Бессонница

                Мы не были детьми войны, а уже послевоенным поколением, родившемся через десять лет после окончания той страшной  трагедии. Тем не менее, в середине пятидесятых в стране ещё витал дух этой людской беды.
Первые впечатления детства- безногие калеки на подшипниковых  самокатках.  На рынках и вокзалах, у магазинов и пивных палаток . Многие из них с орденами и медалями на потрёпанных , грязных пиджаках и гимнастёрках.  Отталкиваясь от асфальта   деревянными брусками, они ловко кружили между рядами торговцев, успевая получить от каждого кусок съедобного подаяния. Мужики давали папиросы  и наливали выпивку.  К вечеру,  крепко нахватавшись спиртного, бедолаги падали со своих тележек  прямо на землю,  и засыпали перевернувшись  кверху засаленными портами  с  подвязанными, обезноженными штанинами.  Ребятишки  подхватывали их самокатки  и гоняли по улицам, пока взрослые мужики под звон хорошей затрещины не отбирали у них транспорт калеки. Многие в те годы ещё носили фронтовую форму. Но большинство старалось  одеться в гражданское,  хоть немного  забыть войну, порадоваться тому, что остались живы, что живут в такой замечательной стране-победительнице, что  впереди светлое будущее для всех народов мира. И советские люди действительно верили в это. Поэтому лица их были светлыми и радостными. Послевоенное, прекрасное время справедливых и честных людей, какими были и мои папа и мама.

                Родился я в большом городе, в большом деревянном доме на задворках главного проспекта столицы, в большой семье рядового советского врача. Маленькие клетушки обоих этажей  дома занимали двадцать семей, по большей части состоящих друг с другом в разной степени родства, которые существовали здесь вопреки всякой логике мирно, и я бы  даже сказал, дружно. Огромная кухня, десять керосинок, кастрюли, половники, корыта, в которых купали детей. Взрослым же по субботам светила вывеска «Бани» в Узком переулке. Вечерами на втором этаже  играл баян, на первом гитара и трёхрядная гармонь. Моя родня, в особенности женская её часть, обладала хорошим музыкальным слухом и сильными, поставленными в общей кухне голосами. Я рос под аккомпанемент сверчка за пожелтевшей печкой, лай соседской собаки,  завывание метели через огромную щель сгнившего бревна в пролёте между этажами, под баян и гармошку, народные частушки и песни советских композиторов. В один зимний вечер баян заиграл, гитара подхватила, а я  запел: «Ой, лябина кудлявая…». Всем почему-то вдруг стало  весело и на меня с разных сторон посыпались конфеты. Воодушевлённый  успехом я запел ещё громче. Кажется, в жизни я не имел большего успеха, чем  тогда,  в кухне нашего старого дома, на Большой Марьинской.
                Дошкольное моё детство пришлось как раз на период хрущёвской оттепели, первым знамением которой для нашей семьи стала новая квартира в пятиэтажном кирпичном доме на  окраине старой Москвы.  Трёхкомнатная квартира на восемь человек (!), с одной проходной комнатой, отдельной кухней, туалетом и ванной, горячей водой, центральным отоплением и газовой плитой казалась нам раем на земле. Даже огромная куча чуть подсохшего дерьма в сортире, оставленная строителями, как печать о сдаче объекта, даже временное отсутствие газа и отопления не могло помешать нашему счастью – встретить Новый, 1960-й год, в новой квартире.

                Из раннего  детства я отчётливо помню только отца. Когда я родился, папе исполнилось сорок восемь лет. В таком возрасте у многих уже бывают внуки, а они с мамой родили меня. Две старшие сестрёнки с детской ревностью посматривали за ежевечерним ритуалом отца. Приходя с работы он, не снимая костюма, даже не развязывая галстука,  сажал меня на шею, катал по всей квартире и возился весь вечер, не спуская с рук. Но счастью его не суждено было продлиться долго. Прошёл всего год после нашего переезда, и папы не стало. Детдомовское детство, голод,  война, хронические болезни, и Бог его знает что, уложили не старого  ещё отца в гроб. Он стоял на столе посредине комнаты, обитый пурпурным сатином, пахнущий смолой и хвоей венков. Мне подставили табуретку и велели стоять у его ног. Я всё время пытался слезть и убежать, но взрослые возвращали ребёнка на место, со злобной гримасой некоторого презрения:
- Отец любил тебя больше всех! 
