Откровение на заданную тему

               
  Брату посвящаю


«Вы когда-нибудь видели ствол старого дерева, на котором кто-то давным-давно вырезал свои инициалы? Они уже заросли новой корой, порой и не разобрать букв, всё зависит от того насколько глубоко они врезались в самую деревянную из душ. А дерево их хранит, затягивая всё глубже и глубже внутрь себя, хранит пока само живо...»

                ***

Эту фразу написал мой братец – двойняшка и послал из своего  далека мне на е-mail, дабы сподвигнуть  меня на написание нового рассказа, задав тональность  его  звучания  и настроение. В надежде, что я подхвачу эту, обоим нам близкую и душещипательную  тему. О любви и доброй  памяти к родным и близким людям. И о том, что эта память со временем не исчезает, а только глубже   уходит в  душу, затягиваясь временем, как   зарастает корой ствол дерева, на котором, когда-то в детстве мы вырезали перочинным ножичком наши инициалы в наивной надежде, что они сохранятся вечно. Брат обнадежил меня, сказав, что  у меня должно хорошо получиться «в твоем эмоциональном стиле», где чувства пульсируют и при этом до откровения раздеты.  Слова про «пульсацию моих заголенных эмоций»  я придумал и сформулировал  сам, просто так, для красоты слова.

 Пока сам не знаю о чем писать, и в данный момент совершаю разминку, такую легкую пробежку пером по бумаге, точнее пальцами по клавиатуре компьютера. В надежде, что Создатель снизойдет до меня, и я смогу записать  поток  своих  чувств и мыслей, рожденных, может быть, во мне или еще где-то,  независимо от меня и   через меня пропущенных.  Останется только успеть их записывать, примерно так же, как это делает компьютер, скачивая потоковую информацию через интернет. С той лишь разницей, что компьютер всего лишь греется, а я при этом   испытываю сильно волнительные эмоции, которые, вероятно, способны передаваться моему брату каким-то  таинственным образом.  Возможно, на самом деле, близнецы рождаются, когда душа не помещается в одном теле.

 Как вы понимаете, я не  могу не исполнить  пожелание брата, исходящее из его души, поскольку полагаю, что она  одна, наша общая. Остается только встрять в бой, и главное, удачно из него выпутаться. После чего дождаться, что из этого всего получится.

                ***

Родились мы с братцем с разницей примерно в час. Хотя  за точность  информации не ручаюсь, могу соврать ненароком, поскольку все это случилось  давненько,   Честно говоря, я тогда ничегошеньки не запомнил, все знаю примерно,  со слов мамы, а ей, сами понимаете, тогда тоже было не до мониторинга,   да и  первые часы папа подарил ей позже. Говорят, я, как более крупный, следовал первым, за мной совершенно неожиданно для всех участников процесса, не очень  ловко, с частыми передышками пробивался братец, очень рискуя жизнями, своей и мамы.
Несмотря на то, что мама была очень стройной, миниатюрной  и ничем, никак не ассоциировалась с плодородием,  все обошлось более-менее удачно. Все выжили. Мама, по сути,  совершила подвиг, который никем почему-то подвигом не называется, по той странной причине, что все эти муки, разрывы, ранения и сама  возможность не выживания,  заложены в  программе жизни Создателем и  не возбраняются.  Мне остается сказать ей запоздалое спасибо, которое по причине своего эгоизма, наверняка, произносил не так часто, как того она  заслуживала, что, к сожалению, скорее всего  тоже заложено в той же вышеупомянутой программе, в разделе  отдачи своих долгов собственным детям.   Все равно каюсь.

 Сразу после рождения на наши ножки  прицепили бирки с записью маминых инициалов, написанных  химическим карандашом на кусочках розовой клеенки,  являющиеся первым свидетельством  появления нас на Свет. Они  до сих пор хранятся в коробке со старыми фотографиями,  аккуратно завернутые еще  мамой в пожелтевший от времени  обрывок газеты тех лет.  И  вместе с первыми  срезанными нашими золотистыми локонами являются для меня настоящей раритетной и эксклюзивной ценностью.  Первая зарубка, выполненная пусть и не на стволе дерева, но не зарастающая, на всю жизнь.
 
 Родились мы с братцем семимесячными,  невесомыми и слабенькими, зато легко умещались в одной плетеной корзине для яблок,   служившей нам  колыбелью на первое время.  Выхаживали нас всем двором - женщины с более плодородными атрибутами и параметрами.

