Глава первая. Я не простилась с мамой
О чем вы думаете? – неосторожно спрашивает Фейсбук. В самом деле, кому-то интересно, о чем я думаю? Я думаю о маме. Я думаю о младшей сестре Свете, которая поступила со мной и с нашей мамой бесчеловечно. Я думаю об этом каждый день, а особенно - каждую ночь. Эти мысли не дают мне уснуть. Они бесплодны, потому что ничего не изменят и не поправят. И я ничего не придумаю, потому что не знаю причины, которые побудили сестру так поступить.
Наверное, лучшее, или даже единственное, что я могу сделать, чтобы помочь себе, это написать о своих мыслях. Возможно, тогда они перестанут меня так навязчиво мучить.
Мне все понятно про папину родню, живущую в Израиле, для которой я стала изгоем. Конечно, мне сложно принять то, что вроде бы неплохие люди могли до такой степени оскотиниться, но я все понимаю про причины и механизмы этой метаморфозы. Если будет время и желание, возможно, как-нибудь напишу об этом, это любопытно с точки зрения «занимательного человековедения».
Но мне совершенно не понятно, что стало причиной моего разрыва с родной сестрой, вернее, понятно, что могут быть лишь две причины, и обе плохи. Я могу предположить, что она всегда меня ненавидела, но лишь с уходом мамы позволила себе не притворяться. Или на нее – очень легко поддающуюся чужому влиянию – кто-то так повлиял. Самое плохое, что этим кем-то может быть только ее старшая дочь, я пришла к этому выводу после длительных размышлений. А, как правило, мои способности наблюдать, анализировать и делать выводы, меня не подводят. Есть два типа ума: ум практический, бытовой, изворотливый и хитрый, «ум лисицы»; и ум теоретический, абстрактный, философский, позволяющий понимать и предвидеть очень многое, но не дающий его обладателю никаких практических, бытовых преимуществ. У меня именно такой ум. У сестры, к сожалению, нет ни того, ни другого.
Я почти уверена, что она даже не понимает, что совершила, когда своей волей (или безволием) вмешалась туда, куда не имела права вмешиваться – в мои отношения с мамой, в нашу с мамой жизнь. У меня с мамой всегда, с самого моего рождения, была очень сильная взаимная привязанность, на которую не влияли никакие внешние факторы, ни расстояния, ни обиды и ссоры, даже такие, через которые мы не смогли переступить. Мы просто обошли их и оставались самыми близкими друг другу людьми.
Я очень боялась, что мама умрет скоропостижно, и мы не успеем увидеться на прощание. О том, что я не смогу с ней увидеться по какой-то другой причине, не могло быть и речи. Я так думала. Но сестра распорядилась иначе. Как она могла так поступить с нами?!
Все годы, что мы жили в разных странах, сестра почти никогда не звонила и не писала мне сама, исключением было лишь состояние здоровья родителей, если с ними происходило что-то серьезное, она обязательно сразу связывалась со мной. Поэтому у меня не было ни малейшего повода предположить, что может быть как-то иначе. И когда она даже не позвонила, а написала мне через Фейсбук, что мама уже неделю в больнице в тяжелом состоянии, не может дышать сама, и ей будут делать трахеотомию, у меня был шок. Потому что сообщить мне о том, что с мамой плохо, она должна была сразу, как это случилось, а случилось это еще дома, и мама мне звонила, но объяснить, что с ней происходит, не смогла. И в этот наш последний разговор я не поняла, что ее плохое самочувствие радикально отличается от того, как она чувствовала себя все последние годы. Голос у мамы был нормальный, сильный, без отдышки (я так и не смогла уговорить сестру и ее дочерей установить скайп, чтобы мы с мамой могли общаться по нему и видеть друг друга, поэтому я всегда внимательно вслушивалась в мамин голос, чтобы понять, как она себя чувствует). Наверное, мама и сама не понимала, что с ней происходит. Но сестра – врач, много лет проработавшая в хосписе – не могла этого не понимать. Но не сообщила мне о серьезном ухудшении маминого состояния ни в те несколько дней, которые она сама выхаживала маму дома, ни после ее госпитализации. И написала мне лишь тогда, когда ей понадобилось мое официальное согласие на оформление доверенности. Интересно, если бы не эта доверенность, она вообще не стала бы мне ничего сообщать до самой маминой смерти? А на мои звонки маме (так как прошло около недели после нашего последнего разговора, я как раз собиралась маме звонить), что бы мне отвечали ее дочери, что бабушка спит и не может подойти к телефону?
Прочитав сообщение от сестры в Фейсбуке, я сразу позвонила ей домой. Сестры не было, и я разговаривала с Шарон, ее старшей дочерью. От этого разговора мне стало еще больше не по себе. На мой вопрос, почему они мне сразу ничего не сообщили, Шарон ответила, что они решили ПОКА НИКОМУ НИЧЕГО НЕ СООБЩАТЬ. ПОКА. НИКОМУ. Это вообще не укладывалось у меня в голове. Сестра рехнулась?
После папиной смерти, когда его полоумная сестра обвинила Свету и нашу маму в том, что папа умер в хосписе, а не дома, с ними перестали общаться сначала эта папина сестра и ее дети, а потом и папин брат и его дети. Это было очень несправедливо и даже безумно. Папа умирал долго и мучительно. У него была болезнь Паркинсона, к которой, видимо, почти сразу присоединилась болезнь Альцгеймера, из-за чего папа отказывался от лечения и Паркинсон быстро прогрессировал. Кроме того у него был сахарный диабет 2 типа, который в итоге привел к гангрене и ампутации стопы, в самом конце присоединилась онкология. Даже если бы у нашей семьи были бы деньги на круглосуточных сиделок, а последние 2 года папе нужен был постоянный присмотр, в домашних условиях обеспечить ему необходимый уход было нереально. Поэтому когда тянуть с госпитализацией уже стало невозможно, Света устроила папу в хороший частный хоспис, не в тот, где работала сама, т.к. папа из-за Альцгеймера мог говорить страшные вещи, а в другой, и навещала его почти каждый день, несколько раз в неделю привозила к нему маму, своих девочек, то есть делала все, что только могла. А когда папе стало совсем плохо, и у него началась гангрена, Света перевела его к себе в хоспис и сама занималась его уходом и лечением. Поэтому обвинения папиной сестры были безумны, а то, что ее дети – все медики – поддержали эти обвинения, а не объяснили своей матери, как она не права – это за гранью человечности. Все эти годы я защищала сестру и маму от этого дичайшего обвинения. Пока со мной еще общались родственники папы из Израиля – пыталась им объяснить, как они не правы, потом, когда они со мной тоже прекратили общение, пыталась донести эту мысль через других общих родственников, живущих в Москве и США.
Поэтому я могла понять, если бы Света не захотела сообщать, что мама в тяжелом состоянии, этой папиной родне, но при чем тут я? Я. Старшая мамина дочь. Родная сестра Светы. И что значит «пока» – пока мама не умрет?
Когда сестра по моей просьбе мне перезвонила, мой первый вопрос был о том же – почему ты мне не сообщила сразу? В ответ на меня вдруг полился поток брани: а почему она вообще должна была мне что-то сообщать, если я ничем не могу ей помочь? И вообще я эгоистка, живу в свое удовольствие, а она вынуждена была жить с родителями и ухаживать за ними в старости.
И в тот раз и на протяжении всего последующего месяца, пока мама умирала в больнице, я не отвечала на эти обвинения и претензии, стараясь сохранить хоть какую-то связь с сестрой и через нее с мамой.
Вечером я стала искать билет до Тель-Авива, и как назло сайт Эль-Аль (я обычно покупаю билеты напрямую через этот сайт) был недоступен. Я написала Шарон с просьбой проверить, доступен ли сайт, если зайти на него из Израиля. Шарон отказалась выполнить мою просьбу. Эта переписка с ней была для меня последней. После нее я не могла общаться с этой юной особой. Она написала мне… Я лучше процитирую, своими словами мне это трудно пересказать.
13 октября г. 20:05
Римма:
Шарон, я не могу зайти на сайт Эль-Аль, попробуй зайти на него, он работает или нет.
Sharon:
Rima privet , ni nunzhna priyezhat net chem pamoch...
Римма
Шарон, я хочу увидеть маму.
Sharon:
Unas net vrema paka zanematza taboy mi vse saniti , i babushki paka ninada lishneye stresi i zaney smotrat. Mi vse rana vstayom i mami nushni sili shtob vso eto vidirzhit , uniyo itak nipriyatnosti naraboti
Римма:
Я всего лишь попросила тебя зайти на сайт, чтобы понять, он везде недоступен, или только в России. Заниматься мной не надо. А для мамы, я думаю, важно увидеться со мной и знать, что я рядом.
Ты бы хотела попрощаться со своей мамой? Вот и я хочу.
Sharon:
Kto skazal shto maya babushka uzhe umirla ?
Римма:
Прощаются не с телом, а с человеком. С живым человеком, который при смерти.
Ты не можешь заглянуть на сайт Эль-Аль?
На эту реплику уже ответила моя сестра.
13 октября г. 20:30
Svetlana:
Римма хватит тероризировать Шарон.оставь нас в покое у нас и так много дел.никто не будеть оберегать тво сон до 12.и ждать тебя по 2 часа пока ты намажешся и оденешься.мама еще не умирает.
Римма:
Света, я понимаю, что тебе плохо и тяжело. Но не надо срываться на мне. Когда трудно, нужно дорожить своими близкими, а не отталкивать их.
Svetlana:
Римма мы сейчас все заняты.и у нас нет времени на тебя.ты хочешь прехать приезжай.сними себе гостиницу и дежурь у мамы в больнице.
Эти глупые обвинения – что они должны были со мной «возиться», «оберегать мой сон» и «ждать пока я 2 часа мажусь», когда я приезжала прошлой зимой, - полный бред. Я спала на диване в гостиной, объединенной с кухней, рано утром Света уезжала на работу, Шарон и Таля на учебу. Каждое утро Света включала блендер, чтобы сделать себе диетический коктейль, я, конечно, каждый раз просыпалась от этого звука, но ни разу не сказала об этом сестре. В повседневной жизни я мало пользуюсь косметикой, только помадой и иногда гелем для бровей. «Мазалась» я всего один раз – когда мама уже была дома, и мы со Светой и ее детьми пошли вечером в кафе, отметить Светин день рождения. Но Света еще не раз повторила мне эти претензии, в том числе ссылаясь на своих девочек.
Позже присоединилось обвинение в том, что, приехав зимой, я ничем ей не помогала, ни еду не готовила, ни посуду не мыла. И тут тоже у Светы произошла какая-то аберрация сознания. Посуду я мыла по мере ее появления, но так как у них в семье все моют посуду, она, собственно, и не скапливается. Пару раз я приготовила еду за те 10 дней, что провела в доме сестры: на ее день рождения сделала тирамису (они никогда не пробовали этот десерт) и как-то сварила фасолевый суп по своему рецепту, к сожалению, мама его есть не стала, он слишком острый для нее, а девочкам он очень понравился, Шарон даже записала рецепт.
В свои прошлые приезды в Израиль я обычно почти не отходила от плиты и готовила целыми днями. Но тогда было для кого готовить: для мамы с папой, для еще маленьких Светиных детей, для Светы и ее мужа, который один ел за семерых. К тому же, готовя тогда, я освобождала от этого маму. А в последние годы мама уже не готовила. В мой последний приезд мама вначале была в больнице (а там кормят очень хорошо), а когда ее выписали домой, сразу начала приходить социальная помощница, она готовила для мамы диетические блюда. Кроме того, Шарон уже 19 лет, она умеет и любит готовить, и часто это делает. Младшая Таля, ей 13, не готовит, но питается в основном чем-то вроде чипсов, исключение она сделала только для моего супа. Папы уже нет. С мужем Света давно в разводе. Так что мне не для кого и незачем было много готовить.
