Шуба

Драматический рассказ (8+) о детях.

Стою перед огромным, в пол, салонным зеркалом. Нет, всё таки – полнит… Прежде чем скинуть с плеч, ещё раз ладонью провожу по шелковистому рукаву и… Дежавю? Это уже было!..
*  *  *  *  *

Мне исполнилось десять! Круглая дата… Как может быть круглой – дата? Я стою перед огромным зеркалом шифоньера, вдыхая слабый запах «Красной Москвы» и нафталина,  и внимательно себя рассматриваю… Ну, совсем не круглая, а наоборот – «тощая», как говорит бабушка. Она говорит, что у меня выпирают ключицы, коленки и локти, странно… Говорит, что косички тоже – тощие. Ну и пусть! Зато в них – чудесные ленты: алый шёлк с маслянистым отливом.
– Что ты там увидела? – мама улыбается за моим плечом, и я улыбнулась тоже, – А вот и наш подарок!..
Неловко потянувшись, и, ненароком толкнув меня, мама пытается стащить со шкафа огромный свёрток в серой бумаге, перетянутый крест-накрест бечёвкой...
Свёрток уже несколько дней лежит на шкафу; мне любопытно – что это папа привёз из командировки? Но раз все молчат, значит это – секрет! Я догадываюсь, что это – секретный подарок для меня… А вдруг, нет?! Мне так интересно и страшно одновременно, что, когда я вижу мятый бумажный бок с ушками бантика бечёвки, мурашки пробегают по спине… Вдруг я ошибаюсь в своём ожидании: ещё никогда мне не дарили ничего столь огромного! Но… родители все «секреты», включая новогодние подарки, хранят на шкафу – думают, что раз выше моего роста, то я и не вижу… Глупые! Это они смотрят на всё сверху вниз, а мне приходится задирать голову; и потому я вижу… не только трещинки на потолке или пыль на люстре, но и то, что спрятано от нас!

Свёрток падает на пол, и бумага рвётся…
– Ворона! Меня не дождаться… – папа, вошедший в комнату, обижен, – подарок общий, значит и дарим вместе!
Я задохнулась от нетерпения и не заметила как разрезали бечёвку, лопнувшая бумага раскрылась, словно лепестки огромного серого цветка, а в нём… Что-то странное!
Не шёлковое платье, не мягкая игрушка, не пушистый зверёк, а… Мама встряхнула… шубой. Ну и зачем она мне? Готовая разреветься – понимая, что другого подарка уже не получу – я стою, как столб, а родители натягивают шубу на меня и «кудахчут» как она хороша… Она, может, и хороша! А про меня-то они так не говорят…
– Ну что ты куксишься?
– Посмотри в зеркало!
Никто не замечает, что я глотаю слезинки, не стараясь скрыть своей обиды. Лучше бы подарили… Стала перебирать в голове, что бы могли подарить и чем порадовать, и не заметила как слёзы просохли.
– Иди гулять в ней! – мама довольна собой, – Возьми брата, он уже поел, и не путайтесь под ногами, мне готовить обед!
Ах, да! Будут же гости… Вот кто-нибудь из них – подарит что-нибудь хорошее! И я повеселела.