Несмотря, как я предположил, на одну общую душу, (на худой конец,  на очень близкое родство двух душ) мы   унаследовали  совершенно разные характеры.  Я устремился характером в сторону деда по  папиной линии, братец, наоборот,  в     маминого отца.
 
 По словам родни, «мой»  дед был мягок и раним, и я «отцепил» его  взгляд.  Мой мечтательно - туманный с поволокой, как говорила бабушка, «описянный» взгляд, по большей части  был устремлен в небо, где,  вероятно, обитала душа деда, которого я никогда, кроме как на фотографии не видел. Впрочем, фотографии было достаточно, чтобы обнаружить   большую с ним внешнюю схожесть.  Дед сгинул в лагерях, где очутился после доноса «доброжелателя». Значительно позже репрессивная машина реабилитировала его, выдав семье бумажку с текстом, напечатанным на машинке синими буквами,  из которого следовало  -  ошибочка вышла.  Дед оказался  не виновен.  Подозреваю, что мучения он  принял сильные, но не долгие, как большинство людей с мечтательными глазами, оказавшиеся  в подобных условиях.

  Братец  всегда сконцентрированно смотрел на землю, под ноги,  будучи более приземленным.  «Его» дед, хотя тоже не обладал сильным здоровьем и волей духа, и тоже хлебнув лиха, смог дотянуть до наших  с братом трех годков.  Он с бабушкой и мамой эвакуировался в начале войны из Витебска уже в пожилом возрасте. Беженцев расселили в колхозе, в ста километрах от Свердловска, в избе крестьянской семьи.  Дед, будучи  рабочим жестянщиком,  лудил, паял, точил, чинил все, что можно подвергнуть этому процессу.  Словом,  делал все то, что положено мужику в деревне, дабы заработать «трудодни» и прокормить семью.  Хозяйка - крестьянка очень его уважала за умелость и рукастость, хотя и  не всегда понимала некоторые его странности.  Она чуть не согрешила, насмеявшись до колик, когда он вместо того, чтобы принести по ее просьбе лопатину (тулуп), приволок лопату. И долго еще рассказывала всей деревне под общий неизменный хохот и веселье,    как можно в дедовом возрасте не знать слова «лопатина».

 Мой брат превзошел  золотые дедовские руки, кроме того стал обладателем многих небесных талантов, одним из примеров которых служит замечательная первая фраза этого рассказа.

Начиная с общей души и  плетеной корзины, как я уже сказал,  служившей колыбелью, все  у нас было общее. Нам оставалось только дополнять  друг друга. Я, по умолчанию, отвечал за небо, а он - за землю, точнее за то, что творится под ногами. Мы изредка отвлекались на мелкие ссоры,  насчет того, чтобы дать друг другу тумака.   Делить нам с ним было особенно нечего, потому как родители покупали нам одинаковые вещи (мне размером побольше) и дарили ко дню рождения и Новому году одинаковые подарки.   Стычки происходили  потому, что им положено происходить, больше для  приобретения  нужного жизненного опыта, чем из наших с ним разногласий.  Да и с синяками у мальчишек  всегда дружба прочней.

Проживали мы впятером (вместе с бабушкой) в одной комнате, когда-то просторной квартиры, тогда еще  многодетной дедовой семьи. И невероятным образом, мне с раннего детства казалось, что я когда-то уже жил в этом доме, помнил  уклад жизни ее обитателей, тепло печи,   играющей в ней огонь,  даже запах старых вещей и книг.  И еще я  панически боялся покидать дом, даже совсем на короткое время, когда родители намеревались  прогуляться  с нами по улицам  города. В итоге, после моих слезных истерик, расстроенные родители уходили гулять с братом без меня. А я оставался,  икающий после плача и криков, вместе с бабушкой и умирал от счастья в теплом доме, от его света и от бабушкиного голоса, читающего мне сказки. Уже потом, в весьма зрелом возрасте, вспоминая все это, мне  вдруг подумалось – как же настрадалась душа деда, выдернутого из своего дома злой силой, что уже потом, вселившись в меня, так боялась, даже на время вновь покинуть свой дом.

