Ты, я вижу, парень дельный. Изд-во Ривера 2018

Александр Шатрабаев


 

«ТЫ, Я ВИЖУ, ПАРЕНЬ ДЕЛЬНЫЙ»


роман и повести




Екатеринбург
2018

Шатрабаев А.В.
«Ты, я вижу, парень дельный». Роман и повести / Угол взгляда. Книга седьмая. — Екатеринбург: Изд-во «Ривера», 2018. — 400 с.

ISBN 978–5–85841–078–2
В пер.: 500 экз.

У исторического романа и повестей, собранных в этой книге, очень разные герои. Среди них, как бы теперь сказали, «эффективный менеджер» уральских заводов первой трети XIX века Григорий Зотов, безвестный «беглый» приписной крестьянин Акиндий Шардаков, самовольно покинувший завод в эпоху, когда в России царила аракчеевщина, «Робин Гуд» из пермской Мотовилихи, известный террорист Александр Лбов, и знаменитый двойной агент Азеф. Все эти исторические фигуры вызывают у автора заслуженный интерес, и он открывает в них, с привлечением исторических источников, новые черты, заставляя и читателя взглянуть на них по­новому.
 

ББК 84 Р7

«ТЫ, Я ВИЖУ, ПАРЕНЬ ДЕЛЬНЫЙ»

исторический роман
в пяти частях


ОТ АВТОРА

Люди старших поколений, выросшие в советское время, наверняка помнят, как в учебниках по истории, в научно­популярной и художественной литературе освещалось бесправное положение крепостных крестьян Российской империи. Чего стоили одни только леденящие душу рассказы о телесных наказаниях, которым подвергался крепостной люд со стороны эксплуататоров трудового народа, описания которых можно было встретить в учебной и художественной литературе.
Не все эти рассказы соответствовали действительности, а часто и вовсе являлись вымыслом, но в тот период обыватель не утруждал себя копанием в исторических фактах, безоговорочно доверяя именитым историкам и писателям.
В представленном в этой книге историческом романе «Ты, я вижу, парень дельный» я на уровне краеведа, а не доктора исторических наук, делаю попытку хоть как­то обелить, «отмыть» продолжателя демидовских дел Г.Ф. Зотова от вылившихся на него помоев в виде всевозможных публикаций писателей советской поры и банальных сплетен «писарей» сегодняшних времен, и, что особенно обидно, – литераторов того самого времени, в котором жил и трудился во благо не себе, а России, главный герой данного повествования.
Возможно, вопреки своим взглядам (так хотелось бы в это верить), в числе их оказался и мой многоуважаемый земляк Дмитрий Наркисович Мамин­Сибиряк, с которым мы родились в одном уезде­районе, теперешней Свердловской области, а при его жизни – Пермской губернии. Мамин­Сибиряк не пожалел для Григория Федотовича ни черной краски, ни чернил, ни бумаги, ни времени. Последнего у него, по всей видимости, явно недоставало, чтобы или досконально разобраться в «деле Зотова», либо вообще ничего не писать. Впрочем, не мне его осуждать, не дорос еще, да и время было другое… А поэтому я просто не буду в данный момент и в данном месте цитировать отрывки из его очерка об Екатеринбурге, в котором он излагает свой взгляд на Зотова, поскольку они воспроизведены мною в одной из глав настоящего романа. Зато, как говорится, «не отходя от кассы» сознаюсь в том, что при работе над данным повествованием, и, в частности, над второй частью романа, в которой идет рассказ об уральских золотопромышленниках, описываемой мной и моим земляком, я немало позаимствовал из его произведений. А что делать? Я в ту представленную в романе пору не жил, а попасть туда можно только благодаря Д.Н. Мамину­Сибиряку и еще паре­другой писателей описавших интересующее меня время, быт и условия труда человека «железных» и «золотых» дел.
И еще я грешен в том, что многое о судьбе Г.Ф. Зотова почерпнул из выложенных в Сети материалов, касающихся его биографических данных.
Больше каяться не буду, отмечу лишь один, на мой взгляд, немаловажный факт: любой пишущий на историческую тему человек в той или иной степени обречен на подобные моим «грехи». Ибо чем дальше уходят интересующие тебя события многовековой давности, тем тяжелее их описать. Иные просто откровенно врут, и хорошо еще, если они это делают при описании быта и нравов своих героев, а не искажают саму историю государства Российского. По мне, уж лучше, если вспомнить школьные времена, «слизать» у классика, будто у соседа по парте не выполненное тобой домашнее задание, но написать правду, чем наносить стране своей вред, как бы это помягче сказать, глупыми фантазиями.
Если же речь вести о бывшем крепостном мастере, доросшем до управляющего южноуральскими заводами, Г.Ф. Зотове, то я постарался изложить правду жизни того времени, не делая из своего героя вместо «Кыштымского зверя» – «белого и пушистого зверька». Ибо Григорий Федотович был ничуть не кровожаднее заводчиков Демидовых, которые, несмотря на «тяжкую руку» в управлении подданными своей заводской империи (мастеровыми, работными людьми, приписными крестьянами), в памяти народа долго еще оставались как бы неотъемлемой частью этой коренной, трудной народной жизни. Первые Демидовы были, в сущности, плоть от плоти ее – такие же корявые, кряжистые и грубоватые, как и те простые русские мужики, умельцы и мастеровые, которыми они управляли. «Это было, – по словам Д.Н. Мамина­Сибиряка, – кипучее время – время сильных людей, как на добро, так и особенно на зло, время, носившее на себе печать какого­то стихийного разгула сил, когда на каждом шагу проявлялась почти нечеловеческая энергия».
А впрочем, что бы я ни написал, судить об изложенном мною только читателю, а не пишущему проплаченные рецензии критику, у которого при виде туго набитого кошелька, в отличии от Читателя и автора настоящей книги, нет своего «угла взгляда» на то, что было позавчера, вчера и сегодня.
P.S. Пару слов о названии данного повествования. Согласно одному из преданий, после того, как Никита Демидов вернул Петру I отданное ему в ремонт творение рук знаменитого немецкого мастера Кухенрейтера, тот, похвалив тульского оружейника, сказал, показывая на пистолет: «Доживу ли я до того времени, когда у меня на Руси будут так работать?». «Что ж, авось и моя работа супротив немца постоит», – отозвался кузнец. Бывший под хмелем Петр, ударив его по щеке, крикнул: «Сперва сделай, мошенник, потом хвались». «А ты, царь, сперва узнай, потом дерись, – возразил Никита и, вынув из кармана пистолет, продолжал: – Который у твоей милости, тот моей работы, а вот твой заморский­то». Изумленный Петр обнял Никиту и сказал: «Виноват я перед тобой; ты, я вижу, парень дельный».
Нечто близкое к этому произошла при посещении осенью 1824 года Александром I Екатеринбурга. Вот посвященная этому событию выдержка из очерка «Город Екатеринбург» Д.Н. Мамина­Сибиряка: «Государь еще раньше слышал о Верх­Исетском заводе лестные отзывы, но действительность его поразила, особенно по сравнению с плохим состоянием казенных заводов. При осмотре заводского госпиталя государь сказал: «Все здесь отлично устроено, и мне остается сожалеть, что я не могу содержать так больных моих солдат…». Узнав, что Верх­Исетский завод доведен до своего настоящего совершенства простым кричным мастером, государь пожелал с ним познакомиться лично – это был знаменитый Г.Ф. Зотов».
Ненамного забегая вперед и не боясь неизбежных текстовых повторов, приведу лишь выдержку из воспоминаний об царском визите на Урал или следующего с государем из самой столицы, или присоединившегося к государевой свите кыштымского однофамильца лейб­медика Д. Тарасова, который сообщает следущее: «Григорій Зотовъ до такой степени обратилъ на себя монаршее вниманіе, что его величество писалъ о немъ императрице, что въ первый разъ въ жизни онъ встретилъ мужика съ такимъ светлымъ умомъ и опытностью во всехъ отрасляхъ горнаго искусства.
Его величество пребываніемъ своимъ въ Екатеринбурге остался весьма довольнымъ».
Может быть, все изложенное выше и убедило меня сделать высказывание Петра Великого названием данной книги, которую, кроме романа, составляют две уже ранее публиковавшиеся, близкие по духу и времени впереди их идущему повествованию повести.
 
 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

1

Летом и в лесу было чем разжиться, чтобы не умереть с голоду. А уж если надоели грибы да ягоды, можно и в чужой огород наведаться: картошки молодой выкопать тайком, огурцов сорвать или еще чего из уже созревшего на грядках...
В этот раз потянуло беглых заводских людишек в деревню войти, и не ночью темной, а при свете дня. Обереглись лишь тем, что не пошли дальше окраинной избы.
Добрая одинокая хозяйка, глядя на ободранную о сучья, пропахшую костром одежду густо обросших в своих лесных скитаниях мужиков, прежде чем накормить да обиходить, заставила их дров наколоть да сложить в поленицу, а лишь затем выставила на стол чугунок с вареной картошкой да квасу жбан. А после того как незваные гости насытились чем «бог послал», истопила по их просьбе баньку…
Распарившись да нахлеставшись березовым веникам, ближе к закату, которого в июньскую пору можно и не дождаться, забрались беглые заводские людишки на хозяйский сеновал да и дружно захрапели, тем самым дав сигнал местному деревенскому старосте, что пришла пора помочь заводским приказчикам, давно рыщущим по лесам да горам уральским, безуспешно пытаясь отыскать сбежавших от их кулаков да кнутовищ работных людишек.
Давно отреагировавший на идущий от окраинной избы стук топоров, пронырливый деревенский староста с охотничьем азартом борзой собаки успел обегать все дворы и собрал дюжих мужиков – благо, день был воскресный, а время предзакатное, когда хозяева изб в большинстве своем находятся дома.
Вооруженная топорами да вилами толпа тихо окружила приземистый сеновал. Обложила, как волчью стаю во время охоты, своих вчерашних товарищей по несчастью, сегодня ставших беглецами, которыми не ко времени завладел насквозь пропахший свежескошенным сеном и волею сон…
Здесь следовало бы автору настоящего романа перевести дыхание, дабы поведать читателю о том, что это был, так сказать, «двойной» сон. Я, поглощенный чтением романа Е.А. Федорова «Демидовы», спал вместе с заводскими беглецами на сеновале времен моего документального героя Г.Ф. Зотова, и одновременно у брата, причем тоже на сеновале, но уже в начале двадцать первого века.
Приехав отпускником погостить в деревне, я и спал, и дневал на «перине» из недавно скошенного сена, среди разбросанных вокруг черновиков своего будущего исторического повествования. Готовый писать в любом месте, но лишь бы в уединении, я тогда сделал своим новым «рабочим кабинетом» просторный сеновал, принадлежащий большой семье моего родственника. Мой двоюродный брат и однофамилец Сергей Петрович мог вместить в него половину заготовленного за лето сена, в расчете на одну из двух коров и десяток овец. Вторую корову он держал у матери, которая проживала напротив него, но выше на горе, через два огорода, объединенных в один, – на улице, параллельной улице сына. Улица материна была самой верхней в селе, опоясывающей вершину скалы, которая плавно переходила в огромное, упирающееся в лес поле. Так вот, у кромки этого поля, в загородке из жердей «Петрович», а именно так, уважительно, местное население величало брата Сергея, скирдовал все оставшееся сено еще для одной коровы, лошади и материных овец.
Все вышеизложенное не может не говорить о том, каким крепким хозяином был мой брат. А ежели мне удалось нарисовать его портрет в полный рост, более не вижу необходимости дополнять его ничего не значащими штрихами, вытаскивая себя из того самого времени, куда я уже успел переселиться в тот самый момент, когда приступил к работе над историческим романом.
2

Неделю усердствовал над нами, беглыми людишками, главный надсмотрщик Кыштымского завода по фамилии или подходящему для его работы прозвищу «Зуботыкин»: перепорол всех от мала до велика. Земляной пол в «машинной», в которой располагались содержащиеся при заводах пожарные машины, а также находились заводские конюшенные и тюремные помещения, был густо обрызган кровью. Из тюремных казематов еще больше прежнего по ночам волокли гиблых людишек, дабы похоронить их тайно. Воронье с того дня, когда меня вместе с беглыми повязали на вдовьем сеновале, передралось из­за мертвечины, а зверье с удовольствием обгладывало человеческие кости.
Зуботыкин – кат, если проще – надсмотр­щик в роли палача, любил хвалиться как перед городскими господами, так и заводским работным людом:
– Слово мое крепко, хозяину своему предан. Вот оно как!
Кат большой работой утешил свой звериный зуд, обмяк, умаялся. Намахавшись плетью да розгами, а то и раскаленными добела металлическими прутьями, он напился хмельного, повалился под тын и мычал невесть о чем и кому. Огромные пятки босых ног его желтели на солнце. Лохматая голова палача покоилась в тени, под кустами какого­то растения, которое невозможно было определить из­за покрывавшей его копоти.
Голодные псы слизывали кровь с сыромятной плети…
И казалось, что все осталось как прежде. Завод работал неустанно, равномерно постукивали обжимные молоты, на пруду шумели водяные колеса, в домнах варилось железо. Из лесных куреней приписные мужики возили нажженный уголь. От управляющего заводом Григория Федотовича Зотова в Екатеринбург и выше приходили хорошие вести. Все шло гладко, на добром ходу.
В очередной воскресный день пополудни меня вместе с беглыми выгнали на заводской двор. И, прежде чем устроить очередную «баню», выстроили в ряд. Вскоре из заводской конторы вышел сам Зотов, обошел весь наш уже изрядно помятый ряд. Насупился, увидев в шеренге, по­видимому, хорошо знакомого ему кержака­раскольника Сеньку и почему­то меня. Велел отвести нас в сторону, а другим пятерым беглым приказал скинуть портки. Мужики оглянулись – кругом двора тын дубовым островьем вознесся до небес, у ворот, как цепные собаки, приставы – не сбежишь. Понурились и покорно сняли портки. Отдохнувший кат опять потешил душу…
Небитых, то есть меня с раскольником, отвели в заводской подвал, а если быть точнее – на дно смотровой башни Кыштымского завода, похожей на один из кругов ада. С ее каменных сводов и зимой, и летом капала холодная роса; капли гулко звучали в густой тьме. Меня, как обычно поступали с беглыми, вместе с Сенькою приковали к стенке.
Не сразу привыкнув к плотному сумраку под серыми сводами кыштымского склепа, я увидел лежащего на гнилой соломе прикованного на длинную цепь и нещадно избитого человека. Оказывается, Сенька его знал, и потому, не в силах подойти поближе из­за мешающей цепи, громко завел с ним разговор:
– Ну что, Силантий, отыскал руду?
– Отыскал, – едва слышно откликнулся человек на соломе. – Руду отыскал, солдату сказал, а солдат этот совсем худым человеком оказался: пошел тайно от меня крепить указанное мною место за собой, да, видимо, по воле Господней пропал бесследно. Наехали зотовские варнаки: вместо солдата отыскали наш раскольничий скит, старцев не тронули, а меня вот сюда приволокли.
Сочувствующе покачав головою, Сенька спросил:
– Пытали?
 Голос раскольника задрожал горько:
– Еще как!
– Сказал, где руда? – не отставал Сенька.
– Скажешь. Кости хрустели. Во как! Наши древлей веры люди бегут от антихриста на Каменный Пояс, а тут свой царь объявился, Зотов – цепной пес, демидовский прихвостень. Где тут правду найдешь? Прошел я города, проплыл реки, перелез горы, правды на земле не нашел. Вот на цепь, как пса смердящего, приковали, измучили. Раздумал я и дошел, что правда в самом себе. Терпеть надо!
– Согнули, значит, да и на колени поставили, – вновь покачал головою Сенька. – Только ты не прав, старик, правда, она в твоем слове, которое ты бесстрашно, с болью вырываешь из своей гортани – кричишь его, чтобы как можно дальше разносил его попутный ветер, который, как тебе известно, гуляет где ему вздумается…
В подвале стояла могильная тишина. По стенам неустанно сочилась сырость. Кат приносил раз в день по ломтю хлеба да перед каждым в берестяной корец, наподобие конической кружки, плескал немного воды. Палач молчал, топтался по подземелью, тяжелым взглядом поглядывал на кандальных…
Хлеба и воды не хватало, тело стало сохнуть. Беглые томились – чего ждут? Или просто заживо погребли, и с тем конец?
Прошло много дней. Раскольник в углу становился тише, уже не спорил, только слушал да покашливал.
– Отхожу. Не сегодня – завтра уйду в дальнюю путь­дорогу. Чую, мало осталось. Жаль, с дочкой не свиделся.
– Живи! Чего каркаешь? – Сенька сидел на корточках, привалившись спиной к стене, и зорко поглядывал в угол.
 Раскольник вздыхал:
– Ноне сон видел, будто с посохом иду в крутую гору, а на горе стоит отец и манит меня: «Торопись, Силантий, хватит, походил по земле, навиделся горя». К чему, думаю? К смерти. Ноне помру.



ГЛАВА 2

1

Однажды по каменным ступеням загремели подкованные сапоги. Загудели глухие голоса. Дубовая отсыревшая дверь заскрипела на ржавых петлях, распахнулась. В подвал шагнул кат Зуботыкин, в его руках потрескивал смоляной факел. Уродливые тени метались по стене. Из­за спины ката вышел грозный хозяин Зотов. Он стоял, широко расставив крепкие ноги. Густые черные брови, такого же цвета, как и его окладистая борода, сошлись на переносье хозяина, взгляд был тяжел, а голос издевательски доброжелателен:
– Ну, здорово. Довелось­таки свидеться. Сенька, пошто забыл наш уговор?
Товарищ мой, а он действительно стал для меня тем единственным, с которым можно было иметь общий разговор, да и прикованы мы были с ним близко друг к другу, энергично поднял голову, озорно отозвался:
– Здорово, ворон! Терзать пришел?
– Разве так встречают холопы своего хозяина? – хмуро вымолвил Зотов.
– А зачем на цепи, как зверей, держишь? – закричал раскольник и, угрожающе загремев кандалами, указал рукою в сторону к этой поре уже умершего Силантия. – Пошто упокойника не хоронишь?
Зотов сощурил глаза; в узких темных щелях горели злые огоньки.
– Ни к чему тревожить, истлеет и тут… А вас судить буду – я вам судья и Бог. Свети! – Голос его прозвучал сурово.
Кат поднял факел, превратив меня в тень от еще не родившегося для описываемой поры человека…
– Встань! – крикнул Зотов кержаку. – Почему дважды бегал? Пошто хозяину разор чинил да смуту средь народишка сеял? Кто еще у тебя, ныне не спойманный, в помощниках был? Где они хоронятся теперь?..
– Уйди! – харкнул под ноги хозяину кержак. – Уйди, кандальем убью…
– Ишь ты, не угомонился. Храбер! – усмехнувшись, сказал Зотов, и на его широком, в просветах меж завешанной кучерявою челкою лбу образовались глубокие землистые борозды. – Не грози, не убьешь! Силенкой и меня Бог не обидел! – Он сжал увесистые кулаки и повысил злой голос: – Ух, и накажу тебя!
– На это ты мастер! – не унимался кержак. – Изобьешь, а после что сробишь со мной?
– А после того, как бит будешь, камнем закладу…
Кержак молча опустил голову, руки его дрожали. Зотов судил Сеньку:
– Тебе, Сенька, смерть пошлю особую. В пруд Кыштымский с камнем на шее бросать не буду – рыбы там и без тебя сытехоньки твоими товарищами по несчастью…
– Эх, жаль, а я­то мыслил: получше что придумаешь, – насмешливо сказал Сенька.
– Сатана! – плюнул Зотов и круто повернулся спиной к кандальникам. – Свети!
Кат забежал вперед и осветил дорогу. Зотов медленно, грузно поднимался по ступеням. Руки его отчего­то вдруг затряслись, губы неожиданно пересохли…
– Казню…
Кат, сутуло опустив плечи, как пес, покорно пошел за хозяином…

2

Кержака били плетью в подвальной – пыточной комнате. Кат свирипел от крови, а кержак­раскольник молчал, до хруста сжав зубы. Из носа пытаемого шла черная кровь, в груди хрипело, как в кузнечных мехах. Избитого, но не выдавшего своих хоронящихся по лесам товарищей­бунтовщиков кержака повязали крепкой веревкой и вместе со мною умудрились втиснуть в невероятно узкую каменную щель. Каменщики стали класть кирпич. Я понял: конец.
– Пошто вольного человека губите? – хрипло спросил у своих могильщиков Сенька.
Каменщики работали молча, торопливо; кирпичная кладь росла вверх. Вот она уже дошла до моей груди. Я раньше времени начал задыхаться. Стоящий за моей спиною кержак начал обжигать дыханием мой затылок. Но это не мешало мне ощущать, как по лицу его из раны сочится кровь. Работники не смели поднять глаз: боялись увидеть взор расстающихся с жизнью людей…
Вот кирпичная кладка дошла до моего лица; еще ряд – и мне уже становится не видно своих подневольных убийц, которые, торопливо уложив последний ряд, замазали его и, не глядя друг другу в глаза, пошли прочь из подвала…
Я, собрав весь оставшийся в каменной щели воздух, разорвал криком похожую на каменную кладку грудь и… проснулся. Рядом стоял на коленях мой испуганный брат и тряс меня за плечо:
– Ты где сейчас был? – спросил он, собирая рассыпанные вокруг меня бумаги. – Вернись в настоящее, пока госпожа История не превратила тебя в своего подкаблучника. Давай спускайся с сеновала – пора ужинать. Разве ты не чуешь, как с летней кухни пахнет первой грибницей из первых в этом году собранных мной грибов?


ГЛАВА 3

1

За ужином я скорее предположил, чем спросил у брата, что, возможно, в их библиотеке, открывшейся почти в ту самую пору, когда в расщелине уральских гор, где течет, впадая в Чусовую, речка Кын, задымил трубами, запыхтел паровыми молотами чугунолитейный завод, найдется необходимая мне книга Евгения Федорова «Кыштымский зверь».
– Спроси чего­нибудь полегче. После окончания Кыновской школы я в библиотеке нашей и не бывал вовсе, – сказал, немного удивляясь своему открытию, мой многодетный брат Серега. – Все некогда как­то… А надо бы просветить обросшие тенетами мозги… Запудрили их современной видеотехникой всех сортов… Вот спроси у дочек моих, когда они в последний раз ходили в библиотеку? Рады день и ночь за монитором сидеть…
Переставшие есть пятеро девчонок, почти погодок, хотели было поспорить с отцом о достоинствах и преимуществах социальной сети, но, зная его недолгий разговор, тут же успокоились, продолжая черпать ложками мамину грибницу.
– Своди­ка, Настя, дядю своего туда, куда он вознамерился сходить, – сказал, поднимаясь над столом, давно ставший крепким да высоким «отростком» своего отца, моего родного дяди Пети, Шатрабаев Сергей Петрович. – Видно, не может он в этом интернате отыскать нужную книжонку.
– Папа! Ну сколько тебе раз напоминать: не интернат, а интернет, – тоже вставая из­за стола, сказала средняя из дочерей.
– Молчать! – с улыбкою осадил еще было чего­то хотевшую сказать Настю отец.
– Есть она там, – сказал я, поблагодарив хозяйку за богато накрытый стол. – Только прежде нужно заплатить за доступ к этой исторической повести… Это вам не я, который все свои книги выкладывает на своей страничке за просто так, в свободном доступе…
– А зря, – сказал привыкший считать каждую копейку брат. – Труд свой за бесплатно отдаешь…
Зная вспыльчивый характер хозяина этого густонаселенного и хлебосольного деревенского дома, я тоже не стал дискутировать с Сергеем, отправившись с Настей с одной горы на другую. Ибо брат жил на правой от речки Кын скалистой возвышенности, а библиотека находилась на левой, густо заросшей лесом, выпирающей каменными ребрами вершине.
Можно сказать, что в этот ярко освещенный и согретый солнцем июньский день еще только вчера сдавшая выпускные экзамены за девятый класс моя самая приветливая и разговорчивая племянница Настя стала моим гидом. И это несмотря на то, что про их бывший железоделательный завод и поселение я уже успел написать историческую повесть. Да и Завод Кын для меня – не пустое место. Одно время, после службы на флоте, я даже три недели пожил здесь у родителей, перебравшихся сюда из расположенной ниже по течению Чусовой вконец разорившейся деревни Луговой. Теперь они навсегда упокоились на местном кладбище.
Мы то спускались крутым взвозом до слияния речки Кынок с рекой Чусовой, то гремели береговою галькою, чтобы уже через некоторое время пройти по пыльной деревенской улице мимо уже давно огороженного пустыми строительными лесами храма Святой Троицы, не растерявшего своей привлекательности и святости строения. И это несмотря на постигшие его, в прямом и переносном смысле, потрясения. В советскую пору с Господнего Дома сняли крест и колокола, превратив его внутренние залы в зерновой склад местного колхоза.
Лихо, и я бы сказал, даже весело взбираясь по извитой тропинке до библиотеки, Настя, в отличие от меня, не запыхалась, и лишь иногда останавливалась средь скалистой возвышенности, чтобы я мог насладиться открывшейся панорамой старинного селения. Не умолкая, она рассказывала мне об истории ее родного села, самого красивого на всем белом свете, с кратким, но таким емким названием Кын.

2

В «интернате»­интернете об этом расположившемся на огромном разломе скал месте обитания жителей Пермского края написано немало и подробно. Там сказано, что село Кын (Кын­Завод) стоит на левом берегу реки Чусовой на 228­м километре от турбазы «Чусовая» в селе Слобода. Поселок интересен своей историей, природой и подчас во многом уникальными достопримечательностями.
Слово «кын» на угорских языках означает «мерзлый, холодный». Так до прихода русских называли впадающую здесь в Чусовую в засушливую пору речку, а в ненастье реку Кын. Поселок находится в глубокой долине, по которой тянется холодный воздух. Так что название вполне оправдано.
Поселок раскинулся между двух гор – Мерзлой и Плакун­горы. Вот что говорят местные предания об одной из них: «Ссыльные тут жили. Работали они в рудниках. Кругом лес был. А матери с детьми забирались на гору, смотрели вдаль и плакали. Потому и называлась та гора Плакун».
В 1760­х годах на реке Кын хозяевами земель прикамских Строгановыми был создан пруд и построен железоделательный завод. Позже появилось еще несколько плотин. Всего их было четыре. Увы, ни одна из них не сохранилась до наших дней, все пруды спущены. Сохранились остатки лишь одной из плотин.
В долине реки Кын было несколько железных рудников. Также здесь находилось месторождение медно­колчеданных руд и залежи каменного угля.
В 1911 году Кыновский завод закрылся из­за истощения запасов руды и лесных ресурсов. От предприятия до наших дней остались уникальные памятники заводской архитектуры: амбар, слесарная, чертежная, сторожка и еще кое­что… В здании бывшей чертежной в настоящее время находится клуб и краеведческий музей.
Село Кын начинается с «верхней» части (район Верхней Плотины, Григорьевского завода), где в реку Кын слева впадают речки Малая и Большая Мишарихи, текущие по западному склону Ильинской горы. Ниже, напротив Ильинской горы, справа в Кын впадает река Сухая. Всего условно село Кын делится по бывшим трем плотинам заводов – Верхней, Средней и Нижней (еще и четвертая плотина была – «запасная»). Местные жители произносят это слово «плотинА» – с ударением на последний слог, а не «плотИна». В диалекте кыновлян слышны южнорусские говоры – глЫбоко, вЫсоко – с ударением на первый слог, видимо, оставшиеся от пришельцев на Каму с верховьев Волги или от привезенных в завод крестьян с юга России.
Село Кын раскинулось по берегам реки Кын, по логам, «снизу доверху», вширь и ввысь. Снизу, от берега реки Кын, не видно даже начала «верхних» улиц на вершинах окружающих гор. На верхних улицах не всяк поселится. Это по крутым тропам, дорогам сколько надо спускаться до моста! И ладно, если только в магазин спуститься. А люди детей своих потом на противоположную гору еще в садик «на верхотуру» поднимают да на работу ходят. Да и когда живешь наверху – ты же у всех на виду. Примером должен быть! У «верхних» поселенцев в селах Чусовой фамилия не зря встречалась – Высоцкие.
Кын оставил заметный след в истории России. В 1864 году в нем открылось первое во всей стране кооперативное общество потребителей. Фактически – первая российская фирма такого рода. В потребительское общество вошли рабочие завода. Цены здесь были значительно ниже, чем у торговавших по соседству купцов. До наших дней сохранилось здание кооперативной лавки. Сейчас это деревянное здание пустое, но недавно его законсервировали, чтобы защитить от разрушения. На здании висит мраморная табличка, подчеркивающая значимость этого домика.
Словом, Кын – интереснейшее село. Его история – не только история первых горных заводов на Урале и сплавов железных караванов по Чусовой. За железом и барками важно разглядеть, как жили тогда простые люди в Кын­Заводе.
Почему Д.Н. Мамин­Сибиряк, уроженец Висима, с удивлением отмечал, насколько же «сносно» живут люди в Строгановских заводах, как сыр в масле катаются? На деле в Кыновском заводе к началу XX века была создана в миниатюре современная модель развития России, такая нужная сейчас, в XXI веке.
Судите сами: в дремучей тайге «с нуля» было создано производство высококачественной продукции с использованием последних достижений науки и техники в технологиях, инфраструктура плотин, дорог и мостов, верфь и пристани железных караванов.
Инвестиции в развитие осуществлялись как за счет прибыли, так и впервые за счет кредитования под залог ценных бумаг – складских свидетельств.
Впервые в России создается коммерческая фирма с акционерами из рабочих и служащих на паях, обеспечивая доступность продукции и товаров населению по низким ценам.
Туристы­сплавщики, которые в летнюю пору останавливаются здесь, чтобы пополнить свои запасы продуктов, глядя на пустующее здание первой в России кооперативной лавки, не могут не задаться вопросом: а как в этом заводе жилось людям, как они зарабатывали? Были ли у них больницы, школы? Как они воспитывали детей? Какова была у кыновлян того времени духовная и культурная жизнь, досуг? Ведь работа, бизнес – это еще не вся жизнь… И тогда они идут в местный Дом культуры или, проще сказать – клуб, музей. Там, я вас уверяю, есть на что посмотреть, узнать и подивиться…


 3

Слушая не умолкающую и при этом шустро карабкающуюся по скалистым ребрам гор Настю, я словно бы перемещаюсь на машине времени в густо пропитанные историей годы девятнадцатого столетия.
С раннего утра разбуженный пронзительным и гулким гудком чугунолитейного завода, расположенного в расщелине между двух высоких скал, поднимаюсь вместе с кыновским народом. У всех куча дел: кто­то живет, довольствуясь своим небогатым крестьянским хозяйством и сезонными заработками – работает углежогом, плотогоном, даже бурлаком на барке, зарабатывая за сезон 8–10 рублей, на корову хватит! Но это лишь малая часть населения заводского поселка, большинство же работает в Кыновском заводе – в домне на литье чугуна, на кричном производстве железа, в прокате. В отличие от своих вышеобозначенных односельчан, цеховые рабочие в ценах 1860 года зарабатывали в месяц свои стабильные суммы в зависимости от занимаемой должности. Так, мастер кричного и листопрокатного цехов мог положить в карман от 5 до 15 рублей, подмастерье от 4 до 10 рублей, работник катального производства от 5 до 8 рублей, а прочим (ключевым, печным) платили меньше, от 2 до 2,5 рублей.
–А вот ответь мне, Настена, что можно было купить за эти деньги в ту пору?
Немного подумав, моя быстро вырастающая родственница начинает отвечать с готовностью, будто в школе за партой:
– За год до отмены крепостного права на эти деньги можно было купить продукты в Перми по ценам: фунт мяса (солонина осеннего посола, телятина свежая) стоил от 2 до 6 копеек, фунт хлеба из сибирской муки стоил 3 копейки, из уфимской муки – 4 копейки, из казанской – 5 копеек. А в уездных селах и деревнях цены были на копейку или полкопейки ниже, так что рубля хватало для покупки 25–30 фунтов хлеба или мяса.
«Ходячая энциклопедия, да и только, – с искренним удивлением думаю я о своей племяннице. А она, словно перехватив мою мысль, начинает говорить о том, что в преддверии 250­летия их села и школа, и местный краеведческий музей при Доме культуры, и его драматический театр просто фонтанируют историческими сведениями об этом крае, и даже первоклашки вам могут поведать «родословную» своего села со знанием дела и гордостью.
–А вот вы, дядя Саша, сможете сказать, что такое фунт?
И пока я морщу лоб, собираясь блеснуть своей эрудицией, ответив Насте, что русский фунт составляет сороковую долю пуда, племянница с улыбкой превосходства сообщает мне о том, что это всего­то лишь 400 граммов.
Я смотрю на эту девочку, «кровь с молоком», быстро превращающуюся, как и все дочери брата, в прелестное создание, которое через год­другой уже сведет с ума не один десяток местных молодых людей, и мне на ум приходит «местного разлива», наверное, двухвековой давности частушка, записанная главным хранителем фондов местного краеведческого музея И.И. Чилигиной от Зинаиды Петровны Глотовой, старейшей жительницы села Кын 1924 года рождения: «Девки стоят три копейки, а робята стоят рупь, как задумают жениться, трехкопеечных беруть!»
Раззадоренный неожиданным вопросом своей племянницы, я начинаю думать о временах работы над повестью «На линии разлома», вспоминая ее главы и тот архивный материл, который стал фундаментом для моего исторического повествования.
В ту далекую пору молодые мастера завода были самыми завидными женихами в Кыну. Именно тогда девчата на посиделках подначивали их вышеупомянутой частушкой.
Кроме всего прочего, мне на ум приходит немало других исторических фактов о селе Завод Кын, которыми я бы тоже мог поделиться со своей молодой родственницей. А мы тем временем уже поднимаемся на вершину перекликающейся взглядами с Плакун­горою другой, не менее высокой горы, где под одной крышей с детским садом располагается местная Павленковская библиотека, об истории которой я еще непременно поведаю.



ГЛАВА 4

1

Если кто­либо из моих читателей задастся вопросом: чего бы это вдруг автор книги про управляющего Кыштымско­Каслинскими заводами уделяет столь места истории села Завод Кын, а если быть точнее, условиям проживания местного работного люда, отвечу. Сколь бы ревниво ни относили демидовское заводчики к успехам строгановских коллег, многие из «продвинутых» руководителей тагильских и таких, как Кыштымский завод, предприятий, кто­то тайно от своих конкурентов, а кто­то и не прячась вовсе, посещая строгановские заводы, учились нововведениям... К числу последних можно отнести и основного героя этого повествования Г.Ф. Зотова.
Григорий Федотович не раз и не два бывал на Кыновском заводе, еще по той простой причине, что в местном поселении проживали его близкие родственники с материнской стороны. Гостевал он у них, как правило, в летнюю пору. Будучи заядлым рыбаком и охотником, любил отдохнуть на берегах Чусовой, в этом, не побоюсь сказать, красивейшем месте уральской реки, на той самой «линии разлома» Уральских гор, которую не смог разглядеть автор «Трудов Пермской губернской ученой архивной комиссии» Л.Е. Воеводин, живший здесь во второй половине XIX века. Он в свое время написал: «На приезжающих Кыновский завод производит неприятное впечатление. Он расположен в ущелье, наполовину заполненном заводским прудом, впадающим в реку Чусовую. По берегам пруда грязные улицы­односторонки, с прокоптившимися от заводского дыма домишками, часто приткнувшимися к самой горе». Да и мой многоуважаемый земляк Дмитрий Наркисович Мамин­Сибиряк также не слишком лестно отзывался о Кыне: «В Среднем Урале немного найдется таких уголков, которые могли бы соперничать с Кыном относительно дикости и угрюмого вида окрестностей». Однако в настоящее время Кын представляет собой живописное село, которое рассыпало свои домики по склонам невысоких гор. Возможно, благоприятное впечатление связано с тем, что мне всегда удается бывать в здешних местах в солнечную июньскую пору.
Кыновского гостя Григория Федотовича Зотова, особенно в первые годы его работы на Кыштымском заводе, помимо духовной жизни селян по­особому, и он этого сам не скрывал, интересовала торговая деятельность первого в России кооперативного общества, его ломящихся от товаров лавок. Поскольку если вновь речь вести о заработках строгановских мастеровых, которые были значительно выше, чем на демидовских заводах, то подспорьем к ним являлись сниженные цены в лавках Кыновского кооператива. Если денег не хватало, рабочие Кыновского завода могли получить значительную беспроцентную ссуду в кассе окружного правления «под ручательство надежных лиц». Кроме того, Кын­Завод отпускал тес и строевой лес из лесной дачи кыновлянам по льготной цене, сдавал местным жителям земли заводской дачи в аренду…
Действительно, и по теперешним меркам, «вполне сносно» жилось! В результате в Кыну отстроились целые улицы крепких «заводских» домов.
Нередко ставили двухэтажные деревянные особняки, некоторые из них сохранились до нашего времени. В 1869 году в Кыновском заводе проживало 2054 человека.
Зотов собственными глазами мог видеть, как Строгановы прививали рабочим культуру труда, производственных отношений. Интересен для кыштымского заводчика в этом плане был уклад заводской жизни, записанный в Правилах внутреннего распорядка Кыновского завода. Так всем без различия, будь ты высокий заводской чиновник или простой разнорабочий, предписывалось входить в завод и выходить с завода не иначе как через главные ворота. А те рабочие, кто после раскомандировки ходили без дела и отвлекали других разговорами либо занимались чем­то для себя, считались самовольно ушедшими с работы! И за это местное руководство наказывало нарушителей режима рублем, а не плетью и прутьями, как на Кыштымском заводе.
Кроме того, Зотова заинтересовали заведенные на Кыновском заводе, строго соблюдаемые его работниками и служащими «Правила благочиния»:
«Никакие игры, брань, ссоры и драки в заводе не допускаются. Все должны относиться друг к другу, особенно к начальствующим, вежливо; младшие к старшим – почтительно. Рабочие должны соблюдать чистоту и опрятность…; для естественной надобности пользоваться сортиром, а не иными местами…»
И в наше время, сколько бы раз я ни приезжал в Кын – не чувствуется, что здесь нужна полиция, разве что участковый, да и то лишь по необходимости приезжающий в село со станции Кын – большого, наполовину железнодорожного, наполовину леспромхозовского поселка. Не встречал толп праздношатающихся, пьяных. Потомки староверов­заводчан, кыновляне до сих пор соблюдают сами свой общественный порядок и уклад, «без брани, ссор и драк».
Не прошла мимо глаз Зотова и вот такая выдержка из Правил: «Запрещается собираться в кучки для обсуждения каких бы то ни было дел и вопросов, а также обращаться к начальствующим со своими вопросами разного рода сборищам. Общие просьбы могут быть заявляемы только на бумаге».
Скажете, не демократично? По свидетельству Л.Е. Воеводина, бышего учителя кыновской гимназии, которому я в своей повести посвятил немало страниц, в Кыну для разрешения споров заводоуправления и служащих действовал третейский «домашний» суд. В числе первых на Урале в середине XIX века были открыты «общественные собрания» – в нерабочее время.
А как жить в заводе, когда старость наступит и силы уже не те, чтобы работать?
Строгановы ценили своих работников, отдавших молодость и здоровье заводской работе. Еще до отмены крепостного права престарелым служащим выплачивались персональные пенсии владельцами завода – во всех строгановских вотчинах! По расходной книге Кыновского окружного правления, за май 1882 года пенсии выдавались в размере до 26 рублей. В Кыновском заводе был разработан даже пенсионный устав, который впоследствии был использован в работе Пермского губернского земства.

2

С первых лет строительства завода православные кыновляне ходили в церковь. В 1860 году вместо деревянной церкви строится и к 1865 году освящается необыкновенно красивый белоснежный каменный храм в честь Святой Троицы, в византийском стиле. Храм вмещал до тысячи богомольцев на праздничных богослужениях, он духовно окормлял жителей села Кын, все деревни и села в округе.
Правда, из­за гибели людей на сплавах железных караванов на Чусовой был изменен обычай поминовения усопших. На Руси это делалось всегда в родительскую субботу, через неделю после Пасхи, а на Чусовой стали поминать в семик перед Троицей. Именно к семику доходили до пристаней худые вести о том, кого еще теперь нужно добавить в поминальные молитвы…
В 1895 году при Кыновском Свято­Троицком храме создается церковно­приходское попечительство: председатель инженер­технолог Григорий Николаевич Агеев, делопроизводитель Михаил Николаевич Чудинов, казначей Николай Васильевич Вертышев, всего 96 человек. Благодаря попечительству заводских служащих в 1897 году при храме открылся приют для детей­сирот и церковноприходская школа. Девочки учились рукоделию и ведению домашнего хозяйства, а мальчики – сапожному и башмачному ремеслу. Все дети обучались чтению, письму и счету, Закону Божию. Кыновляне жертвовали приюту деньги, одежду и продукты с большим сочувствием! Детям не давали пропасть беспризорно, выхаживали их всем селом.
Немало удивило Зотова и наличие при Кыновском заводе театра, куда он не преминул сходить со своей супругою, пользуясь случаем, поскольку в Кыштыме, их постоянном месте проживания, театров не было, а бывая в Екатеринбурге, посещать их всегда не хватало времени.
У Григория Федотовича создавалось ощущение, что Строгановы хотели и в этом, по словам Мамина­Сибиряка, «глухоманном углу», жить «по­столичному», вот и устроили на берегу уральской горной реки маленький «Петербург» с проспектами, особняками, театрами…
Прошение об организации театра служащие Кын­Завода подали графу Григорию Александровичу Строганову в 1840 году. Граф затею одобрил и выделил помещение. Труппу актеров составили служащие завода, учителя и врачи, лесные и горные смотрители. К ним присоединились их жены (а чего дома­то сидеть?). Они же были режиссерами и музыкантами.
В 1869 году при С.Г. Строганове построено новое деревянное здание заводской чертежной, в котором граф выделил целый зал для народного театра, отапливаемый печами, более чем на сто мест, да еще с балконом. Когда стоишь прямо на сцене и видишь старинный механизм подъема занавеса, то кажется, что зал вот­вот начнет заполняться… Мужики, снявши шапки, будут негромко и деловито переговариваться в ожидании, когда же вспыхнут юпитеры, зазвучит музыка, и волшебное действо развернется перед ними.
По свидетельству хранительницы краеведческого музея, соседствующего с театром, Ф.А. Треногиной, кыновляне в театре проводили музыкальные вечера, на сцене ставились пьесы А. Островского, Н. Гоголя. Спектакли посещали кыновляне, жители Серебрянского и Коноваловского заводов, даже уездного города Кунгура. В летние праздники народные гулянья заводчан народный театр проводил с выездом к Чусовой, в деревушке поблизости от Усть­Серебряной, с характерным названием – Веселый Луг.
С начала XX века в чертежной, кроме театра, появился даже свой камерный оркестр и светский хор! Организатором и руководителем стал студент Петербургской консерватории Александр Конюхов, сын диакона Свято­Троицкого храма. Занимались в оркестре и хоре дети служащих завода, давая концерты для жителей села. Чертежную стали звать Народным Домом.

3

Перенимая кыновской опыт строгановских заводовладельцев, и в частности, богоугодных мест, Григорий Зотов построит на берегу кыштымского пруда здание заводского госпиталя: двухэтажный дом с колоннадой на всю ширину парадного фасада, с двумя небольшими флигелями, расположенными симметрично, по обе стороны здания. Флигели с главным зданием госпиталя зрительно объединяла каменная ограда. Комплекс госпиталя служил своеобразным «отражением» господского Расторгуевского дома на другом берегу пруда – отражением немного упрощенным, уменьшенным, но повторяющим «прототип» в основных, узнаваемых деталях.
Реконструкция «дома Расторгуева», промышленных корпусов самого Кыштымского чугунолитейного завода и еще многое другое, – все это было построено в тот период, когда заводами управлял Григорий Зотов. Человек, который воссоздал пришедшие в упадок заводы. Человек, которого с весьма нелегкой руки писателя Евгения Федорова называют «кыштымским зверем». Самое печальное, что художественное произведение стало основой для восприятия фигуры Зотова даже историками. Полный бред. Я у кого­то из коллег прочел несколько лет назад, что, мол, когда Зотов был крепостным, то поднял Верх­Исетский завод, а когда стал сам практически хозяином, то напрочь забыл свои былые устремления и ничего на Кыштымских (точнее Каслинских) заводах не сделал. То есть человек даже не попытался разобраться – так ли это.
7 лет (1830–1837 гг.) шло строительство госпиталя в Кыштыме. Построенный по проекту замечательного крепостного архитектора Александра Петровича Чеботарева, Кыштымский госпиталь был одним из лучших на Урале.
В 1837 году госпиталем заведовал уже упоминавшийся мною в предисловии к роману медико­хирург Д.К. Тарасов (если я его не спутал с однофамильцем из государевой свиты во время посещения Александром первым Екатеринбурга), а при госпитале работали и обучались несколько лекарских учеников и школьников. В этом же году крестьянин­кабанщик Куренков, повредивший руку во время заготовки леса для отжига угля, пролежал в госпитале 10 недель. В общем, госпиталь работал. И построен он был, судя по всему, уже к 1837 году.
В общем, Федоров в своем заидеологизированом пасквиле «Кыштымский зверь» в данном случае наделал дел, практически перечеркнув все, что было сделано хорошего в период 1820–1830­х годов на Кыштымских заводах. Я не хочу сказать, что все было чудесно – хватало и мрачных сторон. Но если у кого­то из вас хватит желания и сил посидеть в архиве и сравнить материалы по Кыштымским и, скажем, Сергинским заводам, или Невьянскому, то повод для размышлений явно появится, и вы придете к выводу, что писатель Федоров, как и в свою пору Мамин­Сибиряк, угодили в «струю», созданную за полтора десятка лет постоянных инспекций, проверок в Кыштымском горном округе.



ГЛАВА 5

1

Благодаря столь интересной экскурсии, которую мне устроила моя любимая племянница Настя, ее подробным и образным рассказам, я бы мог еще не одну страницу текста наговорить здесь об истории местного образования и медицинского обслуживания кыновских жителей тех далеких, седых, но не заросших паутиной забвения времен.
Хорошо об этих временах могут поведать своим читателям сотрудники местной библиотеки, о которой я со своих слов или с рассказов Насти обещал поведать еще в прошлой главе. Но делаю это только лишь сейчас.
В 1907 году Пермское губернское земское собрание разрешило открыть в Кунгурском уезде 28 народных библиотек при начальных училищах на средства просветителя, мецената Флорентия Федоровича Павленкова.
Ф.Ф. Павленков с молодых лет начал заниматься издательским делом, выпускал дешевые книжки для народа, учебники, научно­популярные сочинения.
Став миллионером, он завещал после смерти продолжить издательское дело и открыть в сельской местности народные библиотеки. На территории Пермской губернии на средства, завещанные издателем, возникло 155 народных библиотек. В их числе была и библиотека при Кыновском училище, которая начала работать в 1909 году.
После революции 1917 года в Кыну осталась одна Павленковская библиотека, которую называли в то время избой­читальней, наверное еще и потому, что местом ее дальнейшего обитания были «приватизированные» советской властью частные дома кыновских чиновников и купцов. Так, в тридцатые годы она находилась в доме бывшего заводского управляющего. В ту пору, с 1938 по 1956 год, заведующей избой­читальней была Екатерина Ивановна Шабалина.
Много в теперешней, образца первого десятилетия двухтысячного года, Павленковской библиотеке самых разнообразных книг: старинных и мудрых царской поры, идейно подтянутых поры советской, пестрых и часто бездуховных – уже времен новых и новых «царей», которые матушку Рассею, как один из самых больших осколков от великого Союза Советских Социалистических Республик, безуспешно силятся вернуть в нечто… хоть чем­то напоминающее капитализм развитых западных стран.
Заведующяя библиотекой, Александра Михайловна Рукавишникова, которая знает свое хозяйство от «корки до корки», чтобы уж совсем не остановить нас на пороге, короткой фразой «Такой книги у нас, к сожалению, нет», позволила нам самим убедиться в этом. И сообщила не без гордости, что книжный фонд библиотеки насчитывает 11,9 тысяч единиц хранения, в том числе 15 аудиовизуальных материалов.
Но даже несмотря на то, что основным направлением деятельности Кыновского «хранилища знаний» является краеведение, нужной мне книги «Кыштымский зверь» я так и не отскал даже в ее богатых, по местным меркам, «закромах»…

2

Ну, нет так нет, думал я, спускаясь по направлению к чусовскому берегу. А когда оказался на нем, принял окончательное решение самым серьезным образом начать свое историческое повествование, в котором заводоуправляющий Зотов – это не столь удобный для советской поры кровопивец­капиталист, а жертва подковерных махинаций своих завистливых коллег­заводчиков, которые спали и видели себя такими же, как Григорий Федотович, «замеченными» самим государем, у которых для этого их подконтрольные заводишки отличались от зотовских отсутствием технического порядка, а их работный люд жил впроголодь.
Вот и в интернете, или в «интернате», как его метко и образно обозвал мой брат Серега, читатели федоровского «Кыштымского зверя» высказывают подчас противоположные взгляды на моего героя:
«Как только власть над человеком почувствует бывший псарь, так становится намного кровавее чем царь. А уж наши края таких субчиков знают множество. Царь Бориска Ельцин, из тех же бывших холопов, устроил кровавую резню в центре Москвы, как настоящий уральский зверь. Про Зотова много писано. Был управляющим на чужих владениях – у него была лучшая социальная поддержка рабочего люда. А как получил вольную, да заводы кыштымские в управление свое личное. Тут­то и случилось с ним загогулина. Ну точно Бориска Ельцин, шо сначала на трамвае на работу ездил». /Гость. 18 октября 2013. 10:11/
«Его (Зотова Г.Ф.) в один ряд с Демидовым и Малютой Скуратовым ставить можно…» /asyra. 21 октября 2013. 10:15/
«Прекратите писать чушь!
Зотов пострадал за веру, он был старообрядцем и никого не убивал и не топил. И за то, что не принял православия, его оклеветали и сослали». /Гость. 18 октября 2013. 10:52/
«Зотов был, конечно, не пушистым и сахарным! Но пострадал он в большей степени не из­за этого. Гонения на староверов к этому времени официально прекратились. Официально! Зотов был ярым старовером. Именно это сблизило его с другим единоверцем Расторгуевым и даже сделало его духовным наставником. Свой этот союз они скрепили браком своих детей. Расторгуев, понимая, что засветиться при царском дворе ему (извиняюсь) не светит, двинул (от греха подальше) на Урал. На родительское наследство развернулся в Екатеринбурге. Водочные заводы, сотни кабаков: все было его. Вот здесь­то Зотов и предложил вложиться в дешевые (к этому времени старые) заводы Демидовых. После смерти Расторгуева, будучи управляющим заводами, проводил справедливую, но и требовательную линию в своей работе. Политика у всех заводчиков была одна. Платить своим рабочим надо было, конечно, побольше, чем всем в округе, но нельзя было допускать, чтобы они накапливали много денег. И поэтому в Кыштыме было огромное количество кабаков. На заводе было много подсобных, малограмотных рабочих. Пьяные стычки, драки, резня были обычным делом. Часто после этого трупы вылавливали из прудов заводских. Возникали бунты, погромы. Возникла даже необходимость в привлечении осетинских казаков. Церкви тогда зачастую строили на деньги работников. С рубля заработанного, например, 5 копеек. Зотов снизил этот побор до минимума, к большой печали служителей церкви. Тут же церковь припомнила Зотову его старообрядческую веру. Поэтому именно их, церковных чиновников, многие историки считают инициаторами известной проверки. Делалось, естественно, это не напрямую. Следствие длилось три года. Найденные в прудах трупы не обязательно были его рук делом. По крайней мере не все. Наследники Расторгуева и Зотова еще долго воплощали задумки бывшего управляющего. Да и из Кексгольма, где Зотов доживал остаток отпущенных ему лет, он продолжал управлять. Существует мнение, что он не раз нелегально приезжал на Урал». /В.Ю. 18 октября 2013. 10:52/



ГЛАВА 6

1

Уже давно и в какой­то мере виртуально переселившись в необычайно жизнедеятельную пору промышленного становления демидовско­строгановского Урала, я позволю просить читателя оставить меня на необходимое мне время в начале восемнадцатого века. Не любопытства ради, а чтобы сделать задуманное, о котором я уже успел сказать выше, а это значит – продолжить свое повествование. При этом не забывая о том, кем я являюсь на самом деле – представителем двадцать первом веке, и кем мне следует быть там, во временах «старины глубокой» – месте проживания героев моего романа, соответствуя окружающей их действительности: манере одеваться, говорить, вести себя, а порою даже думать…
На этот раз местом моего исторического и географического литературного пребывания стал Кыштым, один из провинциальных южноуральских городов, на ту пору приписанный к Екатеринбургскому уезду Пермской губернии.

Местоположение завода весьма живописно. Окрестности холмисты, вблизи виднеется гора Сугомак, с вершины которой открывается красивый и обширный вид на Кыштымские завод и пруд и на множество окружающих их больших и малых озер. Народонаселение (потомки перевезенцев из внутренних губерний России) отличается, в особенности женщины, красотою, статностью и приятным, мелодическим говором. Кыштымский завод называют обыкновенно просто Кыштым, а официально он носит название Верхне­Кыштымского завода, потому что в трех верстах от его плотины и фабрик, ниже по реке Кыштыму, уже вне заводского селения, находятся при особой плотине, две железоделательные фабрики, называемые Нижне­Кыштымским заводом (а в просторечии, если не ошибаюсь, Кыштымчиком). Впрочем, при этом последнем заводе никакого жилья нет, и рабочие ежедневно приходят из Верхне­Кыштымского завода. В 1876 году в Кыштымском заводе выплавлено чугуна 450 237 пудов, выделано железа полосового и сортового 312 920 пуда. Железо перевозится зимою до пристаней на реке Уфе: Нязепетровской при заводе того же имени и Сорокинской при Шемахинском заводе, а оттуда на барках отправляется весною в Нижний Новгород. Руда добывается большею частью в самой заводской даче, а отчасти из принадлежащих заводу рудниках, находящихся вне дачи, на башкирских землях. Кыштымский завод построен Никитой Никитичем Демидовым в 1757 году на землях, купленных у башкир. А уже в начале девятнадцатого века, в 1809 году, он был продан тогдашним его владельцем Петром Демидовым купцу Льву Расторгуеву.
В переводе с башкирского языка «кыштым» означает «тихая погода зимой». Теперь, в конце старого и нового столетия моей «настоящей» поры, всю местность Прикыштымья нередко называют «Русской Швейцарией» или «Уральской Швейцарией», так как своей живописностью и природным разнообразием Южный Урал не уступает прославленной Швейцарии. Здесь славятся своим колоритом альпийские луга на предгорьях гор Егозы и Сугомака, Беркута и Каменной, горные кручи и лога с их благоухающим летним разнотравьем. Приятны взору зеркальные глади горных озер в изумрудной оправе хвойных и лиственных лесов. Таких мест в Кыштымском округе очень много. В любую сторону пойди – всюду тебя ждут прелестные уголки лесного приволья, вызывающие у людей восторженные эмоции. Природа разбросала здесь более семидесяти разнообразных озер и озерков. Сам город расположен на городском пруду, который искусственными протоками соединяется с озерами Бунчук и Увильды, а озера Темное и Плесо – с Анбашом, Малой и Большой Акулей, последняя – с Аракулем, и так далее. Наиболее крупными и красивыми озерами Прикыштымья считаются Иртяш, Большая Нанога, Улагач, Большая Акуля, Темное, Сугомак, Казгалы и другие. Самым большим и красивым озером совершенно справедливо считается озеро Увильды. Огромные просторы, чистейшая вода, горный приятный воздух, удивительно разнообразная растительность, сравнительно мягкое лето – все это могло быть «незамеченным» господами Демидовыми, не будь здешние земли богатыми на залежи железных руд и тогда еще неразведанного знаменитого карабашского золота.

