На речную гору - версия для газеты

С Тырганского уступа Прокопьевска хорошо видна одна из высочайших точек Салаирского кряжа и высшая точка Прокопьевского района – гора Барсук, именуемая прокопчанами чаще Барсучьей горой. Странный топоним «Барсук», не правда ли? Тем более что гора своими очертаниями вовсе не напоминает этого зверя, да и сам зверь, насколько известно, там не водится. Однако, человеку, даже мало-мальски знакомому с шорским языком, бросается в глаза корень «су» в названии вершины, обозначающий воду, реку. Тем паче, что и во Всемирной Паутине, наряду с устоявшейся русифицированной формой, встречается и такой топоним, как «Барсу» или «Бар-су». Интересно, что это за вершина такая «речная»? Надо разобраться на месте. И вот, двое уже не совсем юных приятелей собираются в путь…

* * *

Чёрный Коршун заложил новый круг по нисходящей спирали. С охотой сегодня не особо ладилось, а потому он задержался в воздухе дольше обычного и видел с высоты, как к людскому каменному утёсу подбежал жучок, поблёскивая красной своей скорлупкой в бледных лучах заходящего августовского солнца. Жучок исторгнул из себя ещё меньшую букашку, навстречу которой от людского утёса спешила другая – почти такая же. Чёрный Коршун презирал букашек, как и всё, что живёт землёй, на земле и под нею. Не было в них никакого смысла: ни в их хаотических метаниях, ни в самой их жизни – тщедушные, никчёмные червяки. Только и способные, что возводить из камешков невысокие скалы (на которых Коршун мог отдохнуть и насытиться неосторожным голубем) да создавать обширные свалки (на которых голуби имели неосторожность насиживать бока в ожидании голодного Коршуна). Голубей он презирал не меньше букашек, как и любую птицу, что не могла изящно закладывать круги в небе, ловя восходящие или нисходящие потоки ветра, – то есть, не могла быть полноценной птицей в понимании самого Коршуна.
А поутру Чёрный видел, как два человечка побежали в своём жучке разведать путь к горе, что отчётливо возвышалась на западе. Дорога была не слишком приветлива, но не настолько, чтобы отпугнуть путников: они проскочили окраину города, пригородные посёлки, местный гидроузел, и уже мерили колёсами своей вазовской Калины, цвета калины, лужи тракта, который должен был вывести их на следующий день к вершине – подальше от рукотворных кирпичных и панельных утёсов!

* * *

Пёс был худым, ощипанным и каким-то выцветшим, но уверенным в себе, потому что мог лаять. А ещё он очень гордился тем, что был вожаком стаи из трёх собачьих душ (включая себя же). Не было в нём никаких выдающихся качеств, которые обычно возвышают вождя над толпой. Нет, это был весьма тщедушный пёсик, непонятно какой породы, непонятно какого возраста. Просто «толпа», над которой он «возвышался», была ещё более куцей и бесцветной, чем он. Но, как уже было сказано выше, пёс гордился своей стаей. Гордился тем, что у него был кров и стол. Гордился своей дружбой с лесорубами. И не важно, что для них он был то Бобиком, то Тузиком, то Пшёлвоном – собаки же не знакомы с такой человеческой выдумкой, полной абстракцией – именем. Для то Бобика, то Шарика единственным именем, единственным и уникальным идентификатором был запах. Вот и сейчас нос доходяги, мнящего себя вожаком, вычленил из воздуха давно и хорошо знакомую комбинацию молекул, присущую одному чудаку – старому знакомому пса. Он довольно часто пробегал мимо времянки лесорубов на своей пахнувшей железом палке. У палки были необычные крутящиеся ноги (пёс не смог бы объяснить, как такие ноги вообще могут бегать), но мчал на ней старый знакомый пса довольно лихо, даже по собачьим меркам (не говоря уже о мерках таких неповоротливых и медлительных существ, как люди). У знакомого велосипедиста всегда были припасены для пса добрые слова и краюшечка чего-нибудь съестного. А его узловатые худые руки, не такие уже сильные на закате жизни, а оттого казавшиеся ещё более нежными, теребили голову пса, к его несказанному удовольствию.
На сей раз, знакомый обратил на пса меньше внимания, чем обычно. Он был словоохотлив, слегка возбуждён, и большая часть его разговоров была направлена к человеческим обитателям времянки: знакомый вёл за собой ещё кого-то. Эти «ещё кто-то» появились в поле зрения пса через пару минут, а погодя появился и их запах. Они пахли дорогой и теми бегающими разноцветными сверкающими на свету коробками, что, то и дело, появлялись и исчезали возле времянки лесорубов, где обитала стая. Кроме того, к их запаху обильно примешивался кошачий дух. То Бобик, то Жулик не вытерпел такого хамства по отношению к себе и залаял. К нему присоединилась стая. Но двое чужаков не обращали на заливистый лай никакого внимания: стая не произвела на них никакого впечатления ни своей ощипанностью, ни своей блёклостью, ни своим составом. Не пахло от чужаков и краюшечками чего-нибудь съестного. Покружившись минуту-другую возле них, то Бобик, то Полкан гордо удалился в ближайшие кусты. Вслед за ним в кустах скрылась вся стая.
Уже оттуда собаки наблюдали, как эти «кто-то», прибежавшие сюда на своей блестящей коробке, выгрузили из неё какие-то вещи, навьючили их на себя и отправились вместе со старым знакомым пса дальше. Дело было на полпути к вершине Бар-су. Стояло ещё высокое послеобеденное солнце. На дороге не кончались лужи, а возле них вились целые полчища мошки, такие обильные, что стае Бобика можно было только позавидовать их количественному составу. На повороте дорога пошла под уклон, а значит, вскоре предстояла ещё одна водная переправа. Только теперь не такая обустроенная, как на Кара-Чумыше, где расположен гидроузел, снабжающий водой Прокопьевск и окрестности, а дикая – почти заброшенная людьми – переправа через Томь-Чумыш, что протекает неподалёку от подножия желанной цели путешествия. Уж не эта ли «су» отразилась в названии горки?