 Как все невероятно близко и таинственно было в отчем доме. Особенно перед Новым годом, когда большая елка уже стояла на месте, источая аромат смолы, сверкая игрушками,  медными  струящимися искрами дождя,  картонными  серебристыми зайками, самодельными флажками на нитках, протянутыми через комнату. Наледь и иней на стеклах окон переливались калейдоскопом огоньков и между оконными ставнями посверкивали разноцветные зеркальца  битых  сломанных елочных игрушек, приклеенных к вате,  пролитой крахмальным клеем.  За окнами было темно, крупными хлопьями валил снег, залетая в приоткрытую форточку вместе с живительным холодным дыханием мороза.  Комната была освещена только узкой полоской света, проникающего из коридора, в приоткрытую дверь комнаты. Тяжелая, бордовая, еще дедовская портьера оттеняла свет,  предавая комнате таинственное рембрантовское свечение. Мы с братом лежали в кровати тихо,  прислушиваясь, как умиротворенно переговариваются мама с бабушкой, раскатывая тесто для пирогов, или разливают по тарелкам запашистое варево холодца, который бабушка варила сегодня на керосинке, с раннего утра до позднего вечера. И мы, впитывая в души  это таинство, мысленно торопили время, когда завтра папа   зажжет бенгальские огни, и они с шипом забрызжут длинными звездочками, а мы, с замирающими  от счастья сердцами,  бросимся искать под елкой волшебные подарки.  И найдем их в вате рядом с  бумажным домиком, который папа склеил из ватмана, покрыв крышу ватой с блестками.  Из-за оконцев домика будет  светить малюсенькая лампочка, прикрепленная проводками к спрятанной батарейке. Все соседи по коридору  звенькнут бокалами, и застучат вилками по тарелкам, накладывая холодец, пироги, форшмак и с лета  хранящуюся баночку шпрот. И чуть позже они накрутят патефон.

 И не беда, что дед Мороз, которого папа лепил из папье-маше, не получился, скукожившись от тепла печи, на которой он решил его просушить. Зато, в конце концов, остался простор для фантазии, каков же на самом деле этот самый дед Мороз.

Соседка по двору, работала заведующей в детском саду и помогла родителям пристроить нас к себе в детский сад. Настал день и она властно, не позволив родителям  сопровождать, повела нас в свой детский сад. Впереди, как и положено начальнице, шла она, толстая и большая с грудью, колыхающейся далеко впереди. За ней следовала ее дочь Наташка, тоже крупная, с огромными бантами и губками  бантиком. За Наташкой  шествовал мой брат в  новой рубашке и наутюженных коротких штанах на лямках и стриженный почти наголо,  с маленькой челкой на лбу. На ногах у него красовались коричневые сандалии, надетые на грубые коричневые хлопчатобумажные  чулки. Один чулок уже съехал  по ноге гармошкой, поскольку  по ходу от него отстрелилась  резинка, соединяющяя чулок   с лифчиком.  Лифчики с замечательными красными пуговками  нам сшила мама из мягкой байки.  Я волочился последним  с такой же прической и в таком же, как у брата наряде, и здесь мне добавить больше нечего, лишь только то, что мой чулок отцепился  на другой ноге. Благодаря своей манере смотреть под ноги, братец поднасобирал уже кучу полезных предметов, начиная с грязной палки.  Но мне на этот раз было не до неба,  я все время оглядывался  назад,  с ужасом наблюдая, как мы все дальше отрываемся от дома. Но  я сдерживал слезы, боясь разгневать заведующую, вмиг переставшую быть для меня просто соседкой тетей Люсей.  Вообще большинство людей   меняются быстро, на глазах, когда волею судеб, к их имени  приставляется слово начальник, которое сразу становится ценнее самого имени.

 Детский сад мне сразу активно  не поглянуся.  Во-первых, был все- таки далековато от дома,  во-вторых, его запах. Запах был сложный, какая-то смесь   ароматов подгорелого молока,  перловой и рисовой каш,  бледной капустно-рисовой котлеты  с вкраплениями фарша (под белым, клейким, сладковатым  соусом),  и ароматом комнаты с рядами горшков, в которой бывало,  массово отсиживались воспитанники детского учреждения. Кроме того,  детвора все время не могла чего-то поделить, будь то тяжелая деревянная пирамидка из разноцветных колец, поющая юла ядовитых цветов, фанерная машина с крутящимся рулем, кусок свежего хлеба, кисель или  свободный  горшок.

 На второй день я твердо решил, что с садиком надо завязывать и пора отчисляться. Но родителям  каким-то образом удалось меня убедить, что в дальнейшем мне там будет очень хорошо. Очень хорошо  там так и не стало, не стало даже просто хорошо, зато я успел привыкнуть. С моим братцем дело обстояло намного проще, его находки и их исследование перевешивали детско-садиковские невзгоды. И пока я созерцал  «описянным» взглядом  небо, сидя на скамейке рядом с забором, на котором сушились  матрасы с реальными желтыми разводами,    братец, сосредоточенно глядя в траву под ногами, успевал насобирать полный спичечный коробок жучков, червячков, божьих коровок  и прочей летней живности.
 