2

Первые дома призаводского поселения расположились на реке Кыштымке, в 90 километрах от теперешнего Челябинска. Поселение было окружено лесами и озерами, на его территории и вокруг – более 30 озер. В непосредственной близости находятся природные памятники Сугомакская пещера, о которой я еще вспомню не раз, в ходе своего повествования, а также гора Сугомак и одноименное с ней озеро.
Изначально, когда Зотов еще только стал хозяином Кыштымского завода, до введенных им усовершенствований тяжесть труда работного люда во многом определялась примитивностью заводской техники. Осложнялась работа близостью огня и раскаленного металла и, конечно же, жестокостью былых управляющих в отношениях с рабочими. Еще первый владелец завода ввел там поистине каторжный режим. За малейший проступок или неповиновение рабочие подвергались телесным наказаниям, нередко приводившим к смерти. Провинившиеся работали с железной рогулькой на голове, с кандалами на ногах и железной тяжелой цепью или с деревянным чурбаном на шее. Не случайно Кыштымский завод слыл местам ссылки или даже каторги. Прежние рабочие этого предприятия не получали даже и той скудной пенсии, которая имелась на казенных заводах. Только некоторые мастеровые, уволенные по нетрудоспособности, пользовались небольшими пенсиями: от 80 копеек до шести рублей в год.
Недалеко от городской плотины расположен храм Сошествия Святого Духа, построенный еще в 1760 году. Рядом с храмом располагался деревянный дом заводовладельца Зотова, в нижних апартаментах которого имелись сени, здесь же располагалась заводская контора, а верхние апартаменты были отданы под жилые покои, как и нижние, тоже имея сени.
Также при доме имелась каменная казенная кладовая палата с погребами, а еще конюшенная и каретный сарай.
Со временем по берегам пруда расположится до 800 дворов. Дома выстроены в линии, образующие в большинстве своем широкие улицы, чистые во все времена года, несмотря на отсутствие мостовых. В определенных местах были сделаны канавы со стоками, а некоторые улицы подняты над уровнем земли за счет насыпей из крупного песка.
Кыштым, как и все иные демидовские заводы и окружающие их села, связывали надежные дороги, по которым крестьяне везли муку, мясо, молоко, получая взамен промышленные товары, столь необходимые в быту.
Во времена Г.Ф. Зотова на Урале находилось немало начальства, надзиравшего за горно­металлургической промышленностью. Однако Григорий Федотович стремился к возможно более полной независимости, умел уходить от надзора правительственных чиновников: одним он открыто не подчинялся, других подкупал, третьих силой удерживал в своих владениях. Нередко он запрещал окрестным крестьянам предоставлять чиновникам подводы и лошадей, лишний раз напоминая, кто тут хозяин.

Существенного улучшения не произошло и после отмены крепостного права.
С возмущением писал о позорных и наглых издевательствах заводовладельцев над мастеровыми, о невыносимых условиях уставной грамоты, которая была навязана работным людям, Д.Н. Мамин­Сибиряк. «Шедевром канцелярской казуистики» называл он уставные грамоты владений Демидовых. Хозяева незаконно включали в разряд «мастеровых» всех жителей заводских поселков и деревень, лишив их тем самым права на получение пахотных земель.
По первоначальным проектам уставных грамот наделы мастеровых достигали 42 процентов удобных земель, или четыре процента всей территории округа. В среднем размеры земельных наделов на душу населения составили всего 1,8 десятины. Но и эти мизерные участки не являлись полной собственностью жителей. Без согласия заводовладельца или его управителя они не имели права добывать на своих землях полезные ископаемые, вырубать леса, расчищать земли под пашни. Все эти ограничения фактически лишали «освобожденных» людей возможности заниматься сельским хозяйством, а также затрудняли развитие местных ремесел и промыслов. Иными словами, и после реформы работа на демидовских заводах и рудниках оставалась основным источником существования «людишек». Чтобы прочнее прикрепить их к заводам, владельцы выделяли мастеровым дополнительные сенокосные угодья, а также отпускали лес.


ГЛАВА 7

1
 
Прежде чем осуществить свое повествовательное и временное «переселение» в Кыштым и его окрестности, я «прописал» себя в Екатеринбурге, где мне и довелось в первый раз встретиться с тогда еще мало кому известным простым крепостным кричным мастером Верх­Исетского завода Григорием Зотовым.

К моменту своего знакомства с главным героем романа в доме Л.И. Расторгуева, где я, благодаря своей литературной фантазии, пребывал в роли одного из близких родственников Льва Ивановича, неведомый для местной публики гость, можно сказать, уже одной ногою негласно был в должности Верх­Исетского приказчика или самого заводоуправляющего. Об этом можно было не без труда догадаться уже потому, что его удостоили чести быть в столь уважаемом в Екатеринбурге месте. Владелец большинства уральских «заводов и параходов» Лев Иванович Расторгуев с особым почтением лично пригласил Зотова в свой екатеринбургский особняк на званый обед, дабы тот имел возможность, «засветиться» среди местной знати и приезжих заводовладельцев.
Не могу сказать, чтобы Зотов понравился мне с первого взгляда – скорее наоборот. В гостиной, где собралось все общество, Григорий производил странное, если не сказать дикое впечатление. Среди почтенных городских лиц, от аптечных дел мастер господина Загвозкина до купца первой гильдии Охлобыстова, а также заводчиков и представителей церкви, на этом обеде, который священник отец Иннокентий шутя назвал «синедрионом», Зотов казался человеком с другой планеты.
Прежде всего, одет он был ужасно. Костюм из дешевого темного сукна, купленный в магазине готового платья, безобразно сидел на нем. Да Григорию при его сложении и нельзя было покупать ничего готового. Его богатырские мускулы выпирали из­под жиденького сукна, на атлетических плечах набегали складки. Глядя на его плавно переходящую в голову шею, массивную и мускулистую, как у профессионального боксера, я невольно подумал: так вот оно, последнее увлечение Расторгуева – человек из низов, уральский «самородок», щедро наделенный умом, которого не отыскать у некоторых екатеринбургских ученых, философов и им подобных.
 
Можно сказать, бывший кричный мастер и сейчас, постоянно или только временами, оставался им. О том говорило его не «регулируемое» рукопожатие. Оно было крепким и властным, а взгляд его черных глаз слишком пытливо, с хитрой усмешкой, задержался на моем лице.
Во время знакомства со всеми зваными на ужин, из его с ними разговоров я понял, что Зотов не лишен юмора, и почти простил гостю его нескладный костюм.
Когда время ужина подходило к концу, мой «пятое колесо от телеги» родственник – дядюшка Лев Иванович Расторгуев, сказал:
– Среди нас присутствует представитель мастерового люда, если говорить современным европейским языком, рабочего класса. Не сомневаюсь, что мы можем услышать от него много нового и поучительного. Попросим же господина Зотова высказаться.
Все любезно поддержали это предложение. Священник с таким снисходительным видом приготовился слушать молодого оратора, что только­только не хлопал его по плечу. Я заметил, что Зотов это чувствует и потешается в душе. Он медленно обвел глазами весь стол, и я опять уловил в них искорки смеха.
– Я не искушен в учтивостях церковных словопрений, – начал он и замялся, по­видимому, борясь с робостью и смущением.
– Просим, просим! – раздалось со всех сторон, а купец Алябьев сказал:
– Мы приветствуем слово истины, от кого бы оно ни исходило. – И прибавил: – Если оно сказано от чистого сердца.
– Так, по­вашему, истина может исходить и не от чистого сердца? – усмехнулся Зотов.
Алябьев оторопел, однако вышел из положения:
– Даже лучшие из нас ошибаются, молодой человек, даже лучшие…
Тон Зотова мгновенно изменился. Сейчас это был совсем другой человек.
– Отлично, – сказал он резко. – Тогда начну с того, что все вы жестоко ошибаетесь. Никто из вас понятия не имеет о зарождающемся в Европе рабочем классе. Мало того, вы на него клевещете. Ваша социология так же порочна и бесплодна, как и весь ваш метод мышления.
Поражали не столько слова, сколько тон, каким они были сказаны. При звуках этого голоса я встрепенулся. В нем было столько же смелости, сколько и во взгляде Григория. Он звучал как призывный горн и отозвался во мне глубоким волнением. Да и все за столом оживились. Безразличие и сонливость как рукой сняло.
– В чем же, молодой человек, выражается бесплодность и вопиющая порочность нашего метода мышления? – вскинулся Алябьев. Ни в его голосе, ни в тоне не осталось и следа прежнего добродушия.
– Вы, господа, идеалисты! С помощью метафизики вы можете доказать все, что вашей душе угодно. А доказав, вывести черным по белому, что все остальные метафизики ошибаются, после чего вам останется только почить на лаврах. В сфере мысли вы совершеннейшие анархисты. Вы – рехнувшиеся изобретатели космогонических систем. Каждый из вас обитает в собственной вселенной, оборудованной по его собственному вкусу и разумению. Вы плохо представляете себе окружающий мир, вашим измышлениям нет места в реальном мире, разве что в качестве примера умственной аберрации, или, проще говоря, отклонения от чего­нибудь, например, световых лучей.
Знаете ли вы, о чем я думал, сидя за этим столом и слушая ваши бесконечные, бестолковые разговоры, от которых отцу Иннокентию было не по себе? Но он терпел ваши рассуждения о звездах и живом небесном куполе. Если я не прав, святой отец поправит меня. Вы мне напомнили средневековых схоластов, которые самым серьезным образом исследовали и обсуждали животрепещущий вопрос о том, сколько ангелов может уместиться на острие иглы. Вы, дражайшие интеллектуалы, так же далеки от интеллектуальной жизни нынешнего столетия, как творившая заклинания среди базарной толпы екатеринбургская цыганка…

2

Казалось, Зотов охвачен негодованием. Лицо его пылало, глаза метали молнии, в губах и подбородке чувствовалась сосредоточенная ярость. Но такова была его манера спорить – он старался разжечь противника, вывести его из себя. Его размашистые, разящие удары, сокрушительные, как удары кузнечного молота, лишали собеседника самообладания. Это и случилось с нашими гостями. Отец Иннокентий наклонился вперед и ловил каждое слово Зотова. Лицо купца Алябьева побагровело от возмущения и гнева. Возмущение овладело всеми, хотя кое­кто улыбался иронически, с видом насмешливого превосходства. Что касается меня, то я наслаждался общим смятением. Искоса поглядывая на дядюшку, я видел, что он от души радуется действию бомбы, которая его стараниями попала в нашу столовую.
– Вы выражаетесь крайне туманно, – прервал оратора, заезжий гость, владелец части строгановских заводов Охлобыстов. – Что, собственно, вы хотите сказать, называя нас идеалистами, или метафизиками, если так вам угодно, чтобы блеснуть здесь своим научным словоблудством?
– Я называю вас метафизиками, потому что вы рассуждаете как метафизики, – спокойно, словно б не заметив резкого словесного выпада в свой адрес, отвечал Зотов. – Весь ход ваших рассуждений – это шитье белыми нитками… Ваши выводы взяты с потолка. Вы можете доказать все, что вам угодно, и это совершенно впустую, так как каждый из вас всегда остается при особом мнении. Вы ищете объяснения вселенной и самих себя в собственном сознании. Но скорее вы оторветесь от земли, ухватив себя за уши, чем объясните сознание сознанием.
– Я не совсем понимаю, – отозвался отец Иннокентий. – Ведь если говорить о явлениях духовного мира, то все они относятся к области метафизики. Самая точная и убедительная из наук – математика – тоже чистейшая метафизика. Мысль ученого всегда воспаряет в метафизику. С этим­то вы согласны?
– Я согласен, что вы не понимаете, как сами вы сказали, – возразил Григорий. – Метафизик в своих рассуждениях пользуется дедуктивным методом, он исходит из ложных предпосылок. Впрочем, я не буду больше заниматься «словоблудством», которое вы, когда вам надоест меня слушать, назовете богохульством. И за то спасибо, что терпели меня и мои рассуждения, ибо ученых среди нас не отыскать даже днем с огнем.
– Хвала создателю, мы не ученые, – самодовольно осклабился Алябьев.
– Кто же вы? – обратился к нему Зотов.
– В каком­то роде, философы.
– Вот именно, в каком­то, – рассмеялся Зотов, делая попытку разрядить заметно накалившуюся вокруг него обстановку парой другой анекдотов, лишний раз доказывая сшитой из разноцветных лоскутков компании екатеринбургских «светил», что с юмором у него все в порядке…
Когда отец Иннокентий решился было, закругляя столь непривычную для стен расторгуевского особняка «беседу», прочесть будущему заводовладельцу мораль, Зотов, уставясь на него прожигающим насквозь взглядом, сказал:
– Правда, которую я здесь столь бесцеремонно оголил, она, конечно, еще никого не красила, особенно тех, из властью наделенных, которые высказать ее боятся, дабы не выглядеть в глазах своих товарищей белой вороной. А потому они, боясь ее, словно черт ладана, никогда не огласят у всех на виду. А уж если кто­то «из низов» начинает их поучать, тут и представители духовенства роптать начинают: «Что ты?! да разве можно делать и говорить то, что сподручно лишь Господу Богу?!»
Так обыденно, без потрясений начавшаяся вечеринка давно сложившегося общества расторгуевских «посидельцев» под конец «заседания» закончилась столь неожиданным его, общества, обвинением из уст еще вчера никому не знакомого представителя «низов»…
Все расходились молча, незаметно кланяясь друг другу, стараясь обойти Зотова стороной, но не как прокаженного на самом деле, а прокаженного от мыслей своих и манеры их «подавать» почти что бесовскими методами. Или это им только показалось в тот занесенный пургою, пропахший заводскими дымами екатеринбургский вечер?..



ГЛАВА 8

1

От автора
Далекие предки Григория Зотова в XVIII веке были крестьянами. Тогда они попали в крепостную зависимость (а может быть, значительно раньше – с XVI века), и принадлежали вотчине князя Прозоровского, в которую входила деревня Киржач. Это территория бывшего Владимиро­Суздальского княжества. Именно оттуда родом были дед и отец Зотовы, которые решили самостоятельно избавиться от крепостного состояния и долгое время числились «в бегах». Из контингента беглых и формировался на первых порах рабочий люд на уральских заводах, особенно на тех, что принадлежали Демидовым. По документам только на Невьянский завод в 1711–1720 годах пришло 82 человека. Возможно именно среди них были предки Григория Зотова. Дед Зотова работал на Невьянском заводе. Он значился «кучеосыпщиком», то есть работал на вспомогательных работах при углежжении.
Специальность углежога считалась достаточно прибыльным делом при наличии здоровья, трудолюбия и сметливости. Случаи продажи коробов угля «налево» имели место и служили источником прибыли. Возможно, и предкам Зотовым удавалось получать этот дополнительный доход. Мы не знаем, как точно обстояло дело, но к началу 1740­х годов отец Григория Зотова выбился уже в приказчики торговца из Борисоглебска Ивана Лодыгина. В 1741 году он едет с «покупным товаром», очень разнообразным: волчьи шкуры, ткани, ленты, горчица и прочее по слободами заводам Верхотурского и Екатеринбургского ведомств, как явствует документ Ирбитской таможни. Причем товара везет на довольно приличную сумму, составлявшую 168 рублей 50 копеек. Все это куплено на Ирбитской ярмарке на деньги, вырученные от продажи воска и других продуктов сельского хозяйства. Именно с этого иногда начинала будущая уральская буржуазия – с торговли мясом, кожами, салом, то есть «всем, на что был непрерывный спрос жителей городов и заводов».
…В 1809 году двенадцатилетний сын Григория Зотова Александр был отпущен вечно на волю за заслуги своего отца перед владельцем Верх­Исетских заводов. Этот факт впоследствии позволил состояться браку между Александром Зотовым и дочерью богатого купца и заводовладельца Льва Ивановича Расторгуева. Союзу двух семей способствовала общая вера. Отец невесты, как и Григорий Зотов, принадлежал к расколу и был одним из лидеров местной старообрядческой общины. Расторгуев скупал уральские заводы, в том числе Кыштымские и Каслинский, пока в его руках не оказался целый заводской округ.

В последнее время, особенно в преддверии свадьбы, Григорий Федотович уже начинал присматриваться к Каслинско­Кыштымским заводам и, можно сказать, уже почти проживал на их территории. Под предлогом неотложных дел он бывал там чаще, чем на Верх­Исетском заводе. С этой целью он один, если не считать кучера, стал навещать семью Расторгуевых.
В этот раз Зотов­старший прибыл в Екатеринбург с сыном. Чтобы не идти в дом своей будущей снохи с пустыми руками, остановились у красивого дома с лоджией и мраморными колоннами. Широкая яркая вывеска гласила: «Аптекарь Загвозкин». Григорий Федотович уверенно толкнул дверь, и они с Александром вошли в просторное помещение с расписным, украшенным лепниной потолком. Аптекарь был богатым, всеми уважаемым человеком, членом городской управы. Он дружил с Расторгуевыми, да и кыштымского заводчика тоже не обошел вниманием, познаковившись с ним во время описанной в предыдущей главе вечеринки.
В ту пору аптеки зачастую заменяли теперешние парфюмерные магазины, а потому пользовались вниманием не только больных людей, но и городских модниц и модников, приобретающих у господина Загвозкина духи, помаду и всякие иные благовония.

2

Очень часто, когда Зотову случалось наезжать из Кыштыма в Екатеринбург, он старался найти время, чтобы повидаться с этим весьма добропорядочным и словоохотливым человеком, который был весел и любезен, а в его аптеке так чудесно пахло сухими травами и пряностями.
Все в его лавке – ровные ряды синих и зеленых майоликовых баночек, стройные прозрачные пузыречки, бронзовые и каменные ступки, серебряные и деревянные коробочки, аптечные весы, стоящие на темном дубовом прилавке, – дышало покоем и порядком…
Когда Зотовы вошли в помещение, то услышали шум и крики: две женщины, судя по одежде, представительницы привилегированных слоев общества, ругались с таким остервенением и неразборчивостью в выражениях, что удивили бы любую торговку рыбой с екатеринбургского базара.
– Старая кляча! – орала одна. – Ты еще узнаешь, кто я такая!
– Я это давно знаю. Если бы ты была быком, вместо того чтобы быть коровой, мы смогли бы устроить кормушку…
– Не задохнись от злости! Ты так и брызжешь желчью. Потому­то и лицо у тебя такое желтое.
– Не желтее, чем у тебя! Правду говорят, что твой покойный муж по утрам мочился на него.
Женщина, проглотившая это последнее оскорбление, оказалась не кем иной, как экономкой дома Расторгуевых Прасковьей. Обезумев от ярости, она судорожно искала, чем бы запустить в голову своей противнице. В конце концов, найдя пузырек с настойкой алтейного корня, экономка пустила его в ход, но промахнулась, и он со звоном разбился упав на каменные плитки пола. Видя, что дело принимает неприятный оборот, аптекарь смело ринулся в гущу сражения и попытался утихомирить женщин, которые уже схватились врукопашную.
– Что же вы стоите? Помогите мне! – крикнул он двум помощникам, которые, облокотившись на прилавок, с интересом следили за схваткой. Те нехотя послушались, явно желая подольше насладиться интересным зрелищем. Прасковья и тоже экономка Анфиса, но уже из дома Харитоновых, давно ненавидели друг друга. А все началось с любовного соперничества: Анфиса отбила у Прасковьи мужчину, за которого та стремилась выйти замуж. При каждой встрече между ними по любому поводу вспыхивали дикие ссоры. На сей раз причиной раздора послужила безобидная баночка с губной помадой, на которую претендовали обе женщины.
В конце концов противниц с трудом разняли, и в то время как они, переводя дыхание, подсчитывали потери, аптекарь разрешил их спор, решительно заявив:
– Я не продам эту помаду ни той, ни другой из вас! Недавно мне ее заказала дочка нашего губернского прокурора Изольда Павловна. – И жестом, исполненным величия, он взял забытую на прилавке баночку с помадой и запер ее в один из многочисленных ящичков. В заключение аптекарь добавил:
– Это вовсе не означает, Прасковья, что вы не должны мне за разбитый флакон и пролитую настойку алтея. Я выпишу вам счет…
– Я бы не разбила флакон, если бы эта мегера не вывела меня из себя! – воскликнула расторгуевская экономка. – Пусть она тоже платит!
Несмотря на здоровенный синяк под глазом, Прасковья держалась очень уверенно. Это была видная, прекрасно сохранившаяся шестидесятилетняя женщина с четко прочерченными, аппетитными выпуклыми формами. Поговаривали, что она неплохо утешается в своем вдовстве с неболтливыми любовниками, которые не меньше своей пассии были заинтересованы в сохранении тайны, так как принадлежали к родственникам семьи Расторгуева, коим являлся купец первой гильдии и заводчик Андрей Миронович Охлобыстов.
«Старый Мироныч», как его за глаза называли товарищи и соперники больших прилавков, слыл человеком с тяжелой рукой, строго следящим за поведением своих домашних. Люди втихомолку судачили об одном недостаточно скромном слуге, затравленном охотничьими собаками, о болтливой служанке, которую, предварительно задушив, зарыли в лесу, набив ей рот землей, или о молодой, некстати забеременевшей кузине, которая якобы скончалась от полного упадка сил, вызванного на самом деле тем, что из бедняжки старательно выпустили всю кровь.
Прасковья со злостью швырнула на прилавок монету и уже собиралась уходить, когда Зотов остановила ее.
– Любезная, как же вы пойдете в таком виде? Попросите у господина Загвозкина мазь, чтобы как­то скрыть свой синяк. У него, я так думаю, имеются чудодейственные средства…
– Батюшки святы! Сам господин Зотов!  – всплеснула руками Прасковья как будто только что признала будущего родственника господ Расторгуевых. – Никак, познакомить решили молодых?
Здесь следовало бы сказать о том, что в городе Екатеринбурге, который заезжие столичные гости называли не иначе как «большая деревня», уже всем было известно о намерении Расторгуевых и Зотовых породниться.
– Да вот, – словно б извиняясь за свое незнание здешних причуд и увлечений екатеринбургских дам, заговорил Зотов­старший, – не знаем, что и выбрать для барышни.
С хитрецой взглянув на заметно покрасневшего Зотова­младшего, Прасковья, уже успевшая наложить не один слой мази на синяк, живо начала перечислять, что следовало бы купить ее молодой хозяйке в подарок…
Через некоторое время, раскланявлись с любезным аптекарем, но прежде щедро расплатившись с ним за с приобретенные подарки и за чудодейственную мазь от всех синяков, Зотовы следом за словоохотливой экономкой отправились в расторгуевский дом.



 ГЛАВА 9

 1

От автора.
Дабы хоть как­то обосновать появление прибывших в Екатеринбург отца и сына Зотовых, описанное в предыдущей главе, следовало бы в качестве «инструкции» пристроить к ней вот эту главу.
С той поры, когда даже до южноуральского провинциального городка Кыштым сумела добраться суровая зима, и не стало возможностей, как в летнюю пору, собираться местной молодежи где­либо на природе, чтобы скоротать длинные вечера, Зотов­младший – Александр – начал уходить в местный клуб, так сказать, поближе к «культурному очагу». «Обжечься» об этот очаг там было негде, поскольку скукотища в этом заведении была ужасная, за исключением двух игорных комнат и бильярдной…
Даже не столь часто устраиваемые затейниками клуба семейные вечера не приносили оживления. Дамы усаживались играть в карты, а в общей зале кружились две­три пары. Кыштымские кавалеры не желали танцевать, девицы уныло бродили из комнаты в комнату, как стерляди в трактирном аквариуме, и все вместе ужасно скучали, испытывая какое­то беспричинное озлобление…
Александр скучал вместе с другими и шел в клуб только потому, что после Екатеринбурга решительно некуда было деваться по вечерам. Так длилось до той самой поры, пока в клубе не появилась приехавшая на время инспекции на Кыштыский завод Л.И. Расторгуева его дочь Катерина. Личное присутствие на заводе Льва Ивановича было обусловлено длительной работой столичных инспекторов, которые нагрянули в южноуральский городок, сразу после январских событий 1822–23 года, когда в Кыштымском горном округе, на Каслинских предприятиях произошло настоящее восстание приписанных к заводу крестьян и заводских рабочих.



2

Причиной восстания мастеровых и работных людей явилось резкое ухудшение жизни, связанное с неурожаями, ужесточением порядков на заводах и несвоевременной выплатой заработной платы. Рабочий день мастеровых не был регламентирован, мастеровые часто работали по две смены подряд. Непременные «пешие работники» месяцами находились в лесу, в летнее время выжигали уголь с утра до позднего вечера. Согласно ведомостям на выплату зарплаты за 1822 год, в кричных цехах мастеровые получали до 2 рублей 50 копеек в неделю, мастеровые доменного цеха – 20–40 копеек в день, кузнецы – 30 копеек в день, плотники – 20 копеек, «пешие работники» – 15–20 копеек, конные – до 40 копеек; значительные суммы удерживались хозяевами в качестве штрафов за пережог угля, угар в чугуне и др. Зимой 1821/22 в заводских конторах скопилось 14 467 рублей, взысканных с мастеровых. Зарплата доставлялась купюрами, за размен которых работникам приходилось платить определенный процент в специальной меняльной конторе. В 1820­х гг. практиковалась отправка кыштымских мастеров на Шемахинский и Нязепетровский заводы для увеличения там объема выработки железа; при этом дневной заработок мастеровых составлял те же 30 копеек. С 1819 года неуклонно росли цены на продукты, особенно на муку. В заводской лавке мука стоила 90 копеек – 1 рубль за пуд (на рынке – свыше 1,5 рублей), хотя по закону от 1799 года заводчики обязывались отпускать муку не дороже 20 копеек за пуд. За жалобы работные люди подвергались наказаниям специальной воинской командой на заводской площади. Поводом к открытому выступлению работных людей (18 февраля 1822 года) послужил их конфликт с исправником, который отказался дать ход прошению, содержавшему жалобы на бедность и голод. В начале марта 1822 года группа из 54 рабочих, самовольно оставив заводские работы, направилась в Екатеринбург для подачи жалобы в Горное правление. По дороге ходоки были арестованы и возвращены в Кыштымский завод. Кроме них была так же задержана еще и группа ходоков (свыше 100 человек), отправившаяся в Екатеринбург 9 мая 1822 года.
Император Александр I указом от 1 августа 1822 года вменил Расторгуеву «в непременную обязанность давать заводским людям такую за работу плату, чтобы они, невзирая на дороговизну, могли содержать и пропитывать себя с семействами безбедственно»; одновременно предписывалось зачинщиков беспорядков У. Дайбова, Назарова, А. Рыбина и Т. Устинова предать суду, а 98 наиболее активных участников волнений вместе с семьями выслать в казенные Богословские заводы. Для приведения в исполнение постановления о наказании в Кыштымский горный округ в начале октября 1822 года прибыла команда казаков и солдат, активисты из работных людей оказали ей сопротивление. Братья Косолаповы, мастеровые Устинов и Дайбов организовали «мирскую избу», куда вошли еще 9 мастеровых. Под руководством «мирской избы» был создан рабочий патруль для охраны завода, складов и порядка в поселке; на дорогах расставлены пикеты; работы прекращены; арестованы некоторые приказчики и чиновники – «мироеды» (в том числе исправник Шудров, заседатель земского суда Кашин, секретарь уездного суда Грехов, подпоручик Кузнецов).
В ноябре 1822 года последовала новая волна возмущений и неповиновения властям; волнения охватили Каслинский и Нязепетровский заводы Расторгуева, затем и близлежащие села. Всего в кыштымских волнениях участвовало, по разным данным, от 8 до 10 тысяч человек. Кыштымские мастеровые вели агитацию среди работных людей Златоустовского, Уфалейских, Шемахинского заводов. В начале февраля 1823 года рабочие захватили в Кыштымском заводе судейских чиновников и местного священника. «Мирские избы» вели сбор продуктов и денег в пользу наиболее нуждавшихся. Горное правление направило на заводы карательные экспедиции числом около 3 тысяч человек (пехотный батальон, полк Костырко, пехотный батальон из Уфы, башкирские казаки из Троицка). Каратели блокировали дороги. Вскоре был схвачен предводитель восставших К.Ф. Косолапов.



ГЛАВА 10

1

Пока Лев Иванович Расторгуев лично дотошно обследовал конторские бумаги и интересовался работой непосредственно в цехах, его дочь Катя, прихватив с собою обучающегося в Екатеринбурге сына родственников, у которых они остановились с отцом и кучей мелких екатеринбургских чиновников, тоже от нечего делать, как и вся кыштымская молодежь, отправилась в местный клуб. И уже вскоре навела там свои порядки, поганой метлой разогнав висевшую не материализовавшейся паутиной в самой атмосфере этого провинциального «культурного заведения» скуку. В итоге получилось что­то необычайное для чопорной провинциальной публики, боявшейся на каждом шагу потерять собственное достоинство. Пара из Екатеринбурга танцевала поначалу не особенно искусно, но зато так весело, что даже присяжные клубные игроки приходили в общую залу, чтобы посмотреть на чудаков. Молодая дочь Расторгуева, в свою очередь, продолжала удивляться, глядя на скучающую кыштымскую публику.
– Помилуйте, – говорила она местной молодежи, – у вас такой хороший зал, целый оркестр музыки, недурная кухня, – как же тут не веселиться?
Благодаря неугомонной веселости екатеринбургской гостьи семейные вечера вдруг оживились, а здание клуба стало ломиться от посетителей.
Именно здесь, на танцах, молодой Зотов, хорошо зная студента­родственника семьи Расторгуевых Степана, не без его помощи познакомился с этой заворожившей его дамой.
– Катя, Екатерина Львовна, – тут же, смутившись поправил себя родственник Степан, – это не кто иной, как сын уже знакомого вам Григория Федотовича Зотов.
– Давайте по­простому и сразу на ты, если вы не возражаете. Я – Катя, ты – Александр.
– Я не против, – поклонился Зотов­младший и замер, словно в ожидании своей дальнейшей участи.
Екатерина Расторгуева молча протянула длинную белую руку и посмотрела на «молодого хозяина» какими­то печальными глазами. Это выражение Зотов­младший заметил у нее давно, и оно страшно не соответствовало ее со Степаном внешнему веселью. Она веселилась точно по обязанности, по крайней мере, ее лицо не принимало участия в этом веселье. Зотову теперь она казалась красавицей, конечно, по сравнению с кыштымскими дамами. После одной веселой кадрили он предложил ей пройтись по клубным залам.
– Благодарю вас… – как­то деревянно ответила она, подавая свою руку. Они шли несколько времени молча.
– Извините за нескромный вопрос, Екатерина Львовна, – заговорил Александр, задерживая шаги. – Отчего у вас такой грустный вид?
Она остановилась и с удивлением посмотрела на него.
– Разве это так заметно?
– Да, то есть мне так кажется. Вероятно, вы очень скучаете?..
– О, нет, мне некогда скучать, нисколько. Батенька мой с головою утопил свою дочь в заводских канцелярских бумагах. Об этом даже противно говорить.



2

Дочь Расторгуева была умна и с характером. Кроме фигуры с хорошо выраженными приятными округлостями Александра привлекало в ней чередование ласковости и какой­то особенно красивой тоски. И еще Катя очень мило картавила, что особенно нравилось Зотову­младшему.
Он тоже ей нравился – плечистый, с окладистой русой бородой и таким добродушным русским лицом. Из таких добродушных увальней выходят прекрасные мужья.
– Почему вы сделали такой вопрос? – обратилась она к нему после длинной паузы и опять посмотрела своими печальными глазами.
– А так. Право, не знаю, я думал, что вы больны.
– О нет, я здорова.
Это внимание ее тронуло. Совершенно чужой, незнакомый человек, а между тем интересуется ее здоровьем.
За первым разговором последовал ряд других. Обыкновенно встречались в клубе. Катя по привычке сама искала глазами своего кавалера и улыбалась ему издали. Ей делалось как­то легче, когда он был около нее, тут, рядом. Это было то чувство хорошей дружбы, которое так редко встречается и которое, вероятно, поэтому так ценится женщинами. Вместе с тем Александр заметил, что молодая барышня Расторгуева вечно настороже, как дрессированная цирковая лошадь.
– Пусть это бесцеремонно, да, пожалуй, и не к месту будет сказано, но я все же решусь спросить: почему вы никогда не пригласите меня к своим родственникам? – тихо, словно б боясь только что заданного вопроса, промолвил Александр. – Ведь я хорошо знаком с их сыном. Мы со Степаном не один год, до той самой поры, когда Лев Иванович не отправил моего батюшку «присмотреться» в Кыштым, учились в одной из екатеринбургских гимназий и даже сидели за одной партой…
– У моих родственников это не принято. А потому, да не будет вам в обиду, представить вас папе сама лично я вас не смогу… Попытайтесь познакомиться с ним через своего батюшку Григория Федотовича.
Зотов­младший смотрел на девушку и думал про себя: «Какая она хорошая, вся хорошая. С такой женщиной не страшно связать всю жизнь».
 







ГЛАВА 11

1

Перед завершением инспекции на Кыштымском заводе, когда Лев Иванович Расторгуев уже начинал собираться к себе в Екатеринбург, в последний вечер в клубе Катерина в момент прощания с Зотовым­младшим услышала от него неожиданное признание:
– Екатерина Львовна, выходите за меня замуж… Я вас очень, очень люблю… Право, мы прожили бы недурно…
Когда он это сказал, она страшно смутилась и посмотрела на него испуганными глазами, как на сумасшедшего. Но высказала вслух совсем другое предположение:
– Вы, наверное, навеселе? А уже завтра, протрезвев, будете жалеть о сказанном.
Заметив ее растерянность и смущение, Александр припал к ее руке и заверил:
– Я совершенно трезв, а потому не требую сиюминутного ответа. Вы подумайте серьезно. Я уже решил про себя. Если не по весне, так непременно к осени мы с батюшкой появимся у вас дома, в Екатеринбурге. Времени достаточно, чтобы обдумать мое предложение…
Сказав это, Александр даже улыбнулся и спокойно посмотрел на нее. В его карих добрых глазах действительно светилась решимость, та отчаянная славянская решимость, которая идет не всем…
– Вы хорошая, хорошая, хорошая… – повторял он, продолжая улыбаться. – Вся хорошая! Я буду ждать…
По приезду домой, в Екатеринбург, Катя поведала своей матери, о сделанном ей предложении.
Анна Федотовна страшно перепугалась.
– Да не змей ли, прости Господи, этот Гришка Зотов!.. – повторила она в ужасе. – Вот человека нанесло на нас… Погубитель он наш! Через сына своего хочет нас разорить…
– А ты не бойся, матушка, – утешал жену свою прознавший про этот разговор Расторгуев. – Я сегодня завтра помру, на кого оставить заводы? Да и Гришку я знаю достаточно хорошо. С низов пришел. Прежде чем стать пока еще негласным управляющим Кыштымским заводом, все своими руками познал, да и умом не обделен. А то что он крут нравом, так без этого сейчас нельзя, разоритесь…
Но Анна Федотовна не успокоилась, сердце  словно чуяло неминучую беду.

2

В начале апреля Зотов­старший приехал к Расторгуевым, но пока еще без сына. После лично устроенной Львом Ивановичем инспекции Кыштымского завода Григорий Федотович приехал как бы для отчета, что сделано после замечаний на настоящий момент. А на самом деле решил по мере возможности присмотреться к своей будущей снохе.
Расторгуев встретил гостя приветливо, как будто ожидал давно. Зато жена его, Анна Федотовна вся насторожилась, как птица над своим гнездом. Но «змей» сделал такой вид, будто не замечает этого. Зная что хозяйка дома недавно переболела, и, говорят, очень сильно, он оказывал ей преувеличенную заботливость, стараясь привлечь к разговору младшую Расторгуеву.
– А я тебе гостинец привез, Катерина, – улучив момент и как бы между прочим произнес Зотов, подавая шелковый головной платок. – Вот, носи, да не потеряй…
Сдержанно поблагодарив за подарок, возможная сноха быстро оставила за разговорами отца и кыштымского гостя. Удалившись с матушкой, заговорила торопливо и осторожно, словно бы пересмотрела свое отношение и к Александру, и к его отцу:
– Что отец, что сын, боюсь я этих Зотовых. Вот и Григорий Федотыч – как его младшой. Он еще только ласково­ласково заговорит, а я трясусь, как осиновый лист… Мне нож вострый, когда он улыбается. Взяла бы его и на мелкие части растерзала…
– Тебя ведь пока отец не неволит, Катерина, идти за Зотова­младшего. Хочешь, я с ним сама переговорю?
– Ох, не надо, матушка, ничего не говори! Мне же хуже будет! Вот и сейчас я Зотовых ругаю, а ежели кто из них рукой поведет – я и пошла туда куда поведут… Нету моей волюшки, точно околдовали меня…
 Девушка и плакала, и смеялась, и ластилась к приголубившей ее матери. А та любила ее больше старшей дочери – за то, что тиха, и ласкова, и на всякое дело быстрая. Этакой­то девушке да пропадом пропадать – вдвойне жаль.
Одно только смущало Анну Федотовну по отношению к Зотову­старшему. Он, конечно, змей – в этом ее до сих пор никто не мог переубедить, – а в то же время такой богомольный. Прошлый раз, когда муж задержал его в Екатеринбурге на целую неделю, выделив в своем доме постель и стол, тот каждое утро молился по часу, да еще как молился: станет на колени и заливается слезами.
 «Или уж очень грехов много накопил, – соображала Анна Федотовна, – или уж такой угодник уродился…»





ГЛАВА 12

1

После посещения екатеринбургского особняка Расторгуевых отцом и сына Зотовыми и события, которое не походило ни на обычную светскую, ни на старообрядческую помолвку, все помыслы Льва Ивановича теперь были сосредоточены на свадьбе дочери. Со свадьбой он ужасно торопился. Да и как было не торопиться: скоро нужно было опять ложиться в местный госпиталь, и еще неизвестно, вернется ли он из него живым или нет. Льва Иваныча начинала давить собственная старость, и он боялся, что любимая дочь Катерина останется непристроенной. А то, что рассказывают о характере Зотова­младшего, что он, как и отец его вспыльчивый и гордый, так разве он такой всегда? Лишний раз и не вовремя не раздражай его, и добрая, умная жена будет с ним счастлива.
Много бессонных ночей провел за молитвами Лев Иваныч, обдумывая будущее своей ненаглядной меньшой дочери, и ничего лучше не мог придумать для ее успокоения и примирения с действительностью…
Сама Катерина как­то плохо понимала, что делается вокруг нее. Все случилось так быстро и так неожиданно. Когда девушка оставалась одна, ей делалось страшно без всякой причины. Она боялась сама не зная чего… Просто страшно, и все тут. Ведь один раз выйти замуж, и назад ничего не воротишь. Александр ей нравился, и в то же время она боялась его.
Впрочем, встреч у нее со своим будущим суженым даже там, в Кыштыме, было так мало, что и познакомиться поближе с ним было некогда. Свадьба выходила по старинке, по родительскому наказу. Лев Иваныч замечал, что Катерина как будто невесела, и сам начинал хмуриться. Раз он даже обратился к Анне Федотовне с просьбой:
– Ты ее разговори, наконец, как мать и как женщина. Конечно, девичье сердце дрожит, и сказать, наверное, хочется что­либо отцу, а подойти ко мне не решится никак…

Приданного у дочери Расторгуевых было столько, что и дюжины сундуков не хватит. Носить не переносить. Даже стыдно становилось перед завидовавшими ей подругами. А между тем Катерина совсем не желала богатства. Кому это нужно? Чтобы люди говорили и завидовали богатой невесте? Ей казалось, что она делает что­то нехорошее и со временем должна будет дорого заплатить вот за эту чужую зависть. В общем, ей было невесело, и она относилась совершенно хладнокровно ко всем этим предсвадебным хлопотам.
– Счастливая ты, Катюша, – певуче говорила давно уже состарившаяся, но все еще обитающую при доме Расторгуевых нянька. – Все­то тебе завидуют… Вон какого сокола получаешь в мужья. Слышала я, что кыштымские­то бабы не одну пару глаз на него проглядели…
Свадьба Зотова­младшего была сыграна на славу. Почитай, целый месяц на тройках катались то из Екатеринбурга в Кыштым, то из Кыштыма в Екатеринбург. И там, и тут гостей набралось пруд пруди.
Расторгуев похаживал по своим многочисленным горницам, приговаривая:
– Пей, ешь, гости дорогие… Веселитесь от души… Чай, не на поминках моих, – а сам думал о своей скорой неминучей смерти.

2

От автора.
Теперь уже и не узнать, кто кому был нужнее. Зотов­старший – Растогуеву или Расторгуев – Зотову?.. Не случайно же заводчик Л.И. Расторгуев породнился с управляющим Г.Ф. Зотовым, отдав свою младшую дочь Екатерину замуж за Александра, сына Г.Ф. Зотова? И Лев Иванович, и Григорий Федотович были людьми дальновидными, расчетливыми…
Как бы то ни было, но, словно бы все распланировав заранее, вскоре после свадьбы умирает Расторгев. Его прямые наследницы – жена и дочери – уговаривают Григория Зотова стать управляющим Каслинским и Кыштымским заводами.
Но не будем забегать вперед и отметим, что, прежде чем перебраться в Кыштым, Григорию Федотовичу пришлось изрядно потрудиться в Екатеринбурге под началом Расторгуева.
Обладая большой созидательной энергией, Зотов с особым рвением взялся за реконструкцию и техническое переоснащение Верх­Исетского завода, принадлежавшего Алексею Яковлеву. Он усовершенствовал машинопрокатный стан. Железо, изготовленное на этой машине, обладало изумительными свойствами: не ржавело, не требовало окраски и до ста лет исправно служило в качестве кровли. Признав важность изобретения, правительство России наградило владельца завода Яковлева золотой медалью «За полезное». А создатель прокатного стана Зотов, в свою очередь, был облагодетельствован заводчиком Яковлевым тем, что получил освобождение от крепостной зависимости. Кроме того, Г.Ф. Зотов создал механическую фабрику, на которой было налажено производство паровых машин и освоено бронзовое литье.
В 1815 году он сделал проект сооружения канала Исеть–Решетка–Чусовая. Во время Отечественной войны 1812 года изобрел машину для полировки пушечных ядер. За это изобретение Зотов удостоился золотой медали «За усердие».
Трижды награждался Григорий Зотов за свою изобретательность, получил от царя три золотые медали для ношения на шее.



ГЛАВА 13

1

Неведомо каких почестей или, наоборот, скорого суда над собою заслужил бы Григорий Федотович Зотов, не сведи его судьба с самим государем Александром I, который осенью 1824 года находился в поездке по Уралу. 25 сентября он прибыл в Екатеринбург, остановившись в доме П.Я. Харитонова. Свиту Александра I, в том числе лейб­медиков Я.В. Виллие и Д.К. Тарасова, принимал в своем доме Григорий Зотов. На следующий день монарх посетил Верх­Исетский завод, который, как я упоминал выше, особенно на фоне других уральских заводов, произвел на него благоприятное впечатление – и тем, как было организовано дело, и внешним видом заводского комплекса. Узнав, что бывший кричный мастер Григорий Зотов, кому завод обязан своим примерным состоянием, находится в Екатеринбурге, Александр повелел барону Дибичу пригласить его для разговора.
На следующий день во время обеда, на котором присутствовал главный горный чиновник на Урале полковник Осипов, Александр спросил, почему тот не представил ему настолько известного и сведущего в горном промысле Зотова. Осипов, который, судя по всему, не очень ладил с Зотовым, ответил, что тот не относится к числу местных граждан. На это Александр заметил:
«Очень жаль, что здешнее горное начальство доселе не обратило внимания на столь опытного в горном деле и столь полезного человека. В продолжение одного часа я узнал от этого Зотова гораздо более о положении здешнего горного производства, нежели во все мое путешествие по Уралу. Довольно видеть Верх­Исетский завод, чтоб вполне оценить опытность Зотова, если справедливо, что все устройство этого лучшего здесь завода произвел один Зотов, двадцать лет управлявший оным».
 Наиболее достоверным описанием встречи Григория Федотовича с Александром I являются записки лейб­хирурга Д.К. Тарасова «Воспоминания моей жизни» и самого Г.Ф. Зотова.
Утром 26 сентября Александр I встречался с Главным начальником уральских горных заводов и чиновниками горного ведомства, а также с владельцами и управляющими частных горных заводов. Среди них был и Зотов.
Лейб­хирург Д.К. Тарасов вспоминает: «Наружность и осанка Григория Зотова при первом взгляде обличали в нем светлый натуральный ум, сильный характер... Орлиные глаза его выказывали необыкновенную проницательность... Высокий рост, атлетическое сложение, окладистая борода, курчавые с проседью волосы и особенно приличие в обращении невольно возбуждали к нему особенное внимание и уважение».
В 7 часов вечера 27 сентября 1824 года барон Дибич представил Г.Ф. Зотова императору. Он пробыл у государя полтора часа.
Г.Ф. Зотов рассказывал Д.К. Тарасову:
«...Сегодня Бог благословил меня величайшим счастьем в жизни моей...
Император спросил, кто я и откуда родом.
Ответ: ...Родился и вырос здесь, на заводе, был кричным мастером, старался практически изучать горное дело, приобрел доверенность заводских людей... владельца, который поручил мне главное управление всеми заводами.
Император: Чем ты теперь занимаешься?
Ответ: Некоторыми собственными делами, но в особенности восстановлением упадших заводов Расторгуева, доставшихся в наследство двум его дочерям, на одной – меньшей – женат мой сын.
Император: Я слышал, что ты держишься раскола и упорствуешь в нем?
Ответ: Не смею скрывать перед Вашим Величеством, что я старообрядец. Но в нашем обряде ничего нет вредного, а тем более противного православной церкви. К нам перешло это от отцов наших. Из усердия к церкви мы построили для служения каменный храм, отделали и украсили его, но нам не позволяет епархиальное начальство поставить святые кресты на главы этого храма.
Император: Я позволю вам поставить кресты на главах храма вашего.
В ходе беседы Александр настолько был впечатлен Зотовым, что повелел ему изложить в письменном виде и отправить в Петербург свое мнение насчет возможных способов совершенствования горнозаводского хозяйства на Урале. Кроме того, Зотову было предложено слать донесения вообще обо всем, что касалось горного дела, если тот сочтет это нужным и полезным, лично императору.
Государь простил и повелел возвратить на заводы Расторгуева выселенных из них в Сибирь 90 человек заводских людей. Я поручился за доброе поведение этих несчастных, которые по возвращении всю жизнь будут благословлять имя великого нашего Монарха».


2

Расторгуевские южноуральские заводы достались Зотову не в лучшем состоянии. За расторгуевский период (1809–1823 годы) управление заводами не претерпело каких­либо серьезных изменений. Все практически оставалось, как при Н.Н. Демидове. Л.И. Расторгуев проживал постоянно в Екатеринбурге, управление заводами было вверено управляющему и приказчикам. Управляющим был родственник заводовладельца Яков Семенович Расторгуев, слабохарактерный и малоопытный в заводском деле человек. Центр управления горным округом располагался в Каслинском заводе, где и находилась главная заводская контора. Независимым от управляющего главным приказчиком и распорядителем всеми заводами был Григорий Иванович Блиновсков, который отличался жестокостью в управлении, был «одержим сильным педантизмом».
Голодные годы, невыплата жалований, самодурство приказчиков привели к самому крупному в XIX веке на Урале восстанию рабочих и прикрепленных к заводам крестьян, которых пришлось усмирять военной командой из трех тысяч солдат. В то же время Кыштымский горный округ, как и весь Урал в целом, испытывал расцвет в связи с подъемом золотодобывающего промысла. Повсюду находили новые месторождения, которые приносили своим владельцам огромные доходы. В 1822 году в пойме реки Сак­Елга, где были открыты золотоносные россыпи, Григорий Зотов основал выселок, названный Соймоновским прииском. Позднее поселение выросло в крупнейший центр производства меди – город Карабаш.























ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

1

Каслинские заводы, перешедшие после смерти Л.И. Расторгуева по наследству его жене и двум дочерям, были взяты в казенное управление на два года. Формальной причиной взятия заводов под государственное управление стала «неспособность заводовладельца предотвратить нужду заводских жителей» и возникшие на заводах волнения. Истинные же причины были более сложными.
За расторгуевский период (1809–1823 годы) управление заводами не претерпело каких­либо серьезных изменений. Все практически оставалось как при Демидове. Как и в Екатеринбурге на Верх­Исетском заводе, так и в Кыштыме Зотову­старшему пришлось очень высоко засучить рукава. При нем производство постепенно стало приходить в норму, а рабочие получать деньги. Летом 1823 года заводским поверенным Блиновым было подано прошение на имя министра финансов Е.Ф. Канкрина с просьбой освободить заводы от казенного управления и обещанием, что Г.Ф. Зотов исправит положение.
Прошение не достигло цели, заводы были переведены в казенное управление. Был назначен горный чиновник – берггауптман Тетюев, который два года, как и военная команда, жил в горном округе. Несмотря на присутствие чиновника, рычаги управления фактически находились у Г.Ф. Зотова. Его период управления продолжался до 1837 года.

Знаменательно, что официально Зотов не занимал никакой должности. Формально с 1 апреля 1823 года всеми заводскими делами ведали, по общей доверенности, мужья наследниц Льва Расторгуева – Петр Харитонов и Александр Зотов (сын Г.Ф. Зотова). Сам Зотов­старший оставался в тени, но именно он управлял заводами. Он скоро сумел выправить положение, и по Высочайшему повелению от 1 октября 1825 года заводы были возвращены в частное владение, отданы в полное распоряжение наследницам Расторгуева. Произошло это после путешествия Александра I по Уралу в 1824 году.
Но период монаршей милости длился недолго. После смерти Александра I в 1825 году уже на следующий год было возобновлено следствие по делам, начатым в 1822–1823 годы. В июле и августе 1826 года на заводах наследниц Расторгуева работала комиссия под руководством статского советника Пащенко по поводу хищения золота на заводских приисках. До этого, в 1823 году, после подавления волнений здесь работала комиссия по крестьянским жалобам. В1827 году на заводы наследниц Расторгуева для проведения следствия был командирован флигель­адъютант царя полковник граф А.С. Строганов. В своей докладной записке Николаю I, отметив, что при управлении заводами Г.Ф. Зотовым весьма усилена добыча золота и усовершенствована выковка железа, Строганов объяснял это следующим образом: «Ни заведение новых машин, ни особенные средства, заменяющие силы человеческие, не содействовали в том. Но для увеличения доходов и ненасытного корыстолюбия стали работы возлагать без всякой соразмерности с силами человеческими, и вскоре засим строгая взыскательность обратилась в жестокость и тиранство».

Мастеровые и работные люди при допросах показали графу Строганову, что управляющий заводами, смотритель и приказчики «жестоко наказывают, домогаясь признания в краже золота, и за маловажные проступки секут розгами и кнутьями, бьют по лицу, топчут и содержат в железах по несколько недель; от каковых истязаний были они больны от 2 недель до 4 месяцев и более». Жалобы рабочих подтвердились: при осмотре наказанных мастеровых и работных людей на их спинах были обнаружены засохшие черные полосы и рубцы от ударов плетьми и палками.
Экономическое и финансовое положение заводов наследниц Расторгуева при управлении Г.Ф. Зотова действительно значительно улучшилось, о чем, в частности, свидетельствовала статья в самом авторитетном тогда в горнозаводском мире «Горном журнале» в 1832 году:
«Плавильное производство заводов Кыштымских (Каслинский в том числе) можно поставить в пример всем прочим заводам империи. Полезно знать... какими средствами доведена на сих заводах плавка до такого совершенства, что на каждый пуд угля проплавляется два пуда руды и выплавляется более пуда чугуна. Между тем, как 25 лет тому назад (1806 году) на короб угля (25 пудов) проплавлялось на сих заводах 25–35 пудов руды и выплавлялось от 10 до 12 1/2 пудов чугуна».
В 1830 году на заводе работало два прокатных стана («нижняя и верхняя катальные машины») по производству листовой болванки, одна «тягательная» машина, вырабатывавшая тонкие листы железа, монтировались машины по производству проволоки и лесопильная.
В период управления Г.Ф. Зотова (1823–1837) были построены новые корпуса в Кыштымском и Каслинском заводах, которые частично сохранились и до наших дней. Строительство осуществлялось, по­видимому, по проектам архитектора М.П. Малахова. Каслинский завод состоял тогда из двух зданий кричных фабрик, расположенных вдоль ларевого пореза, над которыми возвышался корпус доменного цеха с куполом и шпилем.
Одновременно с перестройкой завода в поселке продолжалось кирпичное и каменное строительство. Были построены заводская контора, господский дом и заводской госпиталь. Застройка улиц, как и в других уральских заводских поселках, носила планомерный характер.
Еще в конце XVIII века были составлены и посланы в Санкт­Петербург на высочайшее утверждение генеральные планы регулярной застройки населенных пунктов Пермского наместничества. Во всех уральских заводах центральной частью (пунктом отсчета) была заводская площадь, где располагались церковь, заводская контора и господский дом. Кыштымский завод в этом отношении не был исключением.