Эти бытовые мелочи и глупые придирки – казалось бы, какое значение они имеют теперь? Но для меня они важны, при полном отсутствии других источников информации я пытаюсь по этим мелочам, как по маркерам, понять, что стало причиной такого поведения сестры. Почему она многие годы радушно принимала меня, была щедрой, доброжелательной и приветливой, ее дочери относились ко мне как к близкому и родному человеку, и то же самое было в мой последний приезд, за полгода до маминой смерти, и вдруг, без понятной мне причины, без всяких обоснований, сестра и ее дочери кардинально изменили свое отношение ко мне, стали предъявлять какие-то фальшивые обвинения, к тому же бессмысленные на фоне настоящего горя.
Отказ принять меня и совет снять гостиницу я вообще вначале отнесла на общее истерическое состояние сестры. Но потом она еще не раз повторила, что не примет меня в своем доме, и если я приеду, то у нее остановиться не смогу.
Информацию про маму я буквально выпрашивала у нее. Мы больше переписывались, чем созванивались, звонить на мобильный мне дорого, по домашнему телефону застать сестру можно не часто, а на мои просьбы перезвонить мне она не реагировала.
В какой-то момент, совсем отчаявшись, я написала через Фейсбук двоюродной сестре Лене (той самой, которая после смерти мамы вылила на меня ушат дерьма в комментарии к моему посту, заблокированному затем по жалобам моих родственников), и попросила сообщить мне телефон ее старшей сестры Ларисы, с которой дружила в детстве и юности, но мы так давно не общались, что у меня даже не было ее телефона. Лариса тоже врач, как и ее муж Роман, я рассказала Ларисе про маму и попросила узнать подробности ее состояния. Мы тогда долго разговаривали, но мою просьбу Лариса выполнить не обещала, сказав, что, скорее всего, она не сможет выяснить по телефону информацию о состоянии моей мамы. О том, чтобы подъехать к ней в больницу не было и речи. Как не было речи и о том, чтобы, узнав, что родная сестра отказывается меня принять, предложить мне остановиться у них с Ромой (с тех пор как их дети выросли, они вдвоем живут в 5-комнатной квартире недалеко от Петах-Тиквы, где в больнице лежала моя мама).
Лариса и Лена – дочери папиного младшего брата. Они были моей последней надеждой, потому что просто с годами перестали со мной общаться, в то время как дети папиной сестры разорвали со мной отношения после папиной смерти демонстративно. Получалось, что остановиться я могла только в гостинице, а денег не было даже на билеты.
Но я решила, что деньги, если что, найду, меня больше волновало другое. Поехать я могла всего на 3-4 дня. Моя дочь в это время работала, причем возвращалась домой после 11 вечера, так что внук оставался бы на попечении мужа. Долго муж не продержался бы с ним один, учитывая его больное сердце и Венин темперамент. По словам сестры, мама была в искусственной коме, но после операции с трахеей ее должны вывести из комы. И мне было важно выбрать такой момент для поездки в Израиль, когда мама будет в сознании, сможет меня увидеть и услышать.
Этот момент я пропустила, когда маму вывели из комы, она снова начала задыхаться, и ее вновь ввели в медикаментозный сон. Это я знаю со слов сестры. Только не знаю, могу ли им верить.
С Ларисой я больше не разговаривала, она мне так и не перезвонила. И никто из родственников, узнавших от меня о том, что мама при смерти, мне не позвонил и не написал. Зато после моего звонка Ларисе они начали вновь общаться со Светой, о чем она мне с гордостью сообщила, так и не поняв, что узнали они о происходящем от меня.
После маминых похорон (я уже не стремилась приехать, мне было важно побыть с мамой, пока она была жива, а сами похороны там четко организованы и моя помощь не понадобилась бы, а моральная поддержка, как выяснилось, тем более) сестра устроила мне скандал по телефону и бросила трубку.
Больше она не перезванивала. Спустя несколько дней написала мне в Фейсбуке. Ее волновало только то, что я написала про папину родню, я сама ее не интересовала.
Вот наша переписка. Это первый раз, когда я позволила себе не стесняться в выражениях в общении с сестрой, потому что терять уже было нечего, а эмоции меня захлестывали.
20 ноября г. 18:30
Svetlana:
Римма я тебя очень прошу перестать писать гадости .это подло и низко.Ты сама потом об этом пожалеешь.сотри немедленно последний пост.Если бы мама была жива она бы этого не потерпела.Перестань портит людям жизнь.Ты ведь тоже в трауре.Образумся
Римма:
Да, Света, у меня траур и очень большое горе. А эти суки топчутся на нем. Мерзость, которую написала стареющая ****ь и которую почему-то (интересно, почему?) лайкнула твоя старшая дочь, требует ответа. И я отвечу каждому. А ты, видимо, забыла, какой грязью они поливали тебя и маму, когда умер папа. Я, между прочим, всеми силами защищала тебя все эти годы от их наветов (они и сейчас продолжают обвинять тебя и маму в папиной смерти). И сейчас, я уверена, мама бы меня поддержала. Она умела держать удар. И я умею. И больше ни одна сука не останется у меня без адекватного ответа. Я долго могу терпеть, но если я решила дать отпор, мало не покажется никому.
Я думала, мы после смерти родителей станем ближе друг другу. Для меня твое отношение в эти горькие дни стало огромным ударом. Мы не были близки в юности, и я очень дорожила тем, что, как мне казалось, мы сумели выстроить близкие отношения уже взрослыми людьми. И к твоим девочкам я относилась с искренней любовью. А сейчас я вижу, что ты настраиваешь их против меня. Может быть, ты всегда так плохо ко мне относилась, но скрывала это, пока мама была с нами?
Наш последний разговор по телефону… Я ждала, что ты расскажешь мне про похороны. Хотела поблагодарить тебя за все, что ты сделала для мамы. Но ты взъелась на мою фразу о том, что мне никто из родни не высказал соболезнований, и наговорила мне кучу гадостей, не дав даже вставить слово. И не перезвонила, не извинилась.
Как видишь, я была права, если бы они были людьми, то и поступили бы как люди. Они должны были высказать мне соболезнования. И если ты не понимаешь этого, мне жаль тебя. Я ничем не заслужила той ненависти, презрения и злобы, которые выказывают мне наши родственники. Как говорила мама, я что, им в тарелку насрала? С какого бодуна эта ****ь мне такое заявляет? Я ничего не уберу. Более того, у меня есть еще немало, что рассказать про них. И я этим защищаю не только себя, но и тебя, и нашу маму.
Я жду твоих извинений за то, что ты наговорила мне за этот месяц. И от Шарон жду извинений. Если я их не дождусь, мне будет очень больно, но я не смогу больше поддерживать с вами отношения.
Svetlana:
Мне стыдно что у меня такая сестра.И я сама больше не хочу стобой общаться и поддерживать отношения.
Римма:
Значит, ты просто притворялась при маме, и всегда меня ненавидела. Прощай. Если передумаешь, я, возможно, смогу тебя простить.
Что я поняла из этой нашей последней переписки: Света, которая без смущения изрыгала проклятия в адрес папиной родни (которые они, впрочем, полностью заслужили), вдруг повернулась на 180 градусов, и ее стало волновать их отношение. То есть тут сработал принцип: они рядом, я далеко, лучше быть на их стороне.
Но так как Света резко изменила ко мне отношение до того, как возобновила общение с папиной родней, они к этому не имеют отношения, впоследствии они, конечно, стали раздувать костер между нами, но разожгли его не они, не они настроили сестру против меня. Значит, это кто-то другой, кто имеет на нее влияние и знает про меня. Остаются только Светины дети, вернее, ее старшая дочь Шарон, т.к. Таля еще ребенок.
Почему я допускаю, что это может быть Шарон, пожелавшая в силу каких-то своих интересов изолировать меня от мамы и сестры?
Во-первых, ее поведение в эти дни, ее общение со мной по телефону и в мессенджере.
В-вторых, она поставила лайк под гнусным комментарием Лены (кроме нее там поставили лайки две дочери полоумной папиной сестры).
В-третьих, у нее, в отличие от ее мамы, сильный и волевой характер, она привыкла настаивать на своем и хочет быть всегда во всем первой.
В-четвертых, я была свидетелем, как она давила на свою мать, когда та готова была поддаться уговорам младшей дочери перевести ее из религиозной школы, где Тали очень не нравится, в обычную, где у нее есть друзья. И, как мне рассказала моя мама, Тали так и не перевели в другую школу, хотя она очень этого хотела и ее мама ей пообещала.
В-пятых, Шарон каждый раз подчеркивала «моя бабушка», как бы приватизируя ее.
В-шестых, мама мне не единожды говорила, что Шарон страшно жадна до денег и ничего так не любит, как деньги (Света же совсем не жадная, наоборот, щедрая порой до безрассудства). И хотя я считаю, что нам с сестрой нечего делить после смерти родителей, Шарон может думать иначе.
В общем, сравнивая характеры Светы и ее старшей дочери, я вижу, что из них двоих влиять на кого-то может именно дочь. Если это так, и это Шарон настроила мою сестру против меня ради какого-то мифического наследства, и сделала все, чтобы я не приехала увидеть маму перед смертью, то она чудовище, и мне очень жалко мою сестру, ее ждет страшное будущее.
Но, возможно, все иначе, и на мою сестру никто не влиял, а она сама сбросила маску, которую носила годами. Могла ли сестра ненавидеть меня все эти годы и скрывать это при маминой жизни? Могла. И хотя это ужасно, безумно и страшно, я могу это предположить. Чтобы это объяснить, нужно рассказать про нашу семью подробнее. Но не сегодня. Сегодня я уже без сил.
Глава вторая. Света
Почему я предполагаю, что сестра может ненавидеть меня? Потому что я уже сталкивалась с ее ненавистью к себе. Но впоследствии решила, что это все позади, что сестра сильно изменилась в лучшую сторону, и мне следует вообще забыть о прошлом. И я забыла. А она, возможно, нет. Но лучше я расскажу все по порядку.
Я старше Светы на 6 лет. Когда я была единственным ребенком в семье, то очень хотела сестренку – именно сестренку. Наверное, я думала, что младшая сестра как живая кукла, с которой можно играть. Сейчас я уже не помню, как именно тогда представляла себе младшую сестру. Но отлично помню, что когда она родилась и была еще с мамой в роддоме, взрослые обсуждали, что нужно купить ленты для ребенка. И я представляла себе девочку с длинными косами, длиннее, чем у меня, потому что ленты для нее купили очень длинные. Только я недоумевала, зачем покупать ленты, у меня же их много, самых разных, я же поделюсь со своей сестричкой.
Когда ее привезли домой – маленький завернутый в пеленки и одеяло комочек, я поняла, для чего нужны были ленты, и еще – что вместе играть мы будем не скоро. С ее появлением все изменилось, для родителей я отошла на второй план, но, честно – а я хорошо помню себя в этом возрасте - у меня не было ревности и тем более злости на сестричку, как часто бывает при появлении второго ребенка, наоборот, у меня – шестилетней – возникли какие-то материнские чувства, причем, надолго, окончательно материнское отношение к сестре прошло, когда я родила дочь.
Однажды мама оставила меня с сестричкой дома одну и куда-то ушла (наверное, ее не было минут 15-20, но мне они показались вечностью). Сестре тогда было месяца три, она спала, туго спеленатая, в своей кроватке, а я стояла рядом и охраняла ее. И вдруг она проснулась и заплакала. А я не знала, чем ей помочь, и от этой беспомощности меня охватил ужас. Я ведь думала, что раз она плачет, значит ей совсем плохо, а я не знаю, что делать. Когда мама вернулась, мы ревели обе.
Но самое сильное впечатление на меня произвела другая история из нашего детства. Свете было месяцев 10, она уже хорошо стояла в кроватке, держась за бортик, но еще не ходила. Ее кроватка находилась в маленькой комнате, дверь в комнату была открыта, вечером я шла мимо по освещенному коридору, и сестричка, стоя в кроватке, потянулась ко мне. Но в этой комнате был погашен свет, а я очень боялась темноты, и не подошла к ней. А она выпала из кроватки на пол.