*  *  *  *  *

Сенька, как всегда, выскочил впереди меня из подъезда!.. Ему шесть лет, и он должен ходить «за руку», но попробуй его поймай, когда огромная шуба сделала меня, вдруг, неповоротливой...
Дверь из подъезда, в сторону двора, на зиму заколачивают, и приходится обходить по улице наш дом, забор из частокола с «гастрономной» поленницей и половину соседского дома с аркой, гадко пахнущей мочой, чтобы попасть через неё в наш общий двор. Мы с братом не ладим, потому я и не тороплюсь его догонять, да и куда он денется! К тому же… наконец-то можно спокойно разглядеть себя, вернее – обновку, в витринном стекле «Гастронома».
Слепящее холодное солнце и искры снега из витрины сделали зеркало, и в нём отразилась девочка… Или шуба? Или я – в шубе! На голове – меховая шапка, рыжеватая с коричневыми пятнышками, как у леопарда; на ногах – рыжеватые валенки без калош, но с кожаными бурыми задниками, а в середине – коричневый медведь, перетянутый по талии «пионерским» ремнём… Где же я? Лишь две тоненькие золотистые косички с алыми бантиками – на груди!  Вот так шуууба… Ниже колен, почти до валенок. Рукава закрывают ладони так, что варежки на резинке, перекинутой заботливой мамой через петельку вешалки на спине, почти не видны; можно сунуть руки в рукава, и получится муфта. Покачалась с ноги на ногу и, вздохнув, подумала: «Ладно! Выросту, ведь и моё старое пальто когда-то было велико, а теперь еле-еле прикрывает попу…»  Погладила ладошкой бурый с золотистым отливом мех и, словно очнувшись, услышала морозный скрип шагов прохожих, свист хлопотливых синичек, дальний ребячий смех и… заметила, что Сеньки уже нет на улице! Бежать за ним «длинным путём», путаясь в шубе, или, как раньше, перелезть через забор?..

«Гастроном» в нашем доме отапливался двумя изразцовыми печами, по разным сторонам огромного общего зала. И потому в нём – вместе с запахом копчёной селёдки, квашеной капусты, медовых ирисок и мятных пряников – всегда стоял аромат горящих дров и вонь мокрой золы. Огромная поленница дров, стянутая толстенной проволокой, возвышалась за углом дома, подпирая частокол, отгораживающий двор от улица. Со стороны двора к частоколу дворники сгребали снег, и его огромная рыхлая куча была выше моего роста! Ребятня из ближайших домов развлекалась тем, что забираясь на поленницу и переступая через, почему-то заострённые, колья забора прыгала в этот сугроб, в нём же рыли пещеры и здесь же устраивали снежные бои – команда на поленнице против команды во дворе! И я частенько, чтобы сократить дорогу во двор, перелезала через забор и прыгала вниз: в упругую, шуршащую и расползающуюся, на горе дворникам, снежную перину...
Вот и сейчас – по рассыпанной части поленницы, словно по ступенькам, – забралась на самый верх, осторожно переступила через «пики», и, встав на перекладину на той стороне забора, прыгнула!..
Карабас Барабас повесил Буратино на гвоздь – смешно! Но висеть самой – нет. А я – повисла! До сугроба валенки доставали, но опереться я не могла. Длинные полы шубы во время прыжка зацепились за острые макушки кольев… Ремень, перетягивающий талию, не позволял выскользнуть из «ловушки»… Сколько бы я так висела, если бы не Светка?!
Светка, моя одноклассница, живущая в соседнем доме, вместе с братом-погодкой копалась здесь же в снегу. Они уставились на меня круглыми глазами, не понимая: смеяться или сочувствовать! А я, как бабочка пригвождённая булавкой, трепыхалась, пытаясь освободиться… Но наконец-то до них «дошло!» – почему я пыхчу, и дело пошло!..

Забравшись на сугроб, они вдвоём стали подгребать мне под ноги снег, а убедившись, что это бессмысленно, постарались приподнять меня, чтобы сдёрнуть с забора… Где уж там! Прибежавший Сенька оказался умнее всех и стал орать: «Помогите!». Собралась небольшая толпа ребятишек, забегали по двору, ища кого постарше, чтобы помогли… И нашли такого! Вечно пьяного и спотыкающегося, без лопаты или метлы, дворника Тимофея. Он, что-то бубня себе под нос, кряхтя и сплёвывая, забрался на сугроб и тоже постарался приподнять меня… Но сил у него не хватило! Ушанка без завязок с его лысой головы свалилась, и он втоптал её в снег, стал искать, ползая на четвереньках у меня под ногами, а я висела, от злости не способная даже разреветься. Но вот старика осенила идея! Он приподнял меня, подхватив подмышки, а я расстегнула ремень и выскользнула из своего жаркого плена… Шуба осталась висеть на заборе.
«Вот твоя шуба!» – Тимофей схватил её за рукава и, вдруг оступившись, скользнул вниз по сугробу. Шубу дурак не выпустил из рук, и раздался… треск! Вместе с Тимофеем и я заскользила вниз, словно в замедленной съёмке видя – как моя новая, отливающая золотом, шуба ползёт следом за нами…