2

Паралельно с возведением новых заводских строений и обновлением старых цехов началась и полномасштабная реконструкция здания господского Дома Расторгуева. После нее он стал на этаж выше, расширился. Оформление его обрело черты классицизма – направления, господствовавшего в то время в российской архитектуре. Причем старое здание не было снесено, оно было использовано как основа. В новом доме центральный зал первого этажа имел сводчатое перекрытие – с большой долей вероятности, этот облик зал сохранил с XVIII в.
Имя архитектора, создавшего новый облик здания, неизвестно. Было высказано предположение, что автором проекта мог быть Малахов, но подтверждения этому пока не найдено. Известная исследовательница городов­заводов Р. Лотарева предложила версию, что автором усадьбы Харитонова (зять Расторгуева) и господского дома в Кыштыме является К. Адамини, но основания у этого предположения более чем зыбкие. Так что и здесь сплошные загадки…
В то же время на другой стороне пруда было построено здание заводского госпиталя. И еще один архитектурный комплекс, который сложился в центре Кыштыма в тот же период – здания Верхне­Кыштымского завода. Сама специфика заводских построек накладывает ограничения на оформление их фасадов. Тем не менее, если мы посмотрим на имеющиеся в Кыштымском музее и в интернете изображение фасада Верхне­Кыштымского завода второй половины XIX века, то должны будем признать, что общая стилистика оформления зданий тяготеет к классицизму. Верхне­Кыштымский завод вовсе не был в этом отношении исключением, многие заводы в этот период были перестроены и оформлены в соответствии с архитектурными тенденциями своего времени. Но далеко не каждый завод мог предъявить миру своеобразный ансамбль каменных зданий, построенных в стиле классицизма: господский дом, госпиталь и завод.



ГЛАВА 2

1

Все это было построено в тот период, когда заводами управлял Григорий Зотов. Человек, который воссоздал пришедшие в упадок заводы. Человек, которого за «тяжелую», как у Акинфия Демидова руку, придет время, назовут «кыштымским зверем». И если иные утверждают, что автором этого сравнения является Д.Н. Мамин­Сибиряк, то я им могу возразить: прямым «наследником» этого прозвища уже в советскую пору стал уральский писатель Е.А. Федоров, автор повести «Кыштымский зверь». Полным бредом можно считать высказывание одного из современных «писарей», считающего, что, мол, когда Зотов был крепостным, то поднял Верх­Исетский завод, а когда стал сам практически хозяином, то напрочь забыл свои былые устремления и ничегошеньки больше на Кыштымских (точнее, Каслинских) заводах не сделал, не перестроил его цеха, оснастив их современным оборудованием, не благоустроил город, не построил наконец современный госпитать. То есть человек даже не попытался разобраться – так ли это. На сайте Центральной городской больницы города Кыштыма излагается такая версия:
«16 лет (1830–1846 гг.) шло строительство госпиталя в г. Кыштыме. Построенный по проекту замечательного крепостного архитектора Александра Петровича Чеботарева, Кыштымский госпиталь был одним из лучших на Урале. И хотя по замыслам и своему назначению он должен быть стационарным лечебным учреждением, на деле же этого не случилось. Наследники Расторгуева использовали помещение госпиталя для развлечения господ, а его надворные постройки – под квартиры и мастерские. Забота господ заводчиков о здоровье рабочего человека носила чисто формальный характер, медицинская помощь больным по­прежнему в основном оказывалась на дому, и при тяжелых заболеваниях рабочие заводов были лишены даже того примитивного стационарного лечения, каким мог бы располагать построенный, но бездействовавший госпиталь».
Я не знаю, откуда они взяли эту информацию. Видимо, из какой­нибудь статьи, написанной под влиянием баек…
В Атласе завода 1840 г. госпиталь уже показан, причем с планом, где обозначены назначения помещений и размещение кроватей. В 1837 году госпиталем заведовал медико­хирург Тарасов, а при госпитале работали и обучались несколько лекарских учеников и школьников.
Несмотря на заметные успехи в металлургическом производстве, улучшение заводской жизни в целом, следствие правительственных чиновников не прекращалось весь «зотовский» период, вплоть до 1837 года. П.Я. Харитонову и Г.Ф. Зотову ставилось в вину жестокое обращение с рабочими, хищение золота, убийство беглых и т. п. Справедливости ради надо признать, что дисциплина на заводах поддерживалась жесткими методами, но и на других уральских заводах было такое же положение, если не хуже. Тем не менее, правительство обращало особое внимание на заводы наследниц Расторгуева. Объяснение этому можно получить в материалах секретной правительственной комиссии по делам раскола.
В период царствования Николая I происходило ужесточение государственной политики в отношении старообрядцев. Император поставил перед правительством задачу по искоренению раскола. Политика эта имела дифференцированный подход к каждой группе старообрядцев. Наибольшая жесткость была проявлена к беспоповцам. Случай с владельцами Кыштымского горного округа – явный тому пример. Правительственные чиновники всерьез взялись за старообрядцев П.Я. Харитонова и Г.Ф. Зотова.

От автора.
Забегая вперед, следовало бы сказать, что в конце концов П.Я. Харитонов и Г.Ф. Зотов по распоряжению Николая I в 1837 году были сосланы в Финляндию (г. Кексгольм). По другим источникам (например, по церковной летописи Вознесенской церкви Каслинского завода), Г.Ф. Зотов был сослан на Кавказ, откуда якобы он писал письма своему племяннику Т.П. Зотову и через него руководил расколом. Однако ссылка объяснялась не жестоким обращением с рабочими, а тем, что Харитонов и Зотов по своему богатству и связям пользовались очень большим влиянием в старообрядчестве.
«Когда тянулось их дело, – написано в одном из безымянных воспоминаний современников подследственных, – то из Перми приезжали губернатор и архиерей сговаривать их перейти в единоверие, обещая прекращение процесса. Но уговоры не подействовали». П.Я. Харитонов умер в Кексгольме 30 ноября 1838 года через год после ссылки в возрасте 44 лет. Точная дата и место смерти Г.Ф. Зотова не установлены.

После того, как П.Я. Харитонов вместе с Г.Ф. Зотовым были отстранены от заводских дел, управление заводами осуществлял племянник последнего, Тит Поликарпович Зотов. В сентябре 1838 года ему в «сотоварищи» был принят еще один управляющий из вольнонаемных – уволенный от службы артиллерии поручик Ф.Е. Петров. Первоначально Зотов и Петров вели совместное управление заводами, затем все управление перешло в руки Петрова, он оставался на этой должности до 1 мая 1850 года. Почти весь период государственного управления заводами наследниц Расторгуева пришелся на время службы Ф.Е. Петрова.



ГЛАВА 3

1

От автора.
В качестве дополнения к вышеизложенному приведем две характеристики моего героя Г.Ф. Зотова, которые я уже мимолетно упоминал.
В описании посещения императором Александром I города Екатеринбурга Д.Н. Мамин­Сибиряк в своем очерке «Город Екатеринбург», который был написан в 1888 году по заказу городского головы И.И. Симанова, представляет читателю, если образно говорить, две стороны одной медали, повешенной на шею Григория Зотова.
Первая сторона (положительная), которой я почему­то не нашел в упомянутом мною очерке, когда читал его в электронном варианте в интернете. Зато она есть в оригинале и звучит так:
«Первое столетие города совпало с путешествием по Уралу императора Александра I, который обращал особое внимание на развитие горного дела в России. Осенью 1824 года, именно 25 сентября, Александр I приехал в Екатеринбург, – императорский маршрут шел с Южного Урала. В свите государя находились барон Дибич, баронет Виллие, лейб­хирург Д. Тарасов и др. Императорская квартира помещалась в великолепном доме заводчика Л.И. Расторгуева, ныне «Харитоновский дом». Еще и теперь в этом доме показывают знаменитую кровать, на которой спал Александр I. Екатеринбург вообще заинтересовал государя, и он подробно осмотрел весь город: гранильную фабрику, горную лабораторию, монетный двор и т.д. Государь остался очень доволен всем, что видел, и пожелал осмотреть Верх­Исетский завод, принадлежавший корнету Яковлеву.
Вероятно, государь еще раньше слышал о заводе лестные отзывы, но действительность его поразила, особенно по сравнению с плохим состоянием казенных заводов. По осмотру заводского госпиталя государь сказал: “Все здесь отлично устроено, и мне остается сожалеть, что я не могу содержать так больных моих солдат…”. Узнав, что Верх­Исетский завод доведен до своего настоящего совершенства простым кричным мастером, государь пожелал с ним познакомиться лично – это был знаменитый Григорий Федотович Зотов. В течение 20 лет своего управления заводами Зотов поднял их настолько, что они давали своему владельцу корнету Яковлеву 3 миллиона ежегодного дохода. 27 сентября состоялась аудиенция в течение полутора часов. Государь подробно расспрашивал “самородка” о заводских делах и удивлялся его уму, знанию дела и находчивости. Казенное горное начальство не благоволило Зотову и не представило его государю в числе других горожан на официальном обеде 28 сентября. Государь поинтересовался у полковника Осипова, почему тот обошел такого известного человека. Осипов сконфузился и объяснил, что Зотов не принадлежит к числу граждан. На это государь дал знаменательный ответ: «Очень жаль, что местное горное начальство досель не обратило внимания на столь опытного в горном деле и столь полезного человека. В продолжение одного часа я узнал от Зотова гораздо больше о положении здешнего горного производства, нежели во все мое путешествие по Уралу».
Вторая сторона – (отрицательная)
«История фамилии Зотовых слишком тесно связана с выдающимися моментами жизни Екатеринбурга, поэтому мы здесь обращаемся к Григорию Федотычу Зотову. Мы уже говорили о необыкновенной «фортуне» этого крепостного самородка. Породнившись с владельцем Кыштымских заводов, он принялся устраивать теперь наполовину уже свои заводы. У Льва Иваныча Расторгуева было две дочери: старшая Марья вышла замуж за Петра Яковлевича Харитонова, а младшая Екатерина – за Александра Зотова, сына Григория Федотыча. Этот Александр Зотов совсем не вмешивался в заводские дела, предоставив все отцу, то же сделал и Харитонов, по отзывам старожилов, человек очень скромный и миролюбивый. Кыштымские заводы находились в расстроенном виде, и Григорий Зотов приналег на них с родственным усердием. Результатом этого явились беспорядки в среде заводских рабочих и целый ряд бесплодных следствий. Следователи приезжали из Петербурга, производили дознания, и Зотов выходил сух из воды, пока не был командирован граф А.Г. Строганов, человек неподкупный и справедливый. Это последнее следствие имело роковое значение, и мы приведем дословно некоторые пункты обвинения, представленные Александром Строгановым. В предписании департамента горных и соляных дел главному начальнику горных заводов Уральского хребта от 13 сентября 1827 г. за № 1032 приводится дословно обвинительный акт, представленный графом Строгановым министру финансов Канкрину: “а) Умерший купец Расторгуев, бывший сперва винопродавцем, а потом комиссионером (откупщика) Злобина, купил Кыштымские заводы из одного корыстолюбия от дворянина Демидова, утеснял чрезмерно принадлежащих к оным крестьян и, наконец, дабы отвратить от себя ответственность за беспорядки, коих сам был виною, желал, чтобы угнетенные им люди обратились в бунтовщиков, в чем и успел. b) По смерти Расторгуева Зотов, угнетавший прежде заводских людей г. Яковлева, принял за наследников первого управление заводами в виде попечителя, не имея, впрочем, законной и гласной доверенности. Несмотря на казенный дозор, назначенный по решению гг. министров, Зотов, воспользовавшись слабостью берг­гауптмана Тетюева, на которого был возложен сказанный надзор, и заводского исправника Усольцева, побудил первого к ложным донесениям министру финансов о благоустройстве заводов и выгодном положении рабочих и что они взбунтовались по одному заблуждению и невежеству. с) Между тем, как дело о неповиновении заводских людей рассматривалось в екатеринбургском уездном суде, Зотов отобрал вынужденную повальную подписку с крестьян, употребляя к тому жестокие средства. Крестьяне одного села, через поверенного своего Морозова, подали заводскому исправнику прошение, что, быв вынуждены к даче подписки, не могут считать ее законною; но Тетюев с исправником составили определение, в котором, признавая Морозова нарушителем тишины и спокойствия, приговорили его к жестокому телесному наказанию и исполнили его два раза в один день, содержав еще Морозова в кандалах четыре месяца. d) По случаю прибытия в заводы государя императора Александра I были поданы три просьбы: от посельщика Седелышкова, найденного потом мертвым в лесу (что составляет особое следственное дело), крестьянина Ватина и женки Назаровой. Но Зотов успел взять меры к сокрытию истины помощью исправника и чиновника горного управления через ложное следствие. Показано, что Батин жаловался на обиды, бывшие еще при жизни Расторгуева и в припадке сумасшествия; а женка Назарова содержалась 4 месяца под караулом, должна была отказаться от принесенной ею жалобы, е) Со времени управления Зотова расторгуевскими заводами весьма усилена добыча золота и усовершенствована выплавка железа, но не заведением новых машин или особенными средствами, а несоразмерным усилением работ, “жестокостями и тиранством”. Дальше говорится, что “главным театром жестокости и притеснений” служат золотые промысла (Соймоновские), где даже было “заведено кладбище для скоропостижно умерших”; что вообще “нет следов христианского попечения о людях, которых можно сравнить с каторжниками и неграми”; что “хотя нередко высшим правительством были командированы чиновники для обозрения заводов, но все это служило только к сокрытию истины, ибо большая часть ревизоров обращались только к угощению и к экстраординарной сумме приказчиков”. В заключение этот интересный документ, предписывая разные спасительные меры, советует “все сие произвести без излишней огласки, так чтобы оная не могла подать повода злонамеренным людям возбуждать вновь беспокойствие между крестьянами расторгуевских заводов”. Такое заключение совсем уже не вяжется с началом, но мы не должны забывать, что дело происходило в самый разгар “канцелярской тайны” и что сам гр. Строганов против вопиющего и явного зла мог рекомендовать только тайные меры кротости. А “злонамеренные люди” все­таки продолжали делать свое дело. Так, штейгер Охлобыстов доносил, что “два крестьянина за одно намерение подать просьбу блаженный памяти государю императору застрелены по приказанию Зотова при заводском исправнике, о чем якобы известно всем крестьянам” и т. д.
Как ни силен был Зотов, сколько милостивцев ни было у него в Петербурге, но строгановское следствие свалило его с ног, а дело об убитых крестьянах довело его до ссылки. По тогдашним порядкам он подлежал наказанию шпицрутенами и ссылке в каторгу, но все наказание ограничилось только ссылкой в Финляндию, в город Кексгольм».



ГЛАВА 4

1

Среди других уральских горных заводов Кыштымский занимал видное положение, да не по своей специфике – производству чугуна и железа, а как центр золото­ и платинопромышленности. Золотое дело началось здесь еще «при казне», как говорили старожилы, – в то для кого­то доброе старое время, когда вся горнозаводская промышленность находилась на военном положении…
Но именно уже в это жестокое время успела проявиться характерная черта всей русской золотопромышленности, каравшаяся «зеленой улицей» и каторгой, это – отчаянное воровство. Проявились и наметились типы будущих золотопромышленников, которые вырастали под давлением мысли о диком счастье и легком обогащении. В числе этих первых золотопромышленников ярко выделился Григорий Федотович Зотов.
К 1880­м годам Зотовы, Расторгуевы, Казанцевы, Рязановы захватили в свои руки не только приуральское золото, но и россыпи в далекой Сибири.
«Екатеринбург прогремел, – писал в уже неоднократно упоминавшемся мною очерке Мамин­Сибиряк, – на целый свет как Эльдорадо, и эта слава повита теперь легендарными сказаниями».
О Зотове в очерке сказано, что он «развернулся во всю неистовую ширь русской натуры, и каждая копейка запела у него петухом».
За десять лет работный люд Григория Федотовича Зотова добыл на рудниках и переплавил золота на тридцать миллионов рублей, но после его смерти наследники получили лишь семимиллионный долг.
2

(Почти как у Мамина­Сибиряка…)
О том, что будет, не будем говорить, когда есть что рассказать о том, что было. А дело было так. Григорий Зотов ходил из угла в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему не нравилось, что матушка Екатерина Степановна отнеслась как будто с недоверием к его жилке, хотя, с другой стороны, ему было бы так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним, не обсудив дела со всех сторон. Одним словом, в результате получалось какое­то тяжелое недоразумение, благодаря которому Зотов ни за что ни про что обидел дочерей­наследниц Расторгуевых, их мужей, в число которых входит и его сын Алесандр; о племянниках здесь упоминать нечего… Обидел, и теперь сердился еще больше, потому что сам был виноват кругом. Екатерина Степановна пришла в себя скорее сына и, взглянув на него пытливо, решительно проговорила:
– А я вот что тебе скажу, милушка… Жили мы, благодарение Господу, в достатке, все у нас есть, люди нас не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты, даже еще не успев до этой самой, будь она неладная, жилки добраться, в руках своих подержать ее богатство, от богатства этого начал дуреть, вздорить… Разве это порядок? Мать я тебе или нет? Может быть, того не замечая сам, да только разговоры твои со мною ты ведешь каким­то лишенным прежней ласки, шершавым языком. И все это от твоей жилки…
– Маменька, ради Христа, прости меня дурака… – наигранно повалившись в ноги старой женщины, вознес руки к потолку с лепниной Зотов. – Это я так… дурость нашла.
– Надо повременить, Григорий.
– Как знаешь, маменька.
Обдумывая все случившееся в одиночестве, Екатерина Степановна то решала про себя заставить сына бросить эту треклятую жилку, то опять жалела ее, представляя себе матерью кыштымского золотопромышленника Зотова, которой еще ниже прежнего кланяются как в Кыштыме, так и в самом Екатеринбурге… В ее старой, крепкой душе боролись противоположные чувства и мысли, которые утомляли ее больше любой работы.
Вечером Екатерина Степановна напрасно молилась в своей комнате с особенным усердием, чтобы отогнать от себя тревожное настроение. Она чувствовала только, что с ней самой творится что­то странное, точно она сама не своя сделалась и теряла всякую волю над собой. Такое состояние продолжалось дня два, так что, удрученная нежданно свалившейся на ее плечи заботой, Екатерина Степановна чуть не заболела, пока не догадалась сходить к отцу Иллариону, к своему главному советнику во всех особенно трудных случаях жизни. В качестве духовника Троицкой единоверческой церкви отец Илларион пользовался неограниченным доверием Екатерины Степановны, у которой от него не было тайн.



ГЛАВА 5

1

Славный домик был у отца Иллариона. Он выходил окнами на Кыштымский пруд, и от зотовского дома до него было рукой подать.
Наружный вид поповского дома невольно манил к себе своей патриархальной простотой; его небольшие окна глядели на водную гладь заводской запруды с таким добродушным видом, точно приглашали всякого непременно зайти к милому старичку, у которого всегда были в запасе такие отличные наливки. Калитка вела на маленький двор с деревянным полом и уютно поставленными службами; выкрашенное зеленой краской крыльцо вело в сени, где всегда были настланы чистые половики. В маленькой передней уже обдавало тем специально благочестивым запахом, какой священники уносят с собой из церкви в складках платья; пахло смешанным запахом ладана и воска, и, может быть, к этому примешивался аромат княженичной наливки, которою отец Илларион гордился в особенности.
– А… дорогая гостья! Сколько лет, сколько зим не видались, – приветствовал радостно отец Илларион, встречая гостью в уютной чистенькой гостиной, походившей на приемную настоятельницы какого­нибудь екатеринбургского монастыря.
Стены гостиной были выкрашены зеленым купоросом; с потолка спускалась бронзовая люстра с гранеными стеклышками. Венские стулья, два ломберных стола, несколько благочестивых гравюр на стенах и китайский розан в зеленой кадушке дополняли картину, которую явно «портили» крест­накрест лежащие на полу длинные домотканые половики.
Сам отец Илларион, если на него смотреть издалека, походил на засохший на корню подберезовик, чья обвислая шляпка была всегда склонена в правую сторону и на самом деле, напоминала небольшую старую фетровую шляпу. И вид этот ему предавали густые, почти никогда не чесанные рыжие волосы. Небольшого роста, с длинной клинообразной седой бородой, отец Илларион принадлежал к симпатичнейшим представителям того типа батюшек, который специально выработался на уральских горных заводах, где священники обеспечены известным жалованьем, а потому вращаются в более развитой среде, чем простые деревенские попы. Ходил отец Илларион маленькими торопливыми шажками, и его передвижение по зеркальным гранитным плитам Троицкой церкви напоминало очень сильно приглушенную не то размочаленными палочками, не то прохудившимся барабаном дробь. Как раз такую дробь выбивал барабанщик приписанной после известных волнений к Кыштымскому заводу воинской части.
Сам по себе батюшка был ни толст, ни тонок, а так себе – середка на половинку. Жил он в своем домике старым бездетным вдовцом, каких немало попадается среди нашего духовенства. Тот запас семейных инстинктов, которыми природа снабдила отца Иллариона, он всецело посвятил своей пастве, ее семейным делам, разным напастям и невзгодам интимного характера. Благочестивые старушки вроде Екатерины Степановны очень любили иногда завернуть к отцу Иллариону и покалякать со стариком от свободности о разных сомнительных предметах, тем более что отец Илларион в совершенстве владел даром разговаривать с женщинами. Он никогда не употреблял резких выражений, как это иногда делают слишком горячие ревнители­священники, когда дело коснется большого греха, но вместе с тем он и не умалял проступка; затем он всегда умел вовремя согласиться – это тоже немаловажное достоинство. Женщины уходили из его домика успокоенные и довольные, хотя, собственно, отец Илларион никогда ничего не говорил нового, а только соглашался и успокаивал уже одним своим видом. Роль этого добродушного человека, в сущности, сводилась к тому, что он, как некоторые механические приспособления, собственной особой устранял и смягчал разные неизбежные житейские столкновения, углы и диссонансы.

2

– Садитесь, Екатерина Степановна… Ну, как вы поживаете? – говорил отец Илларион, усаживая свою гостью на маленький диванчик, обитый зеленым репсом. – Все к вам собираюсь, да как­то руки не доходят… Григория Федотовича частенько вижу в церкви.
– А я пришла к вам по делу, отец Илларион… – заговорила Екатерина Степановна, поправляя около ног свой кубовый сарафан. – И такое дело, такое дело вышло – дня два сама не своя ходила. Просто места не могу себе найти нигде.
– Так, так… Конечно, бывают случаи, Екатерина Степановна, – мягко соглашался отец Илларион, расправляя свою бороду веером. – Человек предполагает – Бог располагает. Это уж не от нас, а свыше. Мы со своей стороны должны претерпевать и претерпевать… Как сказал апостол: «Претерпевый до конца, той спасен будет…» Именно!
Поместившись в другом углу дивана, отец Илларион внимательно выслушал все, что ему рассказала Екатерина Степановна, выкладывавшая свои сомнения в этой маленькой комнатке всегда с особенной охотой, испытывая приятное чувство облегчения, как человек, который сбрасывает с плеч тяжелую ношу.
– Чего же вы хотите, то есть, собственно, что вас смущает? – спросил отец Илларион, когда Екатерина Степановна рассказала все, что сама знала о жилке и о своем последнем разговоре с сыном.
– Я боюсь, отец Илларион… Сама не знаю, чего боюсь, а так страшно сделается, так страшно. Как­то оно вдруг все вышло…
– Так, так… Конечно, богатство – источник многих злоключений, особенно при наших слабостях, но, с другой стороны, Екатерина Степановна, на богатство можно смотреть с евангельской точки зрения. Припомните евангельскую притчу о рабе, получившем десять талантов и приумножившем оные? Не так ли мы должны поступать? Если даже человек, который «зле приобретох, по добре расточих», примет свою часть в Царствии Небесном, тем паче войдут в него хорошо потрудившиеся на ниве Господней… Я лично смотрю на богатство как на испытание.
Добрый старик говорил битый час на эту благодарную тему, причем опровергал несколько раз свои же доводы, повторялся, объяснял и снова запутывался в благочестивых дебрях красноречия. Такие душеспасительные разговоры, уснащенные текстами Священного Писания, производили на слушательниц отца Иллариона необыкновенно успокаивающее действие, объясняя им непонятное и точно преисполняя их той благодатью, носителем которой являлся в их глазах отец Илларион.



ГЛАВА 6

1

Редкий за последнее время случай: в зотовском доме было тихо, но это была самая напряженная, неестественная тишина. Григорий Федотович ходил по дому как ночь темная; ни от кого приступу к нему не было, кроме Екатерины Степановны. Они запирались в горнице Григория Федотовича и подолгу беседовали о чем­то. Потом Зотов ездил на шахту один, а как оттуда вернулся, взял с собой кучера, несколько лопат и кайло и опять уехал. Это были первые разведки жилки.
Стояла глубокая осень; по ночам земля крепко промерзала. Лист на деревьях опал; стояли холодные ветры, постоянно дувшие из «гнилого угла», как зовут башкирские крестьяне северо­восточную часть Приоренбуржья, что ближе к Каслинским заводам, часто размеченную озерами и окружающими их небогатым на разнообразие пород зарослями леса. Солнце не показывалось по неделям. Все в природе точно съежилось, предчувствуя наступление холодной зимы.
Именно в один из таких дней Григорий Федотович с кучером Порфирием подъезжали верхами к одной из редких для здешних мест станиц, под названием Карабашиха. В километре от ее окраинных лачуг они взяли влево и низким лесистым увалом по какой­то невесть кем проложенной тропинке начали подниматься вверх по безымянной, в зависимости от погоды, не то речке, не то реке. Зотов не хотел, чтобы его видели в Карабашихе, где он недавно был у местного рудознатца Фрола, сильно больного, до костей исхудавшего старателя, который все тянулся изо дня в день, сам тяготясь своим существованием. Другие старатели, кажется, начинали догадываться, зачем ездил Зотов к нему, и потому Григорий Федотович решил не показываться местным жителям до поры до времени, когда все дело будет сделано.
– Я бы теперь же сделал заявку жилки, маменька, – говорил Зотов перед отъездом, – да все еще сумлеваюсь насчет Фрола. – Не надул ли он меня? Объявишь жилку, насмешишь весь мир, а там, может, ничего и нет.
–А ты бы съездил посмотреть шахту­то, – уже не раз советовал своему хозяину его «особо приближенное лицо» кучер Порфирий. – Хошь, меня возьми, я эту местность, да и шахту саму, уже давно знаю. Изучил от и до… Еще в ту пору, когда вас в Кыштыме не было, а о карабашском золоте знали да хранили это знание в тайне дремучие старики­башкиры.
Про себя удивившись неожиданному признанию кучера, но не подав виду, Зотов, настроившись на этот день как на особо важный для его судьбы, сказал:
– Так и сделаем. Я бы и один, возможно, решился на эту поездку, да одному ничего нельзя поделать. Вот ты мне и поможешь. Потому, первое, в шахту спущаться надо, а один­то залезешь в нее, да, пожалуй, и не вылезешь…

2

Проехав верст пять по высохшей до трещин дороге, путники переехали вброд горную реку­речку Безымянка (пусть будет у нее отныне такое имя) и параллельно ей стали подниматься к самой верхотине, через бурую полосу разнообразных насаждений. Место было безлюдное, дикое – курган за курганом, косогор на косогоре и больше ничего и никого. Приходилось продираться через наполовину потерявшие листву, а от того колючие и неведомые Зотову высокие кусты, где лишь пешему и дорога, а не то что верхом на лошади. Не было даже тропы, какую выбивают в дикой степи оренбургских козлы. Зотов ехал вперед, то и дело отмахиваясь от пытающихся расцарапать лицо веток, веточек…
Уже, можно сказать, у самого начала истока речки Безымянки кучер резко покинул седло и, указав концом ручки кнута на выпирающие из небольшого кургана скалистые ребра, сказал:
– Вот это место…
Они спешились. В нескольких шагах от «ребер», на небольшой поляне, затянутой молодым ельником, едва можно было рассмотреть следы чьей­то работы, а именно – два поросших кустарником бугра, и между ними заваленное ветками отверстие шахты. Издали его можно даже совсем не заметить, и только опытный глаз старателя сразу видел, в чем дело.
Они осмотрели шахту, а затем очистили вход в нее. Собственно, это была не шахта, а просто «дудка», как называют неправильные шахты без срубов. Такие дудки могут пробиваться только в твердом грунте, потому что иначе стенки будут обваливаться.
– Ну, теперь нужно будет лезть туда, – проговорил Зотов, вынимая из переметной сумы приготовленную стремянку, то есть веревочную лестницу. – Одним концом захватим вот за тот большой валун, а другой в яму спустим… Фрол сказывал – шахта всего восемнадцать аршин идет в землю.
– Как бы, Григорий Федотыч, не оборваться, – заметил Порфирий, помогая привязывать конец стремянки к обтесанному ветрами и дождем валуну. – Я полегче вас буду – давайте я и спущусь…
– Нет, я сам…
 На всякий случай был захвачен фонарь с выпуклым стеклом, известный под именем «коровий глаз». Предварительно на длинной веревке спущены были в дудку лопата и кирка. Перекрестившись, Григорий Федотыч начал по стремянке спускаться вниз, где его сразу охватило затхлым, застоявшимся воздухом, точно он спускался в погреб. Пахло глиной и гнилым деревом. Раскинув руки, он свободно упирался в стенки дудки. В одном месте сорвался камень и глухо шлепнулся на самое дно, где стояла вода. Верхнее отверстие шахты с каждым шагом вниз делалось все меньше, пока не превратилось в небольшое окно неправильной формы. Наконец Зотов очутился на самом дне шахты, где стояла лужа грязноватой воды. Он зажег свой «коровий глаз», перекрестился и взялся за кирку. При ярком освещении можно было рассмотреть следы недавней работы и самую жилку, то есть тот кварцевый прожилок, который проходил по дну шахты углом. Куски кварца были перемешаны с глиной и охрой; преобладающую породу составлял отвердевший глинистый сланец со следами талька, железного колчедана и красика, то есть ярко окрашенной красной глины. Фрол, добывая золото, сделал небольшой забой, то есть боковую шахту; но, очевидно, работа здесь шла только между прочим, тайком от других старателей, с одним кайлом в руках, так, как мыши выгрызают в погребах ковриги хлеба.
Зотов внимательно осмотрел все дно шахты и забой, набрал целый мешок руды и, зацепив его за веревку, свистнул – это был условный знак Порфирию поднимать руду. Таким образом мешок спустился и поднялся раз пять, а Зотов продолжал работать кайлом, обливаясь потом. Его огорчало то обстоятельство, что нигде не попадаются такие куски «кварца», какой ему дал Фрол, хотя он видел крупинки золота, вкрапленные в охристый красноватый и бурый кварц.
Но все­таки это была настоящая жилка, в чем он, управляющий Каслинскими заводами, убеждался воочию; оставалось только воспользоваться ею. Он уже чувствовал себя хозяином в этой золотой яме, которая должна его обогатить. В порыве чувства Зотов пал на колени и горячо начал благодарить Бога за ниспосланное ему сокровище.



ГЛАВА 7

1

Итак, жилка оказалась форменной, как следует быть жилке. Оставалось только заявить ее где следует – и дело с концом. Но вот тут и представлялось первое затруднение. Именно, по горному уставу, во­первых, прежде чем разыскивать золото, требуется предварительное дозволение на разведки в такой­то местности, при таком­то составе разведочной партии. Во­вторых, требуется заявка найденной россыпи по известной форме, с записью в книги при полиции. И, наконец, самое главное – позволяется частной золотопромышленности производить разведки и эксплуатацию только золота в россыпях, а не жильного. Конечно, при покупке заявленных приисков первые два правила не имеют значения, но ведь Фролова дудка не была нигде заявлена, следовательно, как же мог Григорий Федотович узнать о содержавшемся в ней золоте?
Вспомнился их последний разговор с больным старателем­рудознатцем:
– А если возьму свидетельство на разведки золота, да потом и заявлю эту шахту? – не то спрашивал у Фрола, не то рассуждал про себя Зотов.
– Нет… невозможно, – хрипел Фрол, не поворачивая головы. – Уж тут пронюхают, Григорий Федотович, все пронюхают… Только деньги да время задарма изведешь… прожженный народ наши приисковые… чистые варнаки… Сейчас разыщут, чья была шахта допрежь того; выищутся наследники, по судам затаскают… нет, это не годится. Напрасно не затевай разведок, а лучше прямо объявись…
– Да ведь мне не дадут работать жильное золото?
– Ах, какой же ты, право, непонятный… Знамо дело, что не дадут. Я уж тебе говорил, что надо под кого­то из ближних хозяев шахт подражать… они ведь тоже на жилке робят, а списывают золото россыпным…

2

Слух о найденном под Кыштымом богатом золоте распространился еще до начала работ. Особенно волновались жители Карабашихи, которой это открытие сулило радужное будущее. Слухи пришли откуда­то издали вместе с нанятыми Зотовым приисковыми рабочими, весьма с положительной точки зрения «досаждавшими» теперь местным жителям, у которых они желали заполучить хоть какое­то приспособленное для жилья место.
– У Григория Федотовича из земли золото само поползет, – переговаривались рабочие друг с другом в ожидании хоть какой­то наживы. – Известный человек.

На золотых промыслах оренбургско­челябинской системы давно образовался бездомный приисковый пролетариат, который жил только летом, когда шли работы, а по зимам исчезал неизвестно куда, как исчезают летние насекомые. Это был типичный сброд отбившихся от своего дома рабочих. Шесть дней в неделю они работали, а по воскресеньям пропивали весь заработок где­нибудь в ближайшей станице.

Прииск под Кыштымом был назван Сойминским, но в народе он получил название – Зотовский.
Народу к середине лета на «Зотовском»­Сойминском набралось до четырехсот человек. На хозяйских работах было около сотни, а остальные работали от себя и назывались золотничниками, потому что обязаны были сдавать в приисковую контору все намытое золото за известную плату – за золотник. Золотничники работали артелями, вернее – своими семьями. Для всех их у Зотова условие было одно: он платил за золотник три рубля. Сдавалось золото в казну, платили свыше четырех рублей за золотник, разница оставалась в пользу хозяина. Каждому золотничнику отводилась делянка от десяти до тридцати сажень, и он делался на ней полным хозяином. На уральских промыслах плата золотничным рабочим в среднем была значительно ниже и доходила до полутора рублей за золотник.
Ближайшим населенным пунктом являлась Полынная станица, откуда шли и харчи, и всякий другой товар. По воскресеньям образовался сам собой торжок, как и на других промысловых станицах. Явились сначала торговцы с красным товаром на возах; потом выстроены были балаганы, а к зиме уже готовились целых два магазина. Прииск требовал всего: и сена, и хлеба, и ситцев, и посуды, и готового платья, и конской сбруи, и водки, и бакалеи. Торгаши наехали даже из Каслинского завода и торговали бойко, похваливая Георгия Федотовича Зотова.
Станичники тоже не знали, как и благодарить «злого духа», коим они считали управляющего Кыштымским заводом. Они выигрывали на всем: и на постое, и на поставке сена, а главное – на перевозке.  Казачки промышляли молоком, печеным хлебом, огородным овощем, всяким домашним тканьем – одним словом, всем работы оказалось по горло, и в Полынной чувствовался усиленный прилив денег.
– Да, да, умножение во всем, – скрипели зубами зотовские завистники. – Только надолго ли?
– А уж это как Господь пошлет счастья Георгию Федотовичу... Все у нас от него, – отвечали им станичники. – Золотничники вон, которые приехали голешеньки, сейчас, слава Богу, все оперяются. Сказывают, по субботам в контору сдают золота фунтов по двенадцать...
– Это они пока лишь «сливки» снимают, – еще злее шипели степными гадюками завистники. – Посмотрим, что далее будет…



ГЛАВА 8

1

Сойминский прииск никаких особенных красот собою не представлял: контора на самом берегу речки Безымянки; за ней кружевной вязью, вперемежку с низкорослым ельником, опоясывающие подножие Ласточкиного кургана кусты можжевельника; рядом еще один курган, поплешивее и пониже ростом. А на горизонте, на другом берегу Безымянки, словно расплывшиеся груди пожилой женщины – еще два кургана, почему­то называемые «Башкирскими брюхами». Эта однообразная и по­своему печальная картина оживлялась только приисковой дорогой, двумя шахтами подле реки Безымянки да приисковыми постройками.
На Сойминском прииске, кроме конторы, выстроенной в форме широкой русской избы на скате кургана, были выстроены казарма для рабочих, конюшни для лошадей и еще два амбара специально для хранения разного приискового скарба.
Вечером около конторы в живописном беспорядке около горевших огней располагались пестрые кучки рабочих, слышался веселый говор, треньканье балалайки, а то и раздавалась длинная, раздольная, как оренбургские степи, проголосная песня, надрывавшая душу.
Первоначально на Сойминском ставили начерно приисковую контору и теплый корпус для промывки золота; тут же устраивалась дробильная машина с конным приводом, и золотая дудка превращалась в настоящую шахту. Стенки прежней дудки были значительно расширены и выровнены, а потом был спущен сруб из отборной лиственницы; пустую землю и руду поднимали наверх в громадных бадьях, приводимых в движение конным воротом.
Одно было нехорошо на новом прииске, а именно река. Эта, как я уже заметил выше, скорее не река, а речка, в зимнюю пору сильно промерзала, так что с водой предвиделось большое затруднение.
– А ты налаживай прудок скорее, – поучал верный «оруженосец» Порфирий своего хозяина, когда заходил к нему в контору. Бывший кучер, кучером и оставаясь, когда в том была необходимость, теперь состоял еще и главным надсмотрщиком на прииске.
– Ночью­то вода даром уходит, – говорил он, – а тут она вся у тебя в прудке, как в чашке… А потом, Григорий Федотович, эти все конные приводы беспременно брось, да налаживай паровую машину: она тебе и воду будет откачивать из шахты, и руду поднимать, и толочь скварец… не слугу себе поставишь, а угодницу.

2

На удивление себе, Зотов постоянно пользовался советами Порфирия, чувствуя в нем свою, хозяйскую, раскольничью хватку. Даже страх перед приездом проверяющих, которых на прииске уже поджидали давно, бывший кучер, разгонял над головою своего хозяина, какой­то незримою колдовскою плетью, заменяющей надсмотрщику шаманский бубен. Не поэтому ли этот страх пред ревизором был каплей, которая тонула в море других ощущений, мыслей и чувств?
Пока в зотовском окружении переживалось напряженное состояние, было промыто первое официальное золото. Жилка оказалась чрезвычайно богатой, потому что на сто пудов падало целых тридцать золотников, тогда как считается выгодным разрабатывать коренное золото при пятидесяти – шестидесяти долях, а в Америке считали возможным эксплуатировать даже пятидолевое содержание. Одним словом, результат получился блестящий, точно награда за все пережитые Зотовым треволнения.

С наступлением весны работа на Сойминском закипела. Заканчивали маленькую плотинку, дабы загородить Безымянку. А еще ставили паровую машину и били третью шахту…
С каждым месяцем Сойминский становился все оживленнее, разрастался вширь.
Новенькая контора точно грелась на самом угоре; рядом с ней выросли амбары и людская, где жили кучера и прислуга. Отвалы из промытых песков и просто земли, добытой из шахты, образовали несколько отдельных гряд, точно валы какой­то земляной крепости. Деревянный сарай над жилкой, дробильная машина и главный корпус, где совершалась промывка золота, дополняли картину прииска, на котором теперь работало до трехсот человек.
Перед самым Рождеством Григорий Федотович сдал первое золото в Екатеринбурге и получил за него около шести тысяч – это был целый капитал, хотя, собственно, первоначальные расходы на прииске были вдвое больше. Но ведь это был только первый месяц, а затем пойдет чистый доход.
Чтобы начать дело, Зотову пришлось затратить не только весь свой наличный капитал, но и влезти в долги…
– Мне паровую машину ставить надо к весне, – говорил он, словно бы оправдываясь за понесенные им большие расходы перед знакомыми заводчиками и золотопромышленниками Урала. – Да и Ирбитская ярмарка на носу, надо товар добыть, а деньги все в прииск усажены.

Конечно, для хозяина Кыштымского горного округа, каким, на самом деле являлся на ту пору Григорий Федотович Зотов, а не наследницы Расторгуева, это были только временные стеснения, которые пройдут в течение первых же месяцев. А чтобы работы на прииске шли без сучка, но с задоринкой, новый уральский золотопромышленник не жалел денег на пожертвование Кыштымской Троицкой единоверческой церкви – верил что с ним сам Господь Бог!



ГЛАВА 9

1

Отец Илларион одновременно и удивлялся, и потирал руки, распечатывая первую братскую кружку. Там оказалась туго сложенная и завязанная сторублевая бумажка, в других кружках тоже, а в той, которая специально служила для сборов на построение храма, лежало целых пять сложенных бумажек. Одним словом, в течение всех последних «прохождений церковной службы» отец Илларион не знал более богатых церковных сборов благодаря щедрости дарителя, пожелавшего остаться неизвестным. Ясное дело, что кыштымскому отцу Иллариону стоило только кое­что припомнить, чтобы сейчас же узнать неизвестного благодетеля. Им, конечно, был Григорий Федотович Зотов.
– Доброе дело, доброе дело… – говорил отец Илларион. – Воздадите Божие благословение, а кесарево отдайте кесарю. Непременно нужно будет Григория Федотовича в церковные старосты выбрать…
Об этих крупных пожертвованиях уже вскоре знал весь Кыштымский завод, и все хвалили благое начинание и ревность Григория Федотовича. А к этому присоединились другие известия: одной старушке ночью в окно чья­то рука подала десять рублей, трем бедным семьям та же рука дала по пяти, и так далее. Милостыня была вполне тайная, хотя никакая тайна не остается тайной. Скоро молва разнесла самые точные подробности о положении дел у Зотовых, причем количество золота росло по часам, а вместе с ним росли и зотовские тысячи, так ко времени приплюсовавшиеся к пошедшим на убыль заводским доходам Григория Зотова.
Нужно ли говорить о том, что и слухи, и самые верные известия вместе с количеством добытого Григорием Федотовичем золота поднимали и зависть к их неожиданному богатству. Последнее чувство росло и увеличивалось, как катившийся под гору ком снега, так что люди, самые близкие к Зотову, начали теперь относиться к нему как­то подозрительно, хотя к этому не было подано ни малейшего повода.
 …А золото шло все богаче и богаче. Жилка дала побочную веточку, на которой заложили другую шахту. Особенно богато золото шло в тех местах, где «жилка выклинивалась», то есть сходилось в один узел несколько ветвей. Теперь на Сойминском работало больше ста человек. Григорий Федотович во второй раз свез добытое золото и привез с собой больше десяти тысяч. Работы были приостановлены только наступившими праздниками, а затем, на третий день Рождества, снова были открыты.
Уже прошло немало времени, как на Сойминском вместе с плотиною появилась паровая машина. Золото на прииске так и лезло из земли – что неделя, то и два, три фунта. После Крещенья Григорий Федотович снова сгонял в город и еще сдал золота.
Первая для зотовского прииска зима несколько охладила пыл хозяина, добыча золота резко упала. Это перемену тут же заметил отец Илларион, поскольку теперь в братских церковных кружках можно было разглядеть даже дно...
Зотовские злопыхатели воспрянули духом, тут же возросло число доносов и слухов, строго направленных в сторону екатеринбургских властей. Именно с этой поры Зотова словно бы кто подменил, он стал скуп, жаден и жесток по отношении не только к своим работным людишкам, но и к ранее близким ему людям.

2

Вскоре, переложив дела на Кыштымском заводе на своего сына Александра Зотова, Григорий Федотович стал живмя жить на прииске и приезжал домой очень редко. Порфирий был всегда подле хозяина: наблюдал за рабочими, рассчитывал их по субботам, а по праздникам ездил в Кыштымский завод производить необходимые покупки из харчей, одежды и всякого другого припаса, который требовался на прииске. Его сын Игнат, который успел войти в полное доверие Григория Федотовича, занимался больше письменной частью и старательно вел приисковые книги. Работы у всех было по горло, и Зотов заметно похудел за это время, а на лбу у него появилось несколько морщин. По целым часам он высиживал в своей конторе со счетами в руках, делая сметы и необходимые соображения.
Видимо, благодаря молитва отца Иллариона золото вновь пошло богатое… И вроде бы есть чему радоваться, но чем больше получалась дневная выручка, тем задумчивее и суровее становился Григорий Федотович: ему все было мало, и на головы Порфирия и его сына Игната сыпалось бесконечное ворчанье.
– Ничего вы не смотрите, дармоеды! – ругался Зотов, шагая по конторке. – Ну какой у нас порядок? По миру скоро все пойдем…
Порфирий и сын больше отмалчивались в этих случаях и мысленно проклинали жилку, которая душила их бесконечной работой. Ими еще не овладел тот бес наживы, который мучил Григория Федотовича, не давая ему покоя ни днем, ни ночью. Зотову все было мало; его жадность росла вместе с увеличивающимся богатством.
К Пасхе управляющий Каслинскими заводами, казалось бы, уже давно забывший про их существование, положил в банк двадцать тысяч и не испытал никакой радости. Григорий Федотович сделался крайне подозрительным и недоверчивым человеком, потому что везде видел обман и подвох… Рабочие являлись в его глазах скопищем воров и разбойников, которые тащат на сторону его золото… Вдобавок ко всему Зотову стали сниться его соседи­золотопромышленники, в которых он видел теперь не просто конкурентов, а потерявших человеческий вид кровожадных хищников, в одного из которых он, не замечая того, незаметно превращался и сам.



ГЛАВА 10

1

Тем не менее, посчитав «цыплят» по осени, Зотов остался доволен их числом и ростом. Сойминский работал превосходно; в неделю иногда намывали до шести фунтов. Паровая машина была поставлена, но одной было мало: вода одолевала, нужно было к осени обзаводиться второй. В конце каждого месяца Григорий Федотович исправно отправлялся в город Екатеринбург, где скоро сошелся с нужными ему людьми: богатыми комиссионерами, скупавшими ассигновки у мелких золотопромышленников, и с разными другими темными личностями, отиравшимися возле золотого тельца. Народ был юркий, проворный, и Григорий Федотович окончательно убедился, что жил до сих пор в своем Кыштымском заводе дурак дураком.
– Надо, брат, эту темноту­то свою кыштымскую снимать с себя, – говорил ему купец Алябьев, уже успевший широко развернуться по всей екатеринбургской округе, занявшись внедрением своих кабаков среди казенных и частных заводов. – По­настоящему надо жить, как прочие живут… Первое, одеться надо как следует. Я тебе порекомендую своего портного, да не у нас в медвежьем углу, а в самом Петербурге… Потом, надо компанию водить настоящую, а не с кыштымскими попами. Тут, брат, всему выучат…
Своего отмеченного золотой и железной пылью платья Григорий Федотович не переменил, но предложение водить компанию с настоящими людьми принял с искренней заинтересованностью. Уже вскоре он узнал, что у этой «настоящей компании» везде были облюбованы свои теплые местечки, где плескалось разливанное море денег: в одном месте ели, в другом играли в карты, в третьем слушали арфисток, в четвертом любили артисток и модисток, и везде пили и пили без конца. В карты Зотов, как истинный раскольник, не играл, а пил вместе с другими, потому что нельзя же, в самом­то деле, такую компанию своим упрямством расстраивать… Ведь люди­то, люди­то какие: все на подбор, особенно адвокаты и разные инженеры. Наговорят с три короба, а в руки взять нечего… А впрочем, народ обходительный, который даже одетыми в пропахшее дымом и пылью платье не гнушаются, что очень льстило Григорию Федотовичу, сильно стеснявшемуся на первых порах своего длиннополого кафтана и русской рубашки.
– Мы здесь живем как братья, Григорий Федотович, – говорил Зотову юркий адвокат с завораживающим грузинским акцентом. – Все равно как одна семья.
Действительно, все эти невьянские, и кушвинские, и миасские, и троицкие владельцы «кораблей и пароходов», разбавленные, будто грузинским вином и армянским коньяком, шустрыми дельцами с южных окраин Российской империи, прибыв в Екатеринбург, сливались в одну золотую массу.
Особняком держались от провинциальной уральской компании только самые крупные тузы, которые проживали по столицам, заявляясь в «медвежий край» только на несколько дней. Григорий Федотович присматривался, прислушивался и сам старался быть как все…
Это легкое привольное житье затягивало незаметно, и Зотов ездил в Екатеринбург с особенным удовольствием, хотя мог бы обойтись без таких поездок – стоило только заручиться надежным комиссионером, как у других золотопромышленников. Григорию Федотовичу хотелось прежде всего самому немного «обтесаться» в настоящей компании.

2

Когда Зотов отправлялся в Екатернбург сдать намытое золото или набраться коммерческого ума­разума, разбавляя его спиртным и женщинами, Порфирий и его подручные чувствовали, что на прииск приходит полная воля. Нашлись такие люди, которые научили, как нужно свою линию выводить, то есть откладывать там и сям денежки про черный день. Расчеты по прииску были большие, и достать деньги этим путем ничего не стоило, тем более что все дело велось семейным образом: иногда в руках Игната были не только счеты, но счета… И это даже несмотря на то, что Григорий Федотович боялся чужих людей как огня и все старался сделать своими руками. А эти руки, дрожа от жадности, иногда могли обронить ту или иную денежную бумажку…
– Чего нам смотреть на наше старого раскольника, – говорил Игнат своим новым приятелям, – он в город закатится. Там творит что хочет, а мы здесь киснем на прииске, как старые девки… Я вам такую про него штуку скажу, что только ахнете: любовницу себе завел… Вот сейчас провалиться – правда!.. Мне Настасья, дочь хозяина соседского прииска, такое понарассказывала... Я ведь к ней постоянно хожу, когда Зотова на прииске нет…
Знакомые Игната разевали рты от удивления и долго не могли поверить «сыну кучера», который врал за четверых.
– Эх вы, телята!.. – хохотал Игнат. – Да где у вас глаза­то? Что за беда, если старик и потешится немного… Человек еще в поре. Не такие старики грешат: седина в бороду, а бес в ребро.
– Да ты врешь, Игнат… Смотри!..
– Чего смотри?.. Я знаю даже, как зовут любовницу Григория Федотовича. Она из француженок, из настоящих… А называется, если на русский лад переложить ее имя Франсуаза, Феклой. В арфистках раньше была у екатеринбургского купца Алябьева. А купец тот, в свою очередь, однажды спьяну и «сосватал» Зотову француженку… да об этом сам Григорий Федотович рассказывал уже моему отцу. Вот тебе крест, правду говорю…
Игнат, коренастый кудрявый парень, несмотря на кутежи и запретные удовольствия, был кровь с молоком. Волос русый, на щеках румянец, такие же светлые ласковые глаза, только ума у «сына кучера» не было ни на грош: весь промотан в городе Кыштыме, выше которого, вроде столиц российских, взлететь крылья не позволяют…
– Погодите, хозяин наш привычным манером, как он делает с нашим братом, утопит свою жену­старуху в кыштымском пруду, да еще жениться вздумает, – продолжал ловко врать своим собутыльникам Игнат.
Приисковые рабочие очень любили Игната, потому что он последнюю копейку умел поставить ребром и обходился со всеми запанибрата. Только пьяный он начинал крепко безобразничать и успокаивался лишь будучи связанный веревками по рукам и ногам.
Долго смотрел на это безобразие Зотов. Сколько раз пытался увещевать лично, ругал Порфирия. Но озлобился очень сильно, когда узнал, что «сын кучера» опустился до распространения сплетен об его, Зотове, зверствах, связанных с Кыштымским прудом…
И когда Игнат словно бы в воду канул, все почему­то сразу забыли про него. А еще через некоторое время Порфирий стал работать рядовым конюхом на конном дворе Кыштымского завода.

ГЛАВА 11

1

Как всегда, весной работы на Сойминском оживились с новой силой. Дополнительной «тягой» для их ускорения стала установка второй паровой машины. А еще на прииске начали разрабатывать две новых шахты, потому что в старой золото уже «пооббилось» и только шло богатыми гнездами там, где отдельные жилы золотоносного кварца «выклинивались» – сходились в одну.
Несмотря на хорошую подвижку приисковых дел, на сулящие богатое золото новые жилки, Григорий Федотович как­то незаметно охладел к Сойминскому. Его теперь постоянно тянуло то в Кыштымский завод, к сыну, то в Екатеринбург, покутить с равным себе.
Чтобы сын окончательно осел в Кыштымском заводе, нужно было выстроить ему приличный особняк. В отцовском доме, похожем на контору, он жить не хотел. Пришлось отцу уже по последнему зимнему пути начать заготовку материалов: леса, бутового камня, железа, глины, кирпича и так далее. В версте от Кыштыма Григорий Федотович построил кирпичный завод, так как готового кирпича в большом количестве в Кыштымском заводе достать было негде; подряжены были две плотничных артели, артель вятских каменщиков, пильщики, столяры и кровельщики. Григорий Федотович хотел поднять дом непременно в одно лето, чтобы на другое лето приступить к его внутренней отделке, то есть выштукатурить, настлать полы, выкрасить, вообще привести в форменный вид. Как тронется снег, решено было приступить к подготовительным работам: рыть канавы под фундамент, обжигать кирпич, пилить лес. Эти хлопоты отнимали все свободное время Григория Федотовича. Дабы пополнить свой отощавший от расходов на строительство кошелек, он внял одной давней просьбе купца и коммерсанта Алябьева, владельца питейных заведений, которые благодаря взяткам высоким горнозавоздским чиновникам, распространились чуть ли не у самых проходных казенных и частных уральских заводов.