 Отмотав  срок в «младшиковой», «среднековой» и «старшиковой» группах, мы стали выпускниками детского сада. И по этому поводу у меня сохранилась фотография, где все выпускники  в панамах и  соломенных «френделях», улыбаясь, смотрят в объектив фотоаппарата. Мой брат, с коробком в руке и ястребиным взглядом,  обозревает  окрестный кустарник и  траву,  а мой глаз выглядывает   с заднего плана, промеж чьих-то соломенных «френделей». Большинство участников  фотосессии напоминают  гадких утят перед расцветом,  на конкурсе качества  и количества оставшихся  зубов в улыбающихся ртах.

Последующая осень нарядила нас  в школьную форму, с размером «на вырост».  Первого сентября, на подступах к школе, неизвестный фотограф оставил нам на всю жизнь снимок,  где все модели выстроились в ряд. Слева направо следуют   тетя Люся (снова без приставки заведующая,  зато в еще большем размере пальто), затем ее дочь Наташка в форменном фартуке (типа «фройлен Гертруда») в неизменных огромных бантах и таким же букетом. Затем улыбающаяся стройная мама в  стильном крепдешиновом шарфике и распахнутом  приталенном пальто,  потом мы с братцем в школьных формах (типа кадет-разгильдяй), с длиннющими гладиолусами в руках. Еще правее, примкнувшая неизвестная черноволосая  женщина,  слегка косящая на левый глаз и  такая же дочка,   очень счастливая и в цветах. На нашей форме хочу остановиться отдельно. Сейчас, глядя на фотографию, удивляюсь, как мы с братцем умудрились не потерять штаны по дороге в школу.  Тут уж не один чулок,  все, что на нас было, сползало гармошкой, кроме картузов с кокардой, которым удалось удержаться на ушах.  Гульфик штанов разместился на уровне колен, а ботинок не было видно из-за многочисленных складок, ниспадающих на них штанин.  Широкий ремень  с огромной бляхой сполз с гимнастерки и расположился, как бы это лучше выразиться, там, где футболисты скрещивают ладони, когда выстраиваются в стенку, при пробитии  штрафного удара.  Мы с братом в тот момент были необычайно похожи друг на друга, оба пучеглазые  от удивления и лопоухие от  сидящих на ушах тяжелых картузов.

В первый же день учебы  мы  очень гордые возвращались  домой с  оценками «отлично». Пятерки  красовались на обложках пустых тетрадок. По приходу домой выяснилось, что цифра «пять» означает  номер школы, которую мы сегодня посетили.   Правды ради скажу, что в дальнейшем оценки наших знаний оказались скромнее, зато  форма, уже через два года сидела  на «отлично».   По причине  ветхости ткани  и многочисленных чернильных пятен,  ее все равно  пришлось менять  на новую...,  «на вырост».
Через четыре года школу пришлось сменить на другую,  поскольку папа получил две комнаты в четырехкомнатной квартире,  в новом благоустроенном доме, с ванной и туалетом.  Да еще с шикарным продуктовым магазином на первом этаже, со странным названием «Диетический». Для меня это была трагедия, оставившая глубокую зарубку, которая  со временем все же затянулась корой.
 
Во  дворе нового дома мы узнали много полезного, в том числе,  откуда берутся дети, а значит, начали взрослеть. Ребята постарше, наши учителя  по этому предмету, который преподавался за гаражами,  сами не имели практического опыта и занятий,  да и в теории  хромали, потому, наверное, сильно волновались во время уроков, и, пытаясь это скрыть, гнусновато хихикали.

 Совсем недавно, проходя мимо того дома, решил заглянуть в его колодцеобразный  тесноватый двор. Двор нашей юности, весь заросший тополями до самой крыши  пятиэтажного дома. Совсем простецкая скамейка, на которую я сел, была единственной во всем дворе, наверное, еще та…, чудом сохранившаяся. Мастер-время с его инструментом сделал свое дело, покрыв сизое, словно  поседевшее дерево скамьи сплошными бороздами глубоких и шершавых  морщин.  Морщины в глубину превзошли  и стерли надпись имени девушки, которая жила в подъезде напротив. Девушка, которая смогла вдохновить одного из загаражных наших учителей увековечить ножичком на скамейке ее имя.  И я боялся, что она сейчас  вдруг выйдет из подъезда, и  мы друг друга узнаем.

