Татуировка

 - Я тебя люблю, - Мишка сжимает меня в объятиях.
- А я люблю тебя ещё больше, - уверяю я.
- Скажи это серьёзно, глядя мне в глаза.
- Говорю. Совершенно серьёзно. Я люблю тебя, каждой клеточкой своей души.
- А тела?- спрашивает Мишка.
- Ну, и тела, разумеется. Каждым сантиметром, нет, миллиметром – так больше – своего тела.
- Тогда побрейся налысо.
- Зачем?
- Побрейся и сделай на лысине татуировку: «Мишка, я люблю тебя!»
- Зачем? Я и так говорю тебе об этом каждый день.
- Каждый день, но ни разу серьёзно.
- Я серьёзна, - кричу я, - серьёзней некуда.
- Тогда побрейся.
- И ты поверишь?
- Да.
- Хорошо, я побреюсь и сделаю татуировку, только изменю текст.  Я напишу: «Мишка,  ты - дурак, - с тремя жирными восклицательными знаками, - Но я всё равно люблю тебя». Идёт?
- Идёт!- соглашается Мишка и смотрит на меня грустно-грустно.
  Мы знакомы уже семь лет. С 9 класса. Я пришла тогда в новую школу, а Мишка подошёл ко мне на перемене после первого урока и сказал так запросто: « Я тебя люблю». Мне ничего не оставалось, как ответить ему тем же.
С тех пор ежедневно,  встречаясь, мы говорили эти слова, как пароль. Семь лет, каждый день. Когда кто-нибудь из нас болел, или уезжал, например, куда-то, мы считали дни разлуки. И, встретившись, произносили «люблю» столько раз, сколько дней не виделись. Глупо, конечно.   Я даже не заметила, когда, в какой из дней, произнося ставшие обыденными слова, вдруг почувствовала, что это правда. Я не просто полюбила Мишку, я срослась с ним, как сиамский близнец. У нас и дыхание стало общим, и зрение, и сердце. И чем дольше мы знали друг друга, тем сильнее срастались. И вот, когда нас уже невозможно стало разделить, Мишка попросил меня сделать эту дурацкую татуировку. Не понимаю, зачем? Ведь всё и так было ясно.
  Мы сдавали экзамены, защищали дипломные работы, и каждый день Мишка твердил о тату, словно от неё зависела дальнейшая жизнь.
               
  В июле всё закончилось. Я помню посекундно то утро. Проснулась, и не надо бежать в институт. Диплом лежит в шкафу, среди прочих бумажек. Заботы позади. Легко, невесомо, вневременно. Я шла в ванную по нагретому солнцем паркету, как по солнечному лучу. И вода в это утро текла по-другому, иначе. И пахла морем. И кофе не сбежал на плитку. И телефон зазвенел, как звонок в новую жизнь, обещавшую сделать нас очень счастливыми.
   - Майка, если ты хочешь меня проводить, приезжай в аэропорт в два часа. В два, по местному времени, слышишь?
   Я даже не сразу поняла, что это был Мишка. Голос в трубке, словно оцарапался, пробиваясь по телефонным проводам. Чужой голос. Без «Я тебя люблю», без, хотя бы,  «Привет!».
Проводить? Куда? Множество вопросов, родившихся в моей голове, вытеснили всё иное. И даже беспокойства я не почувствовала, скорее обиду, почему это Мишка уезжает без меня. Теперь, когда мы свободные, взрослые…
   В аэропорт я приехала злая. Всю дорогу злила себя понемножку, злила, и разозлилась в конец. Стеклянную дверь  толкнула так, что будь сама на её месте, разлетелась бы на осколки. Я даже услышала звон этих осколков за спиной, и одновременно увидела Мишку. Вернее, не Мишку, а всё его семейство: маму, отца, бабушку с дедом, Соньку, младшую сестру и тётю Розу. «Чего это они, – подумалось, - такой толпой провожают его? Ещё бы оркестр пригласили, транспаранты написали: «В добрый  путь!». Прежде, чем Мишка подошёл ко мне, я поймала взгляд его мамы, тети Ады, виноватый какой-то, предательский. Но я не успела поразмыслить над этим. Мишка сказал:
- Мы уезжаем. В Израиль. Помнишь, я говорил тебе про дядю Лёву? Дядя Лёва…
- Какой дядя Лёва? К чёрту дядю Лёву! – закричала я и, со стороны услышав свой крик, подумала, что так, наверное, кричат истеричные жёны. От этого мне стало ещё хуже, хотя, куда уж хуже. От меня отрезали сиамского близнеца, без наркоза, без всяческого там раздела органов, подсадки, пересадки. Просто кухонным грязным ножом раз – и нас уже двое. А система дыхания, зрения, чувств – не разделилась.
- Ты не можешь уехать, - кричала я, - я же сразу умру: как я буду дышать, я ослепну, оглохну!
- Майя! Успокойся, выслушай меня, - он хотел, чтобы я его выслушала. Но чем? Я слышала только себя и  то со стороны, словно чувства второй отделённой сиамской половины ещё передавались по каким-то фантомным нитям.
- Ненавижу тебя! Ненавижу! – разрезала я пространство аэровокзала оцарапанным голосом, как у Мишки в телефоне. Моё горло от злобы и ненависти стало таким шершавым изнутри, что каждый звук выползал из него обезкоженным.  И в какой-то момент воздуху тоже стало трудно проходить этот путь.
   В медпункте аэропорта мне натирали виски нашатырём, но приходя в сознание, я вновь устремлялась в ненастоящее время, где было легко и невесомо, как утром. Потом я всё же вернулась, сидела на кушетке, тупо глядя в пространство перед собой, и пыталась увидеть в нём Мишку, но Мишки не было. Ни в медпункте, не в аэропорту, ни на земле.