2

От автора.
Политика у всех заводчиков была одна: платить своим работным людишкам надо было, конечно, побольше, чем сидящим на земле крестьянам и всем иным, не «железных дел» людям в округе, но нельзя было допускать, чтобы они накапливали много денег. И поэтому в городе Кыштыме и на территории Каслинских заводов было огромное количество кабаков. На заводе было много подсобных рабочих, людей малограмотных. Пьяные стычки, драки, резня были обычным делом. Часто после этого трупы вылавливали из заводских прудов…

Здесь следовало бы сказать, что Пермская губерния и, в частности, ее Екатеринбургский уезд, была по винной части забрана в сильные руки одной могучей кучки винозаводчиков, которые вершили все дела по­своему. Пробиться в этот замкнутый круг было делом трудным, почти невозможным, и целый ряд неудачных попыток в этом направлении мог бы охладить всякого, но только не упомянутого выше екатеринбургского предпринимателя Алябьева.
Во главе винных тузов стояла одна персона из херсонских греков, некто Жареный, который спаивал всю Пермскую губернию и выплачивал казне одного акцизу несколько миллионов. Владычество его являлось государством в государстве. Он был всесилен в качестве кабацкого патриарха и не допускал к своей «золотой жиле» никого. В его руках были сосредоточены тысячи невидимых нитей, которыми было опутано все кругом… А он сидел в своей паутине и блаженствовал, как паук­кровопийца.
В первые годы своей кыштымской деятельности в качестве управляющего заводом Григорий Федотович лишь краем уха слыхал о великой силе Жареного. И впадал в невольное уныние, думая о своих жалких ста тысячах, которые он выдвигал против всесильного водочного короля, чтобы тот не наставил своих питейных заведений не то чтобы у заводской проходных, а даже в центре города. В ту пору начала своей полулегальной управленческой деятельности на Каслинских заводах Зотов как огня боялся, что его работники начнут пить, а он понесет дополнительные убытки.
– Сумлеваюсь я насчет этого Жареного, – не раз говорил Зотов екатеринбургскому предпринимателю. – Будучи заодно с тобой, нам, пожалуй, не угнаться за ним… Утопит…
– Ничего, не утопит, – уверял его Алябьев, панибратски хлопая Григория Федотовича по плечу, – уж я все устрою. Мы смажем салазки и Жареному. Вы только приговор от общества возьмите…

Устроив свои дела в Екатеринбурге, Григорий Федотович поспешил на Кыштымский завод, напутствуемый благословениями своего компаньона, на тот момент напоминавшего ему доброго гения.
Зотов, не теряя дорогого времени, круто повел дела и сам принялся объезжать заводы и деревни, где хотел взять за себя кабаки по общественным приговорам; центром действия был, конечно, Кыштым. На счастье Григория Федотовича, осенью кончались сроки приговорам, и он рассчитывал повернуть все по­своему, а для этого не скупился, где нужно было, тряхнуть мошной. Расходы были обыкновенные: ведра два водки волостным старичкам, четвертной билет в зубы писарю и по таковому же старшине со старостой, а там известная откупная сумма «обчеству», смотря по выгодности пункта. В общей сложности расходы были довольно чувствительные и быстро унесли из зотовской казны тысяч двадцать пять – а там нужно было делать всякое кабацкое обзаведение. Его екатеринбургский компаньон повел дело не менее энергично и, вооруженный широкой доверенностью Зотова, пролезал через десятки игольных ушек уездной и губернской администрации. Нужно было во многих местах смазать административную машину, а потому являлись часто побочные расходы… Григорий Федотович получил подробные отчеты от своих неутомимых хлопот, причем все расходы екатеринбургского дельца превышали даже расходы самого Зотова, который даже стеснялся такой щедрости своего тороватого компаньона.
 В самый горячий момент этих трогательных усилий, когда все дело было уже на мази, Григорий Федотович получил из Екатеринбурга лаконичную телеграмму: «Все улажено, правая рука Жареного дает отступных вдвое против наших расходов».
– Ну, шалишь, не на тех напал!.. – соображал Зотов, торжествуя легкую победу. – Мы сами с усами, чтобы на твои отступные позариться. Нашел глупых!..

От автора.
В результате кипучей деятельности екатеринбургского дельца Алябьева и его жертвы и компаньона одновременно в Кыштымском заводе и вокруг него, в ближних к нему каслинских предприятиях было открыто до двенадцати кабаков, и дело пошло горячо. Водка не чета даже железной торговле или хлебной, не говоря уже о товаре «для панночек»: спрос на этот товар не подвластен моде. На железо да на хлеб цены все­таки меняются, иногда совсем бывает застой в делах, а по винной части все хорошо: урожай – народ пьет с радости, неурожай – с голоду. Про заводских да про приисковых рабочих и говорить нечего: они только водкой и держались при своем каторжном труде.
Только одно было нехорошо в этой винной части – очень уж много расходов на первый раз. Так на части и рвут, а доходы когда еще соберешь. Конечно, дело было верное, но все­таки как­то жаль было расставаться с кровными денежками. Екатеринбургский предприниматель Алябьев несколько раз приезжал в Кыштым, осматривая кабаки, и все тянул деньги из Григория Федотовича. Дело не ждало, и отказать было неловко.
И неведомо, чем бы закончилось «винное дело» Зотова, большими барышами или банкротством, не начнись в эту пору в Кыштыме и Екатеринбурге следственные мероприятия уже по другому делу, названному в народе «делом Зотова», которое, если верить официальной хронике, а не интернету, закончилось для Григория Федотовича Зотова финской тюрьмой.

Если же у кого­то есть другие предположения, вроде тех, что Зотов вовсе и не сидел в тюрьме, предлагаю поговорить на эту тему в последующих частях и главах настоящего повествования, если для этого найдутся время, бумага и чернила.










ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА 1

1

Григорий Федотович Зотов – один из колоритнейших персонажей уральской истории первой половины XIX века. Жизнь его полна драматических поворотов судьбы: были в ней и яркие достижения на поприще управления заводским хозяйством, и горькие падения с вершины богатства, власти и общественного уважения. Посмертная его слава овеяна фантастическими легендами о необыкновенной «фортуне» крепостного самородка.

Григорий Федотович Зотов родился в 1775 г. в семье приказчика Шуралинского завода. По происхождению Зотов был крепостным человеком, частной собственностью своего хозяина. Но, в отличие от большинства крепостных, он принадлежал к элите заводского общества – сословию приказных служителей. Дед Григория Федотовича, Петр Зотов – родоначальник уральской ветви семьи, служил приказчиком на Невьянском заводе Акинфия Демидова, по тому же пути пошли его дети и внуки.
Положение приказчиков на частных заводах было противоречивым. Поколениями накопленный опыт, годы самостоятельной практической работы являлись залогом успеха в их деятельности. Они отвечали за работу предприятий, приносящих заводовладельцам огромные прибыли. Но в то же время крепостной приказчик, не имея личной свободы, в правовом отношении приравнивался к хозяйственному инвентарю и стоил от 100 до 300 руб. – чуть дороже кареты, чуть дешевле пары лошадей.
Можно представить себе мироощущение молодого Григория Зотова. Каковы бы ни были его достоинства: честолюбие, целеустремленность, властный характер, несомненный талант – он навсегда человек «второго сорта». Получить свободу, выслужить свободу, вымолить свободу, если не для себя, то для детей – цель и стимул его жизни. Большую часть ее, будучи крепостным приказчиком, Зотов отдал Верх­Исетскому заводу.
Верх­Исетский завод был построен как вспомогательный для Екатеринбургского завода: переделывал из чугуна железо на своих молотовых фабриках и, в случае необходимости, спускал для Екатеринбурга воду из более обширного пруда.
В царствование дочери Петра, императрицы Елизаветы Петровны завод, «приватизировали». Новым хозяином стал отец знаменитой Екатерины Романовны Дашковой, сенатор граф Роман Воронцов. При нем были построены новые фабрики и пристань на Чусовой.
Вопреки ожиданиям Воронцова, сверхприбылей завод не принес, и в 1774 году хозяин продал его Савве Яковлеву. Это был неординарный предприниматель, начинавший с «полтины в кармане и родительского благословенья». Он сначала носил фамилию Собакин, занимался торговлей рыбой и мясом, состояние сделал на таможенных откупах, а заработанные деньги вложил в недвижимость – земельные угодья и уральские заводы. После смерти Саввы Яковлевича один из его сыновей, поручик драгунского полка Иван Яковлев, объединил часть наследства в единый производственный комплекс – Верх­Исетский заводской округ. Григорий Зотов состоял при новом хозяине поверенным в Перми, то есть хлопотал за интересы заводовладельца в коридорах губернской власти. В 1801 году после смерти отца в управление заводами вступил гвардии корнет Алексей Иванович Яковлев, назначивший Григория Федотовича главным приказчиком. Двадцать лет управления Зотовым Верх­Исетскими заводами – это период их расцвета и завоевания, без преувеличения, мировой славы.
Под управлением Зотова завод преобразился. Деревянные здания сменили каменные постройки, среди которых выделялось заводское правление. Обновлено оборудование, построена механическая фабрика для изготовления паровых двигателей. Но самое главное, появилась новая фирменная продукция – кровельное листовое железо, «по изящности, доброте, чистоте, ровности, легкости, гибкости своей превосходное». Уральское кровельное железо, которое без всякой покраски «по сто лет на крыше стояло», завоевало рынки Франции, Испании, Англии и даже Америки. Иностранный покупатель сразу находил его по узнаваемому бренду – соболю, хорошо известному в Европе еще с петровских времен, дополненному инициалами владельца заводов Алексея Яковлева.
Зотов все устроил не просто хорошо, а с нарочитой роскошью. Он ставил перед собой большие задачи и достигал их. Если делать железо, то такое, чтобы и в далекой Америке тысячами пудов покупали. Если строить каменные здания, то такие, что дворцам не уступят. Если строить больницу для рабочих, то так, что казенный госпиталь и рядом не поставишь. Но потаенная цель, о которой и мечтать страшно, – самому стать барином, не чужими заводами управлять, а своими собственными, на свой карман трудиться, свою славу умножать. Чтобы достичь ее, Григорию Федотовичу пришлось запастись огромным терпением.
Скопить денег на целый горный округ крепостной приказчик, конечно, не мог. Единственный верный путь – брачные узы. И здесь судьба Зотову улыбнулась. Владельцы уральских заводов Турчаниновы, Лазаревы, Яковлевы, Демидовы – птицы не его полета. Пусть предки их из самых низов вышли, но нынешнее поколение имеет и петербургский лоск, и светское воспитание. На него смотрят свысока, как на слугу. Но есть одно исключение из правил: Каслинские заводы и их владелец – Лев Иванович Расторгуев. Человек одного с Зотовым круга и веры, к тому же у него две дочери на выданье. За крепостного он дочь не отдаст. И Григорий Зотов добивается от Яковлева вольной для своего сына Александра и женит его на младшей дочери Расторгуева – Екатерине. Оставалось только дождаться, когда сват «почиет в бозе», и сын вступит в права наследника.
Григорий Федотович Зотов от рождения решился подражать во всем своему кумиру Акинфию Демидову, представителю третьего поколения Демидовых, чтобы, как и он, остаться в памяти людской вовсе не кыштымским, невьянским или кушвинским «зверем», а трезвым и расчетливым предпринимателем. Но это только одна из граней противоречивой натуры Зотова. Вместе с расчетливостью дельца в нем уживается и азарт авантюриста. Он постоянно полон самых дерзких замыслов, осуществляя которые, можно сломать голову.
Таковы были и основатели уральской промышленности – Демидовы. Даже сегодня поражает грандиозность их планов. Возьмем Акинфия Демидова. Объяснять его столь бурные деяния одной только страстью к наживе – значит, ничего не объяснить. И не потому, что такой страсти у него не было. Она была важным, но не единственным стимулом его деяний. Акинфий Никитич по своей натуре еще и одержимый творец. И, как всякий истинный творец, он дерзок и смел в своих замыслах и свершениях. Ему нравится рисковать. Он не выносит нудного спокойствия, ему не хочется долго находиться в устойчивом равновесии. Он как будто специально создает ситуации, когда весы судьбы колеблются, когда все сложно и неопределенно. С азартным наслаждением ходит он по краю пропасти. Но никогда во время опасности не закрывает глаза, а наоборот – напрягает до предела свою могучую волю, ум, энергию, точно оценивает сложившуюся обстановку, взвешивает все обстоятельства, все рассчитывает, принимает решение и выходит победителем.
Одним словом, Григорию Зотову было с кого брать пример, и он не стеснялся подражать своим предшественникам.

 
ГЛАВА 2

1

Каслинскими заводами Расторгуев управлял скверно: назначенные им приказчики беззастенчиво воровали и притесняли заводских людей. Заработной платы рабочим недоставало «на покупку даже одного сухого хлеба», на жалобы заводская администрация отвечала «жестокими побоями». В январе 1823 года на заводах Расторгуева произошло настоящее восстание, самое крупное на Урале в XIX веке. Рабочие в «многочисленном количестве собрались с женами их и детьми, имея под полами чугунины и каменья», выгнали всех приказчиков и образовали собственную «заводскую контору». Чтобы восстановить порядок, властям пришлось собрать всю имеющуюся военную силу и командой из трех тысяч вооруженных солдат принудить заводских людей к повиновению. Но так как Расторгуев продемонстрировал неспособность управлять заводами с сохранением «тишины и спокойствия», они, в соответствии с законом, перешли под временную государственную опеку.
10 февраля 1823 года, не пережив потрясений, умирает Лев Иванович Расторгуев – хозяин Кыштымского горного округа, в состав которого входили Верхне­ и Нижне­Кыштымские заводы, Нязепетровский и Шемахинский заводы, Теченская фабрика, которые именовали не иначе как «Кыштымские заводы». После похорон отца наследницы выписали доверенность на управление заводами своим мужьям, ну а те передали дела Григорию Федотовичу Зотову. Ожидая такого поворота событий, Зотов упросил Яковлева дать ему «увольнение от заводской принадлежности». Алексей Иванович согласился не сразу, но, признавая огромные заслуги своего приказчика, вынужден был уступить.
Для Зотова жизнь началась сначала. Теперь он был свободным человеком, фактический хозяином металлургических предприятий. Несмотря на бунт и казенную опеку, Кыштымский горный округ переживал времена расцвета. На Урале начинался «золотой век». Повсюду находили россыпное золото, разработка нетронутых до того месторождений приносила баснословные прибыли. Ежегодные объемы добытого уральского золота увеличивались почти на сто процентов, и Кыштым в этой гонке был в числе пионеров.

2

Как я уже упоминал выше, организовать дело на бывших заводах Расторгуева Зотов умел лучше других, благо, за его спиной стоял период работы на Верх­Исетском предприятии. Первое что сделал Григорий Федотович – остановил падение производства, построил запасные плотины, улучшил качество чугуна и железа. Но главная ставка была сделана на золото. Казна нуждалась в драгоценном металле для пополнения бюджета, и Зотов ловко разыгрывал эту карту. Полторы тысячи человек, среди которых немало женщин и детей, на самых примитивных вашгердах ежедневно давали до двух килограмм чистого золота. Условия их работы ужасали современников. На прииски людей пригоняли из отдаленных деревень на несколько месяцев, а то и на год. «Они вынуждены были работать в дневную и ночную смену по 12 часов сряду, жить в тесных казармах, а по большей части в землянках, питаться одним хлебом».

По утверждению современников, именно во времена «золотой лихорадки» Зотова начинает разъедать жадность, которая заставляет человека быть жестоким и циничным. Куда девались талант изобретателя и забота о рабочих, которыми он так славился в прежнее время? Свои деньги Григорий Федотович тратил с невероятной, преступной скупостью. На Верх­Исетских заводах он построил лучшую на Урале больницу, на своих же собственных приисках не позаботился даже об аптечном киоске. Если раньше он старался внедрять новые технологии и стремился к качеству продукции, то теперь ограничивался безжалостной эксплуатацией людей и природы. Можно сказать, не покидавшие со времен бунта работного люда Кыштымский горный округ ревизоры, докладывали в столицу: «Все, что может увеличить добывание золота, придумано, предпринято и исполнено, но нигде не заметно отеческого христианского попечения о благосостоянии людей, которых можно смело сравнивать с каторжными, а по изнурениям – с неграми африканских берегов». От огромных доходов у Зотова кружилась голова, в достижении прибылей он не знал никаких преград – жизнь, честь, достоинство крепостных людей ничего для него не значили.
Из докладной записки государю флигель­адъютанта графа А.Г. Строганова:
«На золотых приисках более 2000 человек работают без различия пола и возраста, прогоняются туда из деревень за 120 и 160 верст, где находятся от нескольких месяцев до года без отпуска в домы свои, должны беспрерывно работать по 12 часов, не исключая воскресные и праздничные дни. Питаются скудною пищею одним хлебом и живут в тесных казармах, а по большей части в землянках и балаганах в самое зимнее время, где переносят изнурение и голод…»
«Более достойными сожаления употребляемые на сиих работах девки с 14 до 15 летнего возраста, отлученные от родительских домов, которые несмотря на немощи и слабости, полу их свойственные, принуждены были общаться с мужчинами, жить с ними в одном тесном балагане, слышать сквернословие и видеть дурные приемы, а нередко по подозрению в похищении золота подвергаться обыскам самым для их пола неприличным и оскорбительным».
Далее А.Г. Строганов пишет: «Для понуждения работников наказание розгами показалось недостаточным, ввели в употребление палки, ременные кнуты. Двести и триста ударов палками почиталось лишь понудительным средством к прилежной работе. Непрестанные побои по голове – в большом употреблении, нередко со смертельным исходом.
Если со стороны управляющего нет внимания, ни сострадания к человеку, то есть особого рода заботливость о других вещах. Острог всегда в исправности, а запас в розгах, палках и кандалах не уступит никакому каторжному заведению».
Не обошел граф и медицинское обеспечение работников заводов. Вот что он об этом пишет: «Из всех заводов в одном только Каслинском находится больница на 12 человек, а в двух других только маленькие аптеки. В Сойминских же рудниках, где целый год в работе более 2000 человек обоего пола, нет ни больницы, ни аптеки. Изнуренный мастеровой и заболевшая девка должны тащиться через 40 верст, чтоб получить медикаменты, и через 80, чтобы найти пристанище. Но и тут облегчения больной может ожидать от простого крестьянина, нимало не знакомого с правилами врачебной науки, но которому, невзирая на все невежество его, заводским управлением дано наименование лекарского помощника. В руках его ключ аптеки еще вреднее, чем недостаток в столь обширных заводах хорошо устроенных убежищ для больных».
«Необходимо отдать полную справедливость, – писал в заключительных строках своей «Докладной…» А.С. Строганов, – примерному содержанию фабрик, кузниц, магазейнов и конюшен господских лошадей. Все строения сии находятся в лучшем устройстве».


ГЛАВА 3

1

Как ни силен был Григорий Федотович, имелась и у него «ахиллесова пята» – вера. Зотов принадлежал к старообрядцам. На Урале статус и авторитет старообрядчества были чрезвычайно высокими. Из их среды рекрутировалось большинство приказчиков частных заводов, они доминировали в торговле, контролировали самоуправление большинства городов. За лидерами старообрядцев в регионе стояли и власть, и деньги, и общественная поддержка, насчитывающая без малого 200 тысяч человек. Поездка Александра I на Урал ознаменовалась взаимопониманием между верховной властью и урало­сибирскими старообрядческими общинами. Император, как я уже упоминал выше, присутствовал на службе в старообрядческой часовне, разрешил поставить кресты на большом храме в Екатеринбурге, и даже предлагал избрать «архиерея старообрядцев». Зотов был одним из тех, кто представлял интересы своих единоверцев в переговорах с императором.
В 1825 году Александр I внезапно умер. Царствование нового монарха Николая I началось с восстания декабристов на Сенатской площади. Разобравшись со столичной дворянской фрондой, молодой император стал более пристально всматриваться в глубинку провинциальной России. Уральские старообрядческие общины он считал неподконтрольными верховной власти политическими организациями, самоуправление которых близко «к формам демократическим». А малейшие намеки на угрозу незыблемости самодержавия, по его мнению, должны были нещадно искореняться.
2

В 1826 году для расследования «причин и целей раскола» в Екатеринбург приехали царский посланник А.Г. Строганов и будущий обер­прокурор Синода Нечаев. Зотов был для них удобной мишенью. Все тайное стало явным: «жестокости и тиранство» на золотых приисках, глубина коррупции местной администрации. Масштабы открытых Строгановым злоупотреблений потрясали воображение. Зотов был немедленно посажен под домашний арест, деловые бумаги в Кыштыме и Екатеринбурге опечатаны и подвергнуты тщательному разбору. Со свидетелями и пострадавшими Строганов беседовал лично.
Выводы следствия оказались неутешительными: «По всему хребту Урала Зотов столь же известен бесчеловечием в обращением с заводскими людьми, сколь в России доведением до совершенства выковки железа. Приказчики, известные своей жестокостью, предпочтительно употреблялись им к исполнению распоряжений. Молодые девки подвергались равно истязанию с отцом, а муж с женою. Жестокостью заменили они искусство и вполне заслуживают названия палачей. Рассматривая бумаги, не раз приходил я в смущение и в стыд, удостоверясь в презрительной дерзости и самонадеянности, с какой распоряжался Зотов действиями и совестью первых лиц губернии. Некоторые чиновники, привыкшие раболепствовать богатым заводчикам и пользоваться дарами их, считают могущество их беспредельным не только на Урале, но даже и в Петербурге».
Десять лет провел Григорий Федотович под надзором полиции, предпринимая отчаянные попытки затянуть окончательное решение дела. Он подавал апелляции, старался очернить Строганова, жаловался на плохое здоровье, просил о снисхождении, оказывал посильную помощь в поимке торговцев «хищническим золотом». И борьба была не напрасной: одно обвинение попало под амнистию, другое отставили за недостаточностью улик. Но новая волна гонений на старообрядцев лишила его всяких надежд на реабилитацию.
На сей раз главным обвинителем Зотова выступил сам министр внутренних дел: «недовольный, может быть, правительством, принадлежит к числу закоснелых и важнейших в своем кругу старообрядцев, и может иметь вредное влияние на своих единомышленников». Ознакомившись с таким мнением, Николай I собственноручно написал: «Лишив медалей и доброго имени, сослать на жительство в Кексгольм».
Зотов сдался. Перечить воле самодержавного монарха – все равно что выть на луну. О чем думал этот уже немолодой, вчера еще всесильный человек, отправляясь зимой 1838 года в далекий финский город? Зотов столько сил отдал тому, чтобы получить свободу и богатство, и не сумел ими распорядиться. Он устал от борьбы, судебной волокиты, унижения и неопределенности. Он уезжал умирать и понимал, что чем быстрее это произойдет, тем скорее закончатся его пусть не физические, но нравственные страдания. Григорий Федотович не прожил долго в северной глуши и был похоронен за тысячи верст от Урала – края, славой и позором которого он стал.
 
 

ГЛАВА 4

1

Несколько комментариев из Интернета к воспоминаниям царского лейб­хирурга А. Тарасова:
«Николай I с Зотовым и покончил. Плохишом оказался старообрядец.
 Скорее, дело не в Зотове, а в Николае I, который, в отличие от старшего брата, старообрядцев не терпел, уже вскоре, после взошествия на престол, устроив на них гонения».
«В уральский фольклор Зотов вошел под прозвищем «кыштымский зверь» и рассказом о трупах, которые обнаружили в Кыштыме, когда спустили заводской пруд. А так да, управляющий был выдающихся качеств. И старообрядец. Но официально судили его почти десять лет за то, что «для увеличения доходов и ненасытного корыстолюбия стали работы возлагать без всякой соразмерности с силами человеческими, и вскоре засим строгая взыскательность обратилась в жестокость и тиранство».
«Дело Зотова – классический пример оте­чественного преследования «эффективного менеджера», когда судят вроде за дело, но в то же время все понимают, что совсем за другое. Насчет того, что не только Зотов зверствовал, и он зверствовал не больше, чем другие, эпоха была такая, с нашим народом иначе нельзя и прочее – аргумент тоже нельзя сказать, чтобы сильно новый. И насчет того, что все неоднозначно – тоже. Мне описание встречи с Зотовым показалось типичной такой восторженной историей о встрече с представителем простого народа, которая гораздо больше говорит о власти, чем о самом народе».

Из выступления в печати адвоката Кыштыского завода Г.М. Седелышкова, родной брат которого, будучи в числе лиц, подавших Александру I «челобитную» с жалобой на притеснения, вскоре после отъезда царя из Екатеринбурга был найден мертвым. Что, однако, не помешало Геннадию Михайловичу, будучи официально не занятым в судебных разбирательствах по «делу Зотова», а лишь присутствовавшему на процессе, видимо исходя из имеющихся у него на руках фактов и чувства справедливости, выступить в защиту Григория Зотова. На процессе, как утверждают его современники, Седелышков испытывал огромное чувство отвращения и страха от того, как именно проходил суд и каким образом обвиняли Зотова. Именно это, в конечном счете, и стало причиной и основанием для написания им статьи «Я обвиняю» в газету «Зауральский край», в которой он обвинял ведущих «дело Зотова» дознавателей и судей.
«Молчание было бы равносильно соучастию, и бессонными ночами меня преследовал бы призрак невиновного, искупающего ценою страданий преступление, которого не совершал, – писал кыштымский адвокат. – Все в деле Зотова связано с судебными махинациями екатеринбургского прокурора, и до конца мы все узнаем о них лишь тогда, когда правдивое следствие точно выявит далекие от судебной этики и справедливости деяния. Прокурор действовал очень сумбурно и сложно; будучи охваченным романтическими интригами, он довольствовался приемами бульварных романов: украденные бумаги, анонимные письма, свидания в безлюдных местах, загадочные дамы, приносящие по ночам вещественные доказательства. Я не буду говорить обо всем: ищите и найдете. Я просто заявляю, что прокурор, которому, как юристу, было поручено вести следствие по делу Зотова, является, по очередности и по тяжести ответственности, главным виновником страшной судебной ошибки…»

 2

Что еще важнее, в окончании своей статьи Седелышков приводит конкретный список лиц, которых он обвиняет в ложных наветах на Зотова, указывая на конкретную вину каждого из них.
«Для меня они всего лишь обобщенные понятия, воплощения общественного зла. И шаг, который я предпринял, поместив в газете это письмо, есть просто крайняя мера, долженствующая ускорить торжество истины и правосудия.
Что же касается людей, против коих направлены мои обвинения, я не знаком с ними, никогда их не видел и не питаю лично к ним никакого недоброго чувства либо ненависти. Для меня они всего лишь обобщенные понятия, воплощения общественного зла. Правды – вот все, чего я жажду… А негодующие строки моего послания – вопль души моей. Пусть же дерзнут вызвать меня в суд присяжных, и пусть разбирательство состоится при широко открытых дверях!»
И правда, так и не ставшая гласным оправданием осужденному Зотову, все же пробьется к людям, как родник из глубин земных…
Будучи пораженным неизлечимой болезнью, следователь Игнатьев, который пять лет назад занимался «Делом Зотова», признался своим детям в том, что документы которые компрометировали Зотова, сочинил он под давлением властей. А еще через некоторое время до Екатеринбурга дошли вести о том, что сбежавший в Германию штейгер с Кыштымского завода Хлобыстин рассказал зарубежным журналистам о своем авторстве в составлении легшего в основу судебного разбирательства тайного донесения.
Но даже если бы явился с того света Игнатьев, а из­за границы Хлобыстин, российское правительство все равно не пошло бы на пересмотр скандального дела, потому что главным прокурором на ту пору оставался царь Николай I. Разве нужно ему было повторное судебное разбирательство, которое открыло бы общественности, кроме всего прочего, еще немалое число подложных документов, «обличающих» не только Зотова, но и его «товарища по несчастью» П.Я. Харитонова?
Еще до публикации своих обвинений в адрес дознавателей и прокурора  Седелышков отлично понимал, что ему грозит применение статей, предусматривающих судебное преследование за распространение лжи и клеветы. Но это не остановило его…



ГЛАВА 5

1

От автора.
Я думаю, читателю будет небезынтересно узнать, кем же на самом деле был главный «похоронщик» Г.Ф. Зотова. Дабы ничего не придумать лишнего, обратимся к выложенным в интернете документам. Но сначала хочу обратить внимание на то, что флигель­адъютант полковник граф А.Г. Строганов, по мнению родственных ему душой современников, на ту пору считался чуть ли не единственным неподкупным человеком в России. Именно ему поручалось расследовать причины волнений не только в Кыштымском горном округе, но и на других заводах, приведших к значительному сокращению поставок государству металла и изделий из него, и особенно пушек и ядер к ним.
Из биографии
Александр Григорьевич Строганов  (31 декабря 1795 – 2 августа 1891 гг.) – управляющий Министерством внутренних дел Российской империи (1839—1841), генерал­адъютант (1834), генерал от артиллерии (1856), глава ряда губерний, в т. ч. новороссийский и бессарабский генерал­губернатор (1854–1863).
Родился в семье барона Григория Александровича Строганова (1770–1857) и его жены Анны Сергеевны, урожденной княжны Трубецкой (1765–1824). С 1810 по 1812 год воспитывался в Корпусе инженеров путей сообщения, откуда был выпущен прапорщиком; вступив в лейб­гвардии артиллерийскую бригаду, участвовал в сражениях под Дрезденом, Кульмом, Лейпцигом; участвовал во взятии Парижа. За отличие в боях был награжден орденом Святой Анны 4­й степени и орденом Святого Владимира 4­й степени с бантом.
По окончании войны служил сначала в гвардейской артиллерии, в том числе адъютантом у начальника Главного штаба князя Петра Волконского (с января 1818 по август 1821); в 1821 году был назначен флигель­адъютантом Его Императорского Величества. С 1826 года исполнял ряд дипломатических поручений императора.
В 1829 году начал службу в Преображенском лейб­гвардии полку. В том же году получил чин полковника и был награжден орденом Святой Анны 2­й степени. В 1830 году участвовал в подавлении польского восстания.
В феврале 1831 года стал членом временного правления Царства Польского по управлению внутренними делами и полицией. В октябре того же года был повышен в чине до генерал­майора и назначен в свиту Его Императорского Величества и в 1832 году был отмечен орденом Святой Анны 1­й степени.
В период с января 1834 по 1836 год был товарищем министра внутренних дел Российской империи; с декабря 1834 года – генерал­адъютант императора Николая I; в 1836–1838 годах – малороссийским генерал­губернатором, а с 1839 по 1841 годы управлял Министерством внутренних дел.
В 1841–1842 годах жил в Париже, где изучал различные науки, прежде всего, анатомию в Парижском университете. Особое внимание он также уделял теории государственного управления, организации сберегательных банков и железнодорожному сообщению; также интересовался правом в области фабричной промышленности.
Вернувшись в Россию, служил в военном ведомстве в должности инспектора запасной артиллерии (1844–1855). С 1849 года до конце жизни был членом Государственного совета. Пробыв год (1854) военным губернатором Санкт­Петербурга, более 7 лет был новороссийским и бессарабским генерал­губернатором.
В течение двадцати одного года был президентом Одесского общества истории и древностей и шесть лет — президентом Общества сельского хозяйства Южной России. Его личная библиотека была завещана одесскому Новороссийскому университету.
29 июня 1862 года уволен в бессрочный отпуск «до излечения болезни» с правом во всякое время отлучаться за границу.
С 8 марта 1884 года и до конца жизни занимал наивысшее положение среди всех российских генералов по старшинству пожалования военным чином 2­го класса.
Скончался 2 августа 1891 года в Одессе, похоронен на Старом городском кладбище. (Источник: Википедия).

2

Историческая справка.
Строгановы – известные солепромышленники, помещики, заводовладельцы Урала. Своими историческими корнями связаны с русским Севером.
Род Строгановых ведется от новгородского купца Свиридова, жившего в средине ХV века и принимавшего участие в организации сбора денег для выкупа великого князя московского Василия Второго Темного из ордынского плена. Это было первое дело, которое прославило род Строгановых.
В ХV веке Строгановы были солепромышленниками в г. Сольвычегодске, затем они сколачивают собственную феодальную вотчину, крупнее которой были только владения великого князя и царя всея Руси. В ХVIII веке Строгановы получили придуманное специально для них звание «именитых людей», которое они одни и носили. Они неоднократно помогали казне деньгами, на свои деньги в петровское время оснастили несколько боевых кораблей.
В 1722 году Алексей, Сергей и Николай Григорьевичи Строгановы были возведены Петром Первым в дворян, им был присвоен титул баронов. При Екатерине Второй сын Сергея Строганова – Александр Сергеевич был известен как самый богатый дворянин России. При Павле Первом Строгановы получили титул графов Священной Римской империи, а чуть позже – графов империи Российской. Среди Строгановых были государственные деятели, министры, ученые, дипломаты, военные начальники.
4 апреля 1558 года Иван Грозный пожаловал Григория Аникеевича Строганова «отхожими землями» на Каме от устья реки Лысьвы до устья реки Чусовой площадью в 3,5 миллионов десятин (почти 4 миллиона гектаров). Строгановы были подсудны только царю и выполняли распоряжения только царя, а не наместника. Они были освобождены от казенных налогов на 20 лет.
Вотчина Строгановых превратилась в государство в государстве со своими городами, монастырями, армией, налогами, судом. Строгановы имели право на самостоятельную внешнюю политику.
Строгановы были обязаны строить крепости­городки, заводить в них военные гарнизоны, расчищать земли под пашни, добывать соль, ставить варницы, искать руду и другие полезные ископаемые. (Источник: Белавин А.М. Страницы истории земли Пермской. Пермь, 1996, с. 102–104).


 
ГЛАВА 6

1

В ходе следствия по «делу Зотова» Строгановым были вскрыты и новые свидетельства, которые побуждали заводских крестьян к неповиновению. В частности, «Высочайшее путешествие Его Императорского Величества через Пермскую губернию в 1824 году… несчастные люди сочли благоприятным для себя случаем», чтобы облегчить свою участь. В числе многих поданных царю Александру I просьб три были от работных людей заводов Кыштымского округа.
Первая от мастерового Седелышкова, который, как уже упоминалось выше, был найден мертвым после отъезда царя из Екатеринбурга. Вторая от крестьянина Батина. При расследовании этой просьбы дело было представлено в суде так, что Батин якобы жаловался не на сегодняшнего управителя Зотова, а на его предшественника. Кроме того, в документах было отражено, что «Батин подал просьбу Государю Императору в припадке сумасшествия…». Автор третьей просьбы «…женка Назарова взята под стражу при самом начатии исследования и содержалась под караулом около четырех месяцев…», и потом отказалась от своих же показаний.

2

Это последнее следствие имело роковое значение, и я, воспользовавшись выложенными в Сети его итоговыми заключениями, приведу здесь дословно некоторые пункты обвинения, представленные Строгановым в департамент горных и соляных дел главному начальнику горных заводов Уральского хребта от 13 сентября 1827 г. за № 1032, а также на имя министра финансов Канкрина. Вот этот обвинительный акт:
«а) Умерший купец Расторгуев, бывший сперва винопродавцем, а потом комиссионером (откупщика) Злобина, купил Кыштымские заводы из одного корыстолюбия от дворянина Демидова, утеснял чрезмерно принадлежащих к оным крестьян и, наконец, дабы отвратить от себя ответственность за беспорядки, коих сам был виною, желал, чтобы угнетенные им люди обратились в бунтовщиков, в чем и успел. b) По смерти Расторгуева Зотов, угнетавший прежде заводских людей г. Яковлева, принял за наследников первого управление заводами в виде попечителя, не имея, впрочем, законной и гласной доверенности. Несмотря на казенный дозор, назначенный по решению гг. министров, Зотов, воспользовавшись слабостью берг­гауптмана Тетюева, на которого был возложен сказанный надзор, и заводского исправника Усольцева, побудил первого к ложным донесениям министру финансов о благоустройстве заводов и выгодном положении рабочих, и что они взбунтовались по одному заблуждению и невежеству. с) Между тем, как дело о неповиновении заводских людей рассматривалось в екатеринбургском уездном суде, Зотов отобрал вынужденную повальную подписку с крестьян, употребляя к тому жестокие средства. Крестьяне одного села, через поверенного своего Морозова, подали заводскому исправнику прошение, что, быв вынуждены к даче подписки, не могут считать ее законною; но Тетюев с исправником составили определение, в котором, признавая Морозова нарушителем тишины и спокойствия, приговорили его к жестокому телесному наказанию и исполнили его два раза в один день, содержав еще Морозова в кандалах четыре месяца. d) По случаю прибытия в заводы государя императора Александра I были поданы три просьбы: от посельщика Седелышкова, найденного потом мертвым в лесу (что составляет особое следственное дело), крестьянина Ватина и женки Назаровой. Но Зотов успел взять меры к сокрытию истины помощью исправника и чиновника горного управления через ложное следствие. Показано, что Батин жаловался на обиды, бывшие еще при жизни Расторгуева и в припадке сумасшествия; а женка Назарова содержалась 4 месяца под караулом, должна была отказаться от принесенной ею жалобы, е) Со времени управления Зотова расторгуевскими заводами весьма усилена добыча золота и усовершенствована выплавка железа, но не заведением новых машин или особенными средствами, а несоразмерным усилением работ, «жестокостями и тиранством». Дальше говорится, что «главным театром жестокости и притеснений» служат золотые промыслы (Сойминские), где даже было «заведено кладбище для скоропостижно умерших»; что вообще «нет следов христианского попечения о людях, которых можно сравнить с каторжниками и неграми»; что «хотя нередко высшим правительством были командированы чиновники для обозрения заводов, но все это служило только к сокрытию истины, ибо большая часть ревизоров обращались только к угощению и к экстраординарной сумме приказчиков».
В заключение этот интересный документ, предписывая разные спасительные меры, советует «все сие произвести без излишней огласки, так чтобы оная не могла подать повода злонамеренным людям возбуждать вновь беспокойствие между крестьянами расторгуевских заводов».
Такое заключение совсем уже не вяжется с началом, но мы не должны забывать, что дело происходило в самый разгар «канцелярской тайны», и что сам господин Строганов против вопиющего и явного зла мог рекомендовать только тайные меры кротости. А «злонамеренные люди» все­таки продолжали делать свое дело. Так, штейгер Хлобыстин доносил, что «два крестьянина за одно намерение подать просьбу блаженной памяти государю императору застрелены по приказанию Зотова при заводском исправнике, о чем якобы известно всем крестьянам» и т. д.
Сколько милостивцев ни было бы у Зотова на Урале и даже в самом Петербурге, но строгановское следствие свалило его с ног, а дело об убитых крестьянах довело до ссылки. По тогдашним порядкам Григорий Федотович подлежал наказанию шпицрутенами и каторге, но все наказание ограничилось только ссылкой в Финляндию, в провинциальный город Кекс­гольм. Вместе с Зотовым был сослан и П.Я. Харитонов, как гласит молва, совсем неповинный в зотовскнх злодействах, но пострадавший как ответственное по заводам лицо.



















ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА 1

1
 
Июльский вечер тих и светел. Солнце еще довольно высоко, но от домов и деревьев падают длинные тени. Вершины гор Сугомака и Егозы освещены солнцем. И чем ниже от вершин, тем гуще и темнее становятся тени. Горы остались такими же, какими были и сто, и тысячу лет назад.
Приехавший из Челябинска бывший царский дознаватель, а ныне местный детектив Ефим Костомаров первым делом поднялся на находящийся в черте Кыштыма бугор, чтобы окинуть взглядом еще с десяток лет назад поднадзорные управляющему местного завода Григорию Зотову владения: усердно дымящуюся домну, кричные цеха, плотину…
Давно не бывал в здешних местах Костомаров. А потому все произошедшие здесь перемены особенно заметны. Ну хотя бы вот эта, белым лебедем вознесшаяся над центральной частью Кыштыма, подле заводского пруда, Троицкая единоверческая церковь. После появления по обеим ее сторонам новых служебных пристроек она словно расправила крылья, всегда готовая вознестись в поднебесные просторы. Да только ее место на земле, где ей уготована участь Господнего Дома.
На противоположной стороне от церкви, на другой стороне городского пруда, расположилось когда­то заново отстроенное Зотовым богоугодное заведение – шикарный, просторный госпиталь. Значительные изменения произошли и в самом облике старого города: он словно помолодел и стал еще более статен, как если б особенно тщательно прочерчен… Дома кыштымцев и их усадьбы постепенно образовали широкие, прямые улицы, поражающие чистотой и зеленым покровом, с двумя узенькими ленточками тележной колеи.
Дома, в большинстве, на высоком каменном фундаменте и сами сложены из этого природного материала. Они, как и их деревянные собратья, выбелены известью, осанистые, с железными крашеными крышами. Дворы чистые, покрыты тесаными, каменными плитами с хозяйственными службами на задах: амбарами, сараями, закрытыми общей крышей.

Светлые мысли приезжего «пинкертона» враз помрачнели, когда взгляд его обратился к широкой глади неожиданно покрывшегося рябью заводского пруда. Представилась картина, как после сброса из него воды по велению посланника царя А.Г. Строганова в мелких широких лужах, в предсмертных судорогах бьется, безуспешно ищет выход к большой воде медленно умирающая рыба. Тут и там видны остовы много лет назад вросших в ил лодок и некогда возивших руду, а теперь бесколесых тачек. То тут, то там видны бревна­топляки, чьи комли, прежде чем исчезнуть с глаз, не один месяц высовывались из воды. А среди «нарисованного» фантазией Костомарова дна бывшего пруда валяются мешки с когда­то, возможно, заживо утопленными или до смерти замученными людьми.
Казалось бы, что делать в Кыштыме после судебных разбирательств царского дознавателя Строганова? Нечего – если бы не стали в последнее время упорно распространяться от столиц до Челябинска слухи о том, что «Дело Зотова» небезупречно, поскольку оно было сфабриковано по воле заинтересованных лиц, готовых пойти на все, чтобы уже самого бывшего управляющего утопить в кыштымском пруду...
Еще не ставшие достоверным доказательством слухи говорили Костомарову о том, что ежели намеренно состряпанные доказательства вины Зотова имели место быть, то прошлое «дело» можно назвать «делом об утопленниках».


2

Спустившись с бугра, Костомаров первым делом отправился на поиски местного «золотоискателя» из бывших работных людишек Кыштымского завода, и вправду успевшего поработать на зотовских приисках. Звали этого «рудознатца» Миклушкой Косолаповым, и был он самым младшим из многочисленных братьев Клима Косолапова, о котором до сих пор помнят не только в Кыштыме, но и в четвертом отделении столичной царской охранки.
Местом проживания Миклушки оказалась старая изба бывшего плотинного мастера на берегу вытекающей из пруда речки, у недавно обновленного пешеходного мостика, ведущего в сторону местного базара.
Проходящий здесь то изредка – в будни, то почти потоком – в выходные и праздничные дни местный и пришлый кыштымский народец просто не мог не знать хоть зимою, хоть летом сидящего на завалинке щуплого старичка с трубкой во рту. По всему Кыштыму курящих трубку людей можно было пересчитать на пальцах одной руки.
Тут же, у завалинки, и произошла встреча Костомарова с местной достопримечательностью. Несмотря на свою всеми углами покосившейся избы выпирающую бедность, Миклушка оказался гостеприимным хозяином. Поскольку приезд челябинского детектива в Кыштым состоялся в первый месяц лета, самый «младшой» из рода Косолаповых быстро заполнил летний очаг высушенными щепками, которые постоянно проплывают по речке, и «сварганил» чай собственного приготовления, на лечебных травах. За чаем и проговорили до самого позднего заката, какие случаются лишь во второй половине июня.
Разговор начали издалека – о старшем брате Миклушки, Климе, который после смерти родителей заменил младшему мать и отца.


ГЛАВА 2

1

«Как сейчас помню, – начал свой рассказ Миклушка, – мы с Климом Фомичем, а именно так я его называл в ту пору по примеру уважающих брательника земляков, стояли у окна. Днем солнце стало заметно пригревать. С крыш повисли сосульки. В замерзших окнах появились отталины. Через такую отталину можно было увидеть лишь кусочек нашего палисадника, сделанного из сосновых жердочек­тычинок. Я стоял с ним рядом, с интересом наблюдая, как на одной из жердочек примостился воробей и чего­то хорохорится.
Брат был одет в овчинную нагольную шубу, в пимы, в шапку. Собрался в дальнюю дорогу. Всю прошлую ночь не спал, мне это было хорошо видно и слышно, поскольку мое место сна – полати, которые одним краем зависали над кроватью Клима. Все последние дни брательника обуревали всякие нехорошие мысли.
Накануне вечером состоялся мирской совет, на котором было решено, что Косолапов должен ехать в Каслинский завод, куда прибыл из Екатеринбурга берг­инспектор Андрей Булгаков. Не опасался Клим Фомич берг­инспектора, на раздумье наводило другое обстоятельство: вместе с ним в Касли прибыла команда солдат. Ясно, зачем их туда пригнали.
Дело, я тебе скажу, заварилось нешуточное. Вот уже несколько месяцев, почитай, с конца 1822 года по февраль 1823 года, главной властью в Кыштыме была мирская контора, верховодил в которой он, Клим Фомич Косолапов, а помогали ему старые работники Кыштымского завода Терентий Устинов и Прокопий Щукин. Они у нас бывали частыми гостями, потому я их хорошо запомнил и даже узнал их некоторые повадки. Но они вас, думаю, вряд ли заинтересуют…»
Хлебнув еще не успевшего остыть чаю и ненадолго задержав взгляд на таком же щуплом, как и он сам, Ефиме Костомарове, Миклушка продолжил свое повествование:
«Вся эта каша заварилась не на пустом месте: три года подряд в наших краях был недород. Весна и лето 1819 года стояли сухие, вокруг заводов горели леса, а вместе с ними заготовленные дрова и кучи леса, уложенные для томления на уголь. В довершение ко всему осень грянула дождливая и случилось сплошное бездорожье.
Не принесли утешения весна и лето будущего года. Опять был большой недород, который повторился на третий год. В обычные годы хлебом народ снабжала заводская контора, у нее были свои провиантские оклады. Можно было прикупить хлеба и на базаре. У каждого к тому же был хоть мало­мальский, но огородишко. Может, только при нашем доме, из которого вышло пять работников для завода, не считая иногда еще подрабатывающих тогда еще у Расторгуева моих отца и матушки, пока они еще держались на ногах, огород был достаточно большой, по местным меркам. И все равно и мы с большой семьей, и малосемейные люди еле сводили концы с концами.
Три года недорода совсем опустошили конторские склады. То, что оставалось, хозяева сбывали за бешеные деньги. Кыштымцы бедствовали. Расторгуев дела вел из рук вон плохо. Выход чугуна и железа резко снизился, доставка его на пристань задерживалась. Мастеровым и работным людям не выдавали ни денег, ни хлеба. Началось брожение.
В феврале 1822 года решили послать своих уполномоченных в Екатеринбург – искать справедливости. Но делегатов схватили и отправили работать на дальние заводы.
Тогда летом избрали мирскую избу, сделали это по предложению хорошо знакомых брату и немного мне Андрея и Алексея Дайбовых и Василия Куренкова. И вдруг Дайбовых арестовали. Вот тогда­то кыштымские работные люди задумали второй поход в Екатеринбург, тоже пытаясь найти справедливость. Но и этот поход провалился. У царских жандармов справедливости искать было нельзя».

2

Предзакатный Кыштым уже начал затихать – уставшие за день люди готовились ко сну. Только на завалинке у Миклушки продолжался разговор.
«Вот именно в ту взбудоражившую народ уральский пору и пришло время моего уважаемого брательника, – продолжил свое повествование только что раскуривший заново набитую табаком трубку старик. – Волнения охватили все расторгуевские заводы, всколыхнулось около 10 тысяч мастеровых.
Собрались у господского дома и шумели. Волновал один вопрос: как теперь жить? Управляющий Яков Расторгуев, родственник своего богатого однофамильца, махал руками, горячился – призывал к терпению. Приказчик Федор Алферов дудел в его же дуду, увещевал работных людей не шуметь, вернуться на работу. Мол, потерпите еще малость, зато потом вам оплатится сторицей. Вот и решали: остановить завод и тем самым, понудить хозяев найти и выдать продовольствие и жалованье, или же поверить уговорам и запастись терпением...»
«Это не тот ли самый приказчик, который, если верить слухам, замешан в делах об утопленниках? – неожиданно перебил рассказчика взволнованный Костомаров.
«Не гони лошадей…» – сказал тогда Миклушка. И, словно выругавшись про себя, с трудом начал вспоминать концовку своего столь стремительно оборванного повествования.
«По словам брата, когда Алферов кончил уговаривать, наступила тишина. Терентий Устинов повернулся к нему и спросил: «Как ты кумекаешь, Фомич?»
Терентий тогда спросил вроде негромко, а услышали почти все. На моем старшом, как сейчас помню, тогда скрестились сотни взглядов. Яков Расторгуев был слабохарактерным человеком, и брат никогда не принимал его всерьез. Управляющий смотрел на Клима Фомича с надеждой, вроде бы даже плаксиво: мол, не подведи, голуба, ну, скажи, что сказал и я. Алферов тот хитрый, властный, Расторгуева в кулаке держит. Он смотрел, прищурившись, уверенно и полупрезрительно. Кыштымцы ждали с надеждой и верой – что скажет Клим, то и будет.
Я хорошо знал брательника, он никогда и ни перед кем не заискивал. Работать умел, как никто другой, у молота мог стоять сутками. Все знали нашу косолаповскую хватку. Перед приказчиком держался гордо, с достоинством, говорил ему в глаза то, что думал. За такую прямоту и смелость работные люди уважали его, спрашивали совета, просили заступничества. Чего греха таить, силушкой природа Клима не обошла. Как сейчас помню, как он нашу домашнюю железную кочергу, когда приходили на сходку товарищи, на спор завязывал узлом, а чтобы матушка не дала подзатыльник, что не раз случалось на моих глазах, тут же начинал ее развязывать.
– Так как же ты кумекаешь, Фомич? – повторил тогда свой вопрос Терентий Устинов.
– Шабаш! – махнул рукой, как отрезал, брательник. – Остановим заводы, но…
Кругом загалдели. Клим повысил голос:
– Но, други, порядок должен быть! Вот мое слово.
И решили: соблюдением порядка и управлением всякими делами будет ведать мирская контора, а при ней – мирской совет. Теперь по всем делам люди шли в контору.
Никогда не думал Клим Фомич, что так трудно и хлопотно быть вожаком. Он и не рассчитывал им быть, а вот, поди­ка, волной вынесло. Плохо с хлебом – надо кумекать, как помочь горю. Остатки в заводских складах учесть и выдавать понемногу, чтоб с голоду не умерли. Федор Алферов народ смущает, запугивает, всяких шептунов рассылает – надобно пресечь.
Седельничиха, соседка наша, за правдой пришла, а чем он мог ей помочь? Савелия, ее мужа, несколько лет назад на каторгу сослали. Против приказчика поднялся за то, что тот хотел дочек на заводские работы послать. На заводе же девок портили и выгоняли. Савелий и не хотел своих отпускать, а его на каторгу упрятали, с которой он впоследствии и сбежал. Но это уже совсем другой разговор…»
«Слышал краем уха и я об этой истории…» – вставил свое слово в разговор и Костомаров в тот самый момент, когда Миклушка начал, выбив остатки пепла, чистить свою известную на весь Кыштым трубку.
Когда она вновь задымила самосадом, младший из Косолаповых не то приготовился к продолжению разговора, не то собрался его завершать.




ГЛАВА 3

1

От автора.
А дела в Кыштыме начинались и впрямь нешуточные. Яков Расторгуев подался в Екатеринбург, и там стало известно о волнениях на кыштымских заводах. Клим Косолапов не знал на ту пору, что указом Александра I был учрежден особый комитет, которому поручалось разработать и принять меры в связи с неурожаем в Питерской, Могилевской и Псковской губерниях. Этому же комитету было предложено произвести расследование о волнениях крестьян на кыштымских заводах Расторгуева. Прикатил сюда уездный исправник Шудров, дабы пресечь беспорядки. Его длинные увещевания народ слушал в гробовой тишине. Вышли на заводскую площадь кто с чем: кто с ломом, кто с кувалдой, кто с железной полосой. Ко всякому приготовились. Шея у Шудрова бычья, сам побагровел от волнения. Попади такому под горячую руку – до смерти забьет и глазом не моргнет. Адскими муками стращает бунтовщиков­кыштымцев.
Снова рабочие ждали, что скажет он, Клим Косолапов. А Косолапов наблюдал за исправником исподлобья и думал – отпусти этого борова, солдат приведет, до смерти будет пороть правого и виновного. Посадить его в избу, подержать на голодном пайке, авось поумнеет и спесь лишнюю сбросит с себя.

Через некоторое время, посмотрев из­под заметно дрожащей ладони, как широко и ярко окрасил вершины гор Сугомака и Егозы июньский закат, Миклушка, словно спохватившись о незаконченном деле, поспешил закруглить разговор.
«Разозлились тогда не на шутку работные люди. Похватали стражу и самого исправника. Наверное, насмерть бы прикончили, если бы не вмешался брательник… Посадили тогда Шудрова в избу, где по случаю зимы куры да телята содержались. Ногами топал исправник, кулаками потрясал, казнь египетскую на головы кыштымцев призывал… Но пожил малость с телятами, присмирел, обмяк. Посидел на голодном пайке, жирок с него лишний согнало…. Досталось тогда и заседателю земского суда Кашину: ему за дурной нрав были причинены побои, от коих он заболел. Так ему и надо…
Только через три месяца Клим Фомич с товарищами решили выпустить исправника подобру­поздорову… Что же еще с ним делать? Правда, Терентий Устинов, горячая голова, предлагал вздернуть исправника на осине. Это он конечно перебрал… Делать этого было нельзя. На ту пору уже и солдаты в Каслях объявились, вооружены, при пушках. А у кыштымцев одна защита – кувалда и ломы. Правда, старики достали невесть из каких тайных запасов старую, еще времен Пугачева, пушчонку, которая не стреляла, а отремонтировать ее не было ни времени, ни желания… Совсем уже близко было время неминуемой развязки… Ждал этого часа Клим, с содроганием ждал. Рано или поздно из Екатеринбурга должны были послать солдат, поскольку сами кыштымцы с повинной идти не собирались.
 