Потом был ужас. Я помню, как отец кругами ходил по комнате с сестрой на руках и выл. А я смотрела на него, и мне хотелось умереть. Родители уехали с сестрой в больницу (у нее было сотрясение мозга), я осталась дома одна. И раз за разом, встав на кровати во весь рост, падала навзничь, в надежде, что сейчас умру. Правда падала я не на пол, а на свою же кровать, так что даже не ударилась. Но чувство вины у меня было огромное. И родители почему-то не пытались мне помочь от него избавиться, наоборот, говорили, что это из-за меня случилось. С этим чувством вины перед сестрой я жила до тех пор, пока сама не стала матерью, только тогда я, наконец, ясно поняла, почему ребенок выпал из кровати. Сестра выросла, встала на ножки, а родители не опустили дно ее кроватки, оно оставалось высоким, как для новорожденного, а бортик низким, до пояса стоящему ребенку; поэтому выпасть из кровати сестра могла в любой момент, просто так совпало, что она выпала, потянувшись ко мне, а могла потянуться к любому заинтересовавшему ее предмету.
После этого происшествия, а может быть, раньше, у папы возникло к сестре особое отношение – он стал подчеркивать, что любит ее больше всех, больше чем маму и меня. Причем, когда она родилась – смуглая (следствие того, что мы в августе были с родителями в Крыму, и мама много загорала) и с темными волосами, папа заявил, что это не его ребенок, и отказывался даже подойти к ней. Но вскоре загар сошел, и папа разглядел в младшей дочери свои черты. Света была красивым ребенком, с огромными синими глазами, длинными ресницами, и все вокруг, начиная с родителей, восхищались ею. На этом фоне я стала считать себя дурнушкой.
В детстве я обожала папу и мучительно переживала, что он больше любит Свету и всячески это демонстрирует. С годами эта разница в отношениях только увеличивалась. В подростковом возрасте у меня были очень сложные отношения с отцом. Особенно меня ранило, когда он при всех своих родственниках (они приехали к нам в Москву, чтобы вместе с папой отправиться на похороны папиного отца в Бердичев) заявил, что у него только одна дочь – Света. Это было настоящим предательством, и я долго не могла простить отца.
А он все больше вбивал клин между мной и сестрой и даже между сестрой и мамой. Он внушал Свете, что только он любит ее по-настоящему, и она должна любить только его, держаться только за него, только он ее опора в жизни. И еще он внушал ей, что мама больше любит меня. Он как-бы разделил нашу семью на два лагеря: с одной стороны он и Света, а с другой – мама и я.
Это не могло не сказаться на наших с сестрой отношениях, постепенно мы отдалялись друг от друга, и к тому времени, когда сестра окончила школу, а я вышла замуж, мы жили практически параллельно, ничего толком не зная друг о друге.
Повзрослев, вспоминая это, я не могла понять, почему мама – женщина с сильным характером – не вмешивалась и позволяла отцу так поступать с дочерями. Я даже внутри себя обвиняла ее за это. Потом, мне кажется, поняла. Мама действительно любила меня больше, и испытывала из-за этого чувство вины перед младшей дочерью. Наверное, поэтому она не мешала отцу восполнять эту недолюбленность.
Папино же поведение перестало быть для меня загадкой намного раньше. Лет в 14 я уже видела все его мотивы. Последующая жизнь показала, что я, будучи подростком, все правильно поняла про то, что творится у него в голове. Папе было 40 лет, когда родилась Света. И у него возникла идея-фикс, суть которой состояла в том, что приближается старость, а на старости ему нужна будет опора; на жену в этом смысле он не рассчитывал, меня, как он считал, он уже упустил, мне было 6 лет, когда им завладела эта идея; поэтому он сосредоточился на младшей дочери, решив, что воспитает ее так, чтобы она стала для него в старости опорой. И он начал последовательно воплощать эту идею в жизнь, воспринимая Свету как копилку, в которую откладывал инвестиции на старость. Когда я впервые рассказала об этом маме, она мне не поверила, но со временем признала мою правоту.
Поделилась ли она этим со Светой, или сестра сама поняла это, повзрослев, но с годами папины инвестиции в нее превратились из любви в ненависть. И я хорошо понимаю природу этой ненависти: кому же приятно понять, что любовь родителя была не бескорыстной, а с умыслом, что она для отца была не любимой дочерью, а копилкой.
Мне сильно повезло, что отец счел меня неподходящим объектом. Его чрезмерная опека, неумеренные денежные вливания в сестру принесли горькие плоды. Сестра не научилась правильно относиться к деньгам, хорошо зарабатывая врачом в Израиле, она всегда по уши в долгах. Она очень зависима и внушаема. И, как я думаю, по большому счету никому не доверяет, потому что даже отец ее предал, его любовь и забота оказались небескорыстны. И она мстила ему за это, когда они переехали в Израиль и папа уже ничем особенно не мог ей помочь. Она была с ним чудовищна груба, оскорбляла его и унижала, как могла.
Конечно, отец любил сестру и заботился о ней не только из-за своей идеи-фикс, но она всегда где-то маячила у него в сознании, и однажды, уже будучи пожилым и сильно больным человеком, он сказал, когда я приехала навестить их в Израиль: не на ту дочь я поставил. «Какое же счастье, что он «поставил» не на меня!» - подумала я тогда.
Интерлюдия
Только что увидела, что моя сестра Светлана и ее обе дочери забанили меня в Фейсбуке. Наверное, это реакция на мои воспоминания о нашей семье, которые я пишу и размещаю тут. Мне очень жаль, я пишу в том числе и для них. А может быть, во-вторую очередь (прежде всего, я пишу это для себя самой) именно для них.
Одно из обвинений, которое выдвинула мне сестра, звучало так: ты ничем не занимаешься, только пишешь в Фейсбуке то, что кроме тебя самой никто не читает.
Про "ничем не занимаешься", ладно. Но, видимо, 2-3 человека меня все же читали, пока не забанили.)))
Смотрела сейчас, может еще кто-то из родственников меня забанил, и увидела на странице младшей дочери папиной сестры ссылку на восточную байку, которую она прокомментировала так: Мудрая притча о том, как реагировать на зависть, злость и оскорбления окружающих.
Это явно «мудрый» ответ мне. Особенно меня позабавила «зависть», вот уж к кому никогда не испытывала зависти, так это ко всем троим детям моей тети Розы, эти бедняги, обе дочери и сын (сын особенно, ему досталось больше всех как самому любимому), всю жизнь находятся под пятой своей властной, жестокой, обуреваемой навязчивыми идеями матери, она перепахала их судьбы так, как не смог бы ни один враг. Особенно она оттопталась на них после смерти их отца, а он умер рано, в 54 года, после очередного инфаркта, а до этого он все же сдерживал жену и защищал детей как мог. Кстати, я очень его любила и до сих пор люблю, а тетку с трудом переносила с раннего детства, с тех самых пор, как она, не стесняясь моего присутствия, за глаза обливала грязью мою маму (наверное, она думала, что я слишком мала, чтобы понять, но я все поняла и запомнила на всю жизнь). Жене младшего брата доставалось от нее гораздо больше, мою маму она могла унижать только за глаза, если бы она попробовала сказать ей что-то неуважительное в лицо, мало бы ей не показалось. А жену младшего брата, как и самого брата, она унижала постоянно, держа их за бедных родственников, чуть ли не приживал (причем, без всякого основания), особенно доставалось тете Алле. Думаю, что обе ее дочери, и Лариса, и Лена, ненавидят тетю Розу, особенно старшая Лариса, которая вынуждена была переступать через свою немалую гордость все детство и юность. Я же ее всего лишь недолюбливаю и всегда жалела ее детей и внуков.
«Злость и оскорбления» – тоже мимо. Во-первых, я никого не оскорбляю, а называю своими именами, притом, свое мнение я держала при себе, пока родственники не перешли границу дозволенного. Во-вторых, у чувства, которое я испытала, узнав, как ко мне на самом деле относится папина родня, есть точное определение – это гнев. И как человек со здоровой психикой отреагировала на эту сильную эмоцию адекватно, то есть не стала переносить этот гнев на кого-то, кто ближе или слабее, а направила его точно в цель – на тех, кто его вызвал.
Глава третья. Израиль: Туда и обратно
Ужасно, когда материальные склоки разрушают семьи и делают близких людей врагами. Но это происходит сплошь и рядом. И наша семья оказалась вовлечена в этот кошмар.
Мои родители, когда поженились, несколько лет снимали комнату, а к моему рождению въехали в однокомнатную кооперативную квартиру. 5 этаж блочной пятиэтажки без лифта на Ростокинской улице, кухня 5 метров, зато своя отдельная квартира. Я ее почти не помню, потому что, когда мне было года 3-4, мы переехали в том же доме в двухкомнатную квартиру – на первом этаже. Кухня тоже была 5 метров, крохотная прихожая, две изолированные комнаты, одна всего 7 метров, но вторая метров 18. Эту квартиру я помню очень хорошо, она мне до сих пор снится. Мне там было очень уютно. Уже в ней родилась моя сестра. А когда мне было 10 лет, родители переехали в трехкомнатную кооперативную квартиру от завода «Калибр». Получалось, что все годы они выплачивали взносы за кооперативную квартиру, плюс расплачивались с частными долгами, так как на первый взнос своих денег не было. Полностью пай за трехкомнатную квартиру был выплачен в начале 90-х, как раз, когда квартиры начали приватизировать. К этому времени я уже была замужем и родила дочь. Так что в трехкомнатной квартире мы, в конце концов, жили вшестером: родители с сестрой и мы с мужем и дочерью. Две семьи в одной квартире – это сложно. Мы с мужем, как поженились в 1989, сразу встали в очередь на кооператив, но ждать его мы могли бы до сих пор. Параллельно мы пытались снимать квартиру, но рынок съемного жилья в те годы был мизерным. Нам все же удалось снять квартиру, в которой мы прожили около года, и вернулись к родителям, когда я забеременела, потому что у меня была очень тяжелая беременность, с постоянной угрозой прерывания, и я боялась целыми днями оставаться одной, пока муж на работе. С появлением ребенка жить вместе стало еще тяжелее. Поэтому я все время пыталась уговорить родителей разъехаться.
Сейчас я понимаю, что с моей стороны было очень эгоистично требовать от родителей отдать мне часть своего жилья – они горбатились на него всю жизнь, и оно было их единственным накоплением. Но тогда мне казалось, что я в своем праве. В итоге мы все же разъехались – в 1993 году, продав трехкомнатную квартиру возле метро Рижская за 60 тыс. дол. (такие тогда были цены) и купив две: родители приобрели трехкомнатную в Медведково, на первом этаже, за 38 тыс. дол., а мы с мужем двухкомнатную на Пресне – за 44 тыс. дол. Родители выделили мне из вырученных за свою квартиру денег 22 тысячи, 11 мы к тому времени уже накопили сами, еще 11 одолжили в нескольких местах.
Рынок жилья тогда был совершенно диким. А мы были совершенно девственными и наивными. Сейчас я бы в такую авантюру не влезла. Только представьте, родители продали квартиру, деньги получили наличными, и через 2 месяца мы должны были квартиру освободить: то есть найти две квартиры, купить их и дождаться, когда из них выедут прежние хозяева.
Родительскую квартиру нашли быстро. А у нас первая сделка с покупкой сорвалась у дверей нотариуса, вторая сторона передумала продавать квартиру в самый последний момент. За то время, когда мы искали свои квартиры, бизнесмен, купивший нашу, разорился и перепродал ее. Все это делалось через частного риелтора – молодую женщину лет 30. За нашу квартиру она получила в итоге 10 тыс. дол. - 5 тыс. комиссионных, когда ее продавали мы, и еще 5, когда ее продавал наш покупатель. В итоге, мы выручили за квартиру 60 тыс., семья, которая в нее въехала, заплатила за нее 70 тыс., первый покупатель остался при своих, а тетенька-риелтор положила в карман 10 тыс. При этом она ни за что не отвечала и ничего не гарантировала. Поэтому, когда у нас сорвалась сделка с покупкой, мы обратились в риэлтерское агентство – одно из первых – и приобрели квартиру уже через них. Но и тут не обошлось без экшена. Нашу квартиру на Пресне все никак не освобождали, а трехкомнатную, в которой мы еще жили с ребенком, уже перепродали. В конце концов, выселять нас пришли с автоматами. До стрельбы дело все же не дошло, мы выжили и даже благополучно переехали.
Мне очень нравилась наша квартира на Пресне, окнами она выходила на бульвар с прудами. Неподалеку был Пресненский парк, до Патриарших можно было дойти пешком. Рядом был Киноцентр и Выставочный центр на Красной Пресне.