А мне было просто страшно. Страшно и непонятно, почему этот близкий, такой весёлый и добрый человек лежит сейчас у всех на виду белый и холодный. Он лежит, а все стоят, многие плачут, тихо разговаривают между собой, часто поглядывая на детей. Мне было непонятно, но откуда-то известно, что отец уже никогда не будет прежним. Никогда.  Весной этого года человечество вступило в новую эру своего существования – космическую. Был пасмурный апрельский день. Мы с ребятами играли во дворе, когда всё вокруг вдруг загудело. Изо всех репродукторов, из окон понеслись слова диктора: « Сегодня, двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года в Советском Союзе был произведён запуск пилотируемого космического корабля Восток с космонавтом на борту…. Совершив облёт околоземной орбиты…» и так весь день. Потом, у стен кремля, по нескончаемой ковровой дорожке шёл и шёл простой русский парень – Юрий Гагарин, и улыбался всему миру в объективы фотоаппаратов и кинокамер своей чистой, открытой, широкой душой советского гражданина, покорившего космос.  И один лысый дядька, похожий на колхозного конюха, то и дело целовал его и жал руки. Этот дядька, как я потом узнал, и был тот самый «наш дорогой и любимый Никита Сергеевич Хрущёв», который улыбался нам с первой страницы школьного букваря радостной и довольной улыбкой конюха. Тот самый, который  из лучших, наверное  побуждений  засеял хлебородные поля огромной и великой нашей Родины какой-то неизвестной царицей.  Кем была та царица для нашей страны - никто из ребят не знал, а взрослые не говорили, только хлеб в Москве стали продавать по норме  и на развес. Зато кукурузы было – хоть завались, и нам, ребятам, нравилось выйти во двор с ещё горячим, солоноватым початком в руках.
                Чтобы прокормить, одеть и обуть семью мама много работала, а бабушке  было не до нас: стирка, уборка, готовка, походы по магазинам. Сестрёнки учились в школе, а я рос на улице среди сверстников и старших ребят, постепенно прославляясь в округе, как хулиган, забияка, и вечный виновник разбитых стёкол. «Безотцовщина!» - шипели соседки. Словом, к семи годам я уже имел какое-никакое представление о жизни и смерти, о людях, обо всём понемногу. Благодаря упорству старшей сестры научился читать, писать и считать, поэтому в начальных классах учился хорошо, но неохотно. И всегда в моей жизни бывало так: если я не понимаю целесообразности того, что меня заставляют делать, так и не буду делать!  А в школе я не понимал. И не нашёлся тот человек, который бы объяснил. Не сразу, но классу к третьему у меня в школе появился закадычный  дружок – Пашка Лепиков. Пашка тоже был из тех, кто не понимал, но вместе нам было жуть, как интересно.