2

От автора.
Клим Косолапов не знал, что готовится документ, который переживет века и косвенно определит его место во всех этих событиях. Вот выдержка из этого документа:
«…Статскому советнику Федоровскому и подполковнику горной инвалидной команды князю Уракову причинены жестокие оскорбления, чьи чиновники были задержаны в Кыштыме трое суток под строгим караулом, освобождены, наконец, по приказу Косолапова с объявлением, что могут ехать куда хотят, что секретарь Екатеринбургского земского суда Грехов, губернский секретарь Грехов же и бывший у них на квартире подпоручик Кузнецов взяты в дом Косолапова и содержатся под строгим караулом».
«По слова брательника, – продолжил «закруглять» свое повествование Миклушка, – бурный был мирской совет. Терентий Устинов требовал драки. Вооружиться, кто чем, и встретить солдат: пусть попробуют сунуться. В душе Клим Фомич был за то же, но чем вооружаться? Побьют солдаты кыштымцев, много крови пролиться может. Прокопий Щукин – человек рассудительный, степенный. Не зря писарем избрали – грамотенку знал. Советовал исправника выпустить, дабы не отягощать своей вины, а Климу Фомичу ехать в Касли для переговоров с берг­инспектором Андреем Булгаковым. Нужно рассказать ему о положении работных людей. Он должен их понять и помочь, и выпустить арестованных.
Предложение Прокопия вызвало тогда бурные споры. Кричали, ругались, за грудки хватали друг друга. Но сколько ни спорили, все­таки лучшего выхода не нашли, чем тот, который предлагал Прокопий. Наконец, решили – надо ехать на переговоры. И выпустили арестованных.
Смутно было на душе у брательника. Опять не спал ночами. Все думал: чего ждать от хозяев? Но он готов был принять любые муки, лишь бы помочь народу. Как сейчас помню, сидел я на своих полатях, только что проснувшись. В доме скрипнула дверь. Вошел Терентий Устинов, встал рядом с братом у окна. Увидел на палисаднике воробья, вздохнул:
– Ни заботушки у него, ни горюшка. Вольная птаха.
– Не завидуй, Терентий, – сказал ему тогда Клим Фомич.
– Неужто я завидую? Это так, к слову. Не ездил бы ты, Фомич. Чует мое ретивое – не к добру.
– Как решил мир, так и будет.
– Тогда посидим на дорожку. Тройка подана.
Я свесил ноги с полатей, а они сели на лавку. Разные они были люди: один красивый, с окладистой бородой, с могучими плечами, а второй щупленький, но с прямым смелым взглядом. Побратимы по огневой работе, товарищи по единой борьбе.
Через несколько минут брательник поудобнее уселся в кошевку, завернул ноги в тулуп, чтоб не мерзли, и натянул вожжи.
Обернувшись ко мне, сказал:
– Если что случится со мною, подавайся к тетке Степаниде или к кому из братьев…
Больше я уже и не помню, что он еще наказывал мне. Заплакал я в тот момент, почувствовав неладное…
– С богом! – крикнул ему тогда вслед Терентий, крепко обняв меня за дрожащие плечи…

ГЛАВА 4

1

От автора.
Вот как писал об этих кыштымских событиях обозначивший себя инициалами «А.М.» и явно решивший «переплюнуть» автора книги «Кыштымский зверь» писателя Е.А. Федорова каслинский краевед, отдельными фрагментами из очерка которого я уже успел воспользоваться в предыдущих главах.
«Летел снег из­под копыт. Ехал Клим Фомич через Нижний завод, по Травакулю и Иртяшу. Не доезжая километров пять до Каслей, наткнулся на заставу. Косолапов натянул вожжи, мелькнула мысль: развернуться с ходу и – айда обратно. Но эта мысль еще не успела завладеть им, когда маленький юркий солдатик схватил коренника под уздцы. Ловко это у него получилось, сразу видать, что крестьянский сын. К кошевке подбежал унтер­офицер:
– Кто таков?
– Из кыштымского завода.
– Куда едешь?
– В Касли к обер­инспектору Булгакову.
– Вылазь!
Косолапов вылез и не успел глазом моргнуть, как был скручен. В Каслях его заковали в кандалы и поспешно отправили в Екатеринбург. В Кыштым направились солдаты. На заводской площади установили пушки. Девяносто шесть наиболее активных участников восстания сослали на Богословские заводы.
Судьба Косолапова сложилась трагически. За возмущение работных людей его отдали под суд и содержали под стражей на монетном дворе. Но Клим сумел бежать и укрылся в лесах возле Кыштыма. Здесь он и встретился с беглым каторжником Савелием Седельниковым».

2

«А между тем в Кыштыме произошли изменения. Лев Расторгуев умер. Управляющим кыштымскими заводами сделался Григорий Зотов, женатый на младшей дочери заводчика. (Здесь «краевед», как и в других местах очерка, совершил ошибку: на самом­то деле мужем Катерины стал не новый управляющий, к тому же не Кыштымскими, а Каслинскими заводами, а его сын Александр). С первых же дней Зотов проявил зверский нрав, – пишет далее «А.М.» – Он избивал людей до смерти и кидал их трупы в заводской пруд. О его зверствах ходили легенды, его прозвали «кыштымским зверем». Косолапову рассказывали об этих зверствах. В сентябре 1824 года в Екатеринбург приезжал Александр I. До Зотова дошли слухи, что беглый кузнец, возмутитель кыштымских людей Климка Косолапов собирается подать челобитную императору и в той челобитной поведать о зверствах, чинимых им, Григорием Зотовым. Это сильно обеспокоило управляющего, и он решил убрать с дороги кузнеца. Зотов позвал заводского человека по фамилии Блиновсков и предложил ему 1500 рублей за то, чтобы тот убил Косолапова. Блиновсков был связан с Савелием Седельниковым, наобещал ему всякого, чтоб тот выдал, где скрывается Косолапов. И Савелий согласился. В облаву на Клима отправилось 50 солдат, застали его врасплох. Как только Косолапов вышел из балагана, в него выстрелили сразу двое – солдат и Блиновсков. Исправник составил акт, будто Косолапов был арестован, а при попытке к бегству – ранен в ногу. Когда его везли из села в Кыштым, телега якобы перевернулась и насмерть зашибла арестанта. А через несколько дней Блиновсков по поручению Зотова убрал и Савелия Седельникова. Задушил его. Исправник и на этот раз составил акт, будто узнать причину смерти Седельникова невозможно, так как труп сильно разложился. Но исправник упустил одну деталь – убийство было совершено в конце октября, когда стояли холода.
Это были только отдельные звенья в цепи «зверств» Григория Зотова, – пишет далее «А.М.» – Они были настолько чудовищны, что даже в Петербурге не могли пройти мимо их. Впоследствии граф Строганов, расследовавший это дело, писал: «Зотов по всему хребту Урала столь же известен бесчеловечием в обращении его с заводскими людьми, сколь же в России доведением до совершенства выковки железа. Вступив в 1823 году в управление заводами покойного купца Расторгуева, обратил он исключительное внимание свое на разработку золотосодержащих песков и в скорое время довел добычу сего металла до 50 пудов в год».
Это золото добывалось в Сойминской долине. Каторжный труд, бесчеловечное обращение, убийства дают нам полное право сказать, что каждый пуд золота обильно был полит кровью и потом бесправных кыштымских людей.
Дело Зотова затянулось на годы. В Кыштыме производилась одна ревизия за другой. А в 1830 году, когда это дело разбиралось в высших судебных инстанциях, загадочно загорелась главная заводская контора. В огне погибла масса ценных документов, нужных следствию. Зотова сослали в Кексгольм, где он и умер».

От автора.
Но даже этот появившийся в советскую пору очерк «А.М.» не смог убедить меня в истинной вине Зотова. Я, как и Костомаров тогда, в конце девятнадцатого века, сердцем чувствую, что здесь что­то не так… А потому готов повториться, сказав: разве господа Демидовы, которых нынче сделали «белыми и пушистыми», были не столь жестоки к своему работному люду, как Григорий Федотович? Разве он жесткость эту проявлял исключительно себе во благо, а не во благо тех же Демидовых и иже с ним? Много вопросов встает, когда начинаешь раскладывать «по полочкам» всю трудовую и меценатскую деятельность моего главного героя в данном повествовании, или «героя» в кавычках, Григория Федотовича Зотова.



ГЛАВА 5

1

Разговор челябинского детектива с Миклушкой продолжился через пару дней, которые господин Костомаров провел за архивными бумагами Кыштымского завода, пытаясь отыскать хотя бы копию «Докладной записки флигель­адъютанта А.Г. Строганова Николаю I «О жестоком угнетении и бесправном положении заводских крестьян уральских заводов Расторгуева». Однако кроме упоминания о том, что настоящая «Записка…» датирована «1827 годом не позднее июля 18», Костомарову тогда ничего не удалось найти, как бы усердно ни помогали челябинскому гостю такие же, как и он, «Фомы неверующие», кыштымские краеведы – истинные патриоты своего города и края, которым дурная слава о Зотове была поперек их сознания.

В этот раз Костомаров попытался сосредоточить своего собеседника на разговоре о приказчике Федоре Алферове, вокруг темных делишек которого теперь роем роятся небылицы, слухи и многочисленные легенды.
Однако Миклушка оказался из тех рассказчиков, к которым за нужной темой нужно подходить издалека или просто сидеть и слушать его, когда он сам «вырулит» на однажды обозначенную тобой, а им отложенную в долгий ящик памяти просьбу.
Когда чай вскипел и был разлит в объемистые закопченные кружки, чернее, чем кыштымское железо, из листов которого местными умельцами делалась вся местная посуда, Миклушка захотел узнать у челябинского гостя, заметил ли он, что в городе на сегодняшнюю пору уменьшилось число народу. На что тот, сказав, что он здесь не был давно, получил необходимые для его ответа пояснения: июнь – время начала покосной страды, вот и завод в эту пору отдыхает, а плотина пополняется на зиму дождевой водой.
Но это было лишь предисловие к новому повествованию из кыштымской жизни.
Раскурив свою знаменитую трубку, Миклушка, не без удовольствия, как человек, которым заинтересовались в большом губернском городе, уже начал было свой рассказ. Да только перебил его я, автор, который пользуется привилегией «летописца» и пытается предварить очередное повествование «старика с трубкой» некоторыми подробностями из жизни кыштымцев той поры…

2

Занятые на работах жители Кыштымского горного округа после отмены крепостного права оказались в трудных условиях. Согласно одному из местных «Положений об…», мастеровые и крестьяне, освобожденные от крепостной зависимости, должны были быть наделены усадебной, выгонной, пахотной и сенокосной землей. Но не даром, а за соответствующий выкуп.
Земельный надел отводился в основном небольшой – пять десятин на ревизскую душу мужского пола. У кого­то этот надел был и того меньше – одна десятина на ревизскую душу с оброком по одному рублю. Кроме оброка, крестьяне должны были платить земские повинности и вносить разные общественные сборы.
Кыштымские крестьяне на сходках от приема земельной нарезки категорически отказывались. Они заявляли так: землей пользуемся испокон веков, разработана она нашими дедами и отцами, поэтому она наша. И никаких договоров подписывать не будем. Речь шла об уставных грамотах, которые регламентировали землепользование между крестьянами и земледельцами.
Среди крестьян и работных людей шло глухое брожение. Некоторые кыштымцы бросили работу на заводах. Владельцы прекратили производство там, где больше всего не вышло на работу людей. Но запасов – ни продовольственных, ни денежных – ни у кого не было. Что ж оставалось делать? Наиболее бойкие отправились искать работу на Ревдинский завод, а семьи их остались пока в Кыштыме. Но, во­первых, положение работных людей в Ревде было нисколько не лучше, чем в Кыштыме. А во­вторых, скудный заработок приходилось делить на два пая – один на прожитье, а другой семье. Мало­помалу вернулись домой.
Наибольший спор между кыштымцами и заводоуправлением возник из­за покосов. Уставные грамоты работные люди так и не подписали, а потому считали себя не обязанными их соблюдать. Рассуждали так: покосы наши, и будем ими пользоваться так же, как пользовались раньше. Хозяева считали, что земля принадлежит им. Поэтому на пользование покосами кыштымцы должны брать в заводоуправлении билеты.


ГЛАВА 6

1

«Как сейчас помню, в ту пору тоже стоял июнь. Но месяц этот тогда был менее знойным, чем теперь, – сказав это, Миклушка посмотрел на потерявшее яркость бледно­голубое, будто расплавленное от зноя небо. – Мужики ходили на покосы смотреть траву. Залюбуешься. И то сказать – тепла и влаги вдоволь было. В огородах ботва у картошки словно на дрожжах росла. Не за горами был и сенокос. Да только закавыка получалась. От крепостного права освободили, вроде бы волю дали, каждый сам себе хозяин. Но вон как хитро повернулось. Хотя уже много воды утекло с того памятного времени, да только земля, как была так и осталась у ее бывших хозяев, словно б ее никто и не делил на радостях… Хочешь надел – пожалуйста, но плати оброк. Хочешь покос – плати оброк, бери билет. Значит, работный человек уже ничему не хозяин, ничего у него нет за душой. Огород – и тот принадлежит заводу.
Но каждый твердо знал, что пойдет косить траву на своем покосе. Да только начальство больно свирепое, расправой стращает за самовольство.
Вот и собрались на заводской площади, гудят, как шмели. Представитель заводоуправления Карпович увещевал тогда кыштымцев: «Прогадаете, православные, останетесь без покосов. Пока вам их дают, выкупайте, и дело с концом. Иначе посторонним отдадим. Желающих много».
– Не позволим! – кричит кто­то из толпы. К Карповичу пробивается Яким Вагин, шустрый рыжий мужичок, с умными проницательными глазами. Он работает на подвозе – уголь, дрова, случается, и железо везет… Потому держит коней, без них ему жизни нет.
– Это кому же сулишь наши покосы­то? – вкрадчиво спросил он Карповича.
– Я тебе и толкую – желающие найдутся. Хотя бы каслинцы.
– На­ко, выкуси! – вдруг озлился Вагин и показал Карповичу кукиш. – Мой дед расчищал покос от пеньков да кустарника, отец в порядке держал, я там балаган поставил, а ты меня оттуда гонишь?
– Бери билет, и разговоров нет.
– Билет? А на кой рожон он мне? Я и без билета хозяин.
– Будешь куражиться, – нахмурился Карпович, – будешь народ смущать, в первую голову твой покос отдадим.
– Попробуй!
– Земля наша! Заводчики незаконно присвоили ее! – кричат враз несколько голосов.
Карпович машет рукой, призывая к тишине, но люди еще больше кричат. Накричавшись, расходятся по домам. Карпович угрозу сдержал. Приехал Вагин на свой покос, а там уже орудуют чужие, какой­то каслинский куркуль. Таких куркулей и в Кыштыме хватало. Косы только жихают. Хотел Яким сгоряча на косарей налететь, да вовремя спохватился. Наломают еще бока, вон их сколько. Вернулся домой Вагин и загрустил. Останутся кони на зиму без корма, хана придет. Помирать придется. Как он прокормит без лошадей семью? У него детей полна изба.
И решил Вагин не сдаваться. Дождался, когда куркуль поставил сено в зароды, запряг своих лошадей, да еще соседей попросил помочь – и нагрянул на покос. Склал все сено на воза и привез домой. Узнал об этом куркуль, кинулся было в заводоуправление, а потом в лесничество. Разбушевался. Тюрьмой пригрозил. Народ собрался возле избы Вагина. Держит его сторону. Мужики поперли на полесовщика: правильно сделал Вагин, все мы сделаем так же, не троньте наши покосы! Без них нам не прожить.
Полесовщик с понятыми убрался восвояси. Пообещал Вагина притянуть к ответу. Однако хозяева побоялись принимать крутые меры, потому что это могло послужить искрой, которая разожгла бы пожар…
Вот какие дела у нас творились на кыштымском заводе еще год тому назад, – как будто подводя черту под своим очередным повествованием, сказал Миклушка не без гордости за своих односельчан, которые спуску местному начальству никогда не давали и не дадут. – Не стало брательника Клима, появился другой народный защитник – Вагин…

2

От автора.
В памяти у всех еще были свежи воспоминания о восстании кыштымских рабочих. А потому пусть не сразу, но страсти вокруг покосов улеглись. Осталось все по­прежнему. Вновь этот вопрос возник в конце 1880­х и начале 1890­х годов, уже при управляющем Карпинском. Этот твердо настаивал на выборке билетов на право пользоваться покосами. И плату за десятину установил вроде сходную – 20 копеек. Но кыштымцы билеты не выбирали. Хотя 20 копеек – сумма невеликая, от нее никто бы не разорился. Дело было в другом. Взяв билеты, кыштымцы тем самым подтвердили бы право собственности заводчиков на землю. Как раз этого­то они и не хотели делать. Они упорно стояли на своем – земля наша, и потому никаких билетов мы не признаем.
В этой связи любопытно свидетельство самого Карпинского. В 1899 году он выслал известному ученому Д.И. Менделееву один интересный документ. В нем, в частности, говорится о том, что о владении землей были выработаны определенные правила, которые и привились, кроме Верхне­ и Нижне­Кыштымских заводов, «население которых, несмотря ни на какие предложения заводоуправления, почти поголовно пользуется землей самовольно в размере более 5000 десятин, что вызывает составление свыше 600 протоколов в год только по одному пользованию покосами».
И далее Карпинский пишет: «Такое неопределенное и натянутое положение в пользовании землей населения двух кыштымских заводов, конечно, не могло не отразиться на отношениях его к заводоуправлению, и конечным результатом мер, какие заводоуправление вынуждено было принимать для ограждения прав заводовладельцев, явился общеизвестный приговор 4 января 1898 года, требующий удаления управляющего из кыштымского завода. Приговор этот, конечно, отменен, но факт и земельная неурядица остаются по­прежнему, и следствием неприятия администрацией никаких мер было то, что 9 ноября настоящего года (заканчивался 1899 год. – А.Ш.), было вооруженное сопротивление судебному и становому приставам при продаже имущества в возмещение убытков за самовольное пользование, причем толпа доходила до 100 человек».
Признание это очень красноречиво.
Но хоть и стояли кыштымцы на своем твердо, даже адвоката нанимали, гонца посылали в Петербург, однако то был стихийный протест, никакой организованности, разумеется, у них не было. Некоторые прятались в кустах: мол, не хотим мы ничего, заплатим несчастные эти 20 копеек, от нас не убудет, зато с начальством жить станем в мире. Были и такие – слова из песни не выкинешь.



ГЛАВА 7

1

Очередной разговор челябинского гостя с кыштымским всезнайкой состоялся ровно через неделю, которую Миклушка провел в постели с простудой. Тому причиной стала налетевшая с оренбургских плоскогорий желтая от песка буря, переросшая в ливень с грозой. После нее превратившаяся в широкий поток речка­река чуть было не смыла вместе с заводской плотиной и ветхий дом «старика с трубкой».
Много бед натворила тогда погода. И стар, и млад спасали заводское имущество, а если оставалось время, то и свой нехитрый скарб.
Костомаров, на деле оказавшийся не только любопытным, но и весьма сердобольным человеком, после того потопа специально ездил в Челябинск, чтобы купить выписанные местными лекарями для лечения Миклушки лекарства.

После всего пережитого, когда старый человек едва не отдал Богу душу, у «кыштымской достопримечательности» словно бы произошло просветление памяти. Он вдруг начал вспоминать то, о чем, казалось бы, и сам не ведал. А потому, на радость Костомарову, разговор их с дедом стал получаться без наводящих вопросов.
Когда челябинский дознаватель поинтересовался Григорием Зотовым и его зверствами, Миклуша, ехидно улыбнувшись сказал, что эта сказка о «кыштыском звере» – не более чем сто раз перевранная сплетня базарных баб. И старик так ничего и не поведал «челябинскому гостю» о бывшем приказчике Кыштымского завода Федоре Алферове, вокруг темных делишек которого, связанных с «делом Зотова», в свое время, роем роились небылицы и слухи…
От автора.
И ведь действительно, когда все комиссии уехали, а, через год­другой и пыль после них улеглась, кыштымский народ, если кто просил их вспомнить о «Гришке», или о ком­то из его «похоронщиков», лишь удрученно махал рукой. Как истинным патриотам своего города, им все эти легенды и небылицы про Г.Ф. Зотова были как ложка дегтя в их бочке с маслом.

2

Одна из таких «баек» была изложена Костомарову еще до его приезда в Кыштым одним из челябинских «краеведов». Передаем ее в сокращенном варианте:
«Зверь» орудовал в своем подземном логове. В глубоком подвале тогда еще до конца не перестроенного Зотовым двухэтажного «расторгуевского дома» жертвы сидели на цепях, дожидаясь своей участи. В приземистой башне у пруда, в подвалах с мощными сводами, была главная пыточная. Отсюда живыми не выходили, а мертвых, зашитых в рогожные кули, бросали в люк. По особому желобу скользили страшные рогожные кули в воду.
Когда посланник Николая I граф А.Г. Строганов приехал в 1827 году расследовать злодеяния Зотова и его подручных, то он приказал первым делом спустить пруд. Это было смелое решение, ведь энергией пруда кормился весь завод. Но Строганов настоял, пруд спустили и на илистом дне нашли много человеческих костяков и еще не истлевших рогожных кулей. «Кыштымский зверь» был приперт к стене.
Не о рабочих, живых и загубленных Зотовым, думали, конечно, царские ревизоры. Еще не смолк гул пугачевских пушек, а совсем недавно, всего два года тому назад, патриоты­офицеры вывели полки на Сенатскую площадь. В числе многих преобразований декабристы хотели уничтожить крепостное рабство. Беспощадно расправляясь с декабристами, царь хотел в то же время прослыть добрым «отцом отечества». Тут под руку попались изуверы вроде Григория Зотова, которыми можно было пожертвовать и дать путь молве о некой справедливости.
«Позорна слава кровопийцы и душегуба, – говорил Костомарову кыштымский краевед. – Поэтому после суда над Зотовым и Харитоновым появилась легенда, к созданию которой приложили руку подельники убийц. Что­де судили заводчиков за то, что в тайных подвалах (и показывали на подвалы демидовских «сараев») завел Зотов чеканку фальшивой монеты и держал там взаперти на цепях опытных фальшивомонетчиков, из коих кто­то возьми да и умри. Так ведь и поделом ему, мошеннику. Вот­де тут царь не стерпел и наслал ревизоров».

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Некоторые главы из так и не дошедшей до читателя рукописи челябинского дознавателя Ефима Степановича Костомарова.

ОТ АВТОРА

На нашем жизненном пути расставлены верстовые столбы, знаменующие наиболее важные события, которые мы помним до смертного часа. К одним из них я бы, несомненно, отнес время моего последнего пребывания в Екатеринбурге и Кыштыме. Там мне довелось провести немало бессонных дней и ночей, подчас не без ущерба для здоровья, с постоянными угрозами от незаинтересованных в моем появлении в здешних местах людей.
Во имя торжества справедливости и правды я тогда, распотрошив и дополнив неожиданными подробностями в виде новых свидетельских показаний и архивных документов «дело Зотова», все сделал для того, чтобы превратить его в «дело об утопленниках».
Сейчас, по истечении двух десятков лет со дня прибытия на Урал царского посланника и «похоронщика» Г.Ф. Зотова флигель­адъютанта графа А.Г. Строганова, мне особенно живо вспоминается не сам ход расследования, а как бы тянущийся за ним шлейф сопутствующих новому «делу» обстоятельств. Описания их по мере накопления лет и учащения провалов в памяти давно ждет бумага.


ГЛАВА 1

1

Если бы в тот день, уже будучи в окрестностях Кыштымского завода, я не покинул карету, собираясь дальше одолеть путь неспешным шагом, со мной бы ничего не случилось. А так меня, решившего «размять ноги», сначала сильно избили, а затем и обворовали беглые людишки, коих, особенно в летнюю пору, немало хоронится по лесам и горам уральским, где они прячутся от погони заводских надзирателей.
Будучи в беспамятстве, я каким­то чудом оказался в избушке лесника, которая, как я позже узнал, располагалась среди стен порушенной пугачевской дружиною крепости – месте со множеством окутанных легендами тайных подземных лабиринтов, ведущих куда­то в неведомое, столь близкое провалам человеческой памяти.
В первый раз, когда глаза мои уперлись в ярко освещенный потолок, мне, если верить рассказам лесника, было «совсем худо», а сознание мое лишь иногда выныривало из тумана усталости и боли, я почувствовал, что лежу под толстым слоем одеял в постели.
В очередной раз я очнулся уже в предвечернем полумраке, при слабом, зыбком свете – то ли от очага, то ли от свечи. Трепетала цветная мгла, колебались тени, пахло древесным дымом, и где­то вдалеке словно бы плескалась и капала вода. Но даже в этом тепле и уюте сознание обременяло меня, и я, закрыв глаза, опять погружался в беспамятство. На какое­то время мне представилось, будто я нахожусь на грани потустороннего мира. Там, где чередою проходят видения, а из мрака раздаются голоса, откуда с огнем и светом приходит реальность в виде боли в разбитых мышцах и резкой ломоте в руке, убеждающих меня в том, что я еще на этом свете, и что голоса, звучащие в полутьме надо мной, тоже принадлежат живым людям.
– Ну вот, пока все. Хуже всего с ребрами, не считая руки, но ребра скоро заживут, там только трещины, – сказал местный эскулап и удалился, не обещая нового скорого возвращения в избушку лесника…
У меня было смутное ощущение, что этот голос мне знаком. Во всяком случае, ремесло говорившего не вызывало сомнений: свежие повязки держались ровно и прочно – чувствовалась хватка мастера. Я опять попытался поднять веки – тяжелые, как свинец, они слиплись от пота и крови. Сонными волнами накатывало тепло, руки и ноги наливались тяжестью. В помещении пахло чем­то сладким – верно, перед тем как вправлять руку, мне дали выпить макового отвару или обкурили маковым дымом. Я покорился и снова отплыл от твердых берегов. Негромкие голоса далеко разносились по черным водам моего заметно помутившегося сознания.
Когда одни голоса затихли, после них во тьме вновь начали то звучать, то смолкать другие голоса, но эти были бесплотны, рождались из воздуха. Быть может, мне бы следовало подождать и послушать их, но у меня не доставало храбрости. Я ухватился за сон и спрятался под ним, словно под одеялом, укрывшись от боли и заботы в милосердной темноте забытья…
Когда я вновь открыл глаза, ночную тьму озаряла мирная одинокая свеча. Я находился в тесной комнате со сводчатым потолком и стенами из грубо отесанного камня. Как выяснится позже, я оказался в пещере – ее входной части, превращенной под жилое помещение. Куда меня, как выяснилось позже, поместили в целях моей же безопасности.
Если сказать по правде, я тогда сильно испугался, подумав о том, что лесник перевез меня в местный полицейский участок. Но в подобных заведениях, как правило, нет той чистоты, которая была в моем новом месте обитания. И пусть пол здесь был, как в тюремной камере, выложен из каменного плитняка, но толстые домашние одеяла, которыми меня бережно укутывали, пахли не прокуренной плесенью, а свежестью омытой утренними росами полевой травы.
Не помню, сколько уже на ту пору времени я провел в пещере, но однажды неслышно открылась дверь, и кто­то вошел. В светлом проеме я сначала разглядел на пороге только силуэт невысокого крепкого широкоплечего мужчины в долгополом простом одеянии и круглой шапочке. Но вот он шагнул в светлый круг от свечи, и я узнал – мой тайный лекарь решил вновь меня посетить…

2
 
После того, как я убедил себя в своем скором выздоровлении, я, несмотря на увещевания лесника «сидеть дома», решил совершить первую конную прогулку по дороге, ведущей в Екатеринбург. Именно в этом городе на первых порах моего тайного расследования мне следовало непременно появиться, дабы найти ответ на интересующий меня вопрос. Он мог стать отправной точкой в моих следственных делах…
До мельницы по дороге, идущей через узкую долину, в которую незаметным ручейком втекает идущая от каменной пещеры тропинка, я ехал, не встречая ни одной живой души. Не увидел даже пастуха, обычно пасшего овец на каменистых склонах.
Читатель, наверное, уже успел удивиться моему новому месту обитания. А поэтому здесь будет весьма уместно внести в текст моего повествования маленькое, но существенное пояснение. Какими­то путями прослышавшие о целях моего прибытия в Кыштым неугодные для меня, как и я для них, люди отправили в полицейский участок Кыштыма донос на лесника, в котором сообщалось, что тот прячет у себя на кордоне беглого человека. А потому, дабы оградить меня от преследования и даже возможного ареста, я, если следовать придуманной добрым лесником «легенде», под видом святого старца стал жить недалеко от впадающей в городской пруд реки Кыштымки скалистой возвышенности. На том самом месте, где днем и ночью царапал кыштымское небо одиноко торчавший из, возможно, когда­то высокой скалы ее похожий на каменный клык осколок. В низине за ним имелся потайной вход в место моего нового жилища – пещеру, о которой, дай Бог времени и памяти, я еще успею рассказать.
В нижней части пригородного плоскогорья, похожего на небольшую долину, густо рос неказистый на первый взгляд лес. Основу его составляли почти голые, с остатками пожухлой листвы тополя, среди которых высокие кусты ивняка и черемухи жались бок о бок, норовя перехватить друг у друга весь солнечный свет, а между белесыми стволами ольхи там и сям чернел высохший ельник.
Незаметно уходящая от пещеры тропа поначалу карабкалась по крутому склону в сторону «Клыка дьявола» – так, оказывается, звали место моего нового временного проживания. Слева от нее, глубоко внизу, бежал ручей, а справа уходил отвесно к небу травянистый откос с языками осыпей бурой каменной крошки. Трава под моими ногами тоже еще была по­зимнему бурой, но под прикрытием ржавого прошлогоднего папоротника проблескивали ярко­зеленые листья и готовился зацвести шиповник. Где­то блеяли ягнята, и их голоса да свист ястреба­канюка в высоте над ставшими курганами скалами, да еще хруст старого папоротника под копытом ведомого мною за уздцы коня, любезно предоставленного мне лесничим – вот и все на ту пору звуки, нарушавшие общее безмолвие.
Видно, от желания как можно быстрее оказаться в Екатеринбурге я преувеличил степень своего выздоровления. Это мне пришлось осознать сразу же после моей прогулки в седле: тело мое даже от небольшой тряски заболело так, как если б по нему только что прошлись плетью. Так уже было со мною через неделю одинокого проживания в пещере, когда нужно было заготавливать хворост для каменной печки, носить воду для приготовления пиши, обустраивать свое жилище. Стоило мне передвинуть вроде бы и не тяжелые камни, как раненая рука снова закровоточила, а над ребрами появилась припухлость.
И тогда, и теперь, после конной прогулки, я, дабы не тревожить лесника и его друга, местного коновала, занялся самолечением. Благо, для изготовления лечебных снадобий как вблизи от моего жилища, на каменных, поросших жидким разнотравьем склонах, так и в расщелинах потрескавшегося «клыка» росло много лечебных трав. Об их целебных свойствах я узнал еще в детстве от теперь уже покойной бабушки Клаши – да будет ей Царство Небесное местом вечного покоя и радости!

 
ГЛАВА 2

1

Однажды утром я решился­таки на осуществление давно задуманного плана, а именно – разведать, что из себя представляет приютившее меня таинственное межкаменное пространство.
На скорую руку я позавтракал зайчатиной. Зайцев я ловил на обыкновенные проволочные петли, которыми разжился все у того же лесника. Получился весьма аппетитный суп, который я приготовил на костре и импровизированной печке, сделанной из кем­то оброненного на берегу реки Кыштымки листа заводского железа. Перед тем, как затушить свой «домашний очаг», я зажег факел и, держа свет высоко над головой, пошел в пещеру…
Главная пещера, высокая и сводчатая, тянулась далеко вглубь. Я остановился в ее дальнем конце и, подняв факел, посмотрел вверх. Отсюда каменный пол подымался и вел к широкому уступу, а он, в свою очередь, уходил в вышину и терялся среди длинных теней. Там, невидимый снизу, имелся узкий проход во внутреннюю пещеру – небольшой округлый грот, сверху донизу мерцающий кристаллами. Именно здесь, среди кристаллов, в последующие разы моего посещения этого места мне явлены будут мои первые видения. Если моя утраченная, поглощенная болезнью сила где­то еще дремала, то только здесь, с каждым моим появлением среди кристаллов, она наполняла меня жизнью…
А тогда, во время моей первой «экскурсии», медленно преодолевая гнетущую усталость, я поднялся на уступ, прошел по нему и, опустившись на колени, заглянул в низкое отверстие внутреннего грота. Пламя моего факела заиграло в кристаллах по стенам, свет многократно отразился от округлых сводов. Моя тень уже вскоре взбежала по сверкающим от кристаллов стенам на достаточно объемную для пещеры гладь, в центре которой выпирал своими округлостями наполовину вросший в камень голубоглазый шар, или просто глаз – возможно, самого дьявола?
Я долго стоял на коленях, глядя широко открытыми, слезящимися глазами, как трепещут и бьются внутри кристально чистого шара тень и свет.

2
 
Рука моя заживала долго: весь последний месяц зимы и всю весну.
И вот однажды, июньским утром, когда горячие солнечные лучи разгоняли туман над зелеными лугами подле речки, я поднялся на взгорье над пещерой. Было тихо, в воздухе дрожали трели жаворонков. Над зеленым бугром, на ветках терновника сквозь белую опадающую пену цветения проглядывали молодые зеленые листья, и под папоротниками густо синели колокольчики. Я заглянул под откос.
Отсюда с высоты открывался вид на старый Кыштым – маленькие на расстоянии домики теснились по северному берегу неторопливой реки. С возвышенности было хорошо заметно, что город с большим заводским прудом и выгнутым железным мостом через Кыштымку расположился как раз там, где река расширяется перед впадением в пруд. А еще с вершины «Клыка дьявола» было заметно, что Кыштымский завод, а точнее, его кричные цеха стоят на плешивой, далеко выступающей в пруд прибрежной скале – почти что острове, со всех сторон окруженном водой заводской плотины. С берегом его соединяет лишь узкий перешеек, а справа и слева уходят круто к воде отвесные обрывы. У их подножий среди валунов есть несколько засыпанных галькой лодочных бухточек. Из одной такой густо заросшей ивняком бухточки по крутым уступам можно пробраться, если идти сначала глубоко вниз, а затем круто вверх и влево, в в кричный цех. Если подниматься в правую сторону – попадешь в заводскую башню. Это и есть потайной задний вход в подвалы «Расторгуевского дома».
В ту далекую пору, еще до появления в Кыштыме Григория Зотова, его будущий сват, хозяин южноуральских заводов Расторгуев, сделал все, чтобы вход этот был известен лишь ограниченному кругу лиц.
Дверца, ведущая в до сих пор пугающую своим видом и плотно окутанную легендами башню, открывалась в сторону каменной винтовой лестницы, которая подводит к черному ходу господского дома – места проживания самого управляющего заводами, где также имелись помещения, предназначенные для работы и приема посетителей.
На этой винтовой лестнице в одном месте есть широкая площадка. А в одном из ее проемов, плотно занавешенных тяжелыми занавесями, – дверь. Пробитая в наружной башенной стене, она вела на узкую открытую площадку, обнесенную невысокой каменной стеной с зубцами. В эту сторону не выходило ни одного окна, а внизу, между подножием стены и береговым обрывом, был неширокий травянистый склон. В летнюю пору здесь было шумно от гнездящихся птиц.
Рассказывают, что на восходе и на закате Григорий Зотов, а до него, возможно и сам Расторгуев, когда он изредка, но надолго приезжал в Кыштым из Екатеринбурга, выходил на эту площадку и высматривал признаки перемены погоды или думал о своих горнозаводских делах, коих всегда было пруд пруди.
Именно поблизости от этой площадки, если верить легендам, где­то имелся тот знаменитый желоб, по которому в пруд сбрасывали тела тех, кто умер в застенках башни во время пыток, или – в зашитых мешках – живых людей…
 

ГЛАВА 3

1

Почувствовав, что выздоровел для дальней дороги, я стал собираться в неблизкий путь в Екатеринбург.
В тот уже заметно припаздывающий осенний октябрьский рассвет в мою спину дул ровный попутный ветер. На момент третьего восхода солнца я смог увидеть окрестности большого уральского города.
Утро было тихое, в воздухе легкий морозец, небольшие пригородные поля одеты перламутровым инеем. Чтобы добраться до самого города, нужно было одолеть еще с десяток верст…
К полудню мы, вышедшие из лесу, вынуждены были вновь далеко углубиться в лес, но совершенно другой – не южноуральский. Над головами у нас густо сплетались ветви деревьев, в летнюю пору они как щитом скрыли бы от нас небо, но теперь сквозь голые сучья проглядывало бледное, затуманенное пятно света там, где на небе полагалось находиться солнцу.
Я ехал не один, а с мужиком пожилых лет, низко согнутым к земле не то годами, не то грехами – из бывших кыштымских приказчиков. Мужиком не простым, знающим очень много об интересующих меня, как заводских, так и околозаводских делах Зотова, но всерьез не воспринимающим их. Это был тот человек, который уже давно запер свой рот на сто замков, но к ним я в ходе своего тайного следствия уже потихоньку начал подбирать ключи.
Фрол Ильич, так звали моего попутчика, долго высматривал место, где бы нам свернуть с дороги, чтобы не оставить слишком заметных следов. Если бы он не знал здешних мест, а родом он был из одного из пригородных, приписанных к екатеринбургским заводам поселений, нам бы этих следов было трудно заметить.
И вот наконец­то он увидел прогалину в чаще и повернул лошадь на уже густо заросшую мелкими кустарниками гать, далеко протянувшуюся через заболоченную местность. Она уводила путников и мало загруженные повозки от широкой казенной дороги шагов на сто, чтобы версты через три раздвоиться: один ее рукав уходил дальше, в гущу деревьев, другой, превратившийся в лосиную тропку, круто сворачивал к подножию скалистого утеса. По ней мы и поехали. Она вела нас меж огромных валунов, на которых шуршали бурые прошлогодние папоротники, потом пошла вверх, обогнула сосновую рощу и потерялась на полянке, покрытой жухлой травой. Сюда сквозь просвет в деревьях проникало скудное тепло осеннеего солнца. В лесу было тихо­тихо. Дикие твари обычно не показываются в дневную пору. Одна только черная ворона, тяжело взмахивая крыльями, прилетела, уселась на сосне над нами и начала громко каркать.

2

Трактир на окраине Екатеринбурга, в котором мы с попутчиком остановились, был достаточно удобен, хоть и стоял чуть в стороне от дороги. Здесь редко появлялись проезжие, а собирались обычно поесть и выпить местные жители.
Заведение это знавало лучшие дни, оно предназначалось в свое время для обслуживания солдат из большой казармы за городом. И простояло на своем месте, наверное, не менее сотни лет. Когда­то это было прочное каменное строение, а внутри – одна просторная комната, почти зала, большой очаг и черные дубовые стропила прочнее железа, поддерживавшие крышу.
Несколько скамей и тяжелых столов еще и теперь стояли в трактире, все в пятнах, обожженные и изрезанные ножами пьяных екатеринбургских мастеровых людей, вырезавших на досках свои имена и еще кое­какие непристойные надписи. Чудо еще, что и в таком виде трактир сохранился до сих пор. Кладка его стен была кое­где порушена. А природный камень в них своим черным светом напоминал посетителям об однажды произошедшем здесь нешуточном пожаре. Трактирная кухня представляла из себя неказистое на вид подобие мазанной бурой глиной пристройки позади огромного очага.
В сарае за широким двором нашлась свежая подстилка и корм для кобылы. Я позаботился о том, чтобы ее поставили в теплое место, вычистили и задали ей корму, а уж потом пошел в трактир выговорить себе ночлег и ужин.
Трактир, хозяином которого был полный, под стать своей фамилии, но рослый и еще совсем не старый господин Барабанов, стоял сразу, как въедешь в ворота заводского поселения. Главная улица была похожа на деревенскую, представляющую собой едва ли не простую тележную дорогу, неровно мощенную равномерным булыжником. Сам трактир был расположен справа от кухни, немного отступив от дороги. Низкое строение тоже было сложено из природного грубого, но хорошо промазанного глиной камня и побелено. Крыша помещения трактира была камышовая, новая, пучки камыша плотно уложены, переплетены веревкой и прижаты тяжелыми камнями. Дверь стояла распахнутая, как и полагается двери трактира, но завешенная от непогоды и комаров с мошками толстым меховым пологом. Из дымохода сбоку подымался ленивый дымок, пахнущий торфом.
Мы приехали вечером, когда ворота уже закрывались. Со всех сторон, смешанные с торфяным дымом, тянулись запахи стряпни. Народу было видно мало: детвору давно зазвали по домам, взрослые сели за ужин. По улице лишь кое­где бродили голодные псы; просеменила мимо старуха, одной рукой придерживая платок на голове, а другой прижимая квохчущую курицу под мышкой; тащился по улице мужичок с упряжкой усталых лошадей. Неподалеку звенела наковальня кузнеца и резко пахло паленым лошадиным копытом.
В эту пору года на дорогах проезжие были редки, да и в трактире было не людно. В низком помещении, освещенном слабым светом единственной сальной свечи и горящего торфа в очаге, сидело с полдюжины посетителей.
Жена Барабанова нынче приготовила жирную баранью похлебку, горячую и сытную. Еще она принесла кувшин красного вина. Огонь в очаге пылал и потрескивал, было тепло, пахло ароматной пищей и добрым вином. Через час­другой огонь в очаге прогорел, осыпаясь кучкой пепла. В соседнем помещении стих шум: пьяницы либо разошлись по домам, либо все уснули, где сидели. Я осмелился и решил поговорить с хозяином трактира. На это у меня был весьма серьезный для моего расследования повод. Следовало узнать у сведущего, давно занимающегося своим промыслом человека, в какой мере и как давно распространились по Уралу питейные заведения? По одним сведениям, их вовсе не должно быть вблизи от заводов, но по другим, они все же есть, и где­то даже во множественном числе.
Не буду пересказывать наш разговор, который поначалу мог вообще не сложиться, если б не Фрол Ильич, оказавшимся пусть дальним, но все же родственником господина Барабанова.
Важно другое, а именно: в ходе беседы с главным трактирщиком не только окраинных, но и городских екатеринбургских просторов подтвердилось мое давнее предположение. В последние годы зотовского правления, как мне сообщили, продажа спиртного на Каслинских заводах, а именно в Кыштыме, благодаря большим взяткам горнозаводскому екатеринбургскому начальству и поставщикам Бахуса, была поставлена «на поток»…


ГЛАВА 4

 1

 Фрол Ильич уже с час как убрался на трактирный сеновал при жилой части помещения и похрапывал рядом со своей собакой по прозвищу Гришка. Не мог уснуть только я. Из головы моей не выходила неожиданно долетевшая до моих ушей новость пьяного бывшего кыштыского приказчика, который, оказывается, при принятии на грудь изрядной дозы спиртного добровольно снимал со своего рта сразу же по несколько замков. А потому я решил, что для просветления всех темных обстоятельств моего дела денег на спиртное для Фрола Ильича жалеть не следует.
– А тут ишь еще новости какие, – шепотом говорила Фрол, поглаживая меж ушей сибирскую лайку. – Гришка­то, одноименец твой, здесь ни при чем, поскольку много пьяных мужичков, собранных по моей указке подле кыштымских трактиров да препровожденных в заводские казематы, не без моей помощи залегло на дне заводского пруда.
В ту ночь мне привиделся сон. Будто бы я стою посреди широкого луга в окрестностях таинственных земель Аркаима. И луг этот мне уже знаком и памятен тем, что это было священное место, здесь некогда ходил Бог своими путями, и, как если бы прежде, в незапамятные времена, я его уже видел воочию. И вот во сне я снова там, в надежде опять с ним повстречаться. Но ночь пуста. Движется только ветер. На высоком небосводе мерцают равнодушные звезды. По черному куполу, еле заметная среди ярких звезд, протянулась светлая полоса, которую зовут Галактикой. И ни облачка. Вокруг меня раскинулся луг, как он мне запомнился с прежних времен: заглаженный ветрами и, как теперь – посеребренный инеем, со встрепанными кустами шиповника по краям и с огромным одиноким камнем посредине. Иду к нему. В рассеянном свете звезд, под луною, у меня нет тени, и у камня тоже. Только серый ветер ерошит травы, и позади камня легкий трепет звезд – не движение, а лишь дыханье небес.
Я так долго иду на встречу с камнем, отчего мне начинает казаться, что некто постоянно отодвигает камень от меня. Оглядываюсь по сторонам, однако ночь по­прежнему пуста. Мысль моя стрелой взвивается в немое поднебесье и падает, обессилев, обратно. Я всеми силами стремлюсь вызвать Бога, чья длань когда­то была на мне, чей свет когда­то меня вел. Молюсь в голос, но не слышно. Призываю чары, дар глаз моих и рассудка, что люди зовут провидческим, – ничего. Ночь пуста, и силы мне изменяют. Даже зрение мое земное меркнет, ночь и звездный свет расплываются, словно сквозь бегучую воду... И самое небо как бы течет. Земля замерла, а небо в движении.
Галактика собралась в узкую струю света и застыла, будто ручей на морозе, образовав похожий на клинок или меч луч льда – лежащий поперек неба и играющий драгоценными каменьями на эфесе. Вон изумруд, топаз, сапфиры, что на языке мечей означает власть, и радость, и правосудие, и чистую смерть.
Я ложусь плашмя на землю, широко раскинув руки – похожий на рукоять кинжала. И очень долго смотрю на небо, где столь же долго лежит меч, как только что выкованное Господом оружие, ожидающее руки, которая подымет и понесет его на голову грешников – убийц, мучителей простого народа. Глаза мои уже начинают уставать от долгого смотрения в одну точку, когда я замечаю, как конец клинка, словно огромная стрелка небесного компаса, начинает медленно разворачиваться в сторону Кыштыма и Екатеринбурга, попеременно меняя направление. И мне кажется, что пройдет мгновение, и не то клинок, не то меч взметнется, будто в руках палача, коим является Господь Бог. Но, скользнув легко вниз, в сторону небосклона, карающее оружие, как если бы собираясь вернуться в свои ножны, срывается в мою сторону, чтобы скрыться внутри стоящего среди луга камня.
И уже опять, ни на небе, ни вокруг меня, на земле, не было ничего, только пустой луг, да свистящий ветер, да серый стоячий камень посреди луга.




2

Я пробудился в темноте трактира. Надо мною в просвете между стропилами крыши сияла маленькая яркая звездочка. Внизу шумно дышали животные, а вокруг со всех сторон слышалось сопение спящих людей, не только нас с Фролом. Тепло пахло лошадьми, и торфяным дымом, и сеном, и бараньей похлебкой.
Я лежал навзничь, не шевелясь, разглядывая яркую звездочку. И о сне своем даже не думал. Вспоминалось что­то и кто­то, с кем у меня были какие­то разговоры о мече, и вот теперь этот сон... Но не стоит вспоминать. Само придет. И явятся знаки. Ибо Бог опять со мной, я это чувствую, глядя на звезду. И буду чувствовать, даже когда она исчезнет. А через час или два будет утро.
Невесть почему подумалось о том, что боги, наверно, уже привыкли к святотатству. Им уже скучно подвергать сомнению их природу и самое их существование, чем я так упорно занимался втайне от всех. Но теперь, удостоверившись, что мой Бог со мной, и замысел его не оставлен, я, хоть ясных представлений о том не имел, знал, однако, что в свой срок почувствую Его руку, и она направит, повлечет, наставит меня, а как, в какой форме, в каком виде – велика ли важность? Это все мне тоже откроется. Как и откроется правда кыштымского «Дела Зотова». Только время еще не настало. А пока я принадлежу себе. Нынче видения растаяли вместе со звездами, которые их породили. Ветер утра был не более как ветер, и солнечный свет – только свет.
Новый день был солнечный – один из тех ослепительных лучистых дней, которые иногда швыряют на землю октябри­ноябри, точно блестящее золото в пригоршне свинцовых монет зимней чеканки. Я позавтракал рано, зашел проведать мою лошадку, оставил ее спокойно отдыхать и вышел из трактира.
Повернув к востоку, прочь от города, я пошел по берегу реки туда, где на возвышенности, в четырех верстах от города, стояли развалины еще одной бывшей демидовской крепости.
Когда­то я, двенадцатилетний отрок, был в этих окружавших Екатеринбург краях со своим отцом. Здесь, в удаленном от заводов тихом уголке земли, я впервые ощутил силу, осознал себя ясновидцем.
Вот и сейчас, на пути в Екатеринбург, я вновь прошел с замиранием сердца по старой, заросшей шиповником дороге, с предчувствием того, что она приведет меня в параллельное пространство, а не к бывшим воротам, от которых остались только две разрушенные пугачевским восстанием крепостные башни. Строения стояли пустые, заброшенные. Там и сям на голой каменной кладке сохранились языки копоти, красноречивые свидетельства былых пожаров, сотворенных восставшим народом. В других местах видно было, где люди вывозили камень для своих построек, выламывали даже булыжники из дорожной мостовой. В оконных проемах рос чертополох, на стенах между камней укоренились молодые деревца. Зияла колодезная яма, заваленная щебнем.
Как и в пору моего первого посещения этих мест, смотреть здесь было не на что. Ничего здесь не было, даже признаков каких­либо перемен. Зимнее солнце освещало мертвые развалины. Кругом царила тишина.
Бродя среди остовов зданий, я, даже не зная почему, думал теперь не о прошлом и даже не о цели моих нынешних следственных изысканий, а, как будто реставратор и строитель, о будущем. Я прикидывал на глазок, что тут надо будет сделать: это снести, то подправить и сберечь, башни отремонтировать.
Через некоторое время я поднялся на самое высокое место посредине крепости, где когда­то стоял дом демидовского заводоуправляющего. Здесь также все было в запустении. Тяжелая дверь еще висела на ржавых петлях, но потолочное перекрытие разошлось, потолок угрожающе провис. Я осторожно переступил через порог. В главный покой сквозь прорехи в крыше сочился дневной свет, у стен лежали груды мусора, когда­то яркие фрески облупились и побурели от сырости. В сумраке я разглядел старый стол – он был так тяжел, что вынести его оказалось слишком трудно, а рубить на топливо не стоило. Позади стола свисали лохмотья кожи, некогда украшавшие стену.


 ГЛАВА 5

1

Заночевав в самом большом городе Урала, в котором с самого утра я поторопился и успел окончательно управиться со всеми мною намеченными делами, под вечер, когда тусклое зимнее солнце уже совсем склонилось к закату и стал собираться туман над водой уже местами покрывающегося ледяною пленкою Исетского пруда, мы с Фролом покинули Екатеринбург. Чтобы быть, по возможности, невидимыми для посторонних глаз в уже заметно сгущающейся тьме, нам оставалось только ехать по звуку воды в реке Исеть, хотя в тумане, и он был обманчив, то громкий, будто под самым носом, то вдруг глухой и словно отдаленный. Но там, где река делала изгиб, тропа шла напрямик, и в этих местах мы с Фролом Ильичом дважды сбивались с дороги и вынуждены был пробираться сквозь чащу, не слыша и не видя воды. Наконец, сбившись в третий раз, мы бросили поводья на шеи своих лошадей и предоставили им самим искать спасение. Я не без усмешки подумал о том, что на казенной дороге сейчас был бы в безопасности. Приближение груженых железом повозок или идущих пешим ходом солдат, коих при екатеринбургских заводах и тюрьмах состояло немало, было бы слышно издалека, и стоило на несколько шагов свернуть в лес, чтобы скрыться от их глаз.
В вышине над слоями тумана, должно быть, светила луна. И от этого он переливался, струился белыми потоками вперемешку с тьмой, то обтекая стволы деревьев, то превращаясь в живые сугробы. Нагие деревья то прятались в тумане, то возникали, сплетая в вышине черные ветви. А земля под ногой, несмотря на ночные заморозки, была мягче ковра, и, бесшумные, тонули в ней шаги.
Моя кобыла уверенно шла вперед, ведомая то ли невидимой для меня тропой, то ли тайным своим чутьем. То и дело она навостряла уши, хотя я ничего не видел и не слышал, а однажды даже остановилась и мотнула вбок шеей, как видно, чего­то испугавшись, но я не успел еще взять в руки поводья, как она уже опять опустила голову, развела уши и заторопилась дальше избранной ею невидимой мне дорогой. Я не стал ей мешать. Что бы ни попадалось нам навстречу в тумане, опасности это не сулило. Если только мы едем правильно – а я теперь уверился, что это так, – стало быть, все в порядке.
Через час после наступления темноты моя лошадка вынесла меня потихоньку из чащи, протрусила саженей сто по открытому месту и остановилась перед высоким сгустком черноты, который не мог быть ничем иным, как строением. У стены была колода для водопоя. Лошадь вытянула шею, фыркнула и стала пить.
Я слез с седла и толчком открыл дверь строения. Это была почтовая станция о которой мне поведал Фрол еще по дороге в Екатеринбург, пустая и наполовину разрушенная, но, как видно, все еще приносящая пользу путникам вроде нас с бывшим приказчиком.
В углу груда обугленных поленьев указывала последнее местоположение очага, в противоположном углу стояла кровать – несколько довольно чистых досок, положенных на камни, чтобы не дуло из­под двери. Не особенно уютное пристанище, но были у нас и похуже. Через час я уже спал под мерное жевание моей кобылы, и проспал крепко и безмятежно до самого утра.




2

На третий день пути, который был совершенно иным, чем когда мы добирались до Екатеринбурга, мы с Фролом неспешной рысью выехали на ровный травянистый берег широкого тихого озера, на противоположной от нас стороне которого высоко, как звезда среди древесных стволов, мерцал в тумане бледный огонек. К нему я по окружности берега и погнал мою лошадку.
Путь вдоль озера оказался неблизкий. И стало уже совсем темно, когда я на усталой кобыле выехал на лесную поляну. И обомлел, увидев над живым и трепетным мраком леса черный недвижный клин – крышу часовни.
Часовня оказалась небольшим продолговатым строением, возведенным, если верить многочисленным легендам, еще древними, невесь куда исчезнувшими жителями Аркаима.
На самой опушке, в дальнем конце поляны, вокруг стеной стояли высокие темные сосны под звездной крышей неба, а из­за сосен со всех сторон выглядывали уже побелевшие от инея вершины гор, кольцом замыкавшие эту тихую ложбину. Сбоку на поляне было углубление в мшистых камнях, и в нем, как в чаше, стояла черная неподвижная вода – один из тех родников, что беззвучно бьют со дна. Было холодно, пахло сосной.
К дверям часовни вели обомшелые, разбитые каменные ступени. Двери были распахнуты, и в глубине горел ровный огонь. Я спешился и дальше повел кобылу за уздцы. Как и ее плохо видящий, что там у него под ногами, хозяин, она споткнулась о камень, громко брякнув подковой.
Казалось бы, житель этих безлюдных мест должен был выйти и узнать, в чем дело, однако никто не появился. Лес стоял словно замерший: ни звука, ни шороха. Только звезды в вышине будто дышали, как бывает лишь зимней порою, а не в начале ноября. Я стянул с кобылы уздечку и пустил ее напиться из родника. А сам, подобрав полы плаща, поднялся по замшелым, тоже покрытым инеем ступеням и вошел внутрь часовни.
Помещение было небольшое, продолговатое, но с высоким сводчатым потолком. Странно было видеть такое сооружение в гуще леса, где если и живет кто, то, как правило, в подслеповатых избушках, если не в пещерах или расселинах между скал. Но это было святилище, предназначенное для обитания божества. Каменные плиты пола были чистые и целые. Посредине, против двери, возвышался небольшой алтарь, а позади него висел тяжелый занавес из плотного вышитого полотнища. Сам алтарь тоже был под покровом чистого грубого холста, а на нем стоял зажженный светильник, простая деревенская лампа, проливавшая, однако, ровный яркий свет. Видно было, что ее не так давно наполнили маслом, подравнивая и подкручивая фитиль, придавая ему нужную длину. Сбоку от алтаря на приступке стояла каменная чаша, какие использовались для жертвоприношений. Она была добела вычищена и наполнена свежей водой. С другого бока помещался черный металлический горшочек под крышкой. Он был весь в отверстиях – в таких христиане жгут благовония. Воздух в часовне еще сохранял слабый смоляной аромат. У стены стояли три бронзовые незажженные лампы, три трехсвечника.
Больше в часовне ничего не было. Тот, кто содержал ее в чистоте и порядке, кто недавно заправил лампу и курил благовония, сам жил в другом месте.
Я громко воззвал:
– Есть тут кто­нибудь?
Эхо замерло под высоким потолком. Ответа не было.