Родители же уже запланировали отъезд и прожили в новой квартире всего полгода, ждали, пока Света, сестра, закончит мединститут. Осенью 1994 года они втроем уехали в Израиль.
Тема эмиграции присутствовала в нашей семье давно. Впервые всерьез она встала перед родителями в середине 70-х, когда их близкие друзья уехали в США и прислали нашей семье вызов. Тогда родители не решились на эмиграцию. В конце 80-х - начале 90-х с новой волной эмиграции эта тема вновь встала перед нами. Из родни первыми уехали в Израиль моя двоюродная сестра Лариса с мужем и сыном. Инициатором был, конечно, ее муж. Потом овдовела папина сестра Роза и тоже решила эмигрировать в Израиль со всеми своими детьми и внуками (внуков, правда, взяла не всех, парочку оставила). Перевалочным пунктом для всех служила наша квартира на Рижской.
Тогда я тоже хотела уехать. Но я была уже замужем, а родители мужа были категорически против отъезда. А он слишком сильно морально зависел от них. И тогда мои родители заставили меня поставить мужу ультиматум: или он уезжает со мной в Израиль, или мы разводимся. Муж выбрал развод.
Мы расстались. Он запил по-черному. Все вокруг говорили мне, что я правильно поступила, нафиг мне такой муж, хорошо, что я с ним развожусь. Если бы не эти разговоры, я, возможно, развелась бы. Но мысль, что моей жизнью манипулируют окружающие и решают за меня, что мне делать, для меня невыносима. В итоге я решила, что не хочу разводиться. Тем более я вдруг очень четко поняла, что никуда мои родители сейчас не уедут, и моим разводом все и ограничится. А еще я поняла, что никогда никому нельзя ставить такие ультиматумы.
С мужем мы помирились и снова стали жить вместе. А родителям я сказала, что свою жизнь буду строить сама, по собственному разумению.
Я оказалась права, тогда они не уехали, и ждали еще 4 года, пока Света закончит вуз.
Мне кажется, что мама восприняла тогда мой выбор как предательство, и так и не смогла простить, что я предпочла не ее, а мужа. Однажды, спустя много лет, я спросила ее об этом. Она ответила, что это глупость. Но возможно, она сделал свой выбор неосознанно. Или не решилась мне признаться. Потому что мне сложно найти другое объяснение тому, что мама отказалась помогать мне с ребенком, и вообще стала относиться ко мне как «к отрезанному ломтю», сосредоточившись на младшей дочери.
Квартиру перед отъездом родители продали с помощью моей на тот момент подруги Ольги Кузнецовой. Выручили они за квартиру 40 тыс. дол. Тогда перевести деньги напрямую из России в Израиль было нельзя, использовали схемы с прибалтийскими банками. Так как у родителей своего счета в Израиле еще не было, деньги должны были перевести на счет мужа моей двоюродной сестры Ларисы Рому Поляка (родители считали, что он делает им большое одолжение, хотя на самом деле ему это было выгодно – он сразу становился привилегированным клиентом своего банка). Ольга Кузнецова пообещала перевести деньги за неделю, но время шло, а денег все не было. У мамы с детства было больное сердце, и я страшно за нее переживала. Ольга кормила меня сказками о том, как она старается мне помочь. Но на Новый год она пришла к нам в гости уже сильно пьяной и разболтала, что деньги крутит в Риге любовник ее бухгалтерши, и отдавать их никто не собирается. После этого я попросила включиться своего мужа. Нет, мой муж не был бандитом, он был инженером по копировальной технике в фирме, которую крышевал Михась. А владелец фирмы был когда-то приятелем мужа, они вместе пришли в эту фирму, когда она только открылась. Мой муж был уже женат – на мне, а его приятель женился на любовнице Найшулера, который создал эту фирму и отдал ее в приданное за своей любовницей. Таким образом, Михась помог моему мужу вернуть деньги моих родителей. (Кузнецову тоже когда-то крышевал Михась, но к тому времени она ушла от него под ФСБ, а ФСБ в те годы еще проигрывали стрелки солнцевским). Муж мне так никогда и не рассказал, как он расплачивался за услуги Михася.
После отъезда родителей я очень тосковала по маме. А мама в каждом телефоном разговоре умоляла меня приехать. В 1995 мы поехали к ним в гости. Мне понравилось в Израиле отдыхать и путешествовать, но жить я там не хотела – мне не подходил климат, не нравился восточный колорит страны.
Но мама продолжала умолять, а я тосковала все сильнее. Появились и другие мотивы. Свекровь, с которой у меня были очень сложные отношения, стала практически выживать меня из собственной квартиры. Родители мужа жили в Белой Церкви и оба были на пенсии. Они все чаще и чаще приезжали к нам в гости, и бывало доходило до того, что я отсиживалась у подруги-соседки до прихода с работы мужа, так как не могла находится со свекровью в одном помещении. А свекровь ныла: «Сыночка, купи мне квартиру рядом с вами»; муж тогда неплохо зарабатывал, и я понимала, что, в конце концов, он купит ей квартиру, и тогда меня спасет только развод (и то не факт).
И еще был один мотив: я тяготилась ролью домохозяйки, мне хотелось реализоваться профессионально, а у дочки было столько проблем со здоровьем, что детский сад пока отпадал, а доверить ребенка няне, то есть чужому человеку, я не решалась.
Пока мы жили вместе на Рижской, мама мне не помогала с ребенком. Поэтому когда я начала подумывать об отъезде в Израиль, первым делом стала обсуждать с мамой этот вопрос: у Лизы аллергия на многие продукты, в первый год по приезде в Израиль я ее в сад отдавать не буду, а мне нужно учиться, работать, поэтому без серьезной маминой помощи мне не обойтись. И мама уверяла меня, что я смогу учиться и работать, потому что ребенком будет заниматься она.
В конце концов, мы все-таки решились на эмиграцию, продали квартиру, деньги перевели на счет все того же Ромы Поляка, отправили большой багаж (который почти полностью разворовала московская таможня), родители заранее сняли нам квартиру в том же доме, где снимали квартиру они сами, и в конце 1996 года мы приехали в Израиль как олимы.
В те годы в Израиле вновь приехавшие олимы, продавшие квартиры, как правило, сразу попадали в объятия родственников или друзей, уехавших из СССР, когда квартиру продать еще было нельзя. Пользуясь тем, что олим хадашим не знакомы с банковской системой, они просили у них денег взаймы – без процентов, по-родственному. Также получилось и с нами. У родителей, как только мой муж выбил их деньги за проданную ими квартиру, сестра отца одолжила 20 тысяч дол. Родители только потом, разобравшись с банковской системой, поняли, сколько они на этом потеряли. Но самое отвратительное было то, что папина сестра не захотела отдавать им их деньги. Когда-то, когда она работала заведующей рабочей столовой при большом заводе в маленьком городе Энгельсе, она сорила деньгами направо и налево. Это у нее родители одолжили деньги, когда им не хватало на первый взнос за трехкомнатную квартиру. И хотя с этим долгом они давно расплатились, тетя Роза почему-то решила, что она имеет право им долг не отдавать. Деньги она, вернее, ее сын, все же вернула, лет через 5, но отношения были испорчены навсегда.
А когда мы приехали в Израиль на ПМЖ, к нам сразу прибежала моя двоюродная сестра Лена Поляк – попросить взаймы на машину. И хотя мы уже хорошо были осведомлены о том, что такое кредит в банке, проценты по вкладу и т.п., отказать в такой ситуации сложно. Но они просили немного и ненадолго, так что мы с мужем решили, что лучше будет одолжить.
В Израиле у нас все как-то сразу не задалось. Прежде всего, выяснилось, что багаж, за который мы в израильской таможне уплатили пошлину (без осмотра, по списку), у нас украден, а он к тому же был не застрахован. Я полгода писала письма в таможню Израиля (с русского на иврит переводил их все тот же Рома), и, в конце концов, таможня поняла, что в России в 1996 году при отъезде на ПМЖ страховать груз было бесполезно, и вернула нам таможенный сбор.
Случился с нами и еще один казус, почти сразу по приезде, еще до того, как мы узнали, что нас обворовали. В каньоне (так в Израиле называют гипермаркеты) к нам подсела русскоязычная тетенька с предложением купить пакет услуг Клаб Ин. Мы уже несколько раз, в том числе и в Москве, нарывались на рекламные кампании этого Клаб Ина, и каждый раз уходили свободными. Но тут муж так очевидно захотел его приобрести, а я так сильно была благодарна ему за то, что он согласился поехать со мной в Израиль вопреки воле своих родителей, что махнула на все рукой и сказала – делай, как хочешь. Уже в тот же день вечером, посчитав, какую сумму будут списывать с нас ежемесячно в этом Клаб Ине, мы поняли, что попали в кабалу – в прямом и переносном смысле. А моя двоюродная сестра Лена до недавнего времени работала бухгалтером как раз в Клаб Ине. И мы на следующий же день попросили ее помочь нам расторгнуть этот договор. Она долго ругалась по телефону с кем-то на иврите, и ничего не сделала. И только спустя несколько месяцев, найдя бесплатно консультирующего русскоязычного юриста, я выяснила, что в договоре был пункт, в котором указывалось, что в течение недели после его подписания покупатели могут расторгнуть договор без всяких санкций. Но договор был составлен на иврите, и я прочесть это не могла, и менеджеры кампании меня грубо обманули. Но моя владеющая ивритом двоюродная сестра, работавшая в этой фирме бухгалтером, вообще ни в чем не разобралась. В итоге, я списалась с центральным офисом Клаб Ина, мне назначила встречу сама генеральный директор, и я, к тому времени уже немного говоря на иврите, решила с ней этот вопрос, объяснив, как нас обманули агенты, воспользовавшись нашим незнанием языка. И в итоге договор с нами расторгли, а все уже снятые с нашего счета деньги нам вернули.
Вообще, прожитые тогда в Израиле 9 месяцев стали серьезной жизненной школой для меня, но уроки эти дались слишком дорогой ценой.
Вдруг выяснилось, что мой муж, такой уверенный, содержащий семью, совсем растерялся, оказавшись в эмиграции.
Жили мы в жуткой дыре под названием Лод, потому что туда сначала приехали Рома с Ларисой, потом их родители с младшей дочерью Леной, потом мои родители с сестрой, а потом уже и мы. То есть мы это место не выбирали. Единственное, что мне там понравилось, это жилой квартал (шхуна), где мы снимали квартиру. Он состоял из домов разной этажности, образующий замкнутую фигуру. Внутри было несколько больших дворов округлой формы с фонтанчиками, цветниками, деревьями и скамейками. В любое время суток какая-то часть двора была в тени. Все машины парковались снаружи и во дворы не заезжали. Для детей и пожилых людей там было очень хорошо. В квартире, которую мы снимали, окна выходили на три стороны, поэтому, хотя у нас не было кондиционера, вся квартира продувалась, и там было чем дышать в жару. Но вокруг нашей шхуны был пустырь. Рынок в городке работал 2 дня в неделю. Пойти, кроме каньона, было вообще некуда. Без машины там можно было от скуки сойти с ума.
Зиму я переносила еще тяжелее, чем лето: в квартире холоднее, чем на улице, все везде сырое, включая одежду, на улице дождь и ветер. И навевающий тоску голос муэдзина, извещающий о намазе.
К тому же моя свекровь, которая насмерть не хотела уезжать в Израиль, вдруг собралась и начала уже готовить документы к отъезду.
А мама меня обманула. Она сидела с Лизой – только пока мы ходили в ульпан, по возвращении из ульпана мы забирали Лизу домой, и до позднего вечера у нас не было возможности сесть позаниматься, так как мама Лизу не будила утром, и она спала до 12. Мама настойчиво уговаривала отдать Лизу в сад, хотя мы договорились, что в первый год в сад ее отдавать не будем, чтобы она легче прошла акклиматизацию и меньше болела.
Папа пребывал в депрессии. Ему там было плохо, но он смирился.
Сестра Светлана проходила стажировку в клинике, уставала, и была зла на весь мир. Больше всех доставалось папе. Со мной она почти не общалась. Племянницу, кажется, вообще не замечала.