Пашка всё время искал, и находил приключения на свою пятую точку. Пенки, или скорее горшки от заваренной им каши рикошетом доставались и мне, но наша дружба от этого только крепчала. В начале второй четверти за хулиганство нас пересадили на первую парту. Да, из-за того, что мы разобрали новогоднюю хлопушку, наполненную  конфетти, вытащили из неё круглый, как пуговица  запал с ниткой, и протянули её через рейку парты. На уроке Лепиков тихонько трогал нитку, пугая сидящих в соседнем ряду девчонок. Старый, подслеповатый учитель, объясняя урок, боковым зрением видел игру и, наконец,  потеряв терпение, рванул злосчастную нитку вниз. Раздался сильный хлопок, запахло серой и дымом.  Нас выгнали из класса за родителями. На следующий день я и Лепиков были пересажены на первую парту. Во второй четверти мы с Пашкой  удрали с трёх уроков, чтобы посмотреть новый фильм про индейцев – «Чингачгук – большой змей», подожгли дверь на чёрной лестнице, экспериментируя с порохом и в результате получили «неуд» по поведению. Дав  клятвенное обещание исправиться в третьей четверти мы обречённо скучали на уроках до тех пор, пока мне в руки не попалась одна книжица из  домашней библиотеки. Называлась  она «Приключения Робинзона Крузо». Я прочитал несколько страниц и утром, взахлёб рассказывал другу  о злоключениях одного выброшенного на необитаемый остров мужика,  и Пашка, слушая меня,  загорелся. У нас не хватало терпения читать книгу по очереди, и мы решили читать её вместе, на уроках. В первый же день Зиновий Соломонович  отобрал книгу. На второй я предложил читать книгу под партой, уложив её на наклонную  подножку. Идея нам понравилась. Пашка снял ботинок и босой ногой по команде переворачивал страницы.  Мы читали запоем, не замечая времени, не выходя на перемены,  задерживаясь после уроков. Вдохновлённые приключениями, это было уже в конце учебного года, мы с Пашкой собрали рюкзаки, сели в электричку и удрали в лес. Через сутки милиция с собакой разыскала нас  в семидесяти километрах от Москвы на берегу озера Сенеж,   в импровизированной палатке из веток и лапника голодных и замёрзших. Конечно,  мы были строго наказаны. После этого случая мама запретила мне выходить по вечерам на улицу. Пашкина мать закрыла в гардеробе всю его одежду, кроме школьной формы. Мы вынуждены были подчиниться родителям. После уроков я от скуки и досады гонял по квартире  и мучил сестрёнку, а Лепиков удумал такое!  Пашкины увлечения химическими опытами под домашним арестом приобрели реальные очертания. Когда, и Бог знает, где, он достал натрий, и ещё какие-то реактивы, и пока мать дежурила на работе - осуществил  задуманное. Мой друг был не дурак и, конечно, заранее  подготовил железную маску сварщика, оставшуюся от исчезнувшего отца, положил на стол металлический поднос  и соединил в нём реактивы. В результате я потерял друга. То есть Пашка, к счастью, остался жив. У него до костей обгорели руки,  лицо в местах соприкосновения с маской. В столе и деревянном полу зияли сквозные дыры. Лепикову сделали несколько пересадок кожи, он полтора года провёл в клинике и реабилитационном центре.  Когда я впервые увидел его после больницы – с трудом узнал. На школьной банкетке  первого этажа сидел Павел  Лепиков  - вечно искрящийся выдумщик, неутомимый исследователь, оптимистичный, радостный, вдохновлённый разными идеями человек,  улыбаясь мне только кончиками обожженных губ, слегка натягивая тонкую розовую кожу лица. Он смотрел  грустными серыми глазами в ореоле отсутствующих ресниц и бровей. Его переводили в другую школу. Пока Пашка лежал в больнице,  их семье дали новую квартиру где-то в отдалённом районе Москвы. Пашка не приезжал ко мне и не писал. Телефона у нас тогда ещё не было. Больше я никогда не видел его.
               

                Наше отрочество скиталось по голубятням, крышам старых домов, беседкам и подворотням. Заглядывая за занавес  взрослой жизни, не до конца ещё распростившись с детством,  мальчишки нашего поколения мастерили поджИги, дробовики, капсульные пистолеты, курили и пробовали вино. Однажды, это было на Пасху, мы с бывшим одноклассником Колькой Коровиным и Серёжкой Сариным решили поиграть во взрослых мужиков. Купили пол-литра  "Кубанской" водки, две булки хлеба и отправились в парк отмечать этот весенний день и непонятный нам праздник всех верующих людей. Расположились на пеньке, выпили по глотку – противно, горько, ничего хорошего. В висках застучало, в животе зажгло, но настроение как-то поднялось. Выпили ещё по глотку – опять противно, а нам уже смешно, весело, хоть куда! Тут Серёжка Сарин встал и пошёл прочь. Мы с Колькой переглянулись.
-Ты куда, Серый?
-У меня там дело одно …
-Где там, какое дело?    - Но ответа не дождались. – Серёжкина спина удалялась от нас в неизвестном направлении. Трудно сказать, сколько  ещё раз глотнули мы с приятелем из той бутылки, как Кольки вдруг не стало. Я огляделся по сторонам – никого, покрутил туда - сюда головой - нет его. А в башке  уже и так всё вращалось, расползалось и куда-то уплывало от меня. Собрав волю в кулак, я пошёл искать Коровина. Почти у самого выхода из парка, Сарин, сидя на корточках у края большой лужи, усердно вычерпывал из неё нечто  ржавой консервной банкой.