ГЛАВА 6

1

Когда­то я уже встречал вот такие же покинутые дома, и тогда это могло означать только одно: такой человек, как этот отшельник, живущий один в безлюдном месте, вверяет свою безопасность самой келье своей, святости ее стен, заступничеству ее Бога. И обычно они надежно хранят его – так было, по крайней мере, во времена моей бабушки. Но потом наступили перемены, даже за те несколько лет, что прошли с ее смерти.
Тут мне пришла в голову одна мысль. Я шагнул за алтарь и отдернул тяжелый занавес. Так и есть, за занавесом оказалось помещение, полукруглая ниша, где, как видно, хранились разные вещи. В полутьме я разглядел составленные вместе табуреты, банки с лампадным маслом, священные сосуды. В задней стене была пробита узкая дверца.
Я прошел через нее и очутился в каморке, где, как видно, жил тот, кто смотрел за часовней. Это была маленькая квадратная пристройка у задней стены, с низким оконцем и наружной дверью, открывающейся прямо в лес. Я прошел ощупью, отворил дверь. В свете звезд я увидел близкую стену сосен, а у порога – сарай и поленницу под навесом, больше ничего.
При отворенной двери я стал разглядывать каморку. Там стояла деревянная кровать, заваленная грудой шкур и одеял, рядом табурет, столик, на столике чашка и тарелка с остатками недоеденной пищи. Я взял в руки чашку – в ней было до половины налито слабое вино. На столе свеча расплавилась и застыла лужицей воска. Свечной чад еще чувствовался в воздухе, смешанный с запахами вина и остывшей золы в очаге. Я тронул расплывшийся воск – он был еще теплый.
Я вернулся в часовню. Встал у алтаря. Снова позвал. Высоко под потолком – одно против другого – зияло два незастекленных оконца, и хозяин должен был услышать меня, если отошел не очень далеко. Однако ответа по­прежнему не было. Вдруг большим бесшумным призраком в окошко влетела огромная белая сова и описала круг в полусвете под потолком. Я разглядел хищный клюв, широко раскинутые мягкие крылья, вытаращенные слепые и мудрые глаза. И так же бесшумно, точно призрак, птица вылетела вон. Это была белая сова из моих обожествленных внеземным светом видений и медитаций, которая в придуманных мною краях гнездится в каждой башне, в каждой развалине, но у меня от страха похолодела спина. Снаружи донесся протяжный, душераздирающий, жуткий совиный крик, а вслед за ним слабым эхом прозвучал человеческий стон.
Если бы он не застонал, я бы не нашел его до света. Он был в черном плаще с капюшоном и лежал ничком на краю поляны под деревьями у родника. Кувшин, выпавший у него из рук, указывал, какое дело его туда привело. Я нагнулся и бережно перевернул его на спину.
Это был старец, худой, изможденный – кожа да кости, хрупкие, как у цыпленка. Я удостоверился, что все они целы, поднял старца на руки и внес в часовню. Глаза его были полуоткрыты, но в сознание он не приходил, при свете лампы видно было, что одна сторона его лица как­то скошена – словно рука ваятеля напоследок провела по мягкой глине и сгладила черты. Я, не без помощи все это время бесшумной тенью следовавшего за мной по пятам Фрола, уложил его на кровать, тепло укутал. Возле очага лежала растопка, а в золе покоился камень, который раскаляют в огне и употребляют для обогрева. Я заставил бывшего приказчика принести еще дров, развел огонь и, когда камень разогрелся, вытащил его, обернул тряпицей и положил к ступням старца. Больше я пока ничего не мог для него сделать. Затем, задав корму кобыле, я приготовил еду на троих и устроился подле угасающего огня дожидаться наступления утра.
2

Четыре дня мы вместе с Фролом Ильичем ходили за ним, и ни одна живая душа не появлялась у часовни – только лесные звери да дикие олени, да по ночам летала вокруг белая сова, словно ждала, когда пора будет сопровождать душу старика в последний полет.
Я понимал, что он не поправится. Серые щеки его запали, вокруг рта легли те же синие тени, какие я видел на лицах умирающих людей. По временам он, казалось бы, приходил в себя и сознавал мое присутствие. В такие минуты он бывал беспокоен, и я понимал, что его тревожит святилище. Я пытался заговорить с ним и уверить его, что все в порядке, но он как будто бы не понимал моих слов, и в конце концов я отдернул занавес, отделявший часовню от его каморки, так, чтобы он сам мог видеть лампу, по­прежнему горевшую на алтаре.
Странное это было для меня время. Днем я хлопотал в часовне и ухаживал за старцем, а ночью почти все время бодрствовал над больным и вслушивался в его бессвязное бормотание, ловя в нем хоть какой­то смысл. У старца имелся небольшой запас крупчатой муки и вина, а в наших с бывшим приказчиком сумках было вяленое мясо и изюм, так что пищей на определенный срок мы все трое были обеспечены. Старец с трудом глотал, и я поддерживал в нем силы горячим вином с водой, а также особым отваром из целебных трав, которые у меня были с собой еще со времен лечения в пещере. Каждое утро я только диву давался, что он опять пережил ночь. Так мы и жили в забытой всеми, кроме Господа Бога, часовне, днем хозяйничали, а долгими ночными часами сидели над больным или же уходили в часовню, где постепенно выветривался запах курений и через оконца тянул лесной сосновый ветер, сбивая набок язычок пламени на фитиле.
На пятую ночь, когда я внес охапку дров для очага, отшельник заговорил со мною. Он смотрел на меня с кровати, не в силах поднять голову, но взгляд его был спокоен и ясен.
– Кто ты?
Я опустил дрова на пол и подошел к его ложу.
– Мое имя – Ефим, а моего попутчика зовут Фрол. Мы с ним проезжали через этот лес и наткнулись на твое святилище. Тебя я нашел у родника, внес в дом и уложил на кровать.
– Я... помню. Я пошел по воду... – Видно было, каких усилий стоит ему это воспоминание, но сознание полностью вернулось в его глаза, и речь его, хотя и не совсем внятная, была достаточно вразумительна.
 – Ты болен, – сказал я ему. – Не утруждай себя теперь. Я принесу тебе питье, а потом ты должен опять отдыхать. Вот у меня тут отвар, который укрепит твои силы. Благодаря моей покойной бабушке я научился врачевать и распознавать лечебные травы. Умею готовить из них оздоровительные настои. Так что не бойся и выпей.
Он выпил, и вскоре бледность его чуть отступила и дыхание стало легче. Я спросил, не больно ли ему, и он одними губами беззвучно ответил: «Нет». Потом он некоторое время лежал спокойно, глядя на свет лампы за порогом. Я подбросил дров в огонь и поднял изголовье больного, чтобы ему легче дышалось, а сам уселся рядом и стал ждать. Ночь была тиха; снаружи доносилось близкое уханье белой совы. Я подумал: «Тебе уже недолго осталось ждать, сестра». Около полуночи старец легко повернул ко мне голову и спросил:
– Ты христианин?
– Я молюсь Господу и почитаю Сына Его – Христа.
– Ты будешь блюсти это святилище, когда меня не станет?
– Святилище будет блюстись. Даю тебе слово.
Он кивнул, удовлетворенный, и опять какое­то время полежал спокойно. Но я чувствовал, что его что­то томит, я видел заботу в глубине его глаз. Я подогрел еще вина, смешал с настоем трав и поднес к его губам. Он поблагодарил меня вежливо, но рассеянно, словно думал о чем­то другом. Взгляд его снова устремился к освещенной двери в святилище.
Я сказал:
– Если хочешь, я или Фрол привезем тебе священника.
Он покачал головой и снова закрыл глаза. Немного погодя он жалобно спросил:
– Ты слышишь их?
– Я слышу только сову.
– Нет, не ее. Других.
– Кого – других?
– Тех, кто толпится у дверей. Иногда в летнюю ночь они кричат, как молодые птицы или как отары овец на отдаленных оренбургских холмах, а теперь, когда приближается зима, они молча и тихо стучатся в дверь. – Он повернул голову из стороны в сторону. – Не дурно ли я поступил, что закрылся от них?
Я понял его. Я вспомнил жертвенную чашу у алтаря, родник за стеной, незажженные девять светильников – возможные атрибуты древнейшей из религий народа, населявшего когда­то Аркаим. И белую парящую тень в сумеречных верхушках сосен, кажется, тоже. Да, здесь, как подсказывала мне моя кровь, место было свято еще с незапамятных времен. Я тихо спросил:
– Чье здесь было святилище, отец?
– В старину оно звалось святилищем деревьев. Потом – святилище камня. Потом оно носило еще одно имя... а сейчас селяне внизу называют его Зеленая часовня.
– А то, что было за имя?
Он поколебался, потом ответил:
– Святилище меча.
Я почувствовал холод в затылке, словно к нему прикоснулся клинок.
– Почему, отец? Тебе известно?
Минуту он молчал, прикидывая что­то в мыслях, не отводя от меня внимательных глаз. Потом еле заметно кивнул, словно принял решение:
– Ступай к алтарю и сними с него покров.
Я послушался, переставил горящую лампу на приступку и снял покров, которым алтарь был закутан до самого основания. Я уже и раньше заметил, что это не обычный христианский алтарь в виде стола – он был выше, мне по грудь, и формой напоминал римский алтарь. Сверху его на месте обычных слов оказалось изображение меча, и его крестообразная рукоять приходилась точно на середину алтаря. Глядя на него, я вдруг понял, что это перекрестье в камне – единственный крест во всей часовне. А в остальном алтарь был гол.
Когда я вновь оказался подле хранителя святилища, тот лежал тихо, а взгляд его был устремлен в неведомое мне пространство…
Ближе к вечеру, когда мы с Фролом уже были уверены в том, что хозяин часовни уже на пути к Богу, он, неожиданно приподняв голову и, поманив меня к себе дрожащей рукой, даже не делая попытки рассказать о происхождении изображенного здесь меча и его истории, спросил:
– Покров все еще снят с алтаря?
– Да.
– Тогда засвети девять светильников, наполни чашу маслом и вином и открой двери в лес, а меня перенеси и положи так, чтобы мне еще раз увидеть меч.
Я знал, что если подыму его, он уже точно умрет у меня на руках. Дыхание его тяжело вырывалось из тощей груди, сотрясая все его тщедушнее тело. Он опять, теперь уже с трудом, повернул голову.
– Поспеем. – Я колебался, и страх мелькнул в его взгляде. – Говорю тебе, я должен его видеть. Сделай, как я сказал.
– Я не могу поднять тебя, отец, – сказал я ему. – Но ты лежи спокойно. Я перенесу к тебе алтарь.
– Но как?.. – спросил, было, он, но осекся. Взгляд его выразил изумление.
– Тогда перенеси его поскорее, – шепнул он. – А потом оставь меня одного.





ГЛАВА 7

1

Я встал на колени возле его ложа и, что есть сил, налег плечом на каменную плиту. По моему лицу ручьями тек пот, а рядом со мною билось тяжелое дыхание старца. И, словно вторя ему, острая боль стучала у меня в висках, жгла и разрасталась в животе. Один человек умирал, другой, пытаясь выполнить его последнюю просьбу, что есть мочи толкал в сторону его ног алтарную плиту. Отполированная поверхность ее переливалась и мерцала, и от этого в моих глазах рябили и наплывали волны света. Я утирал лицо, глаза, а мне продолжало казаться, что каменная плита, как если бы потеряв свой вес, плывет по освещенной солнцем воде.
Когда алтарь, приблизившись к телу старца, словно бы вознесся над ним, а я зажег девять светильников, то и они тоже поплыли вместе с плитой, будто болотные огни.
Вскоре в чаше заплескалось вино, а из курильницы повалил благовонный дым. И от его запаха, несмотря на глубокий вечер, словно утром, вновь начали просыпаться птицы.
Когда каморка и часовня наполнилась птичьим пением, старец почил, отошел незаметно, чтобы уже завтра начать присутствовать в моих видениях и во время медитаций. Но пока еще завтра не наступило, я, с трудом разогнувшись, измученный и вялый, побрел копать могилу…
Впереди меня ждала пещера, Кыштым и Челябинск, по направлению к которым я столь неожиданно пережил свое проведенное в часовне время и новое осознание мира…
Как выяснится позже, часовенка, подле которой мы с Фролом схоронили старца, находилась в пятнадцати милях от «Клыка дьявола», а значит, и моего временного жилища – пещеры. Одно из многочисленных ответвлений ее если даже не достигало часовенки подземным переходом, то было связано с ней своим таинственным происхождение – непременно! Подобная мысль не являлась плодом моей неуемной фантазии, поскольку неведомые мне обитатели подножия горы Аркаим, если верить не легендам, а действительности, были способны не только открывать двери неба, но и свободно перемещаться под землей. Я в это верил тогда, когда занимался расследованием деяний господина Г.Ф. Зотова, верю и теперь.

 2

От автора.
В ту пору, о которой ведется речь в двух предпоследних главах последней части настоящего романа, еще ничего не было известно о древнем городище, о котором кропотливая исследовательница «сенсации двадцатого века» Аркаима А.С. Мальцева напишет однажды такие слова: «Мы, люди, живущие на Земле, смотрим в Небо, высоко подняв голову. Но есть на Земле места, находясь в которых, увидеть небо можем, лишь только низко склонив ее. Одним из таких мест является Аркаим. Арка – Небо, Им – Земля. Аркаим – это дверь, приоткрыв которую человек, живущий или стремящийся жить по Совести, попадает в мир гармонии и чудес. Потому что Аркаим – это место, где Небеса соприкасаются с Землей, и многие люди, побывавшие здесь, не сразу понимают, где кончается реальность земная и начинается реальность небесная. Но их Вера уже непоколебима: Аркаим есть путь к Истине».
Аркаим был обнаружен в июне 1987 года отрядом Уральской археологической экспедиции под руководством заведующего кафедрой Челябинского госуниверситета, профессора Геннадия Борисовича Здановича. Причиной начала археологического обследования территории послужила необходимость в строительстве Больше­Караганского водохранилища для нужд Большекараганской межхозяйственной оросительной системы, для обеспечения водой сельскохозяйственных районов области. В то время уже действовало обязательное правило археологического обследования в местах будущих строительств, поэтому и были проведены охранные раскопки в зоне строительства. Специалисты не придали значения исследованиям в этом районе. Экспедиция отправлялась на малоперспективную работу – предстояло обследовать неинтересный с точки зрения находок обширный степной район. Информация об обнаруженном ценнейшем памятнике истории не передавалась специалистам из­за банальной межведомственной рассогласованности.
В соответствии с планом все археологические объекты, расположенные в зоне строительства, должны были затопить. В связи с этим Г.Б. Здановичу пришлось в столичных кабинетах долго доказывать, сколь велико научное значение Аркаима. «В итоге случилась вещь почти нереальная: остановилось начавшееся было в том районе многомиллионное строительство, – вспоминает Геннадий Борисович. – Это стало настоящим вмешательством судьбы. Начались исследования…»
Истинное чудо Аркаима заключается в том, что буквально усилием мысли группе ученых и активных общественников удалось сначала спасти от планового затопления, а затем и возродить древний город, ровесник египетских пирамид и Кносского дворца на Крите.
Считается, что этот исторический памятник был открыт 3 раза. Первый раз его обнаружили военные картографы, и он был нанесен на военные карты приблизительно в 1957 году.
Затем следует открытие гражданскими картографами. С воздуха при проведении аэрофотосъемки был обнаружен странный объект. Однако в то время картографы решили, что на снимки попал засекреченный военный объект.
И все же легенды об этом тогда лишь предполагаемом городище, которое располагается в четырех километрах от горы Аркаим, обладали своей поразительной жизнестойкостью еще даже до демидовских времен. И нет ничего удивительного в том, что об их содержании было известно уже тогда, в девятнадцатом веке, челябинскому дознавателю Ефиму Степановичу Костомарову.


ГЛАВА 8

1

В то последнее утро, проведенное мной в часовне, где я оставил Фрола Ильича, который клятвенно пообещал мне продолжить святое дело хранителя святилища, денно и нощно именно здесь, а не где­то в другом месте, замаливая свои кыштымские грехи, чтобы отсюда же перебраться к Богу, я проснулся в полумраке рассвета, еще до того, как встало солнце.
Кобыла моя, покачиваясь, дремала у себя в углу. Я вышел к колоде умыться.
Туман рассеялся, кончилась и мягкая погода. Землю затянул уже не белый, недолговечный, а серый предснежный, иней. Я огляделся, прислушиваясь к близкому течению воды – большой воды.
Река Кыштымка, здесь спокойная и ровная от наступившего в ее верховьях позднего ненастья, перекатывалась над развалинами старого башкирского моста, по которым можно было переправиться вброд по колено. А на той стороне, за чернеющим ивняком, должна начинаться тропа, которая поведет меня туда, куда мне надо в настоящий момент…
В это время взошло солнце и выглянуло меж древесных стволов в холодном красном свете зари. Заискрился иней. Свет низкого солнца брызнул, слепя, мне в глаза. Черные деревья стояли бестелесными тенями на фоне восхода, красного, как лесной пожар. Заполняющаяся льдинками река текла расплавленным золотом.
Между мною и рекой что­то чернело – высокое, массивное и в то же время как бы нематериальное в сиянии утра, подымающееся над старой дорогой. Что­то знакомое, словно бы в уже прожитой мной иной жизни, столь похожей на эту, но теперь остающуюся в мире тьмы, и дальних земель, и чужих богов. То был стоячий камень.
На мгновение мне подумалось, что я еще сплю и все это лишь сон. Я загородился от солнца ладонью и, прищурившись, взглянул снова и заметил, что солнце уже успело подняться над верхушками леса, а тени деревьев укоротились. Камень остался, отчетливо видный на серебряном инее, но, на мое удивление, смотри на него хоть издали или вблизи, он не отбрасывал тени.
Но все­таки это был не стоячий камень, а простой верстовой столб. Обычная вещь и на обычном месте. Столб как столб, может быть, самую чуточку выше, чем принято, с обычным славословием императору российскому и надписью внизу: «До Екатеринбурга 122 мили», а от какого места их отчет – неведомо.
Подойдя ближе, я понял, отчего столб казался выше обычного: он не врос в землю, он выходил из нее, образуя вокруг себя никогда и ничем не зарастающее кольцо. Если хорошо приглядеться к нему из­под солнечной стороны, в его обточенной форме можно было разглядеть силуэт идола. Может быть, несколько другого по весу и росту, чем те идолы, которые еще встречаются как у подножий, так и на вершинах плешивых аркаимских гор. Которым, как и самим идолам, возможно, с таким же трепетом и замиранием сердца поклонялся древний, как нигде в другом месте на Земле, столь близко соприкасающийся с небом народ.


2

В тот момент, когда я склонился перед идолом­столбом, на его основание упал солнечный луч и осветил какой­то знак, похожий ни изображение стрелы. Не сразу, а лишь после того, как я три раза обошел вокруг него, причем против часовой стрелки, в моей голове созрела мысль, убедившая меня в том, что эта наполовину стертая старинная надпись – не что иное, как неведомые мне древних времен письмена. Их напоминающие общим рисунком оперение и заостренный наконечник были похожи на указывающую на запад стрелу.
Что ж, подумалось мне, почему бы и нет? Знаки просты, но веления судьбы не всегда приходят из надзвездных высот. Мой Бог и прежде изъяснялся со мною такими вот необычными знаками, и я лишь вчера говорил себе, что искать надо не только наверху, в небе, но и внизу, на земле.
Наконечник стрелы был обращен в сторону Екатеринбурга. Так почему бы и нет? – опять подумалось мне. Кто знает, может быть, тот меч, что был изображен на алтаре часовни, и этот, на верстовом столбе, и в самом деле указывает мне на то место, где зарождалась добрая, а не дурная слава бывшего управляющего Кыштымским горнозаводским округом Григория Федотовича Зотовова.

 ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Зотов был продуктом своего времени, от которого он и пострадал. Да и как иначе? У каждой власти свои герои и доверенные лица, а у этих героев и доверенных лиц есть свои завистники и откровенные враги. Как не позавидовать Г.Ф. Зотову, который сделал сам себя, поднявшись с самых низов? Завистники и враги, не сумевшие насолить талантливому уральскому, как бы теперь сказали, «эффективному менеджеру», однажды дождутся удобного случая, дабы засадить в острог удачливого управляющего заводами. И где здесь больше зла? У Зотова, который жестоко наказывал лодырей и доносчиков­мастеровых, наказывал во имя дела, поскольку без дисциплины на заводах не добьешься их процветания и процветания России, или у зотовских завистников и врагов, которым, вскоре после смерти Александра I стал благоволить Николай I? Кто­то скажет: а не это ли сама жизнь? Жизнь с большой буквы наполненная ее украшающими и малюющими красками судеб людей, их неповторимых характеров и характеристик, говорящих о том, что каждый из нас не может состоять лишь из положительных зарядов, или из одних минусов. А поэтому можно с уверенностью утверждать, что абсолютного добра или зла не существует. А коль уж речь зашла о «кыштымском звере» Зотове, хотелось бы, глядя с наших лишенных идеологического фундамента высот, взглянуть на героя этого повествования как на жертву доносчиков, коим никогда не приходилось задуматься над тем, что человек не бывает злым ко всем на свете. Есть всегда кто­то, кому он делает добро. Таким образом, если не становиться на субъективную точку зрения, в отличие от этих самых «доносчиков», начинаешь понимать полезность каждого существа. Верующим приходится признать, что если Бог не карает дурных людей – то лишь потому, что видит созданный им мир в целом и не вдается в частности. Ведь труд, не успев завершиться, начинается сызнова, и люди в совокупности, несмотря ни на что, вызывают восхищение своим мужеством и неустанной работой. Любовь к жизни преодолевает все, и в исполинском труде человечества, в его упорном желании жить – оправдание и искупление. Если бросить взгляд с большой высоты, которую так трудно отыскать в наше время, среди стертых вместе с бывшими героями вершин, то увидишь только эту непрекращающуюся борьбу и, несмотря ни на что, – много добра, хоть есть и много зла. Так поневоле приходишь к состраданию, к всепрощению, – и испытываешь только безграничную жалость и горячее милосердие. В этом и находит прибежище человек, потерявший веру в догмы, как все те, кто хочет понять смысл существования в нашем мире, кажущемся таким порочным. Надо жить ради самой жизни, ради созидания далекого, неизвестного будущего, и лишь радость созидания приносит душевный покой здесь на земле.

 Сентябрь 2016 – июнь 2017 гг.














ЖИЗНЬ ДЛЯ СЕБЯ

История уральского мастерового,
бежавшего с завода

повесть
















ПРЕДИСЛОВИЕ

И сколько б нам ни говорили, что от судьбы своей никуда не сбежать и не скрыться, мы, признавая эту непреложную истину, всю­то жизнь стремимся доказать себе и другим, что и «рожденному ползать» доступно летать. А если нет? Тогда просто пожить для себя.
А это и есть ничто иное, как бегство от опостылевшей тебе действительности. Но если даже и здесь нас ждет неудача, то уже само стремление к лучшей доле станет спасением от тлетворного прозябания на этой земле.
Возможно, задумывался об этом в тридцатые годы минувшего столетия и журналист газеты «Уральский рабочий» Н. Шушканов, когда занимался кропотливой исследовательской работой в архивах Урала, а затем и в Москве, уже будучи сотрудником столичной редакции «Истории фабрик и заводов», возглавляемой А.М. Горьким. Так или иначе, но вышедшая в 1936 году в Свердловске небольшая по формату, но емкая по количеству документальной информации книга «Беглые» послужила для меня толчком к написанию предлагаемого читателю повествования.







ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1
ЖИЗНЬ В НИКУДА

1

В летнюю пору, когда на Урале останавливалась работа на всех заводах и фабриках, а их мастеровые отправлялись на покос заготавливать сено, вечерней порою мокрый от пота Акиндий Шардаков зачастую пешком, а, бывало, и выпросив лошадь у знакомого конюха, уходил тайгою в неизвестном направлении, чтоб уже к утру, под покровом тумана, возвратиться в шалаш к истосковавшейся за ночь жене. Отдохнуть ему не удавалось совсем – особенно в первые дни сенокоса, когда высокая да умытая росою трава была податлива, как предутренняя супруга, легко ложась под косою. Если день предстоял вёдренный, а луга и лесные поляны источали душистые запахи подсыхающих трав, а косы уже лежали под граблями, на пару часов можно было позволить себе сходить на Серебряную за пескарями или рядом, в перелесках, поискать грибов, а то и просто понежиться на перине из свежего сена.
На вопрос жены своей Аграфены, лишь однажды заикнувшейся о его «ночных похождениях», ответил зло, что ходит в тайгу, где давно уже готовит сруб для новой избы. А ей, глупой бабе, следует держать язык за зубами, дабы лесничий чего не узнал.
А дом у семьи Шардаковых и вправду давно завалился, и покуда его не подняли с колен или не заменили новым, им, двадцатипятилетним молодоженам, ничего не оставалось, как квартировать у родителей, а точнее, – у мужниного отчима. Но когда у Акиндия умерла мать, а еще через месяц разродилась жена, обстановка в доме круто поменялась.
От постоянных упреков и пьяных дебошей отчима Шардаковым то и дело приходилось прятаться или временно жить у чужих и знакомых людей. Аграфена порою, несмотря на свою забитость, срывалась в истерике на крик и причитания, а успокоившись, стояла на коленях пред образами, жалкая и беззащитная. В такую пору, не зная что предпринять, Акиндий уходил из дому и, если это было не в зимнюю пору, поднимался на скалистый берег подле запруды и, так и не решившись на прыжок, чтоб уже не вынырнуть и не видеть больше этого света, заглушая рыдания, слушал, как скрипят за плотиною водоналивные колеса, а на кричной фабрике ухают, прогибая раскаленный металл, многопудовые молоты. И звуки от них, отлетая далеко за рабочий поселок, казалось бы, пытаются окончательно добить и расплющить Шардакова.
2

Когда минул год, в списке беглецов с Серебрянского железоделательного завода можно было отыскать и фамилию Шардакова.
К середине ХIХ века побеги работного люда с казенных и частных заводов превратились в обыденное явление, как осенний снег или майская гроза.
Акиндий уходил, как спасающийся от смерти загнанный зверь. Уходил только одному ему известными тропками, не замечая рвущих одежду и бьющих в лицо веток, а также доходящей до пояса зеленой болотной жижи. Уходил с угрызениями совести за трусливо брошенную жену и особенно сына. А на память вновь приходили похожие на плевки многочисленные упреки отчима, который, в отличие от него, не сломался даже во времена «аракчеевщины».
То было страшное время, когда Александр I, осуществляя мечту Павла I, создавал военные поселения – новый вид каторги для крестьян, утверждая, что «военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова».
Тогда приписанных к заводам крестьян подчиняли военным законам, дисциплине, одевали в форменную одежду, снабжали ружьями и муштровали. Их одновременно заставляли нести военную службу и заниматься земледелием. Фронт для царя считался делом наиглавнейшим.
Даже за плугом приходилось ходить «военным шагом». Молотьбу производили под командой капрала. А во время работы на пашне в сохи вставляли ружья, как если бы во всех ближайших перелесках, за каждым кустом поджидали враги. Вся жизнь военных поселян проходила под надзором военного начальства. В эти деспотические годы треть российской армии была переведена на военное положение. Возы розог и шпицрутенов истреблялись во время наказаний.
Всю «прелесть» розог довелось испытать на своей шкуре и Акиндию, когда он, озлобясь на своего еще вчерашнего напарника, выбившегося разными неправдами из простой рабочей среды в начальство, замахнулся на него железным прутом. Дело кончилось тем, что Акиндия отвели в «машинную» и прописали жестокую порку.
«Для твоей широченной спины это вовсе и не розги, а розы без шипов, – всякий раз после порки издевался над Шардаковым хмелеющий отчим. – Тебя бы шпицрутеном, да через строй в 500 человек, по три раза. А змееныш бы твой с малых лет начинал обучаться муштре...» Здесь отчим начинал плакать, зажав трясущуюся голову в ладонях, чтобы уже через некоторое время стучать по столу, требуя от жены своей подать браги или свернуть цигарку. Акиндий хорошо запомнил, как трепыхались похожие на пойманную птицу материнские руки, рассыпая махорку и расплескивая из деревянного ковшика желто­серую жидкость.
«Ты только посмотри на этот кусок мяса! – показывая в сторону матери, говорил своему «непутевому» пасынку отчим. – И вот эта кем­то брошенная баба досталась мне, как овца...» Здесь начинались уже другие воспоминания о том, как в его время полковник «строил женщин в одну, а солдат в другую противоположную линию, и, назвав солдата по имени, давал ему невесту. И эти брачные союзы никогда не согласовывались с выбором и желанием сердца». Отчим пил из ковша, утирался засаленным рукавом синей пестрядинной рубахи и шел плясать в рваном армяке и худых сапогах, отбрасывая на ходу подворачивающиеся под ноги табуретки.



ГЛАВА 2
ПОБЕГ

От Серебрянского железоделательного завода, вверх и вдоль реки, до самого ее истока, к горе Подпора, Акиндий Шардаков ходил и проезжал не раз, в разных направлениях, и днем, и ночью. Теперь же, словно б выписав билет в одну сторону, он уходил торопливо и не оглядываясь. Рядом, то отстраняясь, то прижимаясь к беглецу, играла подводными россыпями река Серебряная, «намывая», как гласят старинные предания, платиновый «серебрец». Как ни торопился Акиндий, но, преодолевая левобережный приток, речку Кукуй, остановился, вспомнив, что именно здесь, рядом с берегом, и пришлось зимовать Ермаку по дороге в Сибирь. К той поре уже стемнело, и река, тайга и небо слились в одно мрачное целое. От этого стало жутковато. Но вот взошел месяц, и картина сразу изменилась. На противоположном берегу, подле сплетения черемух, обозначился песчаный откос и торчащие из реки коряги, возле которых, не прекращаясь ни днем, ни ночью, переливалась говорливая вода, играя на струях голубоватым от лунного света серебром.
В первый раз собравшись отдохнуть, Акиндий, присев на замшелый пень, развязывал заплечный матерчатый мешок. Пообедав и поужинав разом нехитрой дорожною снедью – зеленым луковым пером да сваренными вкрутую яйцами, сдобренными черным ржаным хлебом и крупчатой солью, беглец попил холодной да прозрачной, почти родниковой воды и отправился дальше – к границе между Европой и Азией. И мимоходом, преодолев ее, долго и настороженно выходил через мертвое озеро к своему давно «застолбленному» месту назначения – горе Подпора.
И лишь на суше Акиндию подумалось вдруг, что, одолев эту покрытую грубой осокой да кочками, похожими на человеческие головы утопших средь колышущейся под ногами трясины местность, он хоть на какую­то долю сумел избавить себя от минувшей жизни.



ГЛАВА 3
ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ

1

Вспоминая об уже упоминавшейся «аракчеевщине» и перелистывая страницы истории, а вернее, книги «Труд и быт рабочего конца ХVIII–ХIХ веков», можно узнать, что уже при Николае I военный строй получил свое продолжение, просочившись в первую очередь на казенные заводы Урала, одним из которых в ту пору и был Серебрянский завод.
 «Мастеровые и рабочие, – сообщали страницы, – приравнивались к лицам, состоящим на военной службе, и подчинялись, также как и крестьяне, военной дисциплине. Был учрежден военный суд». А горный устав, утвержденный Николаем I, гласил: «Мастеровые и рабочие состоят на казенных горных заводах на правах военнослужащих. Они подчиняются горному начальству на том же основании, как и нижние военные чины военному начальству».
В ту пору горный начальник Гороблагодатского округа, располагая огромною властью, мог наказывать поркою, штрафом, тюрьмой, военным судом, сдачей в солдаты и каторгой. Наказывали рабочих их подрядчики, мастера, уставщики и надзиратели, ходившие на работу с палками. Повинных сажали в тюрьму. На местах управители заводов обходились своими средствами. Сажали в «машинную» – обычно расположенное подле заводской администрации или конных дворов низенькое бревенчатое здание, которое по наружному виду ничего страшного не представляло: обыкновенный каретник, где только распашные двери были обиты кошмой.
«Машинная» эта потому и называлась так, что в ней располагались содержащиеся при заводах пожарные машины, а также обитали заводские конюхи. Здесь обыкновенно и производилась порка, а то и бритье наказуемым половины головы к «посрамлению и стыду».
Заключенных мастеровых, которых военный суд наказывал тюрьмою, выводили на работу в цепях и под крепким караулом. Если же говорить о поселковых рабочих, то надзор за ними осуществляли «десятники» и «будочники». Продолжая листать страницы вышеобозначенной книги, читаем: «...на каждый десяток домов назначался десятник, на каждую сотню – сотник. Каждый обходил свою часть домов, надзирая: не отлучился ли мастеровой куда­либо ночью, не было ли каких происшествий в доме – драк, рождения, смерти, побега, все ли здоровы? Этот надзор «будочников» так и называли: «ходить спрашивать «здорово».
В праздничные и «гулевые» дни рабочих собирали на площади унтер­офицеры местной солдатской роты, чтобы обучать «шагистике» и тому, как должно встречать высокое начальство. На эти учения приходили горные офицеры, чтобы обучать «словесности», читая мастеровым и рабочим артикулы из устава об обязанностях рядовых и наказаниях за побеги с завода и др.».
Военный режим того времени, играя двойственную роль, был направлен на подавление волнений против крепостников, а так же был призван оградить царскую Россию от западноевропейских революций.





2

После императорского указа Николая I от 27 марта 1837 года главным начальником горных заводов Уральского хребта стал генерал­майор артиллерии В.А.Глинка.
Руководство казенными и контроль над частными предприятиями были возложены на горное начальство, во главе которого стоял главный начальник горных заводов. Подчинялся он только императору, сенату и министру финансов. Что же касается всесильных в прочих случаях губернаторов, то от их власти горный начальник не был зависим. Управление горнозаводским Уралом строилось по принципу «государство в государстве».
На его территории действовали свои законы, существовал особый суд, целая армия горных офицеров и чиновников, и даже свои воинские силы – три линейных Оренбургских батальона.
Время, когда 47­летний Владимир Андреевич Глинка вступил в управление уральской промышленностью, было далеко не лучшим в ее истории. Позади осталось былое лидерство на мировом рынке металлов. Победившая в странах Западной Европы промышленная революция позволила там резко повысить производительность труда и снизить себестоимость металлургической продукции. На уральских же заводах, эксплуатировавших полурабский труд и скудные природные ресурсы, управители выжимали последние возможности из изношенного оборудования и допотопной технологии.
Наводя порядок на казенных заводах, Глинка приравнивал работу на них к воинской службе. Рабочих набирали из числа рекрутов, призываемых в армию. Это походило на альтернативную службу, о которой так много пишут и спорят в России начала ХХI века.
Рекрут, признанный негодным к несению строевой службы, тут же отправлялся на завод. И срок службы ему был определен как солдату – не менее четверти века, после чего он получал личную свободу, однако место его на заводе обязан был занять сын. Отсюда, наверное, и еще одна причина появления в ту пору многодетных семей: детей плодили, если это были одни девки, пока не рождался «мужик».
Старый вояка Глинка, из поколения офицеров, вернувшихся с Отечественной войны 1812 года, названных поэтом, родственником Владимира Андреевича, Федором Глинкой, «разгулявшимися рыцарями», любил побаловать себя похожими на военные парадами уральских мастеровых.
В царские праздники рабочих заставляли встречать горное начальство не на заводе, а где­либо на соборной площади, под звон колоколов да в военном строю. Особенно пышно обставлялись поездки по заводам их главного начальника. Не обошел его светлость стороной и самый отдаленный от центра Гороблагодатского горного округа, Кушвы, но приближенный к Чусовой, главной транспортной артерии Урала, Серебрянский завод.

3

Сокращая сухопутный отрезок пути, Глинка, сплавившись до Ослянской пристани, где его встречали старший лесничий округа и горный исправник с конными лесовщиками и казаками, по Гороблагодатскому тракту прибыл на Серебрянский завод. После посещения церкви Богоявления Господня и осмотра Базарной площади, где должен был состояться парад, высокий гость прошел до заводоуправления, где его уже поджидали представители администрации. Горные инженеры стояли в парадной форме: в однобортных, с фалдами, мундирах, украшенных серебряным шитьем по бархатному воротнику и обшлагам, с серебряными эполетами, в шарфах с двумя длинными кистями, в треугольных шляпах с султанами, при шпаге на левом боку. Лесничие – тоже в мундирах, с серебряным по зеленому воротнику и обшлагам шитьем, в высоких лакированных с серебряной арматурой киверах. Горные чиновники – в синих мундирах с высокими черным бархатными воротниками с золотым шитьем, в треугольных шляпах без султанов.
После громких приветствий и прохождения мастеровых по площади Глинка уезжал в дом серебрянского управляющего, а участникам парада здесь же, на месте показательной «шагистики», накрывали праздничные столы.
До глубокой ночи гулял в эти сутки серебрянский народ, все больше по домам, дабы на улицах и проулках не было видно ни пьяных драк, ни праздных шатаний.
А уже с рассвета нового дня вновь наступали беспросветные будни.



ГЛАВА 4
У ПОДПОРЫ-ГОРЫ

1

Обсохнув на едва приметном от ивовых зарослей берегу мертвого озера, Акиндий уверенным шагом направился в сторону покрытого хвойными кронами и далеко видного на горизонте холма, из центра которого, возвышаясь над тайгою, торчал подпирающий небо, обтесанный дождями и ветром каменный столб. А может, и не столб, а невесть кому указующий перст... Так или иначе, но гора эта и вправду носила имя «Подпора». А у ее подножия, врастая одним краем в пещеру, имелась срубленная за последние два года келья. И если внутри ее бревенчатые стены были гладко ошкурены, то снаружи они представляли собой хаотичное переплетение огромных ветвей, и вся эта масса напоминала следы бурелома, уже поросшего мхом. В келье этой вместо окон имелись едва приметные даже изнутри, плотно закрывающиеся амбразуры, а дверь заменяли выходящие в тайгу из пещеры каменные заслонки, о месторасположении которых случалось, забывал и Акиндий, постоянно пользующийся лишь одним лазом.
В келье, рядом с накрытой шкурами лежанкой, имелся круглый, похожий на большой пенек, стол. На одной из стен, подле полки с охотничьими принадлежностями, висели патронташ и старое ружье. Была и теплая одежда, которой явно не хватало для зимней поры.
Если говорить о еде, то в нескольких пещерных нишах, в деревянных и берестяных кадках имелись соленые грибы и лосятина, медвежье сало и моченые ягоды. Все это появилось не сразу, но надолго.



2

День за днем, от недели к неделе, будут уже вскоре слагаться из месяцев года. Новая жизнь обступала Акиндия со всех сторон. А природе еще только предстояло принять в свое царство наравне со зверьем еще одно одушевленное существо, пришедшее к ней не насильником и губителем, а человеком, ищущим защиты и покоя.



ГЛАВА 5
СЕЗОН ОХОТЫ

1

С приходом осени, когда снегу уже не растаять, потому как крепчает мороз, на всех уральских предприятиях начинался «сезон охоты» на беглых людей.
По крученым и волнообразным дорогам и тропам от завода к заводу, от рудника к руднику, от куреня к куреню разъезжали команды, наряженные управой благочиния; лесники с прикомандированными к ним мастеровыми, сотскими и старшинами.
В ловле так же участвовали, кроме полиции, собранные старшиной и сотником жители соседних с заводом деревень. Для крестьянских мужиков наступала пора, когда можно, как за добрую шкуру с убитого зверя, за каждого пойманного беглеца получить хорошее материальное вознаграждение. Иногда это была высокая награда – по три рубля за каждого пойманного. В одних случаях награда, в других – боязнь жесточайшего наказания за недоносительство заставляли дядю выдавать племянника, отца – выдавать сына, тещу – зятя, жену – мужа, а брату – выдавать брата.
В «сезон охоты» в управах благочиния, в заводских полициях было многолюдно. В тюрьме при управе благочиния был всегда излишек арестованных. Во дворе управы, как правило соседствующей с заводоуправлением, толпились рабочие, которых вызывали для дачи свидетельских показаний. В самой управе писцы были перегружены до крайности большим числом дел о побегах.

2

В отличие от глубокой осенней поры, в летнее время беглых ловить было трудно, а то и просто невозможно. Жили они сторожко и выносливо. Если у кого не было возможности заниматься охотою на зверя и дичь, им приходилось питаться ягодами и кореньями, укрываясь в норах, в землянках, в кельях, врытых в землю настолько искусно, что, даже пройдя в двух саженях от убежища беглого, нельзя было заметить здесь присутствия человека. Днем беглый таился в норе либо скрывался в почти непроходимой чаще. Ночью он разводил осторожно огонек, со всех сторон укрывая его, чтобы не был виден. А осенью многие беглецы, изголодавшись, отощавшие, больные, заскучавшие от безлюдья и лишений, сами возвращались к своим заводам, шахтам и куреням.
Упорствующих же, скрывающихся и в холодное время, обтершихся и привыкших к невероятным лишениям, к почти звериной жизни в горных и лесных берлогах, ловили как зверей.
Лесничие, старшины волостей, а иногда и сам полицмейстер с командами выезжали в горы, охватывали облавой все подозрительные места. Чтобы не потерять друг друга, трубили в рога. Случалось, что с командами состоящих при заводах солдат, а так же казаков или мастеровых, посланных на поимку беглых, брали еще и собак.
К осеннему времени кончалось затишье в управе благочиния. Письмоводители, в летние досужие дни тайком писавшие в казенной канцелярии каноны и продававшие их раскольникам, теперь заготовляли в достаточном количестве опросные листы.
Какой­нибудь седенький, уже отслуживший свой срок на заводе письмоводитель в мундире с потемневшими пуговицами с самого утра бойко писал гусиным пером.
В морозный с молодым снегом день в каталажке управы благочиния скапливалось не до одного десятка беглецов. Сопровождавшие их конвоиры, старики­казаки, вынимали из­за пазух своих препроводительные листы с волостными печатями и вручали их письмоводителям. В листах значились имена и приметы беглых.
И так каждый день, до новой весны и лета, покуда не пойдет на убыль, а затем и вовсе закончится «сезон охоты» для поимки беглецов.



















ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1
ГОСТЬ НЕЖДАННЫЙ

1

В сентябрьскую пору непродолжительного бабьего лета, когда среднеуральские просторы благоухают от многоцветия осенних красок, а от мерно осыпающейся листвы и хвои лес становится все более и более просторным; когда нет ни изнуряющей жары, ни коробящего тело и даже укорачивающего мысли холода, все еще проживающий ощущением восторга от ничем не ограниченной свободы и благостного одиночества Акиндий Шардаков шел по своей уже не первый год радующей его «вотчине», проверяя силки да посвистывая в деревянный манок, скликая на этот тонкий серебристый звук молодых да старых рябчиков. Иногда его переполняло настолько, что хотелось запеть просто так, и он, мурлыча себе под нос, колыхался между небом и землею.
Не насторожило и не поменяло настроения Акиндию идущее во след за ним периодическое потрескивание сухих ветвей...
«Никак сохатый бродит...» – только и подумалось Шардакову, который, даже не скинув с плеч ружья, продолжал пробираться по густо заросшему логу, идущему со стороны мертвого озера. Он уже поднимался к скалистым уступам горы, когда средь кустов вереска заметил зорко следящего за ним старика.

2

«Святый Боже... – чуть было не воскликнул Шардаков, крестясь, – не то леший, не то шайтан?!» Он замер и, как если б желая снять пелену, утер глаза. Неведомая фигура продолжала стоять на прежнем месте. Это был невысокого роста горбатый мужик, а, быть может, и старец. Поросшее ярко седеющими черными волосами лицо, оголенная с залысинами голова да похожая на клюку палка, на которую он опирался, добавляли ему лет.
Теперь, уже вскинув ружье и уняв холодящую робость, Акиндий приблизился к незнакомцу настолько, что стали видны его узкие темные глазки, как у хищного зверька, прячущиеся под припухшими красными веками.
– Кто ты? – только и спросил Шардаков, неожиданно пугаясь своего давно не слышанного голоса.
Старик, шагнув из­за куста, показал на ружье.
– Убери железку... Мы здесь одни с тобой, перед Богом. А подле него и страх не к лицу... Давай­ка лучше присядем, – буднично, как если б старому знакомому, предложил он, показывая на замшелый комель завалившейся от старости сосны. Недолго я тебя искал. Хоть долго собирался. А зачем? Не знаю. Прослышав о твоем бегстве, почему­то подумалось: ежели он захочет понадежнее схорониться, непременно придет сюда – за мертвое озеро. Лучше и места не найти. А места мне эти знакомы с тех пор, когда тебя еще и в зародыше не было. Да и с матерью твоей мы еще и не знались.
Словно б не замечая заглавных слов, слушал Акиндий монотонную и покойную речь старика, давно успокоившись от одностороннего разговора.
– Вот и я не нашел тогда счастья. А, может, и не искал совсем? Да и недосуг мне было – по дороге в Сибирь... И только там мне случилось познать, что если хочешь найти счастье, – откажись от него. Поверь моей лысой голове. Разве и я не мечтал в свое время: о покое и собственной крыше, о доброй понимающей жене, какой была твоя мать. Да будет земля ей пухом... – Старик, помолчав некоторое время, продолжил монолог. – А о богатстве нам, подневольным людишкам, и мечтать не приходится. Был бы хлеб подле соли. Непросто это – жить с неосознанным желанием обладать тем, что зависит не только от тебя. И нет сомнений у меня, что вот и ты, порою гнал от себя эту навязчивую мысль; сам бежал от нее, от самого себя, бежал от всего, что знал и понимал, что было. За это поплатился я, да и тебе, видно, не судьба. Ответь. Чего ж ты молчишь?
– Мне сложно сейчас, старик. Твои речи, да и сам приход... Ни к чему это. И хочется поспорить с тобой, да я не буду. Поскольку никак в толк не возьму, где здесь правда, а может, и вымысел... Я, кажется, столкнулся с тем, что невозможно ни понять, ни объяснить. И все это злит меня теперь. И откуда ты появился? С добром ли пришел, али что придержал за пазухой?
– Выходит, что и ты мне не доверяешь? – подумал о ком­то старик, снимая с плеч матерчатую котомку. – Я вот хлебца тебе принес. Знать, давно уже и не нюхал?..
Поднявшись было от неожиданности, Акиндий вновь подсел к старику.
– Не знаю, чем и благодарить тебя, – только и сказал он, принимая заполненный хлебом, тщательно перемотанный материей куль.
Шардакову хотелось спросить у неожиданного гостя о его переходе через мертвое озеро, о той, заболотной жизни. И еще о чем­то о многом. Он было открыл рот, но старик, поднимаясь, сказал:
– Это хорошо, что табаку не куришь, да и огонь научился скрывать, – и уже, собираясь в обратный путь, обернувшись, добавил: – Совсем забыл сказать тебе, что сын твой с женою перебрались в нашу деревню, Башуринское. Она, Аграфена, после твоего побега шибко часто стала болеть. Не иначе, помрет... Молись! Грех теперь на тебе... А за внука моего не беспокойся. Бог милостив... И не тебе пенять на него.



ГЛАВА 2
ОБНОВЛЕННАЯ ЖИЗНЬ

1

Больше напуганный, чем обрадованный визитом неожиданного гостя, Акиндий впервые решился покинуть обжитые места, все дальше и дальше уходил от Подпоры­горы в поисках нового места укрытия. Как и в предыдущие сутки, он шел лишь в ночное время, при тусклом свете поднебесных огней, пользуясь вёдренным «бабьим летом». Иногда, под загадочным образом луны, ему казалось, что путь его без начала и конца, без направления и смысла. Он шел в стороне от дорог и жилищ. А там, где возможно, сплавлялся по Серебряной. Ненадолго останавливаясь на отдых, ел, пил, снова вставал и вновь пробирался в сторону Чусовой. Шел, пока ноги не переставали слушаться и не нагонял очередной рассвет. Днем, отыскав самое недоступное и укромное место где­либо в расщелине скалы или под вырванным буреломом большим корневищем, уже заросшим мхом и еловником, он спал под мерный шелест осыпающейся листвы, всегда чуткий до постороннего, таящего опасность звука.
Через пять лун, а может, и больше, Акиндий вернулся к Подпоре­горе. Но даже этот переход не смог выветрить из его памяти то тревожное чувство, оставшееся после встречи со стариком. С тех пор жизнь как бы остановилась, а течение времени покрыла ледяная пленка... Вот уже и первые «белые мухи» стали пролетать, отрываясь от хмурого, как если б вмиг постаревшего неба. В такую пору ничего­то не пилось и не елось, а чтоб на охоту сходить или еще чем себя занять – не было ни малейшего желания. Акиндий или целыми днями лежал в келье, бессмысленно всматриваясь в непроницаемый потолок, или ходил до кустов вереска и поваленной сосны, уверовав, что если старик и придет, то непременно на прежнее место. Еще через неделю стали приходить на память обрывки скупых материнских воспоминаний о ее молодости, прошедшей в селе Башуниском, где ей однажды пришлось повстречать свое «мимолетное счастье», так и не ставшее ей мужем и отцом для единственного сына. Акиндий и сам не раз пытался узнать о дальнейшей судьбе своего создателя, но мать его, уже при жизни с отчимом, всякий раз уходила от ответа, не назвав ни имени, ни адреса его. И лишь однажды, незадолго до смерти, обмолвилась, высказав предположение об участии отца в волнениях ирбитского крестьянства.

2

В 1842 году, когда 27­летний Акиндий, завербовавшись в Ослянской пристани судорабочим на коломенку, шел с «железным грузом» по Чусовой, на Урале, как отголосок пугачевских времен, вспыхнуло восстание среди государственных крестьян.
Вот что писал об этом событии А.А. Савин в книге «Прошлое Урала»: «...В разных местах стали собираться толпы крестьянского люда от одной до четырех тысяч человек, вооруженных чем попало. Причиною для таких волнений был пущенный кем­то слух о продаже этих крестьян какому­то господину Министерову (или Министеру). Восставшие крестьяне села Башуринского несли перед собою знамя из белого крестьянского холста с надписью: «Царские государственные, а не господина Министера». Правительственные агенты усмотрели причины этих слухов в происках каких­то «неблагонадежных людей», рассчитывавших встретить поддержку среди доверявших им крестьян.
Верх­Теченская волость была центром возмущения: избивали старшин, заседателей и сельских писарей, не поощряли и духовенство, которое, якобы, заодно с чиновниками участвовало в продаже крестьян господину Министерову. Подвергся нападению восставших и Далматовский монастырь, где, по слухам, хранилась грамота от господина Министерова «о продаже ему окрестных государственных крестьян».
То было время, когда из памяти людской еще не выветрились события 1750 года, когда «елизаветинское правительство за ничтожную плату распродало казенные заводы разным высокопоставленным и титулованным лицам». Вместе с заводом тогда переходили и приписанные к ним крестьяне. Все это привело к тому, что в 1762 году вспыхнуло восстание в вотчине Далматовского монастыря, искра от которого разожгла огромный пожар пугачевщины.
Вот и в середине девятнадцатого века все прежнее озлобление против монахов вылилось в это нападение на Далматовский монастырь.
«Легендарный господин Министеров, – писал Савичев, – был забыт, стали раздаваться голоса о необходимости отнять у монастыря все деньги, разбив в церкви все кружки (места для пожертвований. – А.Ш.), снять с образов оклады; решив что «всем этим добром должен распоряжаться мир». Однако монастырь, выдержавший некогда пугачевскую осаду, устоял и на этот раз. Только с помощью военной силы были подавлены восстания в Зауралье. Виновные понесли тяжелое наказание, главари по степени вины или были казнены, или с лишением прав состояния подверглись к ссылке на каторжные работы от 10 до 15 лет.

3

«Вот и тятенька твой, должно быть, давно уже сгинул в Сибири». Вспоминая эти материнские слова, Акиндий теперь не забывал и о других, сказанных совсем недавно стариком: «А за внука моего не переживай...». И еще: «Молись, сын мой...». И теперь, не раз и не два за сутки, вставал Шардаков на колени. Однако думал он в это время, почему­то совсем не о Боге, а о возможном появлении в его жизни отца.
Иногда Акиндий разговаривал – молился – не то с Богом, не то отцом. Односторонние эти «беседы» с вопросами, на которые ни тот, ни другой не могли дать ответа, подвигли его взяться за перо. И это стало спасением от чревоточащего прозябания.
Разглядывая огарки свечей и последние листы чистой бумаги, Шардаков говорил теперь шуршащим впотьмах мышам, что вот придет отец, и он непременно попросит его принести и свечей, и бумаги с чернилами. Так и говорил: «Придет отец и рассудит нас с Богом», веру в которого он давно уже растерял.
Акиндию хотелось еще раз повидать старика, и, в тоже время, пугаясь его предательства, он готовился перебираться на новое место жительства.