Вскоре после нашего приезда кто-то познакомил Свету с молодым человеком, который был родом из Минска. И как-то очень быстро они решили пожениться. Было видно, что ни она его, ни он ее не любит, каждый хотел этим браком решить свои проблемы: Света избавиться от комплекса, навязанного ей «сердобольными» родственниками, он – уйти от родителей. Но самое нехорошее было то, что этот молодой человек был начинающим алкоголиком. Отец его был алкоголиком законченным. А этот пока только начинал, но уже стоило ему выпить, как он терял контроль над собой и становился агрессивным. К тому же у него было всего 8 классов образования, он, бегло говоря на иврите, не умел ни читать, ни писать на этом языке, хотя прожил в Израиле к тому времени уже лет 6. А Света – врач, образованный человек, у нее совсем другой круг общения. Я пыталась объяснить сестре, что она делает большую ошибку, что ей не стоит выходить за него замуж. Но она никого не желала слушать.
Однажды, еще до свадьбы, произошел совсем вопиющий случай между мной и сестрой. На нервной почве у меня сильно сбился цикл месячных, я сдала кровь на гормоны, и оказалось, что пролактин у меня в 4 раза превышает верхнюю границу нормы. Лариса, которая была нашим участковым врачом в больничной кассе, нашла мне хорошего гинеколога, профессора, который вел прием в Лоде, и записала меня к нему. Я попросила Свету пойти со мной в качестве переводчика. Она с радостью согласилась. Профессор меня выслушал, посмотрел, назначил лечение и велел через 2 месяца прийти на повторный прием. Света, представившись коллегой, попросила посмотреть и ее. Вежливый профессор посмотрел, отметил, что у нее все в порядке.
Проходит два месяца; я прошу Свету пойти со мной к врачу; она сначала несколько раз отговаривается, ссылаясь на занятость, а недели через две с неприкрытой злобой заявляет мне, что ни к какому врачу со мной не пойдет и чтобы я больше к ней с этим не приставала. Я была в шоке и от обрушившейся на меня злобы, и от цинизма сестры. В итоге Лариса нашла мне другого врача – гораздо хуже, и на прием приходилось ездить в соседний город, но зато с ним я могла общаться без переводчика – по-русски.
После свадьбы сестры отношения между нами совсем испортились. И мама очень четко дала мне понять, что она не на моей стороне. А папа всегда был на стороне сестры.
К этому времени мы с мужем уже решили для себя, что будем возвращаться в Россию.
Единственной отдушиной на время жизни в Израиле для нас стал ульпан. У нас была чудесная преподавательница по имени Смадар, нас окружала доброжелательная атмосфера, мы чувствовали себя в группе среди своих (хотя, из Москвы, кажется, была только еще одна женщина лет 60). Плохо только было то, что заниматься дома почти не было времени, мы садились за тетрадки, лишь когда укладывали спать Лизу, то есть поздно вечером, а вставать на учебу нам надо было рано утром.
И все же к концу ульпана я читала, писала и немного говорила на иврите. Настоящим стресс-тестом для меня стали переговоры у нотариуса по поводу пересдачи квартиры. Так как мы собирались уезжать, а квартира была оплачена еще на несколько месяцев, нам пришлось самим искать новых арендаторов. Мы их нашли, и все вместе: хозяин квартиры, мы с мужем, наш поручитель Лариса, новые арендаторы и их поручитель – пришли на переговоры в контору к нотариусу. Хозяин и нотариус говорили только на иврите, Лариса и новые арендаторы тоже хорошо знали иврит. Переводить нам с мужем, о чем идет речь, никто не собирался. Переговоры шли 4 часа. Новые арендаторы – пожилая пара из Литвы – были дотошны до тошноты. От Ларисы, на которую я изначально надеялась, толку не было никакого, она пришла себя показать, на людей посмотреть и свой беглый иврит продемонстрировать. И мне пришлось самостоятельно вникать в четырехчасовой треп на иврите шестерых весьма словоохотливых людей, чтобы не пропустить суть, когда речь пойдет о возврате нам денег за те месяцы, которые мы переуступаем новым арендаторам. Я не зря так внимательно следила за разговором, хотя мне казалось, что мои мозги вот-вот закипят: итоговый расчет был ошибочным, в нем не был учтен возврат наших денег. И тут вступила в разговор я, и на том иврите, который у меня к тому времени был, в сочетании с тем напором, который у меня был всегда, я объяснила, что в расчетах ошибка, и указала, как должно быть. Мою правоту признали, и мы получили чек с нашими деньгами. Когда мы шли домой с этим чеком как трофеем, моя голова готова была взорваться от напряжения.
Между тем, отношения с мамой и сестрой становились все хуже. Мы уже перестали разговаривать. Столкнувшись на улице, делали вид, что не замечаем друг друга.
Я не могла простить маме предательства, которое она совершила, умоляя меня приехать и уверяя, что полностью возьмет на себя присмотр за моим ребенком, дав мне возможность учиться и работать, а когда я, уговорив мужа, продав квартиру, приехала, услышала от мамы, что ничего подобного она мне не обещала.
Мама не могла мне простить того, что я решила вернуться в Москву. Возможно, у нее еще были какие-то не проговоренные мне обиды.
Света просто сочилась злобой и ненавистью ко мне, природа которых была мне не понятна.
Я уезжала с больной душой, с мыслью, что должна научиться жить без мамы.
От стресса у меня из памяти исчез иврит. Уже на следующий день в Москве, когда к нам заехали друзья, в пустующей квартире которых мы остановились, Миша по их просьбе что-то читал и говорил им на иврите. Я же не могла ни прочесть, ни произнести ни одной фразы на иврите; стресс, как корова языком, слизал иврит, который я 5 месяцев интенсивно учила и на котором уже могла читать, писать и говорить.
Иврит ко мне так и не вернулся, зато английский, который я худо-бедно все же знала до того как начала учить иврит (все-таки в МГПИ мой перевод с английского на гос. экзамене сочли лучшим на курсе, а в 1995 мы с мужем, арендовав машину, объехали весь Израиль, объясняясь на моем английском), тоже помахал мне ручкой и растворился вдалеке.
В Москву мы вернулись без внутренних паспортов. Чтобы их получить, нужно было где-то зарегистрироваться. Московские родственники мужа категорически отказались зарегистрировать нас, хотя это было временно и жить нам было где. Мамина сестра с мужем были согласны (оказывается мама, несмотря ни на что звонила им и просила зарегистрировать меня с мужем и дочерью), но у Клары – старшей маминой сестры - не было метрики, а муж был уже третий по счету, поэтому доказать ее родство с мамой и со мной было невозможно. Оставался только один путь – срочно купить квартиру. После путешествий в Израиль и обратно у нас денег оставалось только на приличную однокомнатную или двушку в хрущевке. Мы выбрали однокомнатную в кирпичном доме в Ростокино, районе, где я родилась, рассудив, что квадратный метр в однокомнатных квартирах всегда стоит дороже, и потом нам будет легче с доплатой купить большую квартиру. Но тут случился дефолт 1998 года, а потом цены на нефть стали расти как на дрожжах, а с ними и цены на московские квартиры. Через несколько лет я поняла, что выбраться из однокомнатной квартиры нам не удастся, и перестала заморачиваться на эту тему.
Целый год после возвращения из Израиля я не могла говорить с мамой – физически не могла взять трубку и произнести слово. Спасибо моему мужу, что в это время он поддерживал с ней связь. Потом мы снова начали общаться, но как только речь заходила о взаимных обидах, мы обе закипали, и в итоге пришли к мысли, что не стоит ворошить эту тему, потому что никто никого не убедит в собственной правоте, она у каждого своя.
Долгое время я общалась только по телефону и только с мамой и папой. Сестра со мной не разговаривала, я тоже не делала попыток с ней поговорить. О событиях ее жизни я узнавал от родителей. Света родила девочку, ее назвали Шарон, через 3 месяца после родов Света вышла на работу и Шарон воспитывали бабушка с дедушкой. То, в чем полностью обделили родители меня и мою дочь, они с лихвой отдали сестре и ее дочери.
Потом родители, вернув, наконец, одолженные папиной сестре деньги, вместе со Светой и ее мужем, взявшими ипотечный кредит, купили дом. Потом Света родила младшую дочь, ее назвали Тали. Папа сильно заболел, у него диагностировали болезнь Паркинсона, а еще у него прогрессировал диабет и развился Альцгеймер. А у мамы стали отказывать сердечные клапаны. Вот только тогда, когда маме предстояла сложнейшая операция на сердце, сестра впервые мне позвонила. Они с мужем просили помочь им с деньгами. Мы выслали, сколько могли. Маму прооперировали, слава богу, удачно.
В то время я приняла для себя решение, считать 22 тысячи дол., данные мне родителями на покупку квартиры в 1993 году, моим наследством от них. В Свету они вложили гораздо больше, 40 тысяч в дом, оплачивали коммунальные услуги, периодически то папа, то мама получали какие-то выплаты из Германии, особенно папа, так как он был эвакуирован из Бердичева, а не из Москвы, как мама, и тоже все шло в общий котел их семьи. Но раз родители живут со Светой и на ее плечи ложатся их старость и болезни, то будет справедливо, если ее наследство от родителей будет больше.
В 2006 году мы, впервые после отъезда из Израиля, поехали к моим родным в гости. Через 9 лет. Мне очень понравился их дом, Светины дочки, и сама Света произвела на меня хорошее впечатление. Я боялась, как сложатся наши отношения. Но она сильно изменилась в лучшую сторону, и у меня появилась надежда, что мы с ней сможем стать по-настоящему родными и близкими людьми. Ее поведение в молодости я отнесла к депрессии, которая осталась позади. Не вспоминала об этом и не думала, что это может когда-нибудь вернутся.
А потом случилась совсем дикая история. И Света и ее муж Вадик работали в Петах-Тикве, и добираться до работы им было не близко. Вадик загорелся идеей продать дом и купить квартиру в Петах-Тикве, а на разницу оплатить долги. Хотя они оба неплохо зарабатывали и им помогали наши родители, они все время были в долгах.
Мужик сказал – мужик сделал. Дом продал, после чего пришел в банк, где у них была ипотека, чтобы купить квартиру и оплатить долги. А в банке ему ответили: молодой человек, вы нам больше ничего не должны, поступившие на ваш счет деньги полностью погасили ваши долги и вашу ипотеку – большое спасибо! И Вадик, а с ним Света, их дочери и наши мама с папой остались на улице – без дома и без денег. И 40 тысяч долларов необремененных кредитом родительских денег, и 10 лет выплат по кредиту Светы с Вадиком – все пропало, как и не было.
Потому что вместо того, чтобы пойти в банк, ведь дом еще не выкуплен по ипотеке, и там, в банке, обсудить, какие условия договора были у них изначально (а они даже этого не знали), и как их можно изменить, чтобы продать дом и приобрести квартиру, а на разницу погасить задолженность по ипотеке, этот идиот просто продал дом и обездолил всю семью.
А случилось все это потому, что Вадик - неграмотный мужлан, не способный и не желающий учиться, но упрямый как осел и всегда добивающийся своего у такой безвольной женщины как моя сестра Света, которая боялась документов и не вникала ни в какие связанные с ними вопросами.
Потерю их дома я переживала как свою, мне было безумно жалко и дом, и Свету, и маму с папой, и девочек.
В 2007 маме сделали еще одну операцию на сердце, и я поехала ухаживать за ней.
Жили они тогда в съемной квартире в Петах-Тикве.
Вадик окончательно спился и стал очень агрессивным.
Я целыми днями стояла у плиты и готовила, стараясь, как могла, создать в этом доме чувство уюта и защищенности, потому что мама была после операции, Света много работала и брала много ночных дежурств, папе становилось все хуже, а девочкам не хватало внимания и заботы, так что они сразу потянулись ко мне.
Видимо, за все надо платить. Как только я улетела в Израиль, беда случилась с моей дочерью. Этого не произошло бы, если бы я была рядом. Но вернуться и бросить родителей и племянниц я не могла, поэтому дочь приехала ко мне в Израиль. Это было очень трудное время для меня, приходилось разрываться на части между всеми.