*  *  *  *  *

Сгорбившись, я стояла в «новой!» шубе, дрожа то ли от снега, набившегося в рукава и за воротник свитера, то ли от страха предстоящей расправы. А дворник Тимофей словно растворился.
– Мама тебя убьёт, – констатировал Сенька. Он осторожно поднимал и рассматривал меховые полосы, свисавшие с моей спины, почти от талии…
– Как ты домой пойдёшь? – Светка сморщила курносый нос и готова разреветься.
– Мама готовит обед, лучше сейчас ей не мешать, – Сенька отличался сообразительностью не по годам.
Да я и сама уже подумала, что лучше прийти домой, когда соберутся гости – не станут же меня лупить при них.
И мы с Сенькой отправились, следом за Светкой и её братом, на горку!..
Широкая пологая гора была сразу за нашим двором, между частными огородами. Летом этот спуск к реке использовали конные водовозы, набиравшие огромные деревянные бочки воды и развозившие её по частным подворьям для полива; а зимой взрослые и дети накатывали гладкий спуск к неширокой, но быстрой, а потому незамерзающей, речке. Свалиться в воду никто не боялся – спуск был слишком пологий: не каждые санки могли докатиться до прибрежных кустов вербы и узенького, в одну доску, мостика за ними. Не то, что противоположный берег! Высокий, с крутою горой, накатанной «заречным» жителям частных домов... Несмотря на выходной день, заречная гора была безлюдна: некогда тамошней детворе прохлаждаться – у всех дела по хозяйству. Зато на нашем берегу, с казёнными двухэтажками, праздной детворы было видимо-невидимо… На горке – не протолкнуться: санки, лыжи, дощечки и сплющенные картонные коробки наперегонки несли седоков вниз по склону, налетая друг на друга и сбивая в «кучу малу» хохочущую ребятню!..

Мы с Сенькой без труда нашли брошенные кем-то картонки и вскоре позабыли о грозящей мне беде. В драной шубе, оказалось, кататься ещё удобнее! Меховые лохматы я аккуратно складывала под себя, а их длинные концы зажимала между колен, даже когда картонка выскальзывала из-под попы  – не было холодно...
Фонтаны искристого снега! Льдистая радуга в глазах от слепящего солнца! Заливистый смех пополам с визгом, а порой и всхлип обиды и боли. Карканье вездесущих ворон, треск сороки в прибрежном кустарнике, и писк невидимых пичуг. Запах морозной свежести и чуть уловимый – собственного пота, стекавшего из-под жаркой шапки. Восторг, перехватывающий дыхание! Но… вскоре я заметила, что на меня украдкой показывают пальцем. Стало «мутно» на душе и вдруг захотелось уйти куда-нибудь… Но не домой! А за рекой, в отличие от тесноты и шума нашей горки, не было никого…
– Светка, пошли на горку за реку!
Подруга тащила свои санки вверх по склону, а мой Сенька, упираясь в их алюминиевую решётчатую спинку, помогал – в расчёте, что ему дадут скатиться на них вниз. Светка остановилась и, приложив ладонь в заиндевелой варежке ко лбу, посмотрела в искрящуюся даль…
– Роомкааа! Вали сюда! – замахала своему брату рукой, но он, скользивший вниз на лыжах, не услышал.
Мы втроём бросились вниз по склону! Почему-то бегом, спотыкаясь и утопая в снегу, волоча следом за собой санки и бросив картонки-подпопники. Ромка, обалдевший от нашего натиска, сразу согласился, что на той стороне реки горка гораздо лучше; скинул с валенок крепления лыж, и мы вчетвером двинулись к мостику...