4

И старик обнаружился вновь. Окончательно сгорбленный под тяжестью зимней одежды и хлеба и еще чего­то столь необходимого для жизни отшельника, которая была для него не чужда, он действительно пришел к поваленному дереву, как если бы знал, что и сын его непременно появится на месте их былой встречи.
В этот раз, ни о чем не спрашивая и не таясь, Акиндий провел уставшего гостя пещерными лабиринтами в прежде доступное лишь для хозяина убежище. И, как если бы пытаясь получше разглядеть свое прошлое и будущее, не жалея оставшихся свеч, ярко осветив свою келью, приготовился к долгой беседе. Однако уже сразу, ощутив преднамеренную скрытность старика, понял, что в настоящее время нет смысла заводить разговор о каких бы то не было родственных отношениях, а то и вовсе не показывать виду, оставаясь чужим человеком.
В который раз взглянув на иконы, старик сославшись на духоту, попросил вывести его обратно к тайге, на небольшую открытую возвышенность, как если б лишь только здесь, на открытом для неба, а значит и для Бога месте, можно было поговорить о важном.
После продолжительного молчания, словно б собираясь с мыслями, старик начал разговор:
– Есть у меня дома пчелы, в единственном улье. И вот, сколько я за ними ни наблюдаю, а все дивлюсь, как мудро они работают! Как дивно строят соты – такие правильные и красивые ячейки мастерят, нам таких ни за что не сделать. А как они собирают и откладывают мед! В Сибири я слышал от сведущих людей, что даже ученые удивляются пчелиной мудрости. Вот я и хочу спросить тебя: откуда у них эта мудрость? Кто научил их вот так­то жить?
«Чудит старик, – подумалось Акиндию, – старость, она не то чтоб не прибавляет ума, но и все, что имеется, путает».
Когда старик поднял вопрошающий взгляд, пришлось поддержать разговор, отвечая:
– Все это от привычки. Например, мы привыкли ходить, а не ползать. И делаем это помимо нашей воли, механически. Подобные привычки есть у животных, птиц, даже самых маленьких букашек...
Закончив перечисление, Акиндий обвел рукою и лес, и гору, а затем, взглянув на собеседника, вспомнил, что в прошлый раз он назвал его «заблудшим безбожником».
– Смотри­ка, – удивился старик. – Почему ж тогда человек «механически» тысячи лет назад не был в состоянии строить похожие на соты многоквартирные дома? Да он и топора­то не мог сделать приличного. Выходит, что пчелы уже тогда были умнее иных сегодняшних архитекторов. А впрочем, Бог с ними, пчелами. Скажи­ка мне лучше, кто сотворил птицу?
– Разумеется, природа, – словно б отмахнувшись от назойливой мухи, ответил Акиндий.
– Смотри­ка, – снова удивился старик, – тогда ответь мне, что такое природа?
– Природа – это все то, что нас окружает, – зло буркнул Шардаков, – все, что мы видим, слышим и ощущаем. Небо и звезды, птиц и зверей, дождь и жару... да мало ли еще что!..
– Стало быть, – словно б заряженный на какую­то определенную цель, принялся рассуждать старик, – природа состоит из одушевленных и неодушевленных существ. А что будет, если мы возьмем и оставим ее без человека, животных, птиц и спросим себя: «Земля, воздух, вода будут одушевлены, если все живое убрали? Над нами посмеются и скажут: «Нет». Но откуда же тогда появились животные? Человек? Птицы, наконец... Сама себя птица создать не может. Или ее земля создала? Или вода, воздух? Или они все вместе сели за стол и сообща все это придумали? Опять же нет! А почему? До потому, что если уж разумный человек не может создать живое существо, то что говорить о неодушевленной природе! Или по­другому сказать: мертвая женщина, имеющая во чреве плод, может ли она родить живого ребенка? Как ты думаешь?
– Нет, конечно.
Заметив, как Акиндий зло отмахнулся рукою, старик поспешил было закруглить разговор, да вновь, забывшись, затянул с монологом.
– Раньше язычники представляли происхождение мира так: всюду вечный хаос, первобытный океан, и вот из этого темного бессмысленного скопления стихий возник наш разумно устроенный мир. Вот ты, вижу, все что­то здесь усердно пишешь... А представь, все, что ты сочинил, или кто­то другой, затем превратится в книгу. Все это будет ничто иное как плод ума. А если этот «плод» разрезать и рассыпать по буковкам? Что получится? Хаос. А чтобы из этого хаоса снова создать книгу, что надо?
– Ясно, что, – усмехнулся Акиндий, – голова нужна.
– Э, милый, голова и у обезьяны есть, а она тебе даже из готовых слов книгу не сотворит, потому что голове нужен разум. Чей? Писателя.
Акиндий согласно кивнул головой.
– А чтобы из первобытного океана, «из хаоса» получился наш разумный, прекрасный мир, – для этого что надо?
– Тоже разум нужен, – уже как школьник перед учителем отвечал теперь Шардаков, возможно, размышляя о том, что «командировка» в Сибирь, где отбывало свой срок немало просвещенных людей, не прошла для старика даром.
– Чей разум? – словно б не расслышав, переспросил он. – Человеческий?
– Нет...
– А чей же?
– Надо полагать, высший какой­то.
– Да! – воскликнул старик. – И этот высший Разум есть Бог!
Последние слова он произнес громко и радостно, словно б зажег еще одно светило над уже озаренной закатом Подпорой. Теперь они, оба, старик и беглец, отец и сын, смиренно смотрели туда, куда указывал им выходящий из горы прямо в небо каменный перст.








ГЛАВА 3
МЕНЯЯ АДРЕСА

1

Несмотря на поздний час и все уговоры остаться заночевать, старик, не прощаясь, растворился в тайге.
После встречи Акиндий еще долго размышлял над тем, сколь страстно и даже наивно отец пытался доказать доказанное, совсем не зная, что сын, будь он его или Бога, «искал спасение вне ограды церковной – в расколе», и только этим и отличался от идущего к алтарю старика.
День прошел, и уже за границей заката Акиндий уверовал в то, что более не останется на этом месте. И что будет больно покидать все то, к чему успел прирасти, как пересаженное, с изувеченными корнями дерево. А эти, соседствующие с ним, горы, и леса, и даже мертвое озеро стали для Шардакова тем самым связующим звеном, которое объединяет землю и небо.

2

Перед тем, как поменять свое прежнее место жительства, Акиндий приготовил для сплава по Серебряной бревенчатый плот. Из вещей и продуктов взял лишь то, что необходимо в дороге. А дорога оказалась мелководной и труднопроходимой.
За несколько верст до плотины Серебрянского завода плот пришлось уничтожить, разобрав и спрятав бревна в кустах. И уже с вещами, далеко стороною, обойти свое прежнее место работы. Под сердцем заныло, когда скорее почувствовал, чем уловил носом знакомые запахи древесного угля и расплавленного металла. Но уже вскоре, на встречном ветре, от былой ностальгии не осталось и следа. Вновь спустившись на берег, долго лежал, размышляя и боясь заснуть вблизи от народа, оставленного как будто вечность тому назад. Впереди его ждала лишь Чусовая да камень­«боец» Мултык, несмотря на то, что у его имени недобрая слава. Немало груженых железо коломенок­барок «почесали» здесь, о каменные ребра, свои бока. У этого камня, если вовремя не «отмултычить» – то есть сильно не грести, отгребая от берега – можно отправиться к рыбам на дно.

3

Поселившись за каменной спиною Мултыка во вновь срубленной келье, Акиндий стал жить между Кыновским заводом и старинным селением Бабенки, которое, по народному преданию, обосновала баба­вогулка, а уже затем деревня эта, на двенадцать дворов, стала называться Малой Заставой, на которой, если верить В.А.Воробьеву и его «Путеводителю по Чусовой», изданному в Свердловске в 1936 году, «осматривали приезжих, не везут ли они каких товаров».
Однажды, уже на втором году проживания на Чусовой, Акиндий почувствовал нутром своим, что тайна его «отчуждения от народа» становится не столь уж надежной, как прежде, чтоб и далее безбоязненно общаться с населением Бабенок, обменивая у них шкуры и шкурки убитых зверей и зверьков на продукты.
Решив поменять покупателя, вышел однажды Акиндий к реке, где и сошелся с кыновским рыбаком. С тех пор он не ходил в деревню, а спускался под берег, в условное место, где и происходил обмен товара.
С началом осени, когда рыбак занемог и не стал появляться у Мултыка, Шардаков сам пришел за покупками в Кыновский завод, где и «спалился», угодив в руки к сотским.








ГЛАВА 4
ЧАС РАСПЛАТЫ

1

В то время, как сотские с Кыновского и Серебрянского заводов обменивались «охотничьими трофеями», которыми были беглые люди, письмоводитель читал препроводительный лист, где среди прочих пленников значился и Акиндий Михайлов Шардаков, пойманный в ночь на 12 ноября 1850 года.
«1) Бродяга Шардаков средних, по­видимому, лет, росту 2 аршина, 4 вершка, волосы на голове, бороде и бровях темно­русые, лицо смуглое, чистое, глаза желтоватые, нос и рот обыкновенные, правильные. На колене правой ноги от поруба рубец, знаков наказания на теле и штемпельных на лице не имеет.
2) Одежа на нем черного крестьянского сукна: ветхий кафтан, холщевый крашенный пониток с белой по пояс подкладкою. Шапку заменяет ветхая шерстяная шляпа, рубаха белая холщовая, пояс кожаный с медным колокольчиком, портки синие, пестрядиновые. Обувь составляют ветхие суконные онучи и лапти.
3) Вещи, при нем оказавшиеся: три мешка, один большой и два малого размера. В одном из последних положена сера горючая, рукописные святцы в кожаном переплете; врезанные в деревянные окладки четыре небольших медных иконы; деревянная дощечка с наклеенными на одной стороне нитками для правильного графления бумаги; небольшой кусок желтого воску; каменный брусочек; склянка с чернилами; железная чернильница с перьями; бурячок, огниво с прибором; пачка белой бумаги в 23 тетрадях; холщовое белье, полотенце и подушечка, называемая подручником».
Казалось бы, рядовая весть о том, что поймали очередного беглеца, на этот раз поразила многих, в том числе и исправника Серебрянского завода. Шутка ли, человек, которого считали давно сгинувшим, оказался в полном здравии и, можно сказать, сам пришел в руки «охотников». Как правило, беглецам хватало полгода, чтобы вернуться на завод, если только их раньше не поймали. А тут аж семь лет отсутствия. Постоянно толпящийся во дворе перед управою благочиния народ только и говорил о поимке Шардакова, стараясь вспомнить, кем он был на заводе и чьего роду. Обступали тех, кто его знал. Норовили получше разглядеть Акиндия, который часами сидел у зарешеченного оконца тюрьмы, здания, отходящего к той же управе благочиния. Словом, нежданно­негаданно, ранее никому не известный мастеровой Серебрянского железоделательного завода стал персоной на слуху, и не только для местного поселка, но даже значительно выше, для губернии.
2

«По всей видимости, – писал в своей документальной книге «Беглые» Н. Шушканов, – это был важный преступник. Исправник собственноручно, с редкой тщательностью, заранее сформулировал вопросы. В ответ он услышал: «Акиндий меня зовут, Михайлов сын, прозываюсь Шардаков. Отроду мне 35 лет. По вере называю себя православным христьянином, но православную церковь не признаю и нынешнего священства не приемлю, посему не бываю на исповеди и у святого причастия. Судим и наказан прежде ни за что не был. Грамоту знаю. Серебрянского завода мастеровой. Когда проживал в заводе, имел дом, жену, одного сына. Ныне же, как дошли до меня слухи, что жена умерла, дом взят в казну, следовательно, остаюсь при одном сыне, который проживает в доме моего отца. Скрылся из Серебрянского завода в лес и жил 5 лет сряду в горе Подпора в срубленной мною самим келье. Пропитывался собираемыми в лесу ягодами и хлебом, приносимым мне неизвестным стариком, с которым мы сошлись случайно. (Стоит напомнить, что за укрывательство и неразглашение беглых людей в ту пору очень строго наказывали, кроме прописанных розог и шпицрутенов сажали в тюрьму. – А.Ш.). По истечении пятилетнего укрывательства моего в горе Подпора пришел в леса дачи Кыновского завода в гору Мултык, срубил келью и жил в ней так же около двух лет. И схвачен был с неделю тому назад в Кыновском поселке, куда я пришел для покупки воску в первый раз и никого из жителей не знаю. Во время проживания моего в горе Мултык пищу приносил мне старик, называл себя крестьянином Кыновского завода, а кто он по имени – не знаю, в лицо признать не могу.
Показанные мне при сем допросе вами, исправником, три холщовых мешка, один большой и два маленьких, принадлежат мне. Чернила составил сам из орешков, унесенных с завода. Святцы написаны и обделаны в кожу самим мною в горах. Имеющаяся на мне одежда, черного крестьянского сукна, чапан, синий холщовый пониток, шляпа овечьей шерсти, белая холщовая рубаха, синие пестрядные портки и обувь доставлены мне теми же стариками, кои приносили мне пищу. Одни только лапти сплетены самим мною.
Обе кельи, в которых я проживал в лесах, указать могу. В последней из них остались мои вещи: белье, посуда и книга – псалтырь, писанный самим мною. Но будут ли они целы, не знаю».

3

Не прерывая своего повествования, построенного на документальных свидетельствах, как автор этой работы хочу покаяться в грехе, что все названия гор, где скрывался мой герой, а так же заводов и селений, кроме полного имени беглеца, я заменил на другие, «переселив», не изменяя времени, часть произошедших событий в родные для меня среднеуральские места.
Я думаю, что не будет в том большой беды, и автор книги «Беглые» Н.Шушканов, написавший о жизни златоустовских рабочих, простил бы меня, поскольку похожие «картины» с беглых людей можно было «нарисовать», будучи на заводах Гороблагодатского горного округа, а также на демидовских или строгановских предприятиях

4

«Заводской исправник, – как писал Шушканов, – немедленно снарядил команду для уничтожения убежища Шардакова, тщательнейшим образом предписав команде образ действий. В предписании было предусмотрено все: «Если будут от кельи какие­нибудь свежие следы, конные или пешие, в стороны, то их проследить и разыскать, кем они проложены.
После обыска келью и все ее принадлежности разломать и изрубить на дрова.
В свидетельстве определить, в каком именно месте горы в каком расстоянии от селения находится келья.
Бродяга Шардаков препровождается за присмотром казака серебрянской полиции Емельянова, который должен быть при нем во все время розыска. Сверх того и понятые дорогою и на обыске должны строго смотреть за ним, дабы он не мог сделать утечку или покушение на какой­нибудь законодательный поступок».
По этому предписанию пристав Серебрянского завода нашел, обыскал и разгромил келью, устроенную в горе Подпора.
Сверх показанного Шардаковым там найдены были предметы нищего лесного обихода: пять берестяных туесков деревянного челяка (по­башкирски ведро. – А.Ш.), топор и ржаная мука – «все это было истреблено по невозможности доставить по величайшей глубине снега».
В келье нашли псалтырь, писанный Шардаковым.
Шардаков был предан военному суду.

Военный суд определил:
«Подсудимого мастерового Акиндия Михайлова Шардакова, 35 лет, за первый побег со службы наказать шпицрутенами через 500 человек три раза с занесением сего в формулярный его список.
Случай же уклонения его, Шардакова, из православия в раскол предать рассмотрению духовного начальства и для того, ровно как и для увещевания, препроводить его в Екатеринбургскую духовную консисторию, куда так же передать на распоряжение и найденные у Шардакова иконы и прочие предметы, относящиеся до богослужения». 24 января 1851 года Шардаков прошел под шпицрутенами через строй 500 человек.
Дело его еще долго занимало и главного начальника горных заводов Уральского хребта В.А. Глинку, и корпус горных инженеров, и Екатеринбургскую духовную консисторию.
Последняя, ознакомившись с книгами Шардакова, 30 июля 1851 года писала в главную контору Гороблагодатских заводов:
«Присланные в консисторию при отношении оной конторы четыре медных иконы, два креста и кадильница, как безвредные, при сем препровождаются в главную контору Гороблагодатских заводов для выдачи по принадлежности с таковым уведомлением, что воск, свечи и подручник переданы в Екатеринбургский кафедральный собор, а две книги – святцы и псалтырь – как вредные для употребления, заключающие в себе хулу на императорское величество и правительство светское и церковное, препровождены в министерство внутренних дел».
На этом обрывается серебрянское дело о Шардакове. Дальше им занимались в Санкт­Петербурге. Оно закончилось тем, что «Шардаков пошел в Сибирь».
Вот такая история.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Американские индейцы говорили когда­то: «Завтра – это только другое сегодня».
Жизнь текла тогда медленно, уклад ее был одинаковым у дедов, отцов, внуков. Завтра ничем не отличалось от вчера и сегодня.
Удалившись от жизни заводского поселка, от насилия работодателей и от семейной нужды и неурядиц и их последствий, Акиндий Шардаков, в своей келье, спрятанной за непроходимым болотом, тайгой и горами, попытался остановить для себя то, уже много лет назад начавшееся ускорение течения времени, когда за один год стало происходить столько перемен, сколько раньше вмещалось в десятилетие.
Можно сколько угодно упрекать друг друга в эгоизме, но ведь пока существует жизнь на планете, эгоизм был и, я думаю, останется основным двигателем нашего с вами поведения. И правы мудрецы, не без основания утверждающие, что когда он, эгоизм, устареет, исчезнет и сама жизнь.
Во многих из нас сидит наивное представление, что где­то может быть такая жизнь, где все хорошо и нет ничего плохого. Представление это возрастает многократно и давит на нашу психику в то самое время, когда это время ускоряется. И многие уже не способны выдерживать эти «перегрузки». Надсадный темп жизни, рабочая гонка с постоянным подхлестыванием нас «новыми хозяевами» производства России, боязнь за беспредельное отставание от себе подобных за рубежом – все это рождает в людях нервное истощение, отравляет и души и судьбы. И тогда нам хочется туда, к своим предкам, пусть даже индейцам, когда загодя знаешь, что тебя ждет и к чему нужно готовиться...
Побег Акиндия, не только с работы и от жены с ребенком, заставляет лишний раз задуматься: что это? Разнузданный, с полным пренебрежением к чужим интересам эгоизм или намеренное приношение в жертву семьи и не только, чтобы предаться другому занятию – сотворению духовных ценностей, которые превыше рождения и воспитания собственных детей, ибо живое потомство производят и звери.
Мой герой, будь он в кавычках или без таковых, будучи в собственном заточении, написал две книги – псалмы и святцы – по всей видимости, с раскольничьих позиций, когда запрятанная за высоким частоколом скитская жизнь была как избавление от мирских греховных соблазнов. А может, ему просто хотелось пожить для себя, наедине с природой, когда при дыхании полной грудью испытываешь восторг души, что есть ни что иное, как вдохновение; когда жизнь начинает измеряться не по шкале лет и месяцев, а по шкале часов и секунд. Быть может, лишь в эту пору Акиндию Шардакову, задерганному жизнью человеку, а не зверю, впервые представилась возможность осознать одну из наиглавнейших для него истин, что личное время – это и есть то истинное Время, которое он проживет, когда можно будет сказать земле и небу, взобравшись на самую высокую колокольню, что он жил больше всех тех, кто сумел прожить больше него.

Октябрь 2008 г.

 







ОТ РОБИН ГУДА К ФИГАРО

По материалам уральских газет
начала ХХ века

повесть
















ПРЕДИСЛОВИЕ

Любой литературный персонаж писателя или драматурга в силу человеческого воображения и осознания тех или иных жизненных коллизий всегда является отражением своей современности, ее украшением или поруганием.
«Вольный лучник» и защитник всех угнетенных Робин Гуд и «слуга двух господ» Фигаро были всегда и везде в нашем многогранном мире. Рожденные волей и талантом авторов этих бессмертных произведений задолго до появления на свет моих документальных героев, они не стали их прародителями по той простой причине, что уже сами являлись олицетворением своих предшественников, подобных А. Лбову и Е. Азефу, о которых я решился написать, совсем не желая удивить читателя доселе неведомыми страницами их биографий, а лишь в попытке взглянуть «со своей колокольни», разглядеть их натуру, взращенную концом девятнадцатого и началом двадцатого веков, с определенной долей фантазии при работе над публикациями минувших лет.









ЧАСТЬ 1. АЛЕКСАНДР ЛБОВ

ЛБОМ... О СТЕНКУ

Спешите на улицу, добрые люди,
Послушайте песню мою.
О славном стрелке, удалом Робин Гуде,
Для вас я сегодня пою.
(из шотландской баллады о Робин Гуде)




ГЛАВА 1
НА ВЫШКЕ-ГОРЕ

Я здесь изгнанника ищу,
Чье имя Робин Гуд.
Желанней встретить мне его,
Чем золотой сосуд.

1

А.М. Лбов крепко спал, когда в дверь его кельи­домика кто­то постучал торопливо и громко.
«И кто б это мог быть спозаранку да в выходной? Не иначе на завод вызывают», – подумал Александр, лениво поворачиваясь на другой бок.
Постучали второй раз. Он вздрогнул и проснулся.
– Саша, – послышалось за дверью сеней, – отопри, ради бога!
Лбов, узнав знакомый хрипловатый голос своего наставника, поспешил отомкнуть запор.
На пороге стоял Огранович. В недоумении смотрел Александр Михайлович на бледное лицо пожилого человека, никогда прежде, с появлением нового хозяина, не посещавшего это жилище. И пока Огранович, заикаясь и теребя шапку в дрожащих руках, пытался объяснить напарнику, что ему грозит опасность, в сенях уже были слышны стук мерзлых каблуков и грохот оброненных при входе порожних ведер. А уже вскоре вместе с клубами холодного пара в жилище ввалились двое сотских.
– Вы бы хоть снег стряхнули... – зевая, спокойным голосом обратился Лбов к непрошенным гостям, указывая на их обувь. – И чего вам всем не спится? Да еще в такую метель... – поежился и зевнул Александр Михайлович, одною рукой прикрывая рот, а другою тихонько подталкивая Ограновича за порог.
Проводив старика и видя, как бесцеремонно разглядывают его помещение борзые полицейские прихвостни, Лбов поменял тон:
– Будьте добры объяснить мне, – зло сказал он, – что значит это насильственное вторжение в частный дом?..
Тем временем вместе с поздним декабрьским рассветом хозяйский двор стал заполняться встревоженным населением заводской слободы.
Келья­домик, ранее принадлежавший церковному служащему, деду Александра Михайловича, был расположен на возвышающейся над поселком Мотовилиха горе Вышка, между поселковою часовенкой и каланчей, в окружении уже давно одичавшего сада, с дикими мелкоплодными яблонями, рябинами и густо разросшейся черемухой. В домике, похожем на покосившийся скворечник, имелась небольшая комната на два окна и отделенная печкою кухня, в свою очередь соседствующая с узкими сенями, оканчивающимися маленькою кладовкой и отхожим местом. В комнате, размером до полутора квадратных сажен, из мебели имелся простой деревянный стол с накрест сбитыми ножками, стул, кровать, а подле свободных стен две длинные узкие лавки. В переднем углу почетное место занимало резное распятие из кости – предмет увлечения теперешнего хозяина – и пять­шесть старинных, оставшихся от старшего Лбова, литографированных в одну краску изображений святых. Перед образами висела лампадка, которую Александр Михайлович зажигал по пятницам вечером, когда после посещения часовенки в его доме собирались послушать святое писание да поговорить о мире господнем товарищи по Мотовилихинскому заводу. Однако, все это было лишь хорошо продуманным маскарадом для проведения политических сходок местного пролетариата.
Теперешний хозяин – человек приезжий, который в здешних местах бывал лишь мальцом со своею рано овдовевшею матушкой. И когда он невесть откуда появился в Мотовилихе, никто из местного населения не мог вспомнить столь неожиданного наследника домика­кельи, отстроенного Лбовым­старшим на пустом месте, и на который у местного духовенства не было никаких юридических прав. Впрочем, не напиши мотовилихинский дьякон завещания, все это небольшое хозяйство отошло бы к местному пермскому протоиерею Никитину, давно облюбовавшему мотовилихинскую возвышенность, с одной стороны подпираемую плотиной, а с другой опоясанную Соликамским трактом.
 
2

О том, кто такой Лбов, можно узнать из воспоминаний одного из членов мотовилихинского подполья, Александра Микова, упоминавшегося в статье Н. Попова «Уральский Робин Гуд», опубликованной в журнале «Урал» в 1986 году.
«Как мне известно, – рассказывал Миков, – раньше служил он в гвардии, выделялся высоким ростом и физическим здоровьем, был смел, деятелен и находчив, не терялся в трудные минуты. Табаку не курил, водки не пил (и в лесу ее, водки, не видели, и сами не употребляли), одежду носил теплую, но засаленную. В политике разбирался плохо...».
В отличие от своего деда­дьякона, Александр Михайлович пошел на службу к другому Богу – богу огня, устроившись на пушечный завод кузнецом, где, работая с огнедышащими болванками, предназначенными для изготовления снарядов, иные мастера умудрялись заниматься еще и художественной ковкою.
Был Лбов немногословен и скрытен. Сторонился начальства, при нем же соблюдал подчеркнутый нейтралитет в общении с мастеровым людом. Похожий на чеховского «человека в футляре», Александр Михайлович избегал праздничных застолий. Основным его увлечением после резьбы по дереву и кости была охота. Лишь здесь, среди густого леса с заплатами полей и сенокосных угодий, Лбов чувствовал себя по­настоящему свободным и открытым для светлых дум.
Вот уже четыре года, с начала ХХ века, он проживал и работал на Мотовилихинском заводе. Работал, не высовываясь где не следует, но и не прятался среди отстающих. Хорошо освоив заводское дело, он уже вскоре был приставлен к кузнецу Ограновичу – человеку преклонных лет, а подле огневой работы, можно сказать, что старцу, жизнь посвятившему железному делу и почитаемому не только заводским начальством, но и уездными чиновниками, которые видали его работы на выставках кружевного чугуна: они были выполнены не хуже, чем у каслинских мастеров. Такому опытному и уважаемому человеку была необходима неприметная поддержка. Иногда гордость и себялюбие при отсутствии былого здоровья требуют к себе уважительного, не показного содействия. Таким, видимо, и оказался для Ограновича внук некогда почитаемого им служителя мотовилихинской церкви.
Заранее подготовленная смена всегда достойно и безболезненно заполнит образовавшуюся нишу или пробоину, на которые всегда похожи неизлечимая болезнь или смерть искусного мастера.
Ближе к 1905 году Лбов уже и сам стал незаменимым специалистом и добросовестным помощником для Ограновича. И то, что у нарочито набожного и уважаемого Александра Михайловича в его домике­келье стал собираться рабочий люд, до поры до времени не мозолило глаза даже полицейским ищейкам, одной из которых был Неклюдов, и сам нередко слушавший «проповеди» хозяина хлебосольной избы. Однако бывал он здесь не столь часто, да и лекции были не для каждого уха...

3

В небольшой и достаточно отстраненной от Перми Мотовилихе, как в деревне, любая новость – от рождения до похорон – была всеобщим событием. Чего уж говорить о неслыханных доселе арестах на политической почве.
 Для многих жителей слободы дом Александра Михайловича был притягательно интересен, как и само место его расположения – гора Вышка, откуда, особенно в летнюю пору, открывалась красивейшая картина: величественная Кама нежится в зеленых берегах Верхней, Средней и Нижней Курьи под свист и уханье железнодорожной станции «Пермь–1». В цветущую пору даже теснящиеся подле тракта рабочие домики прячут свою убогость в зарослях черемухи – одном из основных украшений западноуральской стороны.
Уже вскоре после появления на Вышке сотских собравшиеся у лбовского крыльца пролетарии обратили взгляды в сторону, поднявшейся взвозом от заводоуправления запряженной кошевки, чьи полозья, свирепо проскрипев на морозе, сообщили о приближении чего­то неведомого и недоброго.
Сквозь снежные завихрения еще не до конца успокоившейся пурги к толпе подходил становой пристав Неклюдов, высокий, плотный человек с приплюснутым лицом и широкими заиндевевшими бровями. И без того постоянно насупленные, они теперь, совсем закрывая взгляд, делали его хозяина почти не видящим и идущим напролом.
– Р­разойдись, каналья! – кричал Неклюдов, размахивая взятой у кучера плеткой да время от времени хватаясь за волочившуюся по сугробу шашку.
Люди отступали, увязая в снегу, опускали головы, поворачивая лица. Ледоколом пробиваясь через толпу, шел становой пристав к дому Лбова, как к змеиному гнезду, из которого двое широкоплечих сотских, как правило, в заводских поселках выбираемых из местных зажиточных крестьян, пытались вытолкнуть хозяина жилища, уже со связанными руками.
– А, голубчик! Допрыгался! – прошипел Неклюдов. – И какую­такую проповедь запоешь ты теперь у господина следователя?.. Креста на тебе нет!.. Будь ты проклят!
Быть может, вспомнив в это самое время о том, как он не раз и не два бывал в этом доме, совсем не думая о том, какую крамолу супротив царя и бога читают здесь, у него под носом, Неклюдов, выругавшись циничными словами, быстро подошел к Лбову и плотно ударил его в челюсть.
Сомкнувшаяся за спиной пристава толпа враждебно загудела.
– Не смей! – крикнул кто­то тяжелым басом. – Правду кулаком не выведешь!
Лицо Неклюдова дрогнуло и он, обернувшись и отступая от наседавших, поспешно оголил шашку...
– Ах, вы так! Бунтовать вздумали. А знаете ли вы, сволочи проклятые, что он преступник!
– Преступник тот, у которого руки в крови, – вновь послышался из толпы знакомый голос.
А еще через мгновение перед опешившими сотскими, отстранив станового, вырос силуэт молодого рабочего – косая сажень в плечах. И пока представители власти выходили из оцепенения, с рук Лбова в одно мгновение спали путы, а он и его коренастый товарищ растворились под горою.
И долго еще слышалось в морозном воздухе:
– Да это же бунт! Не иначе как бунт?!
Поеживаясь под ясно открывшимся небом, народ расходился по своим жалким и темным лачугам, переговариваясь:
– Большой силы человек!
– И то верно. Его бьют, а он не сворачивает...
Если раньше о социалистах, листовках и стачках говорили как о чем­то далеком и не от мира сего, то теперь все это незаметно подобралось и к Мотовилихе, да не из Петербурга, а уже из самой Перми.
Попытка ареста Лбова окончательно вывела заводчан, его товарищей, из спячки. И, быть может, в предстоящую ночь они если и заснут, то уже совсем по­другому, с непривычным ожиданием нового утра и дня, когда многие мотовилихинские улицы ощетинятся вчерашним хламом средь импровизированных баррикад.




ГЛАВА 2
 НА БАРРИКАДЕ

Был следующий зов – то рать
Сзывает Робин Гуд.
Со всех сторон, во весь опор
Мчит Робингудов люд.

1

Пожалуй, одна из самых прочных баррикад на улицах Мотовилихи находилась вблизи от центральных заводских ворот, там, где на протяжении двух сотен сажен с обеих сторон стоят каменные административные здания и хозяйственные постройки.
Принесенные из цехов железные листы, обрезки труб и балок, крупные детали станков были перемешаны со спиленными телеграфными столбами, разобранными оградами и различной мебелью, выброшенной прямо из конторских окон.
Мощная баррикада и захваченный пролетариями завод, окруженный высокими стенами, выложенными из природного камня, представляли собой достаточно прочную крепость.
К середине третьего дня противостояния, когда все прочие баррикады взбунтовавшегося поселка уже были разбиты в щепки или сожжены, а улицы усеяны трупами, оставшиеся горстки боевых дружин стекались к заводским корпусам.
Многие из обороняющихся от регулярных войск имели ранения. На голове у Лбова из­под шапки виднелся окровавленный и грязный от копоти бинт.
Дабы восставших не застали врасплох со стороны задних проходных ворот, Александр Михайлович уже в который раз обошел каменные стены, проверяя посты. А удостоверившись в надежности внутри заводской обороны, возвратился на баррикаду.

2

К полдню ветер утих, и из низко повисших густых облаков просыпался плотной стеною, казалось бы, совсем не январский, мелкий и колючий, а первый, еще осенний, пушистый снег.
На окраине слободы еще некоторое время были слышны орудийные выстрелы, но к вечеру затихли и они. Угрожающая тишина нависла над Мотовилихой. В эти минуты, прогоняя дурные мысли, но еще не предчувствуя поражение, Лбову подумалось, что ранние сумерки и эта поднебесная каша после очередного неравного боя помогут многим товарищам спастись и убраться в леса, которые он хорошо знал. И вот теперь, когда пришлось отходить от одной баррикады к другой, он, как бывалый охотник с полупустым патронташем, знал, что заряды закончатся скоро, и охоте на царскую корону придет конец.
За снежной завесою не было видно с баррикады, как в конце протяженной улицы появились пушки. И уже вскоре, напрочь разорвав тишину и ход мыслей Лбова, грохнуло первое орудие, картечь рассыпалась; одни пули ударили по замерзшей и ставшей похожей на мостовую улице и подняли рикошетом снежную пыль, другие с визгом пронеслись над головами, а третьи, разрывая железо и превращая в щепки еще вчера находившуюся в обиходе мебель, нашли своих жертв.
С первого выстрела подле Лбова упало пять человек, кого­то убило наповал, кто­то затих еще до второго выстрела. Это был залп из двух пушек. В этот миг Александру Михайловичу показалось, что он разом оглох и ослеп, поскольку больше вокруг себя не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения – столь жестоко поражала картечь. Некоторое время совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми.
С пятым или шестым выстрелами вспыхнула баррикада.
Лбов с каким­то мертвым чувством в душе пробирался между убитых; тут не было ни движения, ни крика, ни стенания, а только кипящая кровь, разбавленная растаявшим снегом.
Недолго держался и сам завод. Вышибленные выстрелом пушки, массивные двери упали навзничь и уже вскоре были втоптаны в снежную массу не одною сотней солдатских сапог. И если бы кто догадался обложить живою преградою запасные ворота и выставить засады подле каменных стен, в заводе бы никого не осталось в живых. У военных был приказ: не щадить никого.
Утром, прочесав всю Мотовилиху и особенно завод, с его многочисленными цехами, складами и прочими постройками, ни военные власти, ни полицейские дознаватели не смогли отыскать Лбова – ни мертвым, ни живым.


 
ГЛАВА 3
ЕСТЬ ЕЩЕ ПОРОХ

Шериф без сна проводит ночь,
А днем не правит суд.
Ему покоя не дает
Разбойник Робин Гуд.

1

За весною и летом 1905 года с убийствами, стачками и демонстрациями пришла осень, и с нею – великая всероссийская забастовка. Трудно было не догадаться, что революция уже во дворе и стучится в ворота. А власти, от жандармов до министров, хотя и боялись этого как бы не свойственного россиянам слова, не могли до конца поверить, что все происходящее у них на глазах и есть та страшная революция, которую они столь тщательно пытались предотвратить.
Когда вышел манифест 17 октября, Александр Лбов так до конца и не понял его значения. Многообещающий созыв Государственной Думы, свобода печати, совести, союзов и собраний сошлись для него в одно целое, разглядев которое можно было, как и прежде, лицезреть лишь корону на императорской голове. Потому, наверное, и оказалось столь непрочным создание открытого пути к справедливому и свободному устройству России.
После расстрела мирной демонстрации, над которою витали праздничные речи с восклицательными знаками после слов «товарищи», «манифест», «свобода», после того, как собственными глазами случилось увидеть убитых и раненых мотовилихинских пролетариев и даже их детей, пришедших к заводскому правлению, Лбов твердо решил: порох, который еще у него и его товарищей имелся, держать сухим. Это означало – подключиться к всероссийскому террору и экспроприациям, а также, не в пример другим, заняться организацией в прикамских лесах на Урале партизанских отрядов. А там, глядишь, и по всей России.
– А почему бы и нет?.. – загораясь от распаляющих его планов, не раз повторял Лбов в разговоре со своим близким, хоть и зачастую резко критикующим его товарищем по прозвищу «Сибиряк».
На укромной поляне, средь высоких костров, когда языки пламени вместе с беспросветною мглой, казалось бы, разгоняют и саму непролазную чащу уральских лесов, а искры от головешек наполняют звездами небо, ночь прибавляла Александру Михайловичу силы и внушала надежды, еще не потухшие вместе с разбитыми и сгоревшими мотовилихинскими баррикадами.
И еще с большим размахом и результативностью во всех концах Перми и Мотовилихинского поселка гремели взрывы: лбовцы бросали бомбы в квартиры полицейских, стражников­сотских и лиц, обвиняемых в провокации, приведшей к поражению восстания.
Так проходили осень и зима, а по всей России потоками лилась кровь и не прекращался исступленный и братоубийственный бой. По­прежнему правительство судило, вешало, расстреливало и посылало карательные отряды. По­прежнему революционеры в больших городах бросали бомбы в «больших людей», министров и губернаторов.
 С наступлением весны 1906 года лбовцы организовывают крупномасштабные операции. В разных концах Пермской губернии одновременно проводятся экспроприации на почтово­телеграфных отделениях. Газеты пестрят сообщениями вроде этого, опубликованного в «Пермской земской неделе» №18:
«В ночь на 17 июня в Веретеи, 4­х верстах от станции Усолье Пермской железной дороги, ограблено почтово­телеграфное отделение; как предполагают, во главе ограбления стоит известный Лбов. При грабеже убито 4 полицейских стражника и начальник почтового отделения Н.Н. Сальников. Денег похищено до 800 рублей».
Популярность Лбова растет, в отряд приходят молодые мотовилихинские рабочие, которые жаждут активных действий. К отряду проявляют большой интерес эсеровские организации. На партийной конференции они поднимают хвалебную шумиху вокруг террористической борьбы, захвата частного и казенного имущества. Пока идут словопрения, в отряд Лбова приходят жаждущие борьбы и сенсаций столичные эсеровские боевики. Среди них и бывший питерский репортер и молодой литератор А. Минеев­Сибиряк.

 2

– Эх, вы, зеленые побеги... – с некоторой долей пренебрежения, не раз говорил приезжим новобранцам Лбов. – Все­то вам не сидится... Везде вам мерещится восстание. Заместо сухарника пытаетесь лезть в костер. А кто будет кашу расхлебывать? Еще даже до конца не сваренную, а лишь прокопченную…
Вот так, беззлобно распекая молодежь, Александр Михайлович всякий раз вспоминал о гибели семнадцатилетнего Степки – внука своего бывшего наставника Ограновича.
Дело было в Перми. На вокзале ожидалось прибытие пассажирского состава, в одном из вагонов которого должен был приехать давно уже ставший лакомой приманкой для лбовцев крупный владелец прикамских заводов князь Абамелек­Лазарев. Номер его вагона был неизвестен, поэтому «бомбистам» пришлось рассредоточиться по всему перрону...
Степан сразу же обратил внимание на представительного пристава, который, заложив за спину руки, важно взад и вперед ходил по привокзальной площади, явно кого­то поджидая с прибывающим составом. «Такие, – подумал молодой боевик,– простых пассажиров не будут встречать». Рядом с приставом прогуливалась пара филеров. Долго присматриваясь и не привлекая внимания, Степан, стараясь не запачкать обуви на почерневших от копоти и мазута шпалах, вышел на край платформы. Не успел он пройти и пяти шагов, как огромный в аксельбантах жандарм, неожиданно появившись перед бомбистом, вытянулся во фронт, но не в сторону приближающегося поезда, а в направлении показавшегося из служебных дверей вокзала тучного, но еще достаточно резвого чиновника в генеральском пальто, который быстро семенил навстречу смерти.
«Вот она, удача, – мелькнула в голове у юного Ограновича радостная мысль, – ведь это, пожалуй, никто иной, как сам генерал­губернатор Кошко, – славная будет охота, если удастся разом положить двух, по всей видимости, встречающих господ. И хотя до предполагаемого пермского губернатора оставалось шагов двадцать, а нападающего боевика от жертвы отделял жандарм, Степан, все же не решившись гоняться «за двумя зайцами» и уже зная о том, что до цели ему не дадут приблизиться более ни на шаг, швырнул круглую и тяжелую девятифунтовую бомбу в сторону расплывшейся генеральской шинели.
Когда дым рассеялся, на платформе, рядом с убитым городовым и покалеченными филерами, неподвижно лежало тело Степана Ограновича. У губернатора случилась истерика...



ГЛАВА 4
ДЕЛА ПАРТИЗАНСКИЕ

Шериф с испугу обещал
И золото, и скот
Тому, кто Робина к нему
Живого приведет.

1

О том, насколько велика была популярность Лбова среди противников царского режима и просто революционеров­романтиков, говорит тот факт, что в его отряды постоянно вливались со всех уголков России и, в частности, из Петербурга и Москвы, новобранцы, которые, разуверившись в действенной роли тех или иных политических течений, шли под крыло Александра Михайловича, чьи партизанские боевые дружины считали себя независимыми от каких­либо партий. Бывшие социал­демократы, эсеры или максималисты, устав от политического словоблудия, пробирались в мотовилихинские леса, дабы на деле, с оружием в руках, выказать свое стремление к борьбе за расшатывание и поругание царского трона, а то и просто – осознать свои способности, не страшась при этом остаться без головы.
Особенно много столичных революционеров­боевиков появилось как в Перми, так и в отрядах Лбова в январе 1907 года. Среди них можно было встретить немало известных царской охранке людей, по которым давно уже плакали петля и острог. Это были: М. Гресс (Учитель, Гром), А. Максимов (Сорока), М. Михайлов (Фомка), А. Александров (Уралец), И. Моржухин (Морж), а так же А. Сергеев (Охтенский), М. Паршенков (Демен) и В. Панфилов (Ястреб).
Питерское пополнение внесло заметное оживление в боевую деятельность «лесных братьев». Продолжилась целая серия налетов как на самого князя Абамелек­Лазарева и на его заводские конторы, так и на лесопильные предприятия Башенина, на дрожжевой завод Бобрина, почтово­телеграфные конторы и винные лавки.
К тому времени головной мотовилихинский отряд Лбова имел широкие и хорошо законспирированные связи с Челябинском, Екатеринбургом, Вяткой. Из Ижевска, Кунгура, Златоуста Лбов получал оружие и динамит. На все про все постоянно нужны были деньги, и немалые. А чтобы их добыть, приходилось идти на многое...
В книге И. Капцуговича «История политической гибели эсеров на Урале» есть описание одной экспроприации, которую автор не без основания приписывает лбовцам. Вот эти строки: «В погожий июльский вечер 1907 года капитан Матанцев привычно скомандовал: «Вперед, до полного!» – и почтово­пассажирский пароход «Анна Степановна» отошел от пермской пристани. Вскоре опустели палубы, и тишину камского вечера лишь изредка нарушали гудки парохода. И вдруг ночью раздался взрыв в машинном отделении, прогремело несколько одиночных выстрелов. Пароход встал на якорь. В это время на палубе появились вооруженные люди в черных рубашках, подпоясанные широкими кожаными поясами, в плащах и лакированных сапогах. На пароходе поднялась паника. Угрожая оружием, неизвестные заставили на палубе всех лечь, спустили шлюпки и отчалили. На берегу они пересели на ожидавшие их подводы и скрылись в предрассветной мгле...
Пристав Горбатко, забаррикадировавшись в каюте, пришел в себя только под утро, когда пароход подошел к Оханску. Бросился к уездному исправнику и доложил, что в ночь на 3 июля 12 неизвестных и среди них две женщины похитили тридцать с лишним тысяч рублей, предназначенных Оханскому казначейству. В этот же день исправник телеграфировал в Пермь о случившемся.
Пермский губернатор Кошко был взбешен. Уже год не прекращается поток донесений о дерзких налетах на заводские конторы, почтовые отделения, оружейные склады и магазины.
Несколько часов назад губернатор отправил министру внутренних дел телеграмму, в которой просил направить в Пермь хотя бы две сотни казаков, поскольку «положение весьма серьезное и угрожающее». И вдруг это ошеломляющее известие о неслыханном и дерзком ограблении «Анны Степановны». Губернатор не минуты не сомневался, что на подобную экспроприацию могли отважиться только «лесные братья» Лбова, за поимку которого губернские власти готовы были заплатить пять тысяч рублей.
Беспрецедентный эпизод с пароходом «Анна Степановна» не был исключением в цепи событий» – делает вывод И. Капцугович.


2

Частые террористические акты на подведомственных пермскому губернатору территориях и во владениях заводчиков вынудили правительство принять беспрецедентные меры. Вот что в ту пору сообщала газета «Пермская земская неделя»:
«Премьер­министром П.А. Столыпиным выдано В.А. Поклевскому­Козелл разрешение вооружить служащих и рабочих на всех предприятиях на случай могущих быть нападений... В.А. Поклевский­Козелл привез с собой на Урал полный комплект вооружений, состоящих из винтовок Бердана, револьверов Нагана и большое количество необходимых патронов. Оружие будет роздано на руки».
В 1907 году, когда стало очевидным отступление революции (когда большевики и эсеры перестали перетягивать на свою сторону Лбова), партизанские вылазки лбовцев утратили свой смысл. Объективно они приносили рабочему движению больше вреда, чем пользы, каждое выступление приводило к усилению репрессий и породило в массах пассивное созерцание героизма одиночек.
Ближе к концу 1907 года в отряде Лбова наблюдается разлад. Часть боевиков отправляется на Южный Урал и по дороге грабит казенные винные лавки. В стан к лбовцам проникают весьма сомнительные личности, жаждущие личной наживы, охранное отделение засылает агентуру. Все толще и выше становится стена непонимания, отделяющая Лбова от простого народа.



ГЛАВА 5
ЕЩЕ ГОРЯТ КОСТРЫ

Жил Робин Гуд в густом лесу
Где зелена трава,
Когда однажды услыхал
Тревожные слова.


Ночь осенняя, темная, длинная. В ней для тоски простора много. В ту пору, когда не до сна, болит у Лбова сердце о будущем, и думы в голове – одна беспокойней другой.
После ужина, когда большинство отряда разбрелось по землянкам и шалашам, у затухающего костра осталось лишь несколько человек. Еще днем, после удачной экспроприации, осуществленной в одной из пермских почтово­телеграфных контор, Сибиряк вместе с деньгами и посылками прихватил и пачку свежих газет и вот теперь, расположившись поближе к огню, вслух читал очередное сообщение о поимке «мотовилихинского разбойника Лбова» и даже его казни...
– Долго будешь жить, Александр Михайлович, – усмехнулся кто­то из товарищей.
– И будет жить... если не поменяет своей политики, – удрученно пробурчал Сибиряк, поеживаясь от набежавшего ветра.
– Вот ответь мне, Михайлыч, есть ли смысл теперь продолжать заниматься грабежом почт, устранением представителей власти – жандармов и губернских начальников?..
После продолжительной паузы, как всегда, размышляя, прежде чем что­то сказать, Лбов поднял голову.
– Тебе, как бывшему репортеру, сам бог велел знать, что хорошо организованная пропаганда – это та же бомба. Если это не ложь... Но и совсем не такая, как у «эсдеков», которые теперь ограничиваются лишь требованиями восьмичасового рабочего дня и повышением жалования. Все это мелочи... Они теперь, под напором контрреволюции, уже и забыли о том, что истинная бомба, несмотря на твои упреки, может устранить любую трудность. Забыли они и о деньгах, которыми мы их снабжали и на которые они мотались по заграницам на всевозможные политические сходки и печатали агитационные прокламации в виде листовок, а также газеты. Они теперь наловчились юлить, утверждая, что бомбой кое­что устранить можно, но не все. Неужели и ты теперь так думаешь?
Сибиряк не спеша поднялся, бросил в костер охапку сухарника и ответил, уже обращаясь ко всем:
– Конечно, с помощью бомбы можно устранить конкретного носителя зла – какого­нибудь шпика или особо зловредного представителя власти. Но не возникнет ли на месте прежнего препятствия новое, более серьезное? Вот в чем вопрос! Ведь каждый наш новый террористический акт еще больше озлобляет полицию, а население приучает смотреть на жестокости как на самое обыкновенное дело.
– Ну, а что, по­твоему, будет, когда грянет настоящая революция? – прервал своего товарища Лбов и продолжил.–Народу придется привыкать к насилию, поскольку неминуема гражданская война, а это похлеще, чем с чужеземцами воевать.
– Это совсем другое дело, – попытался кто­то из присутствовавших присоединиться к разговору, – во время революции насилие неизбежно, но это будет только в отдельных случаях, когда потребуются исключительные меры по замене властей.
Все это время ходивший по кругу за спинами товарищей Лбов с явным раздражением прервал разговор. Он опрокинул подвешенный над костром котелок с водою, словно бы пытаясь загасить вместе с раскаленными углями и былые вспышки своих пламенных речей, произнесенных во славу так безнадежно потопленной в крови революции.



ГЛАВА 6
ИЗМЕНА

Откуда едешь ты, отец?
Что люди говорят?
Слыхать, попался Робин Гуд,
Живым разбойник взят.

1

После многочисленных упреков и предложений товарищей прекратить террористическую и экспроприаторскую деятельность А.М. Лбов всерьез задумался о выборе своего дальнейшего пути и руководимых им партизанских отрядов, о которых теперь говорили не иначе, как о «шайке разбойников».
Оставаясь в стороне от разнообразных политических течений своего времени, Александр Михайлович, вопреки утверждению уже упоминавшегося А. Микова о том, что их командир «в политике разбирался плохо», не мог оставаться в стороне от бурных потрясений России, подспудно пытаясь примерить на себя одежки тех или иных партий и течений. А потому совсем не случайно в начале 1908 года он едет в Нолинск Вятской губернии для встречи с социалистами­революционерами с единственной целью – узнать от их руководства план дальнейшей борьбы.
Встречаясь с новыми «товарищами», которые обещают ему устроить встречу с самим членом центрального комитета партии, Лбов, тем не менее, проживает инкогнито, что, впрочем, не мешает ему заниматься организацией руководства своими отрядами, к тому времени уже разбросанными не только по Уралу, но и проникшими в Сибирь.
Придет время, и в газете «Голос Урала» за 1912 год в статье «Молодая Сибирь» вспомнят о том, как зарождалась и действовала руководимая Александром Михайловичем «Сибирская боевая дружина».
Как и во многих одноструктурных с ней партизанских отрядах, эта организация имела свою программу, первый пункт который гласил: «...ни в коем случае не даваться властям в руки живыми».
«Насколько велика и сильна была эта организация, судить трудно. Достаточно сказать, – сообщала газета, – что в нее попали многие из взбалмошных и неуравновешенных элементов ссылки».
И надо признать, что именно там, в Сибири, появится известный в свое время провокатор Бакай, он же Булычев и Белоусов.

2

В напичканном политическими заключенными восточном крыле России, «как в лаборатории алхимиков революции», «заговорщики, – по еще давним предупреждениям Карла Маркса, – находятся в постоянном соприкосновении с полицией, где небольшой скачок от профессионального заговорщика к платному полицейскому агенту совершается часто; заговорщики нередко видят в своих лучших людях шпиков, а в шпиках – самых надежных людей».
Еще одной причиной появления известных сибирских провокаторов оказался, по утверждениям газет, тот факт, что «политические в угоду своим целям, как видно, не пренебрегали и уголовными элементами».
Арестованный во время очередной экспроприации или, попросту, грабежа Бакай (Булычев), до пленения считавшийся безупречным революционером, членом социал­демократической партии, фракции большевиков, признавшей в 1906–1907 годах частичные партизанские выступления, «спалился» в одном из сибирских острогов.
«После долгих и частых совещаний с жандармским полковником Познанским, – сообщал «Голос Урала», – Булычев, наконец, нашел выход через предательство».
И уже вскоре по тайге сибирской, по хребтам, болотам и трясинам, через родники и таежные речки, то перескакивая по кочкам на четвереньках, то взбираясь по скалам, как кошка, Бакай повел отряд царских солдат и жандармов по местам своей бывшей ссылки, которую отбывал за то, что в дни московского восстания бросил бомбу в Сокольниках в пристава. За время этой отсидки ему довелось узнать не только сибирскую местность, но и достаточное число неблагонадежных для царской охранки, проживающих в местных селениях. В оцепленных «царскими опричниками» деревнях, где происходили обыски, местные жители никогда еще не видели в своих глухоманных местах военной вооруженной силы. «Передают, – писал «Голос Урала», – что одна женщина сошла с ума, а многие со страху запрятались в подполье». И еще рассказывала екатеринбургская газета, что во время обысков у политических ссыльных Булычев «расхаживал с портфелем под мышкой, играя роль судейского чиновника».
 Именно Бакай (Булычев), приговоренный к смерти своими товарищами, но уже из партии эсеров, и спасенный ее членом ЦК «Климом Климовичем», будет одним из связных, поспособствовавших аресту Лбова. Это он убедит неуловимого «уральского Робин Гуда» съездить в Нолинск для того, чтобы завести там связь с некоторыми видными эсерами, прибывающими из Петербурга. И как результат, в марте 1908 года под видом проверки документов Александр Михайлович будет задержан отрядом конных городовых.
Вот что писала об этом газета «Пермская земская неделя» от 20 марта 1908 года:
«Известный Лбов задержан в г. Нолинск Вятской губернии и закован в кандалы. При задержании Лбов оказал отчаянное сопротивление, тяжело ранив одного из стражников».

3

На допрос Александра Михайловича вызвали не сразу, а только на третий день заточения в Пермской тюрьме. И первое, о чем насмешливо спросил полицейский дознаватель:
– Я слышал, вас беспокоит наличие в камере крыс?
– С вашим появлением их теперь стало больше, – не задумываясь, ответил Лбов.
– М­да... Вы явно не расположены к радушному разговору...
– Для этого, господин следователь, нам пришлось бы поменяться ролями... Чего я совсем не желаю. Поскольку стать в одночасье крысою мне не по душе. Впрочем, и вы, и вся ваша охранка, и те кто над вами, совсем не похожи на крыс. Вы страшные дикие звери!..
– Вас послушать – вся Россия заполонена двуногими хищниками. Так? Но ведь они, в отличие от вас, не прячутся и не живут по лесам. Выходит, что вы, господин­товарищ Лбов, и есть тот самый зверь, к тому же загнанный в клетку собственным народом. И сколько б вы в ней ни бились, – тупым лбом ее стенок не пробить.
– Не настолько я глуп, господин хороший, чтобы спутать народ свой со зверьем. Пожалуй, единственное и самое главное, что их может роднить, это – беззаветная тяга к свободе. Не к той, обещанной манифестом. Нет и нет! Поскольку и до, и после него не только я, но и весь народ в моем понимании как был, так и остался в огромной клетке по имени Россия!

* * *

Когда­то, больше века назад, в ночь на 2 мая 1908 года, возможно, вот так же светила луна и мерцали звезды. Их было так много, что никто и не заметил на самом дне неба исчезновение всего­то лишь одной звезды. То был Александр Лбов.


ЧАСТЬ 2. ЕВНО АЗЕФ

ЧЕЛОВЕК С ДВОЙНЫМ ДНОМ

Фигаро: «Фигаро!.. Я здесь.
Эй, Фигаро!.. Я там...»
Бартолло: «Ах, распроклятый Фигаро!
Мошенник! Подлец, мерзавец!
Бандит, убийца».