В тот раз перед отъездом в Москву мы обнялись втроем с мамой и Светой, и у меня сердце защемило от любви и жалости к ним. А папа нашего отъезда даже не заметил, он пребывал тогда в каком-то своем сумеречном мире.
Потом, уже после нашего с Лизой отъезда, Вадик напился и сильно избил Свету и Шарон. Только после этого сестра решилась на развод.
В 2008 я снова поехала в Израиль – на этот раз с мужем и дочерью. Свекровь умирала от рака, и я думала, что мне придется за ней ухаживать и мысленно готовилась к этому. Но она не пожелала меня видеть, так что я жила в Петах-Тикве с родителями, Светой и ее девочками, а мой муж с дочкой в Реховоте в доме престарелых у умирающей от рака свекрови. Я не хотела, чтобы дочка, с и без того издерганной психикой, целые дни проводила в комнате с умирающей. Но выцарапать ее оттуда я не смогла. Через месяц муж улетел в Москву, привезя мне в Петах-Тикву совершенно больную дочь, с высокой температурой, дикими головными болями и безумным взглядом. А впереди у нее был выпускной класс. Понимая, что создаю только проблемы родным, я с дочкой вернулась в Москву. А через месяц снова полетела в Израиль – уже одна. И возвращаться в Москву мне не хотелось.
Я все же вернулась - в сентябре, ко дню рождения дочери – ей исполнилось 16 лет, и я везла ей в подарок серьги с гранатами, очень красивые, нежные, я специально выбирала их для нее. Но она на них даже не взглянула.
Тогда, осенью 2008 перед отъездом я попрощалась с папой. У папы были светлые промежутки, и вот в такой момент мы с ним крепко обнялись, поцеловались и попрощались. Мы оба знали, что больше не увидимся.
Вскоре умерла свекровь, муж полетел ее хоронить. Она умерла в какой-то религиозный праздник, поэтому похороны на несколько дней задержали.
Мы с мужем находились после смерти его матери на грани развода, и неожиданным спасением для нас оказался котенок, которого мы взяли для Лизы. Эта серая крошка стала такой необходимой отдушиной для нас обоих, в нее мы вкладывали свою заботу, нежность, любовь, и получали огромную отдачу - маленький котенок вносил смысл в нашу почти разрушенную семью.
А потом наступил 2009 год, ставший для меня годом Клары. И это отдельная важная история в жизни нашей семьи.
Глава четвертая. Клара
Клара – мамина старшая сестра. Я никогда не называла ее тетей, всегда просто Кларой.
Клара трижды была замужем. Первый муж оказался игроком, с ним она развелась еще до моего рождения. Второй – майор из Оренбурга – алкоголиком, его я помню совсем чуть-чуть. Третий – тоже военный, вдовец, директор военного завода в Тульской области – с ним, как казалось окружающим, Кларе крупно повезло. Детей у Клары не было. Мама говорила, что Клара бесплодна, но сама Клара впоследствии рассказала мне, что у нее было четыре беременности, и хотя она очень хотела детей, все они закончились абортами: от первого мужа игрока, который мог и ударить ее в сердцах, от второго - алкоголика, повесившегося вскоре после того, как она его бросила, от кого третий, она умолчала, а четвертый был от последнего мужа, Бориса Вайцмана, с которым она прожила более 30 лет. Когда они поженились, у него от первого брака была взрослая дочь Рая, в которой он души не чаял. Примерно через полгода после свадьбы он сказал Кларе, что женился на ней, в том числе и потому, что у нее нет детей, потому что других детей, кроме своей дочери, он иметь не хочет. Клара еще не успела рассказать ему, что беременна. И уже не рассказала. Поехала в Москву и сделала аборт, не сообщив об этом даже своей маме. Незадолго до своей смерти, уже вдовой, она мне сказала, что страшно жалеет о том поступке, ей надо было оставить ребенка и развестись с Вайцманом.
Когда я была маленькая, Клара, мечтавшая о детях, уделяла мне много внимания. Я же ее обожала. Она была веселая, яркая, любила танцевать и собирать гостей. После мамы и папы самым любимым человеком для меня была Клара. Бабушка с Кларой жили в Доме Обуви у метро «Алексеевская» (тогда «Щербаковская»). От нашей Ростокинской улицы к ним можно было дойти пешком. Или доехать на 14 троллейбусе. Когда папа уезжал в командировки, а это случалось часто, мы с мамой ночевали у Клары с бабушкой. Если у Клары был выходной – она работала кассиром в универмаге, и выходные у нее часто выпадали на будние дни – я не шла в сад, а оставалась с Кларой. Мы ходили гулять и играли в нашу игру - как будто она моя мама, а я ее дочка. Несколько раз Клара помогала родителям снимать на лето дачу в Кратове. Она вообще много помогала в те годы нашей семье, любила делать подарки, была щедрой, и ее всегда окружали друзья. Бабушка очень хорошо готовила и смысл своей жизни видела в том, чтобы всех накормить. Продукты для этого кулинарного изобилия покупала, конечно, Клара.
Но все изменилось с появлением Бориса Вайцмана. Он увез Клару в Турдей – какой-то богом забытый поселок в Тульской области, где находился завод, которым он руководил. Мы почти перестали видеться. И постепенно Клара из моей жизни с первого плана была вытеснена куда-то на периферию. Она сильно изменилась. Стала много и часто болеть. Все вокруг говорили, какая Клара стала жадная, когда разбогатела. Ей завидовали. Муж – подполковник, потом полковник, свой дом (казенный, от завода), своя машина, свой шофер-денщик. Шуба. Санатории каждый год. Дачный участок. Клариному мужу не нравилось, что в Москве у них коммуналка. И он заставил Клару обменять ее и бабушкину комнаты на отдельную квартиру. Из двух смежных комнат 20 и 10 метров (примерно, я сейчас вспоминаю на глаз) в большом красивом сталинском доме на проспекте Мира, где кроме них в квартире проживала еще одна семья – очень милые, интеллигентные люди, с которыми бабушка и Клара жили душа в душу, они переехали в малогабаритную двушку в блочной девятиэтажке в Отрадном, с кухней в 6 метров и низкими потолками. Район Отрадное тогда только начал строиться, это была жуткая дыра, где круглый год стояла беспролазная грязь, и куда можно было добраться только на одном автобусе. Впрочем, они там все равно не жили, переехали в Отрадное они лет через 10, когда Вайцман вышел в отставку.
Но бабушку этот обмен подкосил. Из хлебосольной и радушной хозяйки дома, живущей в прекрасном районе, где ей все знакомо (поселились они там в 1945 году, сразу после возвращения из эвакуации, сначала жили в бараке, потом в доме, где был кинотеатр «Огонек» (сейчас там ресторан «Грабли»), а потом, уже после моего рождения, в Доме Обуви), где у нее была своя комната, своя кровать (я помню ее – высокую, железную, с шишечками на спинках и гобеленом на стене), бабушка стала бездомной приживалкой. Она панически боялась Вайцмана, и жить с ним в его казенном доме в Турдее ей было очень плохо. С нами ей тоже было не особо хорошо: двое не слишком послушных детей, спала у нас она на диване в гостиной. Бабушка быстро и сильно сдала и умерла в 66 лет. Я уверена, что если бы не этот обмен, бабушка прожила бы намного дольше.
Уйдя в отставку и переехав в Москву, в Кларину квартиру (бабушка к тому времени уже давно умерла), Вайцман стал жить барином, устраивал застолья с обильной выпивкой и закуской (Клара знала почти все знаменитые бабушкины рецепты), и слыл среди родни и знакомых радушным хозяином.
Мне было 16 лет, когда я поняла секрет его радушия. Мы с сестрой летом поехали пожить на их даче в Калужской области. И там, перед двумя девчонками, Вайцман не стеснялся, и показал свою сущность – он оказался не просто жадным, а патологически скупым. Это не могло совсем не вылезать наружу, но все его промахи вынуждена была брать на себя Клара, за что и прослыла жадной (при богатом и щедром муже). Мы с сестрой выдержали только неделю и сбежали от «хлебосольного» дядюшки при первой возможности.
Второй раз я согласилась погостить на этой даче уже с мужем и трехлетней дочкой – прошло больше 10 лет, и, хотя я помнила прошлый визит, но думала, что перед взрослыми людьми дядя постесняется демонстрировать свою скупость. Мы приехали только на выходные, но чтобы не быть нахлебниками, привезли с собой много продуктов. Вайцман и Клара спали на застекленной веранде, которая прогревалась от дневного солнца, а нас они положили в комнате, где было сыро, как в погребе. Мою просьбу протопить печь Вайцман проигнорировал – дрова пожалел. На следующий день он ходил за мной по пятам – я включала газ на плите, чтобы приготовить еду ребенку, он тут же его выключал, я включала воду, чтобы подмыть ребенка – он и воду тут же выключал. К вечеру мы уехали, чтобы больше никогда туда не приезжать.
Вайцман был не только скуп, но и крайне сексуально озабочен, что всегда мелькало в его шуточках. Но два эпизода, которые я запомнила, показывают, что это было совсем не безобидно. Первый случился, когда я еще была ребенком и подслушала разговор мамы с Кларой, приехавшей к нам в гости из Турдея. Клара, сидя у нас на кухне, жаловалась маме, что муж все время принуждает ее (тогда я не совсем поняла к чему, но почувствовала, что Клара рассказывает что-то стыдное и неприятное для себя). Второй эпизод произошел в их квартире в Отрадном. Я уже была достаточно взрослой, чтобы понимать то, что не называют вслух. Мы с родителями были у них в гостях. Клара часто болела, и Вайцман приводил ей каких-то экстрасенсов (тогда это было особенно модно). У Клары случился приступ боли, и «лечившая» ее экстрасенс по телефону ввела ее в короткий сон. Во сне Клара начала плакать и кричать: «Нет, не надо, не трогай меня. Я не хочу, не хочу, нет». Клара уснула на диване в гостиной, а мы все сидели рядом. Сцена была настолько понятная и настолько неловкая, что все не знали, куда девать глаза. Вайцман глупо улыбался и повторял, что не понимает, о чем это она. Когда минут через 10 Клара проснулась, она ничего не помнила.
После отъезда моих родителей в Израиль, оказалось, что из близкой родни в Москве у меня осталась только Клара. А когда мы вернулись из Израиля и купили квартиру в Ростокино, то еще и жить с ней мы стали совсем рядом.
Я давно чувствовала, что Вайцман недолюбливает всю Кларину родню и всячески старается держать жену подальше от родственников. Меня же он, похоже, на дух не переносил с тех пор, как я осталась единственной близкой Клариной родственницей. Все мои попытки приезжать к ним почаще, помогать по дому (а когда они состарились, помощь им реально была нужна), он жестко пресекал. А последние годы, когда Клара сильно сдала, он стал скрывать от меня, когда она попадала в больницу, так что я узнавала об этом разными окольными путями – то от своей мамы, то от родственников мужа – племянник Бориса Вайцмана женат на двоюродной сестре моего мужа.
Не удивительно, что в таких обстоятельствах с Кларой у нас складывались неровные отношения. Виделись из-за Вайцмана мы не часто, по телефону перезванивались значительно чаще, но тоже нерегулярно, то созванивались каждый день и душевно болтали, то вдруг Клара выговаривала мне что-то не заслужено обидное, и я переставала ей на какое-то время звонить. Но один ритуал у нас был неизменен много лет: когда Вайцман уезжал по каким-то ветеранским делам и Клара точно знала, что несколько часов его не будет дома, она обязательно звонила мне, и мы подолгу откровенно разговаривали.
Маме я почти не рассказывала о том хорошем, что меня связывало с тетей, потому что мне казалось, что мама будет ревновать. Зато про наши ссоры и размолвки мама знала все из самых разных источников – от самой Клары, от Вайцмана, от родни от Люберец до Манхеттена.
Уже после смерти Вайцмана я поняла, как он добивался контроля наших с Кларой разговоров. Их телефон постоянно был включен на громкую связь, и Вайцман прослушивал все Кларины разговоры, кроме тех редких случаев, когда он уезжал из дома на несколько часов. В принципе, он контролировал каждый ее шаг. На пороге спальни висела штора из бамбука, поэтому он всегда слышал, когда жена встает и выходит из комнаты. У Клары из-за диабета начались проблемы с ногами, и она часто падала, причем как-то уж слишком часто. Причину ее частых падений я тоже потом выяснила – Вайцман выдал ей костыль на несколько размеров больше, чем ей было нужно, с таким костылем падал бы и здоровый человек.