*  *  *  *  *

Что затея – глупая, я поняла как только подошли к реке.
Слепящее солнце воскресного утра уже померкло и окунулось в послеобеденную морозную дымку, снег потускнел, и синие тени пропали… Река, издали отливавшая тусклым серебром, вблизи оказалась чёрной, с серым окаймлением тонкого льда и неопрятными метёлками вмёрзшего бурого тростника. Обледеневший мостик в одну доску, за которым просматривалась слабо протоптанная тропинка, пугал своей длинной... Захотелось повернуть прочь, как от неминуемой опасности, но… на меня выжидающе смотрели три пары глаз, и я решилась!..
– Что, струсили? – я подхватила Светкины санки, благо они были легки, и, держа их перед собой, ступила на обледеневший мостик без перил. Как добралась до противоположного берега, даже и не знаю, но ступив на утоптанный снег, резко повернулась и победно вскинула руку! Надо было видеть лица... Светка и Ромка переглянулись с открытыми ртами, а Сенька, стоящий перед ними, оглянулся с выражением превосходства, мол «Знай наших!», и шагнул к доске…
– Стой! – я почти взвизгнула, представив калоши, скользящие по наледи, и брата, падающего в воду, – Я помогу!

Идти обратно, уже осознанно, было сложнее; но на меня смотрели, как на героя, и я неожиданно быстро миновала расстояние в несколько шагов. И вновь остро захотелось уйти, лучше – домой, но… Там меня ждала взбучка, и я вновь повернула, уже с братом впереди себя, к мостику. Брат делал осторожные шажки, а я, придерживая его за плечи, шла следом, понимая, что если он оступится, то удержать не смогу!.. Но мы благополучно дошли до берега, и Сенька счастливо засмеялся, запрыгал на утоптанном снегу и свалился в сугроб на краю тропинки.
– Ну что стоите?! – я расхрабрилась не на шутку.
Вдруг стало легко и весело! Казалось, что я могу уже бегать по узкой дощечке, скользить по наледи на ней, а может быть – подпрыгнуть и перелететь через реку одним махом!
– Я с лыжами не пойду… – Ромка попятился назад, а Светка тупо смотрела на санки возле меня, вероятно прикидывая как теперь заполучить их обратно.
Но я-то теперь могла всё! Лыжи – легче санок, и азарт подстегнул! Легко, почти бегом, перебралась на родной берег, взяла у Ромки лыжи, с меня ростом, и вновь повернула к скользкой доске. Осторожно ступая, дошла до середины, держа лыжи вертикально перед собой, и здесь…
Бабушка сказала бы: «Чёрт дёрнул!» Почему я вдруг решила, что эффектнее пройти узенький мостик с лыжами наперевес, как ходят канатоходцы с балансиром? И разве я что-то решала или думала в этот момент? Нет, я просто – повернула лыжи…

Река в этом месте оказалась неглубока… Окунувшись с головой и взмахнув пару раз руками, я встала на ноги и судорожно вдохнула обжёгший морозный воздух… Вода доходила мне почти до подбородка и настойчиво тянула вниз по течению! Наверное, я потеряла сознание, потому что ослепла, оглохла и не чувствовала холода; скорее всего, я бы… Но меня привёл в чувство истошный крик брата:
– Оля, не умирай! Оленька, не умирай!
Сенька, сколько я его знаю, звал меня только «Лёлькой», и вдруг – «Оля»! Да еще – «не умирай!»; да ещё он один на том берегу – не сможет вернуться домой… И мне пришлось не умереть, вернее, не утонуть!..
Меховая шапка ледяным компрессом сдавила голову; длинные полы шубы, влекомые течением, тянули вниз и назад; но воздушная подушка на груди, благодаря ремню, перетягивающему талию, и меленькие пузырьки воздуха, усеявшие мех, словно спасательный круг помогли удержаться вертикально...
Как я выбралась на берег? С трудом! Каждый шаг не столько приближал меня к желанной цели, сколько сносил вниз по течению; а там была глубокая заводь, в которой летом ловили сомов… При падении слетел и уплыл один валенок, и я ступнёй чувствовала камни, споткнулась о корягу и, если бы не шерстяной носок, разодрала бы ногу в кровь… И всё же, выбралась! Ломая прибрежный лёд и цепляясь за рвущиеся в моих кулачках обледеневшие кустики осоки.
На четвереньках, увязая в снегу, добралась до визжащего от ужаса брата, прриподнялась и прижала его лицо к своей мокрой груди; и он вдруг замолчал, словно выключили звук, и стал вырываться и лягать меня ногой. Я душила его!.. Потеряв равновесие, мы завалились на бок… и расцепились.
А на той стороне реки мои друзья, молча, бежали прочь! Между запорошенных прибрежных кустов вверх по склону, то выскакивая на тропинку, то сталкивая друг друга в сугроб.