(из оперы Дж. Россини «Севильский цирюльник» по сюжету одноименной комедии французского драматурга П. Бомарше, автор либретто Ч. Стербини)



ГЛАВА 1
 «ПОИСТИНЕ СЛУЖУ ДВУМ ГОСПОДАМ»

Фигаро: «Сделано все, от меня что зависимо,
И все довольны, – вот я каков»

1

Высокого роста, толстый брюнет калмыцкого типа, коротко стриженный, со спокойным лицом, широким носом, отвисшей нижней губой и немного оттопыренными ушами, не спеша прогуливался по пермскому перрону в ожидании скорого поезда на Петербург. Не обращая внимания на позднюю майскую слякоть, а лишь поглубже надвинув на суженный кверху низкий лоб широкую черную шляпу, он шел, низко опустив голову, словно бы пытаясь отыскать среди серых проталин нечто, что могло бы напомнить ему об оставленной неделю назад столичной жизни.
О том, кто он и каким послереволюционным ветром занесен в Пермскую губернию, дано было знать лишь немногим из департамента полиции, где он значился как агент «Раскин», а также немногим из партии социалистов­революционеров, в которой он, будучи членом ее центрального комитета и руководителем боевых отрядов, был известен под псевдонимами «Клим Климыч» и «Иван Николаевич». Большинство других, проходных имен и кличек он успел растерять, как осеннюю листву, на многочисленных российских и зарубежных площадях, бульварах и проулках за более чем десятилетний срок служения «двум господам».
Настоящее имя слуги было Евно Филешевич Азеф. Для своих неполных сорока лет выглядел он достаточно молод, чтобы носить на своих прямоугольных плечах неполные сорок лет.
С первого взгляда в Азефе нельзя было узнать еврея, да он и сам всячески стремился скрыть свою национальность.
Кроме поездок на периферию Евно любил одеваться изящно и по погоде. Вдали от провинции, где­нибудь на Финляндском вокзале, его могли видеть в белом костюме для игры в лаун­теннис.
Азеф, несмотря на то, что играл крупную роль в боевой организации эсеров, жил спокойно в Петербурге. Не далее как прошлым летом, за три года до первых революционных событий в России, Евно, один и в компании, появлялся в Буфф, Фарс и других садах, держал себя крайне непринужденно и совершенно не стеснялся в средствах, будучи одним из высокооплачиваемых агентов охранки и, в тоже время, единовластно распоряжался партийною кассою, пополняемой за счет регулярных экспроприаций – налетов боевиков на крупные банки и инкассаторские экипажи.
Питаясь из двух кормушек одновременно, Азеф часто гостил и проживал за границей. Так, в Париж он ездил хотя и регулярно, но ненадолго, недели на две­три, всегда в экспрессе, не в пример теперешнему, ожидаемому на тусклом Пермском вокзале скорому поезду, насквозь пропитанному ядреным российским духом. Семья Азефа во время его многочисленных «служебных командировок» проживала в Париже в Латинском квартале, недалеко от Леон де Бельфорт.


2

При своей остросюжетной работе Азеф пользовался безусловным авторитетом как в России, так и за границей, где неукоснительно старался не выпускать из своих «длинных рук» всех нитей революционных предприятий. Человек сильной воли, он умел подчинить себе окружающих, взвешивал каждое свое слово, на совещаниях говорил мало, как бы оставаясь в тени, и высказывался, обыкновенно, последним. И это его последнее слово было решающим, будь то подготовка к очередной экспроприации или устранение кого­либо из высокопоставленных сановников при царском дворе.
В период с 1905 по 1907 годы Азеф принимал самое активное участие во всех крупнейших революционных событиях. Он был решительно в курсе всего; начиная с возмущения в Свеаборге и Кронштадте и заканчивая вооруженным восстанием в Москве. Он узнавал обо всем своевременно и поправлял подчиненных из боевой организации, давая им директивы. Обладая феноменальной памятью, без каких либо карт города Петербурга с точностью прорисовывал местоположение, где должна была проходить та или иная акция, прорисовывал со всеми подробностями, в каком месте удобней метать бомбу, а в каком из проулков надежней скрываться от преследования.
Азеф никогда себя не афишировал, не выступал ни на митингах, ни на сколько­нибудь многочисленных собраниях. Как рассказывали лица, знавшие его и видевшиеся с ним в Париже, он даже не умел хорошо и складно изъясняться; по всей видимости, считал, что разговорная часть вообще не является его обязанностью и призванием. Азеф предпочитал действовать...
Следовало бы сказать, что, не владея ораторским искусством, он весьма успешно манипулировал умами, общаясь в письменном виде. В немалой мере тому способствовала работа над доносами, с той самой поры, когда он, еще будучи студентом политехнического, во время учебы в Карлсруэ предложил свои услуги царской охранке за мизерное по той поре вознаграждение в 40–50 рублей в месяц за скромный донос. Однако с годами «почерк Евно» как в письме, так и в раскрытии запутанных дел поменялся, стал твердым и жестким. Теперь он мог в своих сообщениях в департамент истребовать наказания тех или иных полицейских чинов за так называемый «перегиб палки», когда следовало бы с наказанием, арестом одних, других, на его взгляд, более ценных и требующих особого догляда, не трогать. А еще запросто указывает, что донос доносу – рознь, и требует повышенного гонорара, который и без того стремительно вырастает от 50 до 1000 рублей.
Может быть, и в этот раз, прохаживаясь по пермскому перрону, Азеф размышлял о том, какой куш сорвать с департамента полиции за столь блестяще выполненную операцию.
Несколько лет, потраченных сыскными ведомствами на поимку мотовилихинского «Робин Гуда» Александра Лбова, не принесли им желаемых результатов. Азефу хватило на это дело короткой недельной командировки...
Зная обо всем происходящем в левых течениях партий, Азеф по своему усмотрению передавал полиции имена не только закулисных революционеров, но и тех, кто, вроде Лбова, после разгрома революции уже не принадлежал какой­либо партии, а, утратив веру в новую революцию, вышел на партизанскую тропу, а затем и просто на большую воровскую дорогу.
Азеф не особо церемонился со своими конкурентами из партии социал­демократов и максималистов, которые, не надеясь на взаимную симпатию, первыми выделили и признали «великого Азефа», раньше других разглядев в нем талантливого актера, весьма и весьма преуспевшего в исполнении роли Фигаро на подмостках не только России, но и во Франции, на родине известного драматурга, автора знаменитой комедии, однажды превратившейся в драму.


ГЛАВА 2
В НАЧАЛЕ ПУТИ

Фигаро: «Чувствую денег я запах приятный.
Скоро польется дождь золотой».

1

Иоанн (Евно) Мейер Филешевич Азеф, еврей, сын портного, родился 22 июня 1869 года, по одним данным, в местечке Дересино, по другим, в самом Ростове­на­Дону, где и закончил реальное училище. Прожив в России до своего 22­летия, Евно впервые оказался за границей. Так в 1892 году русская группа учащихся политехникума в Карлсруэ пополнилась высокого роста тучным брюнетом.
Прибывший явился в читальню русских студентов и тоненьким, вовсе не соответствующим крупной его фигуре голосом представился товарищам:
– Азеф.
Молодежь в свободное время предпочитала собираться в библиотеке, где русская группа в три десятка человек делилась на кружки разных политических оттенков, от самых левых до умеренных. Азеф первоначально примкнул к социал­демократам.
Товарищи, по воспоминаниям сокурсника Козина, считали Евно человеком большого ума, очень начитанным, способным, но скрытным и несимпатичным. Впрочем, общество не избегало его, беззлобно называя за глаза «толстый Жак».
После частых посещений Швейцарии, в Берне Азеф познакомился с русской эмигранткой Любовью Менкиной, еврейкой из Могилева, где она до отбытия за границу работала модисткой.
Неизвестно, женился ли на ней Азеф официально или просто сошелся, но в Карлсруэ молодые поселились вместе. Жить начали без каких­либо средств к существованию. Когда Менкина стала делать шляпки, появились заказчицы, а, стало быть, хоть какие­то деньги.
 Товарищи не раз осуждали Азефа за то, что без малейшего желания подыскать где­либо работу он живет за счет жены. Когда у Азефов появились дети, они не нашли ничего лучшего, как отправить их в Швейцарию, по деревням. И как они там выживали – неведомо.
Быть может, именно в этот период безденежья и созрела у Евно мысль заняться провокаторской эквилибристикой. Так или иначе, но уже за короткое время учебы Азеф сделал все от него зависящее, чтобы приобрести заметное влияние на товарищей. И когда посетители читальни разделились по политическим мотивам, он сгруппировал вокруг себя большинство, вошедшее в образовавшуюся впоследствии партию социалистов­революционеров.

2

В Карлсруэ Азеф пробыл два года на механическом отделении. Питая склонность к электричеству, он перебрался с женой в Дармштадт, где в то время в политехникуме славился электромеханический отдел. В 1897 году он блестяще сдал все проекты и получил звание инженера. После столь успешного окончания германского учебного заведения Евно Филешевич поселяется в Берлине и поступает на службу во «Всеобщую компанию электричества». Далее из Берлина переводится в Москву в «Русскую всеобщую компанию электричества», еще через шесть месяцев оказывается в столице, Петербурге.
Столь стремительное продвижение инженера Азефа, пусть не по служебной лестнице, а по престижным местам работы, лишний раз говорит об его тайной службе платным агентом российской охранки.
Однажды на прямой вопрос своих бывших однокурсников, каким образом ему, еврею, дали право жительства в Москве (в ту пору для лиц иудейской веры существовал такой запрет. А.Ш.), Евно, смутившись ненадолго, ответил:
– А я знаю?..
В Петербурге он поработал всего два месяца. Держал себя на службе очень странно, постоянно манкировал, был очень неаккуратен, не обращал ни на кого внимания, не замечая начальства.
Наконец после серьезного разговора с одним из директоров компании Азеф был принужден оставить работу, сосредоточившись на партийной и агентурной деятельности.

3

Об Азефе рассказывали, что он был каким­то вездесущим человеком. В 1905 году, когда в Чите произошел бунт рабочих, Азеф под кличкой «Иван Николаевич» был среди них, предлагая – ни много, ни мало – взять в плен местного губернатора, чтобы утихомирить жандармские карательные отряды полковника Рененкапфа.
Уже в ту пору первых революционных событий в России все смешалось вокруг Азефа. Никто не знал, что глава боевой организации не спит ночами, что этот «каменный человек» труслив и способен предаваться отчаянию. Азеф боролся с болезнью, предаваясь упадническим настроениям. Его умная голова со склонностью к математическому анализу как ни тасовала карты и перекладывала цифры, не могла избавить его от мании преследования. Эти, пусть и непродолжительные, но весьма тяжелые приступы изматывали, и тогда он шел на свет «красного фонаря» или в казино. Избавляясь от этих по большей части надуманных «недугов», Азеф на самом­то деле боялся не разоблачения, а собственной смерти.



ГЛАВА 3
РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Фигаро: «Ах, проклятье! Что я вижу!
Проклятье! За дверями
Люди ходят с фонарями»


1

До настоящих пор представляется некой психологической загадкой тот факт, что Азеф на протяжении пятнадцати лет своей двуликой секретной службы в полиции и партии эсеров не разу не прокололся, вплоть до внезапного провала в 1908 году, вскоре после успешной командировки в Пермскую губернию с целью ареста А.М. Лбова. Однако, в отличие от мотовилихинского «Робин Гуда», чья карта была давно открыта и ее оставалось только побить, Азеф оказался превосходным шулером и всегда умел играть с козырями. Но сколько веревочке ни виться...
Клубок начал распутываться благодаря разоблачительной работе историка и публициста Владимира Бурцева, редактора журнала «Былое».
Для того, чтобы раскрыть провокатора, Бурцеву пришлось приложить немало усилий, добывая неопровержимые факты о предательстве его товарища по партии социалистов­революционеров. Самым значительным событием для редактора «Былое» стала встреча с действительным статским советником Алексеем Алексеевичем Лопухиным, который уже вскоре после сенсационных разоблачений будет арестован и посажен в тюрьму своими сослуживцами.
Узнав, что Лопухин в начале сентября 1908 года проедет через Кельн в Берлин, проживающий ту пору в Париже Бурцев выезжает в Кельн и ждет на вокзале теперь уже отставного шефа российского департамента полиции. Ждет упорно, не один день. И вот пятого сентября, в час дня Лопухин вышел из нейранского поезда и сел в поезд берлинский. Бурцев последовал за ним и, чуть только поезд тронулся, вошел в его купе.



2

В течение шести часов Бурцев методом измора раскрывал Лопухину истинную роль «Раскина». «После каждого нового доказательства, – напишет в своих воспоминаниях редактор «Былого», – я обращался к Лопухину и говорил: «Если позволите, я вам назову настоящую фамилию этого агента. Вы скажите только одно: да или нет».
Лопухин молчал, молчал час, два часа, пять часов. По словам Бурцева, он был «потрясен». «Какое особое значение мог он (Лопухин) придавать этому разговору? – пишет Бурцев. – Ну, мог ли он считать, что раскрывает какую­то правительственную тайну, когда прежде, чем произнести имя Азефа, он выслушал подробнейший рассказ об его деятельности».
А рассказать было что. На совести Азефа – более тридцати террористических актов, которые были осуществлены в результате его разработок по убийству видных представителей царского государственного аппарата, в том числе своих начальников: министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов В.К. Плеве (которого считали главным организатором еврейского погрома в Кишиневе в 1903 году), петербургского генерал­губернатора Д.Ф. Трепова (подавившего революцию 1905 года), генерал­губернатора Москвы Великого князя Романова Сергея Александровича, петербургского градоначальника В.Ф. фон дер Лауница, главного военного прокурора В.П. Павлова и других.
И лишь в тот момент, когда переполненный поезд подходил к Берлину, в длинном разговоре двух русскоязычных пассажиров наступила развязка: раздавленный неопровержимыми фактами Лопухин сказал Бурцеву, что инженер Азеф – тайный агент Департамента полиции.



ГЛАВА 4
КТО ТЫ ЕСТЬ – ПРОВОКАТОР?

Фигаро: «Вам имя нужно?
Ах, имя – это тайна!»

1

Одна из первых попыток разоблачения Азефа была сделана еще в начале ноября 1906 года в городе Одесса. Тогда к члену местной организации эсеров явился некий прилично одетый господин в штатском и, добившись не без труда встречи, представился, что он является помощником начальника охранного отделения города и готов за определенную сумму предоставить документы, проливающие свет на то, что в ЦК партии эсеров работает провокатор.
Доносчиком, который первым сообщил о двуличии Азефа, впоследствии оказался достаточно известный провокатор Бакай, чиновник полиции и революционер одновременно.
Надо признать, что идею пользоваться указаниями подкупленных революционеров как фонарями в потемках полицейского сыска пустил в ход в эпоху своей славы политический агент, маг­волшебник Рачковский. Он находил ее верхом остроумия и искусства и никогда, несмотря на то, что он был человек умный и очень тонкий, не задумывался над вопросом: в самом ли деле так искусна его выдумка, и не будет ли пользующееся ею правительство в конце концов одурачено, когда откроются настежь двери России всем потокам революций и ратям ободренных ею подвижников.
Одним из таких «подвижников» оказался Бакай: еще молодой, выше среднего роста брюнет с постоянно бегающими глазами. Человек энергичный, еще до начала первой революции в России сумевший втереться в некоторые политические кружки.
Дополняя его портрет, следует сказать, что Бакай, уроженец Екатеринослава, окончил земскую фельдшерскую школу, служил в одной из земских больниц. В 1901 году был арестован за революционную деятельность, во всем признался и был освобожден, предложив «выдавать» товарищей, то есть быть тайным агентом – сотрудником жандармской полиции. В этом звании он служил два­три года, «оказывая немалые услуги делу политического розыска по всему югу России».
По своим убеждениям Бакай принадлежал к крайним среди социалистов­революционеров и был близок со многими из центра этой партии. Охотился в свое время за самим создателем партии эсеров Григорием Гершуни, желая получить обещанную за его поимку крупную денежную премию.
В 1905 году, уже через два года после своего разоблачения эсерами и зачисления на службу в полицию, Бакай, решив, что революция берет верх, вновь желает переметнуться на сторону какой либо из политических партий. С целью реабилитировать себя в глазах революционеров он завязывает сношения с журналом «Былое», снабжая его редактора Бурцева многими секретными документами, похищенными из варшавского охранного отделения, где Бакай работал в последнее время.
После окончательного увольнения из охранного отделения, при содействии Бурцева, Бакай предложил свои услуги «боевой организации» для устройства покушений на жандармов.
В апреле 1907 года был схвачен своими же бывшими коллегами по работе, охранкою, и заключен в Петропавловскую крепость. И здесь его выручил прежний маневр: «откровенные показания», после которых, избежав виселицы, он был сослан в Томскую губернию, откуда при помощи революционеров бежал за границу. Проживая в Париже, стал содержаться за счет «услуг», получая от Бурцева ежемесячные пятьдесят рублей. Услуги эти состояли в выдаче своих же бывших помощников, агентов полиции.
После того, как представитель охранки Бакай сказал, что самой фамилии провокатора (Азефа) он не знает, а готов обрисовать его портрет как «человека еврейского типа, толстого инженера», его вежливо выпнули на двор... И правильно сделали, потому что у Бакая очень короткая память – именно его Азеф спас от неминуемой казни бывшими товарищами социалистами­революционерами за предательство.
Вот что писали об этом газеты: «Начался суд. В числе четырех человек, судивших Бакая, был случайно находившийся в этом городе член ЦК социалистов­революционеров, известный под кличкой «Клим Климыч». Судили недолго. Связанный по рукам и ногам, помертвевший от страха Бакай сознался во всем. Судьям оставалось привести в исполнение уже давно вынесенный смертный приговор.
К удивлению всех, против этого возразил «Клим Климыч», потребовав от имени ЦК освободить Бакая. Бакай, уже читавший себе отходную, был освобожден и уехал вместе с «Клим Климычем».

2

С годами доносов на провокаторскую деятельность Азефа скопилось достаточно. Тучи сгущались настолько плотно, что разогнать их не помогали даже самые масштабные операции против царских чиновников, когда в покушении на их жизни Азеф принимал личное участие, можно сказать, с бомбой в руках.
С убеждением в том, что он «все делал на благо революции», уже после своего разоблачения Азеф, будучи в бегах за границей, 2 сентября 1912 года отсылает Бурцеву письмо, которое, как и следовало ожидать, уже вскоре появляется в газетах, и не только российских:
«В составе судей, – писал Азеф, предвосхищая грозящий ему суд со стороны шокированных разоблачением эсеров, – должны участвовать мои бывшие товарищи, знавшие меня. Желательно, даже необходимо присутствие В.Л. Бурцева… Желательно также присутствие на суде и моей жены, которая передала бы затем моим детям свои впечатления и воспоминания.
Я безусловно подчинюсь всякому приговору суда, вплоть до смертной казни, и только ставлю одно условие: суд должен объявить мне приговор, а я уже сам приведу его в исполнение в течении 24­х часов с момента объявления приговора. Это время необходимо мне для предсмертных распоряжений, а так же для свидания с детьми, если только свидание это разрешит моя жена.
Если предложение о суде надо мной будет принято, центральный комитет партии социалистов­революционеров должен объявить мне это в «Матин» (газете. –А.Ш.). Я тотчас же прибуду в Париж, о чем и сообщу В.Л. Бурцеву.
 Подробные протоколы заседания суда должны быть опубликованы немедленно по приведению приговора в исполнение. В течение 24 часов между приговором и приведением его в исполнение я прошу меня держать взаперти во избежание побега.
Ответа на мое предложение я буду ждать до 3 декабря 1912 года. Если до этого срока суд не состоится, я буду считать себя свободным от настоящего предложения».







ГЛАВА 5
МЕСТО ВСТРЕЧИ

Фигаро: «...Что ж делать? Какая неприятность! Был я сегодня в одном проклятом доме».

1

После своего разоблачения, ставшего мировой сенсацией, прячась от назойливых репортеров и в то же время пугаясь покушения со стороны разгневанных предательством эсеров, Азеф спешно покидает свое прежнее место проживания, Париж, и под чужим именем переселяется в Германию. Но и там его адрес становится известен вездесущему В.Л. Бурцеву, который и сам уже вскоре вынужден будет скрываться от социалистов­революционеров, готовых засудить его за клевету на их члена ЦК, все еще не в силах представить, что их верный товарищ, вдохновитель и организатор крупных терактов, долгие годы являлся провокатором.
Недолгой была наполненная покоем, способствующим забвению былых грехов, уединенная жизнь немецкого коммерсанта Александра Неймайера (Азефа). В Вильмерс­дорфе, среди обеспеченных, солидных и почтенных немцев Неймайер с супругою имели репутацию гостеприимных хозяев. Они часто уезжали на дорогостоящие курорты. В ту пору, занимаясь коммерческими делами, Азеф играл на бирже, порой с немалым успехом, что позволяло ему жить в свое удовольствие посещая увеселительные места под «красным фонарем», театры, осматривать разные достопримечательности. И, возможно, после трех с половиной лет с момента своего скандального разоблачения, он уже и верить перестал в то, что партия его убьет.
Бурцев узнал новый адрес Азефа летом 1912 года, и уже вскоре господин Неймайер получает взорвавшее ход его благополучной жизни письмо.
«Я знаю, где и под каким именем вы скрываетесь, – пишет редактор «Былого», – ваша тайна раскрыта. Я мог бы сообщить все мои сведения относительно вас революционной партии в печати, и тогда для вас стало бы еще труднее, если не вовсе невозможно, скрываться. Но я поступлю иначе: я предлагаю вам повидаться со мной. Необходимо вполне осветить ваше дело, которое приобрело слишком большое политическое значение. Заявляю вам, что я хочу вас видеть лишь по своей собственной инициативе, только лишь в качестве историка и публициста, и у меня нет другого желания, как только узнать всю правду. Само собой разумеется, что я не расставлю вам никакой ловушки. Если вы согласитесь повидаться со мной, я приеду один, и только для того, чтобы говорить с вами».

2

Что думал в ту пору Азеф, читая эти лишившие покоя строки? Может быть, он размышлял о том, что следует покориться судьбе и добровольно пойти на плаху, и в то же время питал надежду на достаточно благополучный исход. Пусть этот падкий на сенсации писака удовлетворит свое самолюбие, вновь громогласно напомнив о своем уже было навсегда исчезнувшем с газетных страниц имени. Так или иначе, но уже на другой день Азеф сел за ответное письмо.
«Ваше предложение принято, – сообщал он Бурцеву. – Оно согласуется с моим собственным давнишним желанием вполне выяснить мое дело. Я назначаю вам встречу 15 августа во Франкфурте­на­Майне. Само собой разумеется, что я со своей стороны тоже не расставляю вам никакой ловушки. Что касается самого места встречи, то я вам назначу его в письме, которое вы получите во Франкфурте­на­Майне «до востребования».
И тот, и другой из переписчиков, не без основания беспокоясь о собственной жизни, оставили свои письменные завещания: Азеф – на имя своей жены, Бурцев – на имя парижского друга, которому в нескольких словах сообщал обстоятельства отъезда из Франции, тогдашнего места обитания, в Германию.
Уже вскоре после встречи с Неймайером Бурцев сообщал о ней репортеру газеты «Русское слово» Л. Минееву­Сибиряку: «15 августа я был во Франкфурте­на­Майне, где и нашел обещанное письмо Азефа на почте «до востребования». В письме были указаны час и место встречи: час дня, кафе «Бристоль».
Когда я появился в кафе, оно было переполнено посетителями. Я напрасно отыскивал взглядом того, кого я мог считать самым беспощадным врагом своим, кто, несомненно, готов был убить меня за мои разоблачения о нем.
Но вот в глубине зала, за одним из столиков, высокий плечистый человек, поднявшись, устремил взгляд в мою сторону.
Я узнал Азефа, не смотря на некоторые нарочитые перемены в его наружности.
Когда я подошел к нему, он стоял, опираясь руками о стол, понурив голову, сгорбившись так, как будто ему хотелось стать меньше ростом, как будто его плечи давил какой­то невыносимый гнет.
После нескольких мгновений, мгновений понятной неловкости, – нужно ли говорить о том, что я испытывал в этот момент и до самой минуты, когда мы разошлись, – завязался разговор.
– Никто ничего не знает о моей поездке. Я приехал один, – сказал я ему, повторяя то, о чем уже писал, чтобы его успокоить.
– Я тоже здесь совсем один.
Наши взгляды встретились, и я увидел его глаза, бегающие, как у затравленного зверя.
– Итак, поговорим... Здесь нам нечего бояться. Никто нас не услышит, никто нас не поймет.
– Впрочем, – начал Азеф, – я не мог бы прийти иначе, как один. С той ночи, как я бежал из Парижа, я не встречался ни с кем ни из партийных людей, ни из охранки. Мне не раз случалось читать в газетах, что меня по­прежнему считают на службе у охранки. Это неправда.
Итак, мне, первому, разоблачившему Азефа, первому же пришлось видеть его без маски. Тут же Азеф открыл мне, чего он ждет от нашего свидания:
– Все, что писалось обо мне, представляет в совершенно ложном свете меня самого и мою деятельность».
Тогда, в ходе дальнейшего разговора, Азеф почти убедил Бурцева в правильном выборе своей деятельности на пользу революции...



ГЛАВА 6
«ГЛУПЫЙ МАЛЬЧИК»

Фигаро: «О, не тревожьтесь, синьор мой,
         о том!
Отличное дело мы проведем».

1

После встречи с Азефом в кафе «Бристоль» и сенсационной публикацией во всех мировых газетах о «чаепитии с провокатором» Бурцев и сам стал той «достопримечательностью», ради встречи с которой репортеры были готовы ехать за тридевять земель, дабы собственными ушами услышать из первых уст подробности разговора с Азефом.
Тогда из России во Францию, где теперь вынужден был скрываться от «униженных» эсеров Бурцев, выехал репортер «Русского слова» Леонид Минеев, для которого редактор журнала «Былое», как и прежде, оставался типичным фанатиком, с характерным бледным лицом, с небольшой редкой бородкой, в очках, сквозь которые смотрели голубые мечтательные глаза. В ту пору, когда Бурцев праздновал победу, сообщая о том, что в партии социалистов­революционеров – предатель, ему еще никто не хотел верить, считая его за маньяка, который в своих подозрениях всюду ищет шпионов.
Париж августа 1912­го выглядел полупустынным. Лето в этот год выдалось необычайно жарким, а потому большая часть населения, которая по тем или иным причинам не оказалась на южных курортах, пропадала в окрестностях города, поближе к спасительным водоемам.
Встреча по просьбе репортера «Русского слова» состоялась в единственном известном ему кафе на улице Сен­Женевьев, стилизованном под «русскую избу». С этим уголком России Минеева связывали воспоминания почти десятилетней давности, связанные с тогда еще никому не известным инженером Азефом.
До встречи с Бурцевым оставалось еще больше часа, так что у русского репортера было достаточно времени, чтобы, не напрягая память, и вместе с тем не без содрогания заново пережить былой разговор с неким «Иваном Николаевичем», отрекомендованным Минееву однопартийцами, и который, как и Азеф, имел к тому времени свой псевдоним Сибиряк, под которым изредка появлялся на страницах одной из петербургских газет.

2

Тогда, на момент встречи, шел предреволюционный декабрь 1904 года, когда Россия была насквозь прошита грубыми стежками демонстраций и митингов и обклеена прокламациями и листовками. Уже тогда Минеев не без гордости причислял себя к «бомбистам», скорее от литературы, чем от настоящей работы в боевом отряде социалистов­революционеров, где только однажды довелось участвовать при налете на инкассаторский экипаж, да и то лишь в роли наблюдателя в ходе удачно сложившейся экспроприации. В ту пору занятие это казалось молодому человеку до бесшабашности романтичным!
После той памятной встречи в Париже, когда изрядно выпивший «Иван Николаевич» наговорил достаточно лишнего, а потому как руководитель боевой организации мог запросто разделаться с еще ветреным юношей, Минееву­Сибиряку пришлось спешно покинуть и Париж, и место работы в Петербурге: он перебрался с некоторыми из столичных боевиков на Урал, в отряд к тогда уже обретающему известность мотовилихинскому Александру Лбову.

3

«Иван Николаевич» запаздывал. А явившись, первым делом отверг предложенный столик при входе в кафе.
– Теперь, когда под француза или еще кого многие научились рядиться, будь то российский интеллигент или филер, здесь многое доступно для постороннего уха, – сказал он, предлагая расположиться в углу затемненного зала подальше от посторонних глаз.
После того, как облаченный в косоворотку лакей предложил меню и изогнулся в знак вопроса, «Иван Николаевич», не размышляя, предложил для начала взять шампанского в качестве аперитива. И уже вскоре, натянуто улыбаясь сквозь прозрачную жидкость поднятого бокала, промолвил:
– Ваше здоровье! – и долго, испытующе вглядываясь в лицо репортера, спросил:
– Прошу вас ответить, если не трудно. В какой из газетенок изволите служить? И много ли бомб уже успели израсходовать?..
Поначалу несколько опешивший от последнего вопроса Минеев молчал, размышляя над осведомленностью своего собеседника, а затем спросил сам, столь же прямолинейно и с укоризной:
– Вот вы спрашиваете о бомбах. А эффективно ли рубить голову гидре, у которой на месте устраненной вырастает новая, еще более ядовитая голова?.. Вы здесь, в Париже, а товарищи гибнут там, и порой не только во время терактов, но и при подготовке к ним – от предательства... Да и вообще, будучи в постоянных командировках, любите ли вы Россию? Или она для вас здесь, среди этих размалеванных декораций?
Залпом осушив к тому времени бокал и поморщившись так, как если бы довелось выпить стакан уксуса, тучный собеседник Минеева, резко приподнявшись и почти вплотную приблизившись мясистым лицом, прошипел:
– Эт­то вы напрасно так!.. Я за нее, Россию, уже, себя пересилив, однажды пошел на самую крайнюю опасность и самую подлую подлость!.. Пошел на унижение, на преступление и наказание – решительно на все!
И уже не опускаясь, а, скорее, рухнув в мягкие объятия черного кресла, выдохнул, обращаясь к лакею:
– Ты нам, братец, вина не носи. Достань водки, да обязательно русской...
За окном уже нагнеталось пространство вечернею мглою, зажигая на улицах иностранные фонари. А «Иван Николаевич» продолжал пить, почти не касаясь закусок, супа и кофе.
– Россия, господин хороший, как вас там звать, это – миф, а я – ее предзакатная тень...
В это время Минеев, уже не слушая пьяных рассуждений собеседника, махнул мимо проходящему лакею.
– Принесите счет... и как можно скорее, – засобирался репортер.
– Глупый мальчик! – неожиданно протрезвевшим голосом заговорил «Иван Николаевич», резко поменяв, а точнее углубив тему разговора. – Если я не ослышался, вы что­то сказали о предательстве?.. А вы знаете, работать в терроре и сотрудничать одновременно с охранкой... иногда даже очень необходимо. Знать все, что делается по обе стороны баррикад. Знать, что от тебя зависит судьба революции.
Собеседник вновь, быстро приподнявшись, встал за спинкой кресла, опираясь на нее руками. Его лицо, еще минуту назад тусклое и неприятное разгорелось румянцем, а голова гордо запрокинулась вверх.
– Вечно ходить по краю обрыва и стремиться к «светлой безбрежности»! Какая красота! Какое величие! – воскликнул «Иван Николаевич», а после некоторой паузы сделал собеседнику неожиданное предложение:
– А не направить ли вас на службу в охранное отделение? А?!
– Ни в коем случае! – в свою очередь воскликнул репортер.
– А почему?
– Потому что это – измена! Предательство!
– Измена?.. Смешно!.. Сентиментальные сказки!.. Разве это измена? Если не для себя, а для террора, для революции!..
В «общем зале» звенел, надрываясь, квартет балалаечников. В коридоре шушукались лакейские голоса. «Иван Николаевич» подозрительно смотрел в их сторону.
– Филеры, везде филеры...Однако я должен вам кое­что сообщить.
Собравшийся было уходить Минеев, загодя желавший удостовериться в предательстве собеседника, о котором уже велись разговоры средь его однопартийцев, подумал о том, что, по всей видимости, пришел он сюда не напрасно. Для этого он, собственно, и приехал в Париж.
– Я вас слушаю.
– Очень хорошо... Вам, наверное, будет весьма неуютно от моих взглядов, но ведь это вы попросили меня о встрече. Вы, надеюсь, умный человек, коль изволите писать, значит, должны меня понять. А потому я повторяю: террор только в том случае будет успешен, если мы оградим себя от охранки. А потому, не советуясь с совестью и пренебрегая моралью, единственный способ – поступить в полицейскую службу. Так?.. Ну, а если так, то ведь кто­нибудь должен дерзнуть... Сильный дерзнет... Слабый отступит... Я свободный человек... Авторитетов не признаю... Вы не согласны? И уже презираете меня. Это видно по вашим глазам. И нет никого вокруг, кто бы меня понял. Я свободен и одинок. Только в этой связке – свободы и одиночества, я чувствую себя человеком, когда есть желание победить, – и только! Желаете ли вы работать со мной? Подумайте...
Вислые щеки «Ивана Николаевича» тряслись, а полные губы дрожали. И хотя Минеев видел что тот не шутит, и что это – не пьяная блажь, он не мог поверить, спросив:
– Вы... служите в охранном отделении?
– Да, и уже давно.
Не сразу, а лишь в мотовилихинских лесах Минеев понял, что откровенные признания руководителя боевой организации социалистов­революционеров были ничем иным, как проверкой его «на вшивость».



ГЛАВА 7
ЕСТЬ О ЧЕМ ПОГОВОРИТЬ

Фигаро: «Что, синьор мой,
что, синьор мой, вдохновенье
Мне дано иль не дано,
как ваше мненье?»

1

Теперь, по прошествии восьми лет, когда рука «Ивана Николаевича»­Азефа успела положить на плаху и поднять на виселицу многих из приближенных к трону и ушедших в лесные дебри, вроде Лбова, людей, встреча Минеева с Бурцевым была наполнена определенным смыслом и направленностью.
Повстречавшись у входа в «избу», внутри которой все так же висели накрахмаленные вышитые полотенца, а на бревенчатых стенах были закреплены картины, срисованные с фотографий российской столицы, с Медным всадником и вознесшимися над Невою мостами, два российских репортера, словно заново, долго присматривались друг к другу.
Разговор с Бурцевым, несмотря на то, что длился он более трех часов, показался Минееву кратким и содержательным. И первое, о чем он спросил редактора журнала «Былое»:
– Каковы ваши впечатления, Владимир Леонидович, от встречи с Азефом?
– Скажу вам пока, что Азеф дал мне самое подробное «откровенное» показание. Все, что было опубликовано об Азефе, – крупица в сравнении с тем, что выяснилось во время нашего свидания. Раскрываются новые и новые странички происходящего «за кулисами» «по ту сторону баррикады»... Страницы в высшей степени любопытные... У меня создалось такое впечатление, что Азеф говорит правду, что он действительно порвал со своими...
– Так что, по вашим впечатлениям, Азеф со времени своего побега из Парижа больше не состоял «на службе»?
– Я видел подлинные документы: письма, из которых явствует, что Азеф за эти три с половиной года ни разу в России не был, хотя, конечно, его настойчиво звали туда. Но Азеф не поехал и, как должно полагать, боялся ехать по понятным соображениям... Азеф уверял меня, что порвал с «ними» навсегда. Он не намерен щадить своих бывших «покровителей» и не остановится перед полным освещением их деятельности. Азеф, давая свои «откровенные показания», сам настаивал на том, чтобы я ни в чем не верил ему на слово. Я так и поступаю: весь материал, добытый мною от Азефа, я, по своему обыкновению, тщательно проверяю по документам самого Азефа и опросом всех лиц, так или иначе соприкасающихся с эпопеей азефщины. Многие факты предстают уже сейчас передо мною в новом освещении.
– Намерены ли вы огласить документы?
– Все до единого! – воскликнул Бурцев и добавил: – О «великом Азефе», по­видимому, можно будет со временем написать более значительное и фантастическое произведение, чем все Шерлоки Холмсы, вместе взятые. Конан Дойлю, вероятно, и не снились те смелые выходки и планы, которые задумал и осуществлял Азеф.



2

После того, как лакей принес русской водки, разговор зашел о сыскной литературе. Здесь Минееву, по большей мере, оставалось только слушать поменявшего тональность, словно б на время избавленного от «азефщины» редактора журнала «Былое».
– Сыскная беллетристика, в общем, все же значительно выше, умнее и талантливее лубочной стряпни, – продолжил разговор Бурцев, поглубже усаживаясь в широком кресле. – Правда, Холмсы ничего или бесконечно мало дают уму, но говорят очень много сердцу. Во время теперешнего лихого бесправия, – зачем­то оглядываясь по сторонам и наклоняясь к столу, сказал Бурцев, опрокидывая очередную рюмку, – особенно приятно волнует тенденция сыскной беллетристики вывести на чистую воду порок, чем бы он не прикрывался и какими бы словами ни прикрывался, приятно видеть апофеоз правды. Приятно и поучительно читать в этих сыскных историях, как мертвый закон и суровое право гармонично сливаются с живой и общечеловеческой правдой – справедливостью.
– А что же дальше? Если говорить о теперешней лубочной стряпне, – попытался было приобщиться к разговору Минеев…
– Дальше?.. Теперешнее число дорожных читателей рано или поздно освободится от «очарования» штампованных детективов и вой­дут в святая святых настоящей литературы. Если гимназисты и студенты не захотят войти туда добровольно, их потащат за уши преподаватели.
Воспользовавшись паузой, когда уже изрядно захмелевший Бурцев крикнул в залу: «Человек! Счет!», Минеев попытался спросить и ответить уже неизвестно кому.
– А кто же поможет неинтеллигентным читателям освободиться от влияния этих расплодившихся «сыщиков»? Кто выведет малокультурный народ в облагороженную атмосферу истинной литературы, которой являются Толстой и Чехов? Как мало делают для этого одни, и как много мешают им другие, к числу которых следует отнести нахрапистых издателей, буквально из­под пера вырывающих «нетленные», еще до конца­то не дописанные рукописи не менее ненасытных до денежных знаков «писателей» нашего времени, бесконечно раздвигающих объем своих «произведений» за счет многочисленных и ничего не значащих диалогов, когда, в них вникая, начинаешь невольно думать, что их много говорящие «герои» страдают глухотой. И где та мера, весы, подле которых следовало бы, не подогревая и без того горячие (от крови и изощренных убийств) произведения кассовых детективщиков, не дать остыть потребности к чтению классиков сыскной литературы минувших веков, к коим относится Эдгар По...
Минеев было попытался вспомнить еще кого­то из писателей, но в это время подошел «человек» и, привычно согнувшись, представил счет...
Как пригласивший на встречу клиент, не смотря на все тщетные попытки Бурцева отыскать в многочисленных карманах нечто купюристое, Минеев щедро расплатился с лакеем, который, наверное, надолго запомнит двух русских репортеров, по­своему преисполненных озабоченностью о безрадостном будущем Российского государства.



ГЛАВА 8
С ВЫСОКОЙ ТРИБУНЫ

Фигаро: «Не тревожьтесь, это вздор...»

1

При том глубоком пессимизме, который утвердился в стране по отношению к третьей Думе, не многие были способны лелеять надежду на лучшее будущее России, создаваемое «тихой работой» думских законодателей. В газетах сообщалось о том, как «смертельно скучно смотреть на чеховских людишек, попавших в законодатели, где завсегда имеется неизменный старшина с загорелой и гладко подстриженной мужицкой шеей, есть предводители дворянства «замещающие» городскую голову, есть коронные судьи – много судей – и, главное, есть подсудимые – Россия и ее народ».
Ошеломляющее разоблачение Азефа, руководителя и участника террористических актов последних лет, заставило заговорить о необходимости пролить на это темное дело побольше свету. И лишь тогда, как отмечали некоторые из либерально настроенных обозревателей, «думская трибуна стала выражением того бичующего негодования, которого заслуживает тлетворная система, столь неразрывная с непрекращающейся затяжной борьбой власти с населением».
Сразу же после рождественских каникул на одном из первых заседаний Государственной думы от 20 января 1909 года оглашаются два запроса социал­демократов и кадетов по делу Азефа. Результативная часть запроса социал­демократов изложена так: «...на основании вышеизложенного предлагаем Государственной думе в порядке 33 статьи принять следующий запрос министру внутренних дел: известно ли министру, что состоящий на жаловании департамента полиции агент сыскной части Азеф, состоящий в прямых сношениях с чиновником особых поручений при министре внутренних дел, и фактически руководителем как охранных отделений, так и политического сыска за границей Рачковским, с ведома департамента занимался провокаторской деятельностью среди революционеров, состоял одновременно со службой в департаменте членом центрального комитета партии социалистов­революционеров и одним из руководителей боевой организации партии, в качестве какового принимал участие в организации крупных террористических актов, совершенных за время с 1902 по 1908 г. Известно ли министру внутренних дел, что вышеуказанные действия Рачковского и Азефа не являются обособленным эпизодом деятельности охранных отделений и агентов политического сыска, но представляют собой ограниченную часть деятельности политической полиции, особенно ярко проявившейся и достигшей своего кульминационного пункта в настоящее время в деятельности Азефа и Рачковского? Какие меры приняты министром внутренних дел для привлечения в судебном порядке Рачковского и Азефа и прочих чинов полиции, принимавших участие в преступной провокаторской деятельности и для того, чтобы охранять русских граждан от таковой деятельности охранных отделений, в виду того, что в деятельности департамента полиции и его органов видна выдержанная, последовательно проводимая система политической провокации. Эта провокационная тактика угрожает безопасности и жизни частных лиц и вносит в общество глубокую деморализацию; в настоящее время правительство особенно широко пользуется этой провокационной деятельностью в целях усиления реакции и оправдания исключительных положений, чтобы при первых же случаях о возможности внесения запроса по этому поводу в Думу правительство стало принимать меры, чтобы пресечь возможность разоблачений вопиющего факта этой провокационной деятельности, произведя в ночь на 18 января ряд обысков, между прочим, у бывшего директора департамента полиции Лопухина? Просим признать запрос спешным».
Резолютивная часть запроса кадетов изложена была так: «...ввиду изложенного на основании 33 статьи учреждения Государственной Думы просим сделать запрос министру внутренних дел: об участии Азефа в организации и совершении ряда террористических актов. Какие намерены принять меры к прекращению со стороны правительства террористических актов и участия в их совершении? Настоящий запрос признать спешным».
После голосования в думской комиссии к рассмотрению был принят лишь запрос кадетов.

2

11 февраля 1909 года на вечернем заседании Государственной Думы все ложи для публики и представителей печати были совершенно переполнены. Полны ложи сенаторов и членов Государственного Совета, а также присутствовало большинство министров правительства.
В ту пору, когда для защиты запроса социал­демократов к трибуне вышел депутат Покровский, в ложе появился председатель совета министров П.А.Столыпин.
Углубившись в подробное изыскание, кто из чинов департамента полиции, начиная с шестидесятых годов, занимался, по газетным сведениям, провокацией, Покровский приходит к заключению, что провокация возведена русским правительством в систему. Провокация, по мнению депутата, является неотъемлемой частью режима отмирающего самодержавия.
После продолжительного шума в зале и звонков председательствующего Хомякова Покровский заканчивает свое выступление словами: «Правительство, конечно, не ответит на наш запрос. Оно не захочет, не сумеет ответить. Чтобы отказаться от провокации, правительство должно проникнуться началами законности, гуманности, справедливости и милосердия, опираясь на доверие народа, а не на силу штыков и полицейских нагаек (рукоплескания слева и шиканья справа). Однако, правительство не в силах отказаться от азиатских приемов провокаторской деятельности, ибо оно, правительство, канибалистски­кровожадное» (смех в центре и справа).
Выступивший следом депутат граф Бобринский обвинил социал­демократов: «Разве не ясно, что, утопая и захлебываясь в грязи, они стараются этой же грязью забросать и правительство».
После еще нескольких выступлений, реплик с места и демонстративного выхода из зала вносится предложение о прекращении прений и объявляется вынужденный перерыв.
С возобновлением заседания Думы, после наиболее «ярких» выступлений депутатов Булата и Пергамонта, где первый пришел к убеждению, что Азеф убивал не только министров, но и членов царской семьи, и что правительству в борьбе с собственным народом, кроме полиции и жандармов, понадобился агент­провокатор, а второй нашел, что провокации Азефа отличаются от других только тем, что более красочны и по составу убитых им лиц, и по составу людей, убивавших, и ни чем не отличаются более от других, исполняемых политическим управлением, вносится предложение прения прекратить, а слово предоставить председателю Совета министров.

3

Сдержанно встреченный собравшимися г. Столыпин прежде всего выразил надежду, что Дума после его выступления, может быть, найдет, что в действиях правительства нет оснований для запроса о действиях незакономерных, посчитав дело Азефа весьма несложным как для правительства, так и для Государственной Думы. «Единственно достойный и выгодный выход из него, – подчеркнул Столыпин, – это путь самого откровенного изложения и оценки фактов, поэтому, господа, не ждите от меня горячей защитительной или обвинительной речи... Повторяю, что ни защищать, ни обвинять Азефа не намерен; передаю только данные, которые находятся в распоряжении министерства внутренних дел».
Следовало бы сказать, что, будучи непосредственным руководителем вышеобозначенного министерства, Столыпин, считая Азефа самым ценным агентом, очень часто при разрешении тех или иных вопросов интересовался через своих сотрудников:
– А каково на этот счет мнение «Раскина»? (напомню, это псевдоним Азефа в сыскной полиции. – А.Ш.) И когда следует, по времени осуществлять ту или иную операцию?..
После подробных перечислений терактов с детальным изложением фактов премьер называет имена трех обвинителей, перечисляя их деятельность и «заслуги»:
– Это Бакай, Бурцев и Лопухин.
В заключение своего продолжительного, подробного и образного выступления Столыпин озвучивает не только перед депутатами Государственной Думы и ее многочисленными гостями, так и не дождавшимися сенсационных разоблачений, два, на его взгляд, определяющих вывода:
– Вывод 1: у меня нет на руках обвинения Азефа в так называемой провокации. Вывод 2: пока существует революционный террор, должен существовать и полицейский розыск... И скажите, господа, может ли правительство по совести удовлетвориться только внешней, наружной охраной, или на его ответственности лежит охранять и государя и государственность другими путями, путями внутреннего освещения. Мне скажут, что этот путь ведет к провокации. Это не метод правительства, пока я его возглавляю. Я громко заявляю, что преступную провокацию правительство не терпит... (рукоплескания справа). И время рассвета России наступит, не смотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но и правда».
После непродолжительных прений по докладу Столыпина, которые, отклонившись от существа вопроса, превратились в межпартийные разборки, депутат Шубинский, как если б судья последней инстанции, подвел черту: «...как можно меньше говорить об Азефе, даже спрятать Азефа совсем».
И, действительно, после заседания Думы имя «великого провокатора» исчезло, по крайней мере, со страниц российских газет.



ГЛАВА 9
НОМЕР МЕСТА: 446

Фигаро: «Отложите воздыханья,
А не то мои страданья
Даром все пройдут».


1

Надо признать, что за время существования всех Государственных дум России лишь единицы «удостоились чести», чтобы их «персональное дело» слушалось со столь высоких трибун. Возможно, по этой причине «дело Азефа» сумело­таки избавиться от архивной пыли, а значит, и от полного забвения.
О «дедушке современного терроризма» наш читатель до недавнего времени знал крайне мало. Долгие десятилетия книги об Азефе не издавались, а те, что появлялись в 20­х годах двадцатого века, позже изымались из библиотек и уничтожались. Лишь после отмены цензурных ограничений у нас изданы были книги эмигранта Б. Николаевского «История одного предателя» и «Конец Азефа». Среди журнальных публикаций следовало бы отметить работу В.Л. Бурцева «В погоне за провокатором», Л. Герасимова «На лезвии с террористами» и т.д.
В художественно­документальном романе Р. Гуля «Азеф» («Генерал БО»), в краткой аннотации к этой книге, можно прочесть, что Азеф – это «слуга двух господ, Фигаро». Не потому ли, размышляя о двуличии или двойном дне Евно Филешевича, очень трудно поверить в искренность намерений: приносить пользу революции, занимаясь организацией террористических актов лично и упреждая, по его мнению, непродуманные и необоснованные действия других партий и даже своих товарищей, сообщая о подготовке терактов охранке. А, быть может, Азеф в роли персонажа, который «между вашими и нашими», существовал благодаря наркотической зависимости проживать огненно­яркие ощущения. Ходить по лезвию бритвы и восторгаться гибелью противоборствующих сторон, восклицая: «Какая красота! Какое величие!».
Если это так, то что должен носить в себе этот человек, – бесчувственное сердце, холодный взгляд на действительность, опустошенную душу? Но ведь такие люди, по большей части безразличны даже к судьбам не то, чтоб родных и близких, но даже собственных детей; когда хочется избавиться не только от их проблем, пересаженных на плечи родителей, но даже от них самих. Однако, по воспоминаниям Бурцева, во время уже упоминавшейся встречи в кафе «Бристоль», Азеф, по его словам, с неподдельной болью за будущее, говорил: «Я не хочу умирать прежде, чем не узнается вся правда. Я должен это сделать ради моих детей. Они должны знать, кем был их отец».
Когда он произносил эти слова: «ради моих детей», его лицо преобразилось, его голос зазвучал мягче и нежнее.
«В дальнейшей беседе, – писал Бурцев, – Азеф неоднократно возвращался к своим детям» (отданным на воспитание в швейцарскую деревню. – А.Ш.), «и всякий раз казалось, что я слышу в его голосе как бы подавленное, заглушенное рыдание. Я понял, что этот ужасный человек не думал теперь ни о чем, кроме своих детей; в них для него сосредоточился весь мир».
2

Так кто же он, Азеф? На самом деле актер или душевнобольной человек? В попытке «влезть в чужую шкуру» я вновь и вновь, перелистываю подшивки пожелтевших газет начала двадцатого века. Наконец останавливаюсь на воспоминаниях Козина, бывшего однокурсника Азефа, с которым ему довелось проживать в одной комнате еще во время учебы в Карлсруэ и не раз вести «весьма откровенные разговоры».
Однажды, рассуждая о террористических методах борьбы «народовольцев» и их теперешних последователей, Козин спросил напарника:
– Не знаю, как ты, еврей, относишься к реакции иудаизма к насилию. Меня же, христианина, это не может не угнетать.
– А по­моему, – не сразу откликнулся Азеф, – главная причина всех наших несчастий и ошибок власти – душевная болезнь, именуемая религией.
– Ты говоришь о какой­нибудь одной религии? – уточнил Козин.
– О, нет! Все они, от буддизма до христианства, отличаются одна от другой лишь внешними признаками болезни, а сама болезнь – религиозная направленность ума – это потребность человека в создании себе иконы, ее обоготворение и поклонение ей. И чем чаще человек падает ниц перед своим идолом – богом нищих, грешников и болезненных, тем безвозвратнее он запутывается в сетях жрецов­агитаторов, которые толкуют им, что удача является вознаграждением, а несчастье – как кара за непослушание богу. А что касается террористических актов, то многие из моих сокурсников грубо ошибаются, считая, что я рассматриваю их только как способ расправы со зловредными представителями власти. Нет и нет! По моему убеждению – это способствует подрыву авторитета не только власти, но и церкви; приучая народ к тому, чтобы он смотрел на ее служителей как на паразитов.
– А что будет, когда вы со своими единомышленниками достигнете своей цели?
– Тогда я скажу, что сделал свое дело, ради которого стоит жить. И здесь, если сказать откровенно, моя принадлежность к какой­либо из партий не играет существенной роли. Будь то социал­демократы или возможные социалисты­революционеры, всем им в начале пути предстоит еще не раз обращаться к опыту «народовольцев».
По словам Козина, Азефу действительно было наплевать на все партии, к каждой из которых он безбоязненно мог отнести самого Христа. Утверждая, что Иисус – этот святой анархист, призывающий к протесту против господствующего порядка подлых людей, с его­то речами, за которые сегодня упекут в Сибирь, был политическим преступником.
3

Интересно, к какому роду преступников отнесли бы моего героя нынешние читатели?
И не поделит ли их мнения само двуличие Азефа? Его некрасивое лицо – примета слишком принятая в изображении убийц. Однако, многие революционеры находили у него «хороший, приятный взгляд», «прелестную улыбку», а главный идеолог партии эсеров В.М. Чернов в своей речи на суде над Буцевым по обвинению в клевете на ее члена ЦК, говорил: «Надо только хорошо всмотреться в его (Азефа) лицо, в его чистых, чисто детских глазах нельзя не увидеть бесконечную доброту».
Однако ни этой самой доброты в глазах, ни даже самого портрета над именем Азефа вы не отыщите на Вильмерсдорфском кладбище. В марте 1918 года, в связи с заключением Брест­Литовского мира, из Моабитской тюрьмы был освобожден помещенный туда еще в 1915 в качестве «террориста и русского шпиона» Евно Филешевич Азеф, который вскоре подал заявление и поступил на службу в Министерство иностранных дел Германии, но скоропостижно скончался 24 апреля от болезни почек.
С той поры на германской могиле Азефа есть только номер места «446».



ПОСЛЕСЛОВИЕ

В статье «Из истории провокаций в России», опубликованной в газете «Уральский край» от 6 февраля 1909 года, ее автор С.А.Иванов пишет: «Всякий раз, когда в жизни общества наступают острые кризисы, вызываемые внутренними противоречиями, наблюдается нарушение равновесия душевной жизни. Наступают острые моменты душевного разброда; появляется стремление к переоценке всех ценностей и господствовавших до сих пор моральных покаяний; наблюдаются примеры полного распадка всяческих нравственных устоев, всех принципов самой примитивной личной морали, когда даже вполне нормальные, психически спокойные люди понемногу поддаются деморализующему влиянию окружающей атмосферы, слабо реагируют на все ужасы современной русской жизни.
Политическая провокация, уже много лет назад свившая у нас в России такое прочное гнездо, развращает и заражает все большие и большие круги проявлением цинизма и духовного распадка. В деле Азефа она достигает своей как бы кульминационной точки. Дальше, кажется, уже и идти некуда».
Не пытаясь вступать в одностороннюю дискуссию с уважаемым автором, ни тем более защищать своего героя, я просто процитирую здесь еще одно мнение известного философа.
Евно Азеф, при всем его намеренном желании дистанцироваться от своего еврейского происхождения (однажды он даже признался своей спутнице Менкиной, что окрестился. – А.Ш.), исподволь, поскольку корни любой нации несут лишь только свои питательные соки, оставался и сам носителем всех иудейских инстинктов.
Будучи человеком образованным, обучаясь и достаточно долго проживая на родине Фридриха Ницше, он не мог обойти стороною трудов его, положивших начало собственному философскому учению.
Читая «Антихристьянин», «Сумерки богов», Евно Филешевич, если и не находил средь междустрочий отражения своих мировоззрений и душевных переживаний, то непременно видел указующий перст, направленный в сторону пути, по которому следовало бы направлять свои помыслы.
«Иудеи, – писал Ницше – самый примечательный народ всемирной истории: оказавшись перед необходимостью решать вопрос: «быть или не быть», они вполне сознательно предпочли во что бы то ни стало, любой ценой быть; ценою же была радикальная фальсификация природы.
Иудейский народ наделен самой упрямой жизненной силой: в немыслимых условиях жизни он добровольно следует глубочайшему благоразумию самосохранения; принял сторону всех инстинктов декадентства, а не инстинкты владели им, но он угадал в них силу, с помощью которой можно отстоять себя в борьбе с целым «миром»... Благодаря крайней степени АКТЕРСКОГО (выделено автором. – А.Ш.) гения они встали во главе всех движений декадентства».
Мне остается лишь добавить, что благодатной почвой для последователей декадентства­упадничества и крайнего индивидуализма в России стал конец девятнадцатого – начало двадцатого века; время расцвета «азефщины», чьи семена до сих пор прорастают в моем государстве.

Октябрь 2007 – сентябрь 2008 г.