Вся мебель в квартире была рассчитана на рост Вайцмана – высокого мужчины, а никак не на Клару, рост которой был 155 см, даже на кухне и в ванной все было сделано под него.
У Клары была выведена колостома из кишечника, и она годами мучилась, промывая в ванной мешки калоприемников и страдая от раздражения стомы и коже вокруг нее. После смерти Вайцмана я обнаружила запасы этих калоприемников и всевозможных кремов и бальзамов для обработки стомы на несколько лет. Кларе бесплатно выдавали средства для стомированных пациентов с расчетом, что она будет менять их 1-2 раза в день. Вайцман же выдавал ей 2 калоприемника в неделю, а стому велел протирать кусочком туалетной бумаги.
Это далеко не все, что составляло ежедневные страдания Клары, но, думаю, и так понятно, что она более 30 лет прожила с самым настоящим домашним садистом, и не только никто рядом не догадывался, в каком аду она живет, но даже она сама не понимала, что ее муж тиран и садист. Из-за этого она и болела все время.
Отдельной причиной Клариных страданий была дочь мужа Рая. До смерти Вайцмана я с ней почти не общалась, а после обнаружила там такой адский ад, что пришла в ужас еще больше, чем от ее папы. Внешне Раиса производит впечатление нормального человека, но я думаю, у нее врожденная патология (возможно, из-за того, что ее родители двоюродные брат и сестра) - какая-то легкая форма умственной отсталости. На вид это здоровая, физически крепкая женщина, но интеллект у нее как у шестилетнего ребенка. До сих пор не понимаю, как она работала в исполкоме, а потом в мэрии, куда, благодаря своим связям, ее пристроил отец?
Клару она ненавидела всеми фибрами души – с первой минуты знакомства. Ревновала, считала, что и отец, и все блага, которые он был способен сгенерировать, все должно принадлежать только ей. Такая же жадная, как отец, но глупая как пробка и очень злопамятная, она превращала жизнь Клары в настоящий ад.
Один характерный пример. Клара лежала в больнице после операции на кишечнике, когда ей вывели колостому. После реанимации с ней в двухместной палате все время находилась дочь мужа Рая. Казалось бы – какая забота! Потом, Клара поделилась со мной – самым большим страданием ее тогда было присутствие в палате Раи. За Кларой она не ухаживала; целыми днями лежала на кровати, ела и смотрела телевизор, включая его на максимальную громкость (она снижала ее только когда приезжал отец, я или кто-то еще из навещающих родственников). Клара мучилась не только от невозможности отдохнуть и поспать самой, но и от стыда перед другими пациентами и персоналом больницы, замечания которых эта хабалка полностью игнорировала. Но так как палата была платная, ее терпели и не выгоняли.
Еще один пример. Об этом мне уже рассказала не Клара, а ее подруга и соседка по даче. Каждый год Раиса приезжала на пару недель на дачу к отцу. Это всегда выливалось в ссору между ней и Кларой. После отъезда дочери Вайцман месяцами не разговаривал с Кларой, мстя ей за плохое отношение к любимой доченьке.
Почему Клара молчала и не жаловалась никому? Поначалу жаловалась – например, тогда, когда я в детстве подслушала ее разговор с мамой. Но ее слова все воспринимали как каприз, считали, что она «с жиру бесится», безупречная репутация Вайцмана перевешивала в глазах родни все ее рассказы. Наверное, поэтому она перестала рассказывать и поэтому же не уходила от него – ей не хватало поддержки и сочувствия близких, Вайцман подавил ее волю, и она смирилась. Это классический случай отношений мучителя и жертвы. Даже после его смерти, рассказывая о жизни с ним, Клара искренне недоумевала: как же он так мог, ведь хороший же был человек?
31 мая 2009 г. Борис Вайцман умер. Хотя он был на 8 лет старше Клары, он был уверен, что переживет жену, ждал ее смерти и готовился к ней. Но судьба распорядилась иначе. Умер он без страданий. Пришел домой, лег на кровать и потерял сознание. Три дня провел в коме и скончался в реанимации 20 больницы.
Почему-то мне за несколько месяцев до этих событий стали часто снится Клара и Борис, хотя раньше я такого не замечала. Мы снова были в ссоре стараниями Клариного мужа, и от меня тщательно скрывали факт его смерти. Но проговорилась двоюродная сестра моего мужа. Я тут же поехала к Кларе. В квартире было битком народу – съехались родственники Вайцмана из Тулы, из Израиля, из Америки. Клара сидела на краешке дивана всеми забытая и очень напуганная. Они уже все решили за нее – отвезут ее в Израиль в дом престарелых, а все имущество достанется Раечке.
У Клары, как и у мамы, было очень больное сердце, а еще тяжелая форма сахарного диабета и куча сопутствующих заболеваний. Поэтому я первым делом постаралась оказать ей помощь – дала успокоительное лекарство, уложила в кровать, сидела рядом с ней, пытаясь ее успокоить и объяснить, что она не одна, что я рядом и сумею ее защитить.
Хорошо, что я приехала с мужем – кто-то из родственников Вайцмана, кажется, примчавшийся из Израиля, попытался меня побить, когда я вышла на кухню.
Хоронили Вайцмана и устраивали поминки за Кларин счет. При этом обращались к ней, только требуя денег. Я приезжала каждый день, чтобы ухаживать за Кларой, она даже помыться не могла сама, в ванной все было устроено так, что залезть в нее она могла только с посторонней помощью. А потом все родственники мужа разъехались и осталась одна Рая – караулить имущество. Издевалась она над Кларой по страшному, уже ничего и никого не стесняясь. Кричала, что выгонит ее на улицу, и она умрет с голоду под забором. Со мной Рая не разговаривала, хотя я приезжала почти каждый день, чтобы помыть Клару, убраться, приготовить ей еду, проследить, правильно ли она принимает лекарства. Рая же целыми днями сидела и полировала свои ногти.
Я не знаю, где Клара нашла силы и мужество, но однажды, примерно через месяц после смерти мужа, она позвонила мне и попросила срочно приехать и обязательно вместе с мужем. Когда мы приехали, Рая, зеленная от злости, собирала чемоданы. Клара ее выгнала. Как только за ней закрылась дверь, Клара попросила моего мужа сразу же сменить дверные замки, потому что всерьез опасалась любого злодейства от «доченьки».
Не знаю, смогу ли я объяснить то, что для меня является очевидным – маме я не смогла объяснить – что для меня значила и продолжает значить Клара. Первые 7 лет моей жизни она была одним из главных людей в моей судьбе. Потом надолго выпала из нее – причем, поначалу я сильно страдала, скучала и обижалась, но потом привыкла. Когда Клара вернулась, и позже, когда мои родители уехали, я искренне старалась сблизиться с Кларой, но она не существовала в отдельности от своего мужа, была его приложением. Я часто обижалась на нее, в ее словах я всегда оказывалась неправой, всегда была хуже кого-то. Это уже потом я поняла, что это были не ее слова и не ее мнение, а то, что принуждал ее говорить мне Вайцман, прикладывающий огромные усилия, чтобы я не общалась со своей тетей. Но когда ее муж умер и она осталась сама по себе – без его контроля, наши отношения сразу поменялись на теплые и родственные. Только Кларе было сложно поверить, что я смогу ее защитить, а в защите она очень нуждалась. Но главное эмоциональное потрясение для меня было в том, что передо мной открылась бездна, в которой столько лет прожила Клара. Мне стало очень важно не просто обеспечить ей достойное существование в бытовом смысле, нормальный уход, лечение, но подарить ей несколько лет жизни без страданий, с теми радостями, которые доступны в ее возрасте и состоянии здоровья. Я хотела хоть как-то, насколько успею и смогу, компенсировать тот ад, в котором она жила более 30 лет.
К сожалению, я успела очень мало. Как-будто сработал механизм уничтожения, заложенный ее мужем и его родней.
Первым делом я занялась Клариным здоровьем, привела к ней хорошего кардиолога – свою подругу, она внимательно ее осмотрела, скоординировала лечение, дала нужные советы и пообещала мне, что при хорошем стечении обстоятельств Клара еще проживет несколько лет – ее сердце еще имеет запас прочности. Я записала Клару к эндокринологу, она уже несколько лет не была у него на приеме, Вайцман ходил туда вместо нее. Я оборудовала квартиру максимально удобно для нее – убрала препятствия, мешающие ей проходить, выбросила костыль, привезла всякие приспособления - для ходьбы, для кровати, для ванной – чтобы облегчить самые элементарные потребности. Квартира находилась в жутком состоянии, внешне все было прилично, но мебель рассыпалась, она вся была пробита огромными гвоздями, чтобы не разлететься на куски. Кларина кровать рухнула, когда мы вдвоем сели на ее край. Из двух кроватей мой муж соорудил одну, надежную. Кран на кухне чудом не залил соседей, хорошо, что я была там, когда его прорвало, сразу вызвала сантехника. Мы заменили кран на кухне, начали полную переделку санузла – вместо ванны установили удобную душевую кабину с низким поддоном, гигиенический душ, удобный унитаз, надежные поручни повсюду, чтобы за них можно было держаться.
Я отменила унизительную туалетную бумажку и промывание заполненных калосборников, Клара сразу почувствовала облегчение. Купила таблетницу, и каждый день заполняла ее таблетками на сутки, чтобы Клара не путалась при приеме лекарств. Научила ее пользоваться инсулиновой ручкой-шприцем, чтобы она не зависела от других (при жизни мужа он сам делал ей уколы инсулина и выдавал таблетки).
Мы много разговаривали, ей так не хватало таких разговоров – обо всем, на равных, как женщина с женщиной. Смотрели телевизор (она боялась его включить после смерти мужа). Начали выходить на улицу – для Клары это было таким счастьем, она годами сидела взаперти. Иногда ели мороженное – при уколах инсулина это можно, зато сколько удовольствия!
Я не могла все время жить с Кларой, хотя приезжала каждый день, но ей нужен был постоянный присмотр. Через еврейскую благотворительную организацию я нашла ей помощницу, та приезжала 4 раза в неделю, готовила, убиралась. Там же нам подыскивали женщину, которая могла бы жить с Кларой постоянно, частично это оплачивала бы организация, частично мы.
Мы строили планы – когда Клара вступит в наследство, мы продадим обе квартиры – мою и ее и купим одну большую, чтобы жить вместе. Клара очень этого ждала. Она сделала мне доверенность на оформление ее наследственного дела. Тут выяснилось, что Рая уже подала заявление на наследство нотариусу, поэтому нам пришлось идти к тому, кого выбрала она. У Клары были хорошие перспективы полностью получить квартиру, а дачу мы планировали или отдать Рае или продать, чтобы выплатить ей компенсацию за долю в квартире. И все бы у нас получилось. Но.
Кларе поменяли инсулин и схему его приема – без осмотра, еще при Вайцмане. Но выдавать новый инсулин начали через месяц после его смерти. Эндокринолог был в отпуске и запись к нему на прием откладывалась. Инсулин оказался плохого качества, и новая схема Кларе не подходила. У нее начались скачки сахара в крови. Закончилось все тяжелейшей гипогликемической комой. Повезло, что я приехала в этот день рано утром, и Клара смогла открыть мне дверь – она, вопреки моей просьбе, закрывала на ночь дверь не только на ключ, который у меня был, но и на железный засов, который открыть можно было только изнутри – так ее приучил муж.
Первую помощь я оказала ей сама, еще до приезда Скорой: померила сахар и, обнаружив, что он катастрофически низкий, дала выпить сладкую воду. Первая Скорая не справлялась, вызвали подкрепление – приехал очень опытный пожилой врач, он буквально вытащил Клару с того света. Прошло много часов, пока Клара пришла в себя настолько, что ее можно было довезти до больницы. Мы поехали в 20 больницу. Если есть ад на земле, то эндокринология 20 больницы – одно из его отделений. Условия пребывания там чудовищные, и за пациентами там не ухаживают, все манипуляции или делают родственники, или не делает никто. Но инсулин вернули прежний, уход осуществляла я, и через 3 недели Клару стали готовить к выписке домой.
