Гадкое словцо

- Пипа - означает человек, - вдохновенно вещал юркий мужичок с микрофоном, одетый в блестящий костюм и галстук в мелкую косую полосочку. Это был невысокий худощавый брюнет с маленькими острыми глазками. Он говорил, захлёбываясь, торопясь и проглатывая окончания, будто вечно боялся, что сейчас его перебьют на рекламу.
- На каком языке, - распалялся ведущий передачи? – Нет, Вы скажите, на каком языке?
- На языке истины! Мы открыли, что это древнее слово, несущее в себе энергию человека счастливого. Давайте же просто будем им иногда, я не говорю часто, не надо часто… только иногда им пользоваться.
- Но, ведь его никто не знает, - возмущался ведущий, - И оно, это слово, неблагозвучно и режет слух…

Однако, вскоре, была запущена PR – компания, слово «пипа» обсуждалось на всех каналах ТВ. Филологи тщетно надрывались, отстаивая чистоту родного языка. Всё чаще и чаще это гнусное словечко стало использоваться в сериалах и научных дискуссиях. На полках книжных магазинов шеренгами скапливались в шикарных переплётах величавые труды «великих ментальных близнецов» Фом-ко и Носов-го, где в 6-ти томах доказывалась аутентичность нововведенного словечка. Сначала со смешком, а потом, всё более привычно и серьёзно оно стало употребляться ведущими телепередач и радиоэфиров. Затем вышел указ министерства образования, обязывающий проводить «Уроки счастья», на которых ученики были принуждены употреблять его по отношению к «человеку счастливому». На эту тему в школах писались сочинения, ученые защищали диссертации, а интеллигенция щеголяла "пипой" уже совершенно откровенно, ощущая несгибаемую силу тренда. И наконец, мерзкое словцо крепко застряло в умах народов от Калининграда до Владивостока.

Спустя несколько лет, вдоль дорог уже пестрели вывески магазинов: «Мир пипы», или «Пипин: товары счастья», рюмочная «Пипин рай», а какой-то прохвост умудрился даже несвежее заведение с острым запахом пива и дешевых сосисок переименовать в «пипетериум».

Жизнь берёт своё, и никому уже нет дела, что старинное слово «человек», как-то начало забываться, и в Ворде оно уже подчеркивается строгой волнистой красной линией, так же, как это делает старая школьная учительница с тугим узлом волос на затылке и в неизменных очках, вечером, на предпоследнем этаже девятиэтажки проверяя школьные тетрадки при свете старомодной лампы с желтым светом. Вот она подчеркивает устаревшее слово, укоризненно качая головой, и, почему-то задумывается, глядя поверх очков. Она находит под столом тапочки, надевает их на босу ногу и сутуло шлепает на кухню заварить чаек, берет вазочку с крекерами… А потолок на кухне потемнел, и обои обветшали, и уже лет 10 не было ремонта… «Ах, пипа, пипа», - шепчет она рассеянно. Но вот уже снова шуршат тетрадки, и снова летает красная шариковая ручка. А свет желтой лампы стекает за окно. Как уж, змеясь, ползёт он по синим улицам, коварно проникая через толстые стёкла. Туда, где рыдает за столиком ночного кафе, уже изрядно набравшийся алкоголик, в давно уже не блестящем костюме и без галстука в тоненькую полосочку.