*  *  *  *  *

Вновь ступить на треклятый мостик я уже не могла, да ещё с санками и ошалевшим братом. Стоять на месте было нельзя! С меня ручьями текла вода, и я не чувствовала рук и ног… Куда теперь?
Сняла шапку и с трудом выжала её, голову повязала сенькиным шарфом. Шапку и неподъёмную мокрую шубу затолкала в светкины санки, оставшись в мокрых шароварах и полумокром свитере. Сенька помог стащить валенок, облив себя его содержимым. Калоши с валенок брата с трудом налезли на мои мокрые носки. Не гнущимися пальцами подхватив верёвку, я дёрнула санки вверх по тропинке. Оглянулась – брат, судорожно всхлипывая, стоит, обняв мокрый валенок. Уже в полузабытьи, почему-то через спинку санок, затащила мальчишку поверх мокрой шубы, и, не поднимая нырнувший в сугроб валенок, двинулась к розовеющим в ранних сумерках домам.
Удивительно, но дрожа от холода, плохо соображая, и, ни чего не видя перед собой, я вытащила санки с притихшим братом вверх по склону. Узенькая тропинка вывела на утоптанную дорожку вдоль домов с уже загорающимися окнами. Улица была пустынна: ни прохожих, ни проезжих, лишь чья-то бурая собака, с огрызком верёвки на шее, остановилась перед нами, тревожно втягивая запах речной воды и тины…

Что было дальше – я знаю только по рассказу матери. Она говорила, что бродячая собака подняла лай, и он был столь неистов, что, оторвавшись от раннего ужина, несколько человек вышли посмотреть что случилось, и нашли детей…
Меня, без памяти, в ближайшем доме раздели, натёрли водкой и затолкали на русскую печь. Брат не мог говорить, но его отпоили чаем из самовара и, лишь тогда узнав домашний адрес, пошли за родителями. Их пришлось искать, потому что, узнав о случившемся от Светки – та прибежала к своей матери с известием, что «Лёлька утонула и утопила лыжи» – мои родители, с кучей гостей, побежали к реке!..
Завёрнутую в два одеяла, отец принёс меня домой, и мама, обливаясь слезами, растормошила, заставила проглотить ложку «лекарства», пахнущего дворником Тимофеем, и натёрла горчицей с мёдом. От горечи и вони лекарства меня затошнило, и комната, вместе с толпой родственников, вдруг опрокинулась и провалилась куда-то в небытиё…
Проспав почти двое суток, я уже не помнила, с чего началась болезнь. Кашель прошёл, а вместе с ним и забота близких – я вновь стала «Лёлькой»…
Шуба? Что с нею стало – ни кто не говорил, вовсе о ней не вспоминали. Ромка как-то обмолвился, что мои родители купили ему лыжи «лучше прежних!». Мне стало обидно, ведь у меня лыж – не было! А со Светкой мы больше не садились за одну парту: она сторонилась меня, а я и не настаивала.

*  *  *  *  *
Крепкий запах дорогих духов и нафталина. Дежавю? Нет, когда-то я уже гладила мех цигейки шоколадного цвета с золотистым отливом… Но почему-то забыла об этом… Никогда не имела шубы, но муж настаивает – купить для дачи. Заснеженный домик у быстрой незамерзающей речушки. Выйду на берег, подниму воротник, суну руки в рукава, как в муфту… Брррр! Отчего-то, холодок пробежал по спине…