Раскидистые и высоченные тополя мы когда-то высаживали сами, всем двором, на субботнике. Его участники, нарядившись в одежду, которую давно было пора выкинуть  (рука не поднималась), выглядели так себе, не очень гламурно.  Папа в старой байковой клетчатой рубахе,  хлопчатобумажных трениках (с вытянутыми коленками), копал яму усердно, с посвистом дыхания.  Мы с братцем в нарядах-клонах, устанавливали туда  хиленькие саженцы тополей, засыпая землей с торфом и  притаптывая ногой. По окончанию субботника все  мужчины лили струи воды из лейки на свои раскрасневшиеся холки,  лица и натруженные руки, вдохновенно отфыркиваясь.

 «Диетический» магазин перманентно торговал в нашем дворе яйцами с одноименным  с магазином названием (вероятно в честь магазина).   Очередь выстраивалась знатная, уже заранее. Кто-то всегда узнавал, что сегодня «диетка выкинет» яйца и будут давать по два десятка в одни руки. Поэтому активисты из пенсионеров, любителей яиц, писали порядковые номера членов очереди  на ладонях последних химическим карандашом. Когда привозили и начинали разгружать ящики с долгожданным диетическим продуктом, проложенным завитушками стружек, очередь возбуждалась, начинала роптать, уплотнятся, и хаотично передвигаться. С ее конца  слышались выкрики с предложением давать  не больше десятка в одни руки. То тут, то там вспыхивали скандалы типа, вас тут не стояло, покажите ваш номер, бессовестная, да еще чужого ребенка притащила  и.т.д.   Признаюсь, что для получения лишнего десятка в одни руки, ребят из нашего двора, на самом деле иногда арендовали   сыграть роль  близких родственников, какие-то   нагловатые тетки с лужеными глотками.   Глотки всегда побеждали, даже когда  контролер - любитель уличал в том, что их  псевдо дети совсем другой масти, кудрявости  и вообще являются детьми других народов. Тетки, расплатившись с мальчишками конфеткой-леденцом  или просто тут же забыв про существование новых родственников, утаскивали добычу  в сетках «авоськах», удаляясь  мелким плавным шагом, рдея от удачи.

С раннего детства у нас  с братцем обнаружилась способность к рисованию карандашом. И когда (лет в 11) родители привели нас в изостудию Дворца пионеров и показали наши рисунки, преподаватель, профессиональный художник, был удивлен, сказав, что так не всякий взрослый художник сможет нарисовать. Я увлекся рисунком карандашным  и  акварельной живописью, нежной и прозрачной. Братец графике уделял больше времени  по разным причинам. При первых акварельных натюрмортах он принялся импровизировать цветом. Красную вазу рисовал зеленым цветом, а зеленое яблоко наоборот, красным. Деревья у него летом всегда стояли красными. Преподаватель сразу определил, что виной тому  не ранняя его тяга к позднему импрессионизму, а обычный дальтонизм - особенности световосприятия. Зато графика у него получалась чудесная, острая и отточенная, мягкая и пластичная. Как-то раз изостудию посетил довольно именитый художник. Мы рисовали  гипсовую голову Венеры, и он подошел к братцу. Посмотрев на его работу, сказал  мальчишке,  рисовавшему рядом – « вот смотри, как парень Венеру рисует, потрогать, погладить можно, а ты, как-будто ей кто-то в нос «сапогой» въехал», и, оставив легкий спиртной дух, удалился.

Забегая вперед, расскажу маленькую историю, связанную с особенностью зрения брата.

 Когда нам было лет 27, папе, как фронтовику, на работе «выделили для приобретения» машину «Жигули» - «копейку».  Ему досталась машина зеленого цвета.  Я сдал на «права» первый, а братцу пришлось потрудиться, выучить наизусть альбом с картинками, при помощи  которых определяют  дальтонизм на медицинской комиссии, при сдаче на «права». Документ он в итоге получил.  Как-то раз, подъехав к магазину, чего-то там купил и выйдя,  стал вставлять ключи в дверцу машины, стоявшей рядом с нашей, тоже «копейку», но… только красного цвета.  Брат был настойчив, но дверь не открывалась. Откуда-то  выскочила компания крепышей -  владелец красной копейки и сотоварищи.  Они быстренько разложили братца на капоте, готовясь  отмутузить.  На счастье,  мужики оказались  «с поздним зажиганием» и братец ухитрился показать им  документы на нашу машину,  стоящую рядом. Мужики нехотя его отпустили, и только один все не верил и, держа кулачище под братовым носом,  орал – «Да как же так, б..ть, можно  перепутать красную машину с зеленой».
 