* * *

В подслеповатом взгляде грызуньи-белочки отражались лучи заходящего вечернего солнца. Но не только они. Склон всё ещё тянулся вверх, а белочка, замершая на ветке пихты, наблюдала троих запыхавшихся путников, разорванной цепочкой бредущих к вершине горы. А на вершине – ужин при закате из жестяных банок, сбор палатки и прощание двух остающихся на ночёвку странников со своим провожатым: спасибо тебе, добрый человек, счастливого обратного пути!
Господи, какие же виды открываются с вершины! Вот, на востоке – далёкий уже Тырган – зажигает свои первые огоньки окон, уличных фонарей! Вот, вдалеке, в дымке – вершины других, не Салаирских уже, горных систем! И целое море (море!!!) пихтово-еловой тайги вокруг! Только барсуков, вот, нигде не видно – что ещё больше укрепляет нас с другом в версии, что название горы вряд ли связано с этими животными. Скорее, всё же, с речкой, протекающей у подножия.
Разгорается костерок на самой вершине, да прогорает. Уступает ночной хмари наползающего на склон облака, дымке и мелкой измороси. Но утро уже близко. А с ним – и обратная дорога.
Проснуться в облаке, надо сказать, экзотика покруче песчаных морских пляжей! Туманные сгустки медленно ползут меж деревьями на вершине, создавая иллюзию присутствия, движения каких-то мифических существ. Видны две гигантские, почти с пихту высотой, фигуры: будто шорская шаманка со своей дочкой бьёт в бубен. Вот, фигуры «наклоняются», будто ищут в траве ягоду – это ветер сносит туманные сгустки на высоте пихтовых макушек быстрее, чем у поверхности земли. А вот, эти фигуры уже «встают на четвереньки» – полная иллюзия присутствия медведицы с медвежонком в зарослях! Тем более что наш провожатый предупреждал накануне: ходит-таки тут неподалёку хозяйка тайги с малышом – люди видели следы.
Но утреннее солнце начинает пробиваться сквозь дымку кучевого облака, накрывшего вершину со странниками, и снова пора в путь. На обратной дороге путники останавливаются ненадолго у речки Томь-Чумыш – немного передохнуть и порыбачить. Непуганая рыбёшка клюёт каждую минуту, только успевай закидывать удочку – будет, чем поживиться домашнему коту дону Мигелю! А вазовская Калина, цвета калины, уже бежит к Тыргану: позади Кара-Чумышский гидроузел, позади Новостройка, позади Свободный. Встречай, родной город! И готовься вновь отпустить путников на несколько дней. На сей раз – к другой загадке – к мегалитам Горной Шории…

* * *

Дон Мигель встретил своего слугу ещё с каким-то прихвостнем уже поздно вечером, когда те заявились в нору. От прихвостня пахло дорогой и теми бегающими разноцветными сверкающими на свету коробками, что, то и дело, появлялись и исчезали под выходами из норы дона Мигеля. Слуга, как обычно, поклонился дону Мигелю, погладил его шею: руки слуги приятно пахли рыбкой, к которой он недавно прикасался. А вот с запахом прихвостня нужно было что-то делать.
И дон Мигель ночью пометил сандалию спящего прихвостня своим запахом, благословив, таким образом, на дальнейшее проживание в своей норе. Теперь прихвостень будет пахнуть, как и слуга. Ох, и радовался же он благословению утром, когда увидел свой кожаный тапок. Вглядывался, что-то бурно обсуждал со слугой, удивлялся такому вниманию к своей никчёмной персоне. Слуга разводил руками, очевидно, показывая размеры щедрости дона Мигеля к прихвостню.
Потом людишки занялись своими никчёмными, по измышлению дона Мигеля, делами. Перетаскивали с места на место в норе какие-то свои не менее никчёмные вещи. Бегали к красной блестящей коробке под одним из выходов из норы. Выводок слуги тоже сиюминутно сновал туда-сюда, пока дон Мигель созерцал свысока его возню своими полузакрытыми зелёными глазами. Дон Мигель не презирал людишек, как Чёрный Коршун. Он просто позволял себе терпеть их присутствие. Скорей бы уединиться!

2017-18 гг.