Вечером, накануне выписки, у Клары произошел инфаркт. Это был уже не первый ее инфаркт, а события последних месяцев и вызванная ими депрессия (Клара в больнице пыталась покончить с собой) – привели к еще одному. Но ее можно было спасти, если бы кто-то попытался это сделать. К ней в больнице никто не подошел, хотя соседки по палате сообщили на пост о том, что Клара упала без сознания (они же и подняли ее на кровать). Первую медицинскую помощь Кларе оказали только на следующий день, когда я утром приехала в больницу и увидела Клару, лежащую в полубессознательном состоянии и всю в собственной рвоте. То, что это инфаркт, а не еще одна кома, выяснили только к 4 часам вечера. К этому моменту у Клары уже начался массированный оттек легких, и в 11 вечера, в кардиореанимации, куда меня не пустили, она скончалась. Это было 15 августа. Жертва пережила своего мучителя только на 2,5 месяца.
Потом было много грязи, подлости, боли и ужаса, связанных с похоронами, с установкой памятника, с попыткой получить документы на захоронение Клары и бабушки. Вкратце: Клару я похоронила в могилу ее мужа, так как ее обманули и сказали, что она покупает место для двойного захоронения, и она захотела быть там похороненной, хотя раньше всегда говорила, что хочет быть похороненной со своей матерью, моей бабушкой, чья могила находится на том же Салтыковском еврейском кладбище. Место оказалось не двойное, а меньше одноместного. В итоге все же захоронение состоялось, естественно, за мой счет. И тут Рая заявляет, что ее родственники собрали деньги на памятник ее отцу, и они будут ставить памятник только ему. А Клара? Места для второго памятника там не было, можно было сделать только один памятник на двоих. Я сказала, что не позволю сделать памятник одному Вайцману, тем более что Вайцмана хоронила Клара, а ее хоронила я, и документы все будут у меня. И тогда Рая через мою дальнюю родственницу (шалаву, работавшую в похоронном отделе МВД), договорилась с мерзавцем, державшим в своих руках Салтыковское еврейское кладбище, что документы он мне не отдаст. Заодно он не отдал мне документы на могилу бабушки, которые я ему передала, чтобы переписать их с Клариного имени на свое.
Были суды, прокуратура, телеэфир, обращение в еврейскую общину и много еще всякого разного. Через два года я смогла получить документы и установить памятник – на двоих. Хотя, я бы хотела, чтобы Клара была захоронена с бабушкой, и памятник я бы поставила им обеим, тем более что памятник бабушке мне не нравится, там очень неудачный ее портрет. Но как сложилось, так сложилось, мне бы никогда не пришло в голову на могиле, где похоронены два человека, поставить памятник только одному из них.
Какова судьба денег, собранных родственниками Вайцмана на его памятник, мне не ведомо.
Недавно я увидела на странице Фейсбука старшей внучки Бориса Вайцмана пост про дедушку, с фотографией поставленного мной на его могиле памятника. Фотография была сделана так, чтобы виден был один Вайцман, Клару внучка обрезала.
После смерти Клары у меня осталась до сих пор не утихающая боль из-за того, что я так и не смогла ничего толком для нее сделать. Я никак не могу смириться с тем, что ее, в сущности, убила врачебная халатность и ненависть родни мужа, и что она так и не пожила в радости и покое.
Я год ходила к психологу, пытаясь как-то пережить все это, психолог говорит, что я так близко к сердцу воспринимаю Кларину судьбу и ее смерть, потому что ассоциирую ее с собой. Не знаю, насколько права психолог, моя судьба мало похожа на Кларину, но она права в том, что все это для меня очень личное и очень болезненное. Поэтому так больно мне от того, как все это восприняла моя мама.
Клара составила завещание, в котором все, ей принадлежащее, оставила мне. Это был ее выбор и ее воля. По закону у нее была одна наследница – родная сестра – моя мама. Но меня не удивляет, что Клара не захотела оставить маму своей наследницей. Они никогда не были дружны и душевно близки друг другу. Это было заметно и по тому, как мама отзывалась о Кларе, и как Клара отзывалась о маме. Это мне было также ясно из того, что мама игнорировала не только рассказы Клары о своих проблемах с Вайцманом, но даже мои рассказы о том, что я сама наблюдала (например, у них на даче), она пропускала это мимо ушей, всегда вставая на сторону Клариного мужа.
А я была любимой племянницей до ее рокового замужества, я была рядом те 15 лет, когда родная сестра была далеко. Я ее понимала и сочувствовала. Я оказалась единственным близким человеком, кто ее не предал. Я заботилась о ней и защищала от всех врагов, которых у нее к концу жизни оказалось так много. И я была с ней искренней и честной, и она это чувствовала. Я бы точно также заботилась о ней и защищала ее, если бы она не писала этого завещания. Поэтому моя совесть чиста.
Но мама рассудила иначе. Она считала, что только она должна быть наследницей своей сестры. Узнав, что я Кларина наследница, она много ругалась со мной, обвиняла меня в том, что я обманом получила наследство, что я заставила Клару написать завещание, что мне повезло: «всего-то 2 месяца поухаживала за больным человеком и получила наследство». Мама считала, что я проявила хитрость, ловкость, лицемерие, вспоминала, что я ссорилась с Кларой, что Клара ей на меня жаловалась. Она категорически отказывалась признать, что у меня с Кларой могли быть свои отношения, независимо от нее, что мы могли испытывать друг к другу какие-то чувства.
Это было так несправедливо, так незаслуженно и так обидно, что каждая моя попытка что-то объяснить маме заканчивалась тем, что я просто прекращала разговор. Поэтому после 2008 года я долго не ездила к маме, и поехала только в начале 2017, когда мама попала в больницу с отеком легких.
При этом я все равно помогала маме, как могла. Сразу после Клариной смерти в ее доме оставались 2 тысячи долларов, и я переслала их маме. Остальное наследство еще надо было получить. А я до сих пор его до конца не получила. Это только у Клары было преимущество на получение квартиры, у меня его нет (как не было бы и у мамы). Мне принадлежит ; доли квартиры (той самой, в Отрадном, с низкими потолками и 6-метровой кухней), а ; доля принадлежит дочери Вайцмана. И я не смогла ни путем мирового соглашения, ни через суд решить с ней квартирный спор, потому что она совершенно не договороспособный человек (уже немолодая женщина с интеллектом капризного ребенка, живущего по принципу: я хочу или я не хочу). Она прописалась на принадлежащих ей 7 метрах, и я не могу ничего с этой квартирой сделать, ни сдать ее, ни продать. Я могу в ней жить. Но, до сих пор не живу. Во-первых, у меня с ней связаны тяжелые воспоминания, во-вторых, я не люблю этот район, в-третьих, квартира находилась в настолько убитом состоянии, что жить в ней было нельзя. Потихонечку, годами, по мере появления средств, мы сделали там ремонт. Причем, сначала мы планировали минимальный ремонт, но когда стали обдирать стены и пол, там такое оказалось, что пришлось все ломать, заделывать дыры, ведущие прямо на улицу, выгребать тонны мусора из-под паркетной доски, полностью менять трубы, проводку, перекладывать пол, выравнивать стены, утеплять санузел. Сейчас ремонт почти окончен, осталось немного, но и деньги закончились. Так что пока я только оплачиваю ЖКУ и налоги за эту квартиру. Чем я могла поделиться с мамой? Своими расходами?
С дачным участком получилось еще хуже. Рая вообще не стала оформлять на себя свою ; долю, она до сих пор числится за ее отцом, умершим в 2009 г. Продать его у меня не получается, с таким обременением никто покупать не хочет. Но налоги я платить должна, а кадастровая стоимость, по которой начисляют налоги, сейчас выше рыночной. Ездить в Калужскую область для нас не по силам. Так что дача – это исключительно расходы.
Но все эти объяснения мама пропускала мимо ушей. Поначалу я думала, что ее накручивает моя сестра Света, ведь она стараниями своего мужа-алкоголика осталась бездомной и вынуждена снимать жилье. Правда, моей вины в этом нет. Но Света ни разу ничего не высказала мне на этот счет.
Со временем страсти поутихли, и мы с мамой перестали касаться этой темы. Но когда я поехала прошлой зимой в Израиль, то эта тема возникал вновь.
Мы с Шарон вдвоем были у мамы в больнице, ей уже было намного лучше, и она готовилась к выписке через несколько дней. И вдруг в разговоре вновь вылезла тема моего наследства. И мама вновь сказала мне что-то обидное. Я встала и молча вышла из палаты. А в коридоре разрыдалась. Шарон прибежала ко мне, попыталась меня успокоить, потом вернулась к маме в палату. На улице в машине нас ждала Света. Я села к ней в машину, все еще плача. Света попыталась меня резко одернуть, но я ответила, что если человек плачет, бесчеловечно заставлять его прекратить, надо дать возможность выплакаться. Потом, немного успокоившись, я сказала сестре, какая замечательная, умная и чуткая у нее старшая дочь, она и меня постаралась поддержать, и к бабушке вернулась, чтобы ее тоже успокоить. Ведь я несмотря на обиду переживала за маму, и была благодарна Шарон за то, что она решила побыть с ней подольше.
На следующий день я к маме не поехала, обида была еще слишком сильна. А еще через день мама уже вернулась домой. Но между нами так и остался небольшой холодок отчуждения, мы так и не поговорили по душам до самого моего отъезда. Может быть, времени не хватило, может быть, что-то еще помешало.
Потом, общаясь по телефону, мы больше не возвращались к этой теме.
Поэтому, узнав, что мама в тяжелом состоянии и, возможно, при смерти, я так рвалась с ней увидеться. Приехать я могла всего на несколько дней, потому что Лиза тогда работала и возвращалась домой поздно вечером, а больше нескольких дней муж с внуком не выдержал бы, инфаркт его сильно подкосил. И денег у меня совсем не было. Но я все равно начала искать билеты на самолет, пытаясь найти самый дешевый вариант, даже не подумав, где возьму деньги на билеты. Была уверена, что найду.
Но реакция родной сестры меня ошеломила и подкосила, она предложила мне снять гостиницу или арендовать квартиру, написав мне: «Я тебя не могу принять у себя».
Всплыла и тема наследства, как же без нее: «Я помну когда мама просила помочь мнекогда ты записала квартиру на себя и забрала все Кларины деньги.на что ты ответила твоя Света прорва.я занимаюсь родителями уже 17 лет и твоя медвежья помощь мне не нужна.ты всегда быластрашной эгоисткой.я сама занимаюсь мамой и делаю все возможное для нее.а от тебя никакой помощи».
Но ведь прошло 9 лет, не могло же это спустя столько времени стать причиной разрыва отношений сестры со мной? Год назад она сама звала меня приехать. Значит, случилось что-то еще, недавно.
В начале 2017 мама собирала документы для получения компенсации из Германии. Она и ко мне обращалась, нет ли у меня каких-то бумаг, оставшихся от Клары. Но у меня была только такая же справка из эвакуации, которая была и у мамы, поэтому помочь я ей не смогла. А больше и не спрашивала, получила она эту компенсацию или нет. Я вообще никогда не спрашивала родителей о таких вещах, потому что меня это не касается, а считать чужие деньги у меня привычки нет.
Если мама все же оформила эти документы, она должна была получить 5 тысяч евро (я слышала про эту сумму, т.к. бабушка мужа тоже должна была получить такую компенсацию, но умерла раньше).
Неужели, все дело в этих 5 тысячах? Сестра боялась моего приезда из-за этих денег?
Я так разгневана на нее, что даже подумала, а не подать ли мне заявление на наследство через консульство, чтобы забрать половину?
Но никакого наследства нет, уверена, что все деньги, которые были на мамином счету, сестра сняла заранее, пока мама была в коме.
Так что пусть живет с этим грузом. Не думаю, что он сделает ее счастливее.
8 декабря 2017 г. - 20 февраля 2018 г.
Мемуары в соцсетях
© Copyright: Римма Поляк, 2018
Свидетельство о публикации №218022700141
Свидетельство о публикации №218022700141
Рецензии