 Преподаватель нашей изостудии был человеком уже в возрасте.  К нему в изостудию  иногда заглядывали  друзья-художники. Как-то раз подзывает он меня к своему столу, за которым сидел его гость и просит показать мою  акварель-пейзаж, которую я только что нарисовал. Тот, глянув,  сказал – «А, парень-то способный, может быть даже талантливый». И поинтересовался, почему я на такой мятой бумаге рисую. А бумага эта с зеленным акварельным пятном валялась на полу. Пятно мне понравилось,  я увидел в нем дерево, дорисовал и, подстроив под него всю композицию, запустил поднимающуюся на  холм  улицу с  уходящими в перспективу домами, и залил все солнечным светом. Рисовал быстро, держа лист рукой  на весу, не закрепив к мольберту. Давая возможность   акварели свободно растекаться, я задавал   поворотом и наклоном листа движение краски,  контролируя ее и придерживая кистью. Фантазия и вдохновение всегда приходят внезапно, важно их поймать и не отпускать. Жаль, лист оказался мятым.

 Да много, чего жаль. Жаль, что талант достается совсем еще в незрелом возрасте, и  рядом  не всегда оказываются мудрые сподвижники, способные объяснить, что такое талант и почему от него нельзя отказаться, и, приняв, взвалить на  себя мучительное самопожертвование  и обречь на  огромный труд. И, если это получится, оказать тем самым великую помощь не только своей душе.

 Первый раз меня с братом разлучила армия. Его призвали на год сразу после окончания  института. Домой он присылал веселые письма, полные его фирменного, острого, потокового юмора, ни разу не обмолвившись о своих  сломанных в боях ребрах. «Старики» (солдаты, заканчивающие двухлетний срок службы) никак не могли подогнать образованных переростков, служащих всего год, ни под одну  солдатскую иерархию, и потому     уважать себя заставляли  обычным армейским способом – силой. Ребра  ему повреждали  пару раз,  поленом, в боях с превосходящими силами противника, в котельной.

Когда он, наконец, вернулся,  первую ночь дома  спал глубоко и долго. Соскучившаяся мама никак не могла дождаться, когда он проснется и решила разбудить, потрепав  за руку. Не открывая глаз, братец, к неописуемому маминому удивлению, сильно грубо  и витиевато послал кого-то в общеизвестные всем места,  и, отворив глаза, сильно смутился, объяснив все это недоразумение  тем, что ему якобы почудилось, что его будит сержант.Первое время после армии он был агрессивен, при малейших уличных разногласиях, первым лез в драки, независимо от физических данных и количества оппонентов, чем приводил враждующую сторону в паническое замешательство.   Никто не мог ожидать такой прыти от  легковесного «мухача».  Через какое-то время  все успокоилось,  улеглось, и он снова превратился в моего брата – двойняшку, но закаленного и боеспособного.

Я сознательно пропускаю целый временной пласт нашей жизни, без подробного упоминания  жен и детей, поскольку  название этого рассказа предполагает  откровение  только на заданную тему.

В конце девяностых годов  нам уже было под 50 и время было, как сейчас принято  говорить, лихое. 

Как-то раз я утащил его, выманив из его семьи и мы прогуливались по городу, молча дополняя друг друга. И  вдруг он тихо сказал, явно преодолевая себя,  – «Знаешь, мы, наверное, уедем в Америку»  и стал смущенно и сбивчиво  чего-то  объяснять. Смысл объяснений сводился к тому, что не корысти ради, но волею судеб. Он  волновался,  пытаясь это скрыть. Если бы не  посеревшие его голубые глаза и вздувшиеся на висках вены. Я слишком хорошо нас знаю, чтобы можно было чего-то скрыть, особенно это проявление внутренней боли.
 
Такое бывает, стоишь привычно  под душем, нежишься под струями теплой воды, мурлыкая прицепившийся к языку душевный мотивчик,  и вдруг из душа тебя резко окатывают  струи ледяной воды  или, наоборот, кипяток.
 
Какое-то время мы об этом не говорили и к этой теме больше не возвращались, и я начал успокаиваться, уцепившись за его слова - «наверное, уедем». Слово «наверное» всегда разнополярно. Может быть – «да», а может быть – «нет».
Но, вдруг все завертелось и полетело, словно ведро с колодезной чистой водой, когда ручка барабана выскальзывает из твоих рук и  громыхает  раскручивающаяся цепь.  И, оборвавшись, ведро вместе с цепью, летит в колодец, и его уже не удержать. Да еще ручка больно ударяет тебя по рукам, когда ты сдуру пытаешься ее остановить.

