Мой приятель Соломон

Последние пару лет во время утренних прогулок по парку я частенько встречал дворника. У него было ветхозаветное имя Соломон. Поначалу он с недоверием посматривал на меня, подозревая в том, будто я слежу за ним: не опаздывает ли он на работу. Дело в том, что первые наши встречи приходились на один из ужасно жарких летних месяцев, когда лучшее время для прогулок – очень раннее утро: до того часа, пока первые лучи еще не коснулись Обетованной земли. Вполне подходил и поздний вечер, когда утомленное солнце погружается в море. Но по вечерам часто появлялись неотложные дела...

Соломон иногда опаздывал на четверть часа и ужасно волновался, что об этом узнает бригадир дворников. При минимальной зарплате в полторы тысячи баксов, положенных дворникам, желающих занять место Соломона было много. Тем более, что с легкой руки неведомого распорядителя судеб беженцев, профессия дворника в последние пару лет стала в Тель-Авиве среди этих парней трендовой...

 Потом, как-то разговорившись, Соломон понял, что мне необходимы эти утренние прогулки для восстановления здоровья и уже не стал вздрагивать, когда я выныривал из тускло освещенной теннистой дорожки, здороваясь с ним.

- Бокер тов! – кивал я ему. – Гуд монинг! – на всякий случай дублировал приветствие.
- Шалом! – неизменно отвечал он мне.  – Хай!

Это было в самом начале нашего невольного знакомства. Затем к его «Шалом» прибавились «Ма нишма?» и «А-коль беседер?»
И на то, и на другое достаточно было просто кивнуть, ибо это обычное проявление вежливости и не более того...

На иврите он говорил так же, как четверть века назад я, в самые первые месяцы по прилету на Обетованную землю. О его родном языке тигринья, на котором говорила далекая Эритрея, я имел весьма смутное представление. Он, правда, еще знал арабский и амхарский, которые я ежедневно слышал все минувшие годы от эфиопских евреев и местных арабов, но которыми так и не овладел в должной степени, чтобы блеснуть сотней-другой фраз.  А знание, счета или пары десятков расхожих слов на том же арабском были не в счет...

Но так или иначе, я вскоре убедился в старой, как мир, истине: если люди захотят понять друг друга, они достигнут понимания, даже совершенно не владея языком.
И потом нельзя сказать, будто иврит был ему совсем не ведом. Да и к тому же он столь охотно принимал участие в беседе, что я понял: парень использует меня по ходу, дабы попрактиковаться в языке страны, которая его и еще под сотню тысяч таких вот странных «беженцев» вынуждена была приютить, дабы не будторажить толерантное мировое сообщество вполне законной высылкой этих «горе-беженцев», которые буквально наводнили землю Обетованную в поисках Рая...

Уж и не знаю, нашли они тут свой Рай или потуги оказались тщетными, но так или иначе даже посулы в три с половиной тысячи баксов подъемных  и бесплатного билета в любой из концов благословенной Африки, не могли соблазнить этих с виду бесшабашных парней. И они цепко держались за право оставаться тут пускай и на полулегальном, а то и вовсе нелегальном, положении, при желании зарабытывая до трех тысяч баксов в месяц. Не мною придумана эта сумма, о ней мне поведал Соломон. И даже выложил передо мной полный расклад своих доходов.

- Здесь, - постучал он метлой по парковой дорожке, - я получаю 5300 шекелей в месяц, работаю с 6 утра до двух дня. Потом к трем часам бегу в супермаркет и там работаю до закрытия. И это тоже дает мне до пяти тысяч. Ну и так иногда в выходной день кое-какая работа случается.

Я быстренько сложил все его шекели и поделил всю сумму на три с половиной – курс доллара, получился вполне солидный доход. Я даже не смог сдержать смех. Нет, не над Соломоном я потешался в тут минуту, а над нашими деятелями из верхов, которые отчего-то наивно решили, будто вот этот парень и десятки тысяч его друзей по несчастью (или счастью?) вдруг соблазнятся обещанным подарком и бесплатным билетом и дружно побегут в аэропорт имени Бен Гуриона, дабы лететь в далекую Руанду или Уганду, в поисках очередного Рая, который если и наступит в тех забытых Богом местах, то лишь после очередного прихода Мессии. И ни днем раньше!

Отсмеявшись, я сказал Соломону, что у него отличная зарплата получается. Далеко не каждый израильтянин может похвастаться такой же...

Он пожал плечами и возразил:

- В Европе или Америке условия будут получше. Я точно знаю!
- Вот оно как!..

Я буквально онемел после такой вот неблагодарности Судьбе, не найдя что возразить поему приятелю Соломону.

«Воистину: сколько волка не корми...»

И словно поняв мое недоумение и не желая меня обидеть, Соломон поведал мне, что у него, мол, две семьи. Там, в Асмере – жена и дети, а также родители, которым он ежемесячно высылает приличную сумму, тут он снимает студию, проживая в ней с подругой из местных, а по сути, с гражданской женой. Ну и непутевому брату, который живет здесь же, время от времени подкидывает...

Вот и приходится бедному Соломону крутиться, как белке в колесе.

Но когда тебе прилично за сорок, а точнее, совсем впритык к полтиннику, а позади тяжелое детство, юность и большая часть жизни в далекой Африке, да и новоиспеченная похотливая подруга требует каждую ночь любви, а заодно и  денег, существовать в таком ритме трудно. Однако, по его словам, необходимо, чтобы еще и отложить что-то на "черный день", который он связывал не столько со своим физическим состоянием, сколько с грядущей депортацией...

О депортации африканских нелегалов уже лет десять говорят, но... в конце всё остается на своих местах. Потому как в народе давно уже утвердилось мнение, что эти несчастные нелегалы кому-то очень уж выгодны здесь. А иначе, стали бы с ними так долго церемониться...

- Однажды наступит день, когда придется улетать... в Руанду или Уганду – вздыхает при очередной нашей встрече Соломон и мне отчего-то становится чисто по-человечески жаль его.  И я даже укорил себя в том, что мы, порою не задумываясь над судьбами конкретных людей, спешим осудить их, забывая при этом поставить на их место себя. Но, как говорится, от тюрьмы да от сумы...

Впрочем, не будем о грустном. Ведь я всё еще встречаю Соломона по утрам, прогуливаясь по парковым дорожкам. И он по-прежнему приветливо здоровается со мной. И когда нет рядом занудливого бригадира, мы даже немного беседуем. Правда, в последние наши встречи я стал замечать, что его глаза становятся всё более печальными... И на мои вопросы об Африке он отвечает невпопад...

Наверное, тоскует по Родине. Но, увы, ему туда путь заказан. Там его и почти всех эритрейцев, покинувших страну, ждет в лучшем случае долгая тюрьма, а в худшем... Даже и подумать страшно...

(Из цикла: "Как я открывал Африку")