И не было ни писем, ни открыток. Целый год. Целый год я жила половинчатой жизнью, обеззвученной и бесчувственной. Ходила на работу, которую нашли родители, видимо, работала. Что-то ела, не чувствуя вкуса, что-то надевала на себя. Потом однажды зашла в салон, сбрила волосы и попросила сделать мне татуировку. Молодой человек, чьё тело украшали драконы и бабочки, несколько раз переспросил меня, не перепутала ли я текст. И, в конце концов, написал: «Мишка, я люблю тебя!» обычным шрифтом, без виньеток и завитушек. Было больно, я покричала немного. Но эта боль не шла в сравнение с той, которую я испытала в аэропорту. И с этой болью что-то ушло навсегда. Может быть задержавшееся детство?
   Первая открытка пришла через год:   « Я люблю тебя. Солнце плавит асфальт и мозг. Кондиционерный ветер выдувает все мысли. Остаётся только одна – о тебе». Я не ответила, хотя обратный адрес на открытке был.
   Весточки от Мишки приходили нерегулярно: то две в неделю, то одна в два месяца. Я старалась не ждать их. Я испытывала себя на прочность.  Получив очередную открытку, откладывала её в сторону, или прятала в сумочку, и ждала до вечера. Это было невыносимо, но казалось, что так я наказываю Мишку. 
   Года через два, зимой, я не сдержалась и всё же отправила открытку в Израиль: «Вчера шёл снег с запахом мёда. Хотелось намазать его на хлеб, и выпить чая со снежным бутербродом», потом, немного поразмыслив, добавила: «Я люблю тебя!».
   Четыре года мы писали друг другу сообщения ни о чём. Солнце, снег, море, ветер становились одушевлёнными героями наших коротких историй. И ни слова о боли, тоске, о разлуке. Ни объяснений, ни новостей. Все его письма начинались  словами, которыми я заканчивала свои: «Я люблю тебя».
   Когда я переехала в собственную квартиру, мама привозила Мишкины открытки раз в две недели, и вздыхала: «Ты даже не знаешь, женат ли он». Я не знала, и это не было важно. Я жила своей жизнью: друзья, работа, мама и иногда, как капелька счастья: «Я люблю тебя! Море ласковой кошкой трётся у ног. Зеленоглазою кошкой с твоим взглядом».

   «Сейчас в арку и направо, - попросила я таксиста, - можете высадить меня здесь, вам будет удобнее развернуться». Свет фар выхватил одинокую фигуру на скамейке у подъезда. И я немного струсила. Зря не попросила водителя подъехать ближе.  «Вот чего он сидит там? В два часа ночи. Хорошие люди в это время спят в своих кроватях, ну, если, конечно, как я не возвращаются из гостей» - с этой мыслью я стояла и ждала. Чего? Не знаю, просто не решалась сделать шаг в сторону подъезда. Незнакомец поднялся и направился  ко мне. У меня предательски задрожали ноги, и я поняла, что бежать бесполезно. «Я люблю тебя!» - раздался голос в темноте.
   Я колотила Мишку кулаками: - Дурак, идиот. Я думала, это маньяк!
- А я и есть маньяк. Сейчас увидишь. Вот только занесу чемоданы в квартиру, и нападу на тебя!
   Оказалось, что в мире гораздо больше цветов и звуков, запахов и ощущений. Но это оказалось утром, когда мы проснулись. А сначала появились слова. Нескончаемым потоком они текли из меня и из Мишки, такие важные слова о главном.
   Разливая кофе по чашкам, я склонилась над Мишкиной головой, чтобы вдохнуть его родной, почти забытый запах, и увидела вдруг среди чёрных, как смоль волос, инородно-синюю букву «ю». Я читала, как слепая, наощупь: «Майка, я люблю тебя!». От уха до уха, простым шрифтом, без виньеток и завитушек. И целовала каждую букву, а Мишка - меня.
   Свою татуировку я покажу ему как-нибудь позже, потом. Она теперь не имеет смысла. Ведь всё и так ясно.