Получение виз, продажа квартиры, домашнего скарба,  получение разрешения на вывоз своих собственных  замечательно пластичных и умных работ, вырезанных из липы, за которые еще надо было заплатить не очень-то маленькие деньги, учитывая тогдашнее состояние финансов моего брата. И прочая суета.  Кстати сказать,  чиновница от культуры, которая давала разрешение на вывоз произведений искусства, посетовала и пригрозила, что надо бы наказать кого-то, кто прошляпил «настоящего художника».

Проводы совпали с нашим днем рождения, когда нам исполнилось по 49 лет. Лучше не вспоминать этот не самый веселый в нашей жизни день рождения, поскольку доминирующим словом здесь все-таки являлись проводы.  Тогда еще не было великого интернета, с нынешними его возможностями, которые хотя бы виртуально способны раздвинуть все границы общения, и мы рассчитывали только на письма с фотографиями, слабо надеясь   когда-нибудь реально увидеться и прикоснуться другу к другу. Печалька.
 
  Аэропорт  в подобных случаях - всегда место разлуки, и  никто не может предположить ее продолжительность, и остается только слабо надеется, спасительным самообманом успокаивая себя,  что это не навсегда. И непонятно, от чего тебе больнее - от того, что  провожаешь родного человека или от того, что тебя оставляют здесь смотреть через стекло аэровокзала, как взлетает жирный, бессердечный лайнер, презрительно удаляясь и исчезая в небесной дали.
Конец марта, погода сырая, промозглая, ветер хлесткий, недоброжелательный и наглый. Все ежатся, кутаясь в пальто, куртки с застегнутыми наглухо пуговицами и поднятыми воротниками. Мы стоим у здания аэровокзала с выражением на лицах, исключающим   женщинам выглядеть красиво, и они, чувствуя это,  прячут лица в воротники, стараясь закуклиться. Машины все грязные. Кажется, что и души запихнуты в тесноватые скафандры, глухо затянутые и застегнутые   на все пуговицы и защелки. Так проще, когда не знаешь, что сказать и  как выразить. Сладкие интонации, бодрые спасительные улыбки не прокатывают,  вызывая постыдное недовольство собой за  бездарный,  жалкий и лживый спектакль.

И вот, наконец, стеклянная дверь в таможенную зону раздвигается,  жена брата и два сына пошли быстро,  не оглядываясь, он побежал за ними, маленький, в здоровенной рыжей кожаной куртке, которую я зачем-то подарил ему на память. И вдруг  оглянулся, и беспомощно замахал нам своей, знакомой с детства, изящной, почти женской рукой. В его глазах было столько боли, отчаяния и тоски, что одна  из провожающих женщин, наконец, отпустила слезы, и они, оборвавшись, хлынули горячей рекой по ее щекам из покрасневших,  вмиг воспалившихся глаз.

Над моей пропастью,
У самой лопасти
Кружатся глобусы, 
Старые фокусы
Я же расплакалась,
Я не железная
Мама Америка,
В двадцать два берега!
Ты не отпускай меня,
Не отпускай,
Не отпускай, меня,
Вдруг кто увидит. *

Через некоторое время самолет, разбрасывая серый туман летящих от шасси грязных брызг, нехотя оторвался от взлетной полосы  и, задрав нос, стал тяжело набирать высоту.


                Вместо эпилога

Я иду на  бывшую квартиру брата, теперь уже чужую, в которой когда-то проживала вся наша семья, и которая осталась ему, когда он женился, а мы построили новую кооперативную. Брат попросил меня забрать оставшиеся вещи, которые он не успел продать, рассовать по друзьям и знакомым. Эту квартира досталась нам,  после того, как разменяли четырехкомнатную с соседями в доме с «Диетическим» магазином. Дом был четырехэтажный, старой постройки, кирпичный,  имел душу, которая, пряталась  за его толстыми, прочными, почти крепостными стенами, и иногда выглядывала из-под  арки и длинных окон, особенно летом, когда окна были открыты, и в дворике распускалась сирень.  Хотя дом был построен  в Свердловске, очень напоминал московские постройки,  встречавшиеся  в старо-арбатских двориках. Потому, наверное, и жила там вся наша семья душа в душу, любя и опекая друг друга. К слову сказать, дом, в который  переехал я с родителями, был панельным, серым  и безликим, потому души не имел,  был собран быстро и «тяп-ляп», судя по всему, пьяными руками.  Все равно наше проживание в нем было счастливым, исключительно благодаря кропотливой и неустанной работе уже только наших душ, особенно родительских. И хотя двум семьям было тесновато, моя жена с сыном естественным образом  дополнили атмосферу счастливой жизни.
   
Я прошел под арку в подъезд, слегка подванивающий кошками. Дверь мне отрыл молодой мужчина, подтянутый, жилистый, с недоверчивым,  пристально-холодным взглядом милиционера, коим  и оказался. Он запустил меня в квартиру, а сам ушел на кухню, чего-то там приколачивать. На полу по всей квартире были разбросаны знакомые с детства вещи нашей семьи и семьи брата.  Подаренная ему на свадьбу ценнейшая тогда швейная машина меня не заинтересовала. Я стал распихивать в оставленные    два чемодана вещи, не рассматривая их и не сортируя,  в надежде, что оно само потом отыщется, то самое необходимое, что врастает в ствол дерева. Чемоданы быстро заполнились и много чего еще осталось. Бог с ним, все равно я больше сюда не приду, зачем мне одному возвращаться в прошлое, больно это. Я пошел на кухню, где трудился новый хозяин и увидел в углу, на полу бутылку водки, которая осталась от брата, непочатой.   Я поднял бутылку, предложив новому хозяину выпить за то, чтобы и ему жилось здесь мирно и в удовольствие, как когда-то нам. Квартиры, как и животных, надо отдавать в хорошие добрые руки.  Подумав, он нехотя согласился. Я разлил  водку, грамм по сто себе и   ему, и после короткого пожелания, махнул залпом все содержимое стакана. Жидкость обожгла, но не более того. Боец, хлебнув, закашлялся, захрипел и, вытаращив на меня глаза, укоризненно произнес –«Вы бы хоть сказали, что это чистый спирт, я бы его развел». На мое –«Я и  не понял, что это спирт», он не поверил и еще раз недоверчиво оценил мою не «алкашную» внешность своим  фирменным взглядом.
Спирт догнал меня на улице, когда я выволок тяжелые чемоданы и потащил их к остановке трамвая.

Я больше не могу двигаться с этими гребаными чемоданами, заполненными осколками нашей счастливой прошлой жизни. Мои руки слабеют, пальцы разжимаются и пьяные, ватные ноги скользят по обледеневшей,  мокрой от изморози дороге. Душа стонет,  ругается и мироточит. Слезы,  проливаясь через глаза и соприкасаясь  с паром от частого, горячего  дыхания, искажают картину до боли знакомой улицы с расплывающимися огнями окон домов и трамваев. Изображение прыгает, скачет,  качается, стекая, как  струи дождя по автомобильному стеклу.  И бешено мечущиеся  дворники не успевают его смахнуть.  Остатки воли заставляют ноги продолжать движение,  и  я волоку чемоданы с бесполезными, никому не нужными  предметами, просто боясь их бросить и предать память в любой ее форме и проявлении. Надо дать заболевшей душе время отлежаться, и, успокоившись, а она сама  отсортирует  и избавит меня от всего не нужного.

 Большая часть того, что мы тащим  по жизни чемоданами,  вагонами или оно просто  стоит на месте блескучее и не очень, золотое или серебряное,  большое и дорогое, не так уж и важно. Все эти вещи, которые  останутся после нас, в конце концов,  скорее всего, достанутся совершенно чужим людям, или потеряют условную ценность, которую им придумали мы сами  в отрезке времени нашей жизни, в котором они тяжело  доставались.  Как это произошло с хрусталем, коврами, «Жигулями»,  «Москвичами» и даже…, не поверите, «Волгами».  И  архаичные бриллианты, золото, деньги  падут под натиском каких-нибудь виртуальных биткоинов, которые почему-то надо майнить.  Все  постепенно станет  не важным, условным, воздушным, не ограничивающим свободу. И важным останется то, что ты сохранил и несешь в душе и, что, наверное, для нее  важнее всего. Поскольку в вечность не унесешь ничего, кроме   богатства души. И может быть, та надпись, которая осталась нацарапанной на твоем дереве,  чудесным образом сохранится.

Потому, наверное, так приятно вдруг  обнаружить чудом сохранившиеся  кусочки розовой клеенки, с мамиными инициалами, которые крепились к нашим ножкам сразу после рождения, и  колечки наших золотых локонов, завернутых в старую газетную бумагу, с  надписью наших имен, сделанной маминой рукой. И,  уже не важно, найдется ли тот самый  перочинный ножичек, которым ты когда-то в детстве, в начале жизни, нацарапал на дереве наши инициалы,  по малости не сообразив доцарапать слово «любовь».
               
                Борис Цветов
                Февраль 2018
               
*Строки из песни Земфиры «Не отпускай»