-Ты что делаешь, Сарин?
-Икру лягушачью вылавливаю.
-Зачем она тебе?
-Просто так…- сказал Серёжка, посмотрев на меня отсутствующим выражением  лица.
-Ты Кольку не видел?
-Нет,  – ответил тот, продолжая своё важное дело. Я махнул рукой и поплёлся назад к тому пеньку, где недавно, а может уже давно пировала наша троица. Половина бутылки "Кубанской" была ещё на месте, рядом валялись куски хлеба и окурки папирос  "Беломор". Кольки нигде не было. Я сделал ещё глоток, потянулся за хлебом и упал. Неизвестно, сколько прошло времени, но кажется, уже смеркалось, когда меня разбудили мужские голоса:               
-Эй, парень, ты жив? Жив, дышит! Э - вона…, да он пьяный! Слышь,  дурак, вставай быстро, простудишься, земля холодная, не лето чай! Или в милицию попадёшь, вставай!
Земля действительно была холодной. Куртка и брюки  промокли.  Хмель быстро выходил из головы. Не помню, как добрался до дома, как сбросил грязную одежду и завалился в кровать, но всё обошлось, и домашние ничего не заметили. Прошло две или три недели. Колька, живший в другом районе,  не появлялся. Я уже и думать забыл о пасхальной  истории, как в один прекрасный день почтальон приносит повестку, адресованную моей матери – "явиться такого-то числа в детскую комнату седьмого отделения милиции вместе с сыном". Вечером мне был устроен допрос с пристрастием о причинах вызова, а я ничего толком не мог ответить, поскольку и сам не знал, за что именно. В назначенный день и час мы с мамой вошли в отделение милиции, где уже томились в ожидании Колька Коровин и его отец, который, не переставая,  отвешивал ему подзатыльники и сквозь зубы матерился. Колька, утирая рукавом  слёзы и сопли,  виновато посматривал в мою сторону. Но Коровину - старшему  этого было мало. Чтобы окончательно  выпустить пар, он громко декламировал из противоположного конца коридора:
-Интеллигенция, а сын оболтус!  Нарожали, а за детьми не следят! Это ведь ваш Генка придумал!
Я возмущённо глянул на Кольку – тот отвернул лицо. Моя мама не стала вступать в пререкания с  Иваном Гавриловичем Коровиным, а я никому не рассказал, что сама идея, и деньги на выпивку, вытянутые из кармана пьяного отца, принадлежали Кольке. Мама,  бледная и заплаканная теребила носовой платок, повторяя:
- Если сообщат на работу – я повешусь!
Нас допрашивали по - одиночке. Сверяли мои показания с тем, что успел рассказать Коровин, когда в тот день на станции метро он заблевал весь вестибюль и  его забрали в милицию. И что он поведал теперь старшему лейтенанту  милиции по фамилии Зайцева, и капитану  Горохову. Рассказы наши отличались разностью восприятия действительности на момент, когда бутылка была уже наполовину пуста, а в целом и так всё было ясно, и нам, и детским милиционерам. Но капитан Горохов не унимался:
-Кто же был  третьим?
Я отвечал, что больше никого не было. А Колька сразу рассказал про Серёгу, но не знал его фамилии и адреса. Меня мучили и стращали. Я бы выдержал, ничего, но вот моя мама… я видел, что она держится из последних сил и вот- вот потеряет сознание, тогда я сказал:
- Был третий. Но я этого парня не знаю. Он познакомился с нами в парке, потом ушёл.
 Мне, конечно, не поверили, но за окном уже стемнело, и милиционерам  надо было возвращаться  к своим детям. В общем,  так или иначе, всё обошлось.
Слава Богу и разумным людям – на работу матери не сообщили. Забегая вперёд, скажу, что Колька Коровин  нарисовался на пороге моей квартиры в первую неделю, как я, отслужив армию,  вернулся домой.
 - Здорово, Геныч! Не узнал, что ли? Коровин! – еле выговаривал пьяный Колька, тыча в меня початой бутылкой портвейна. Я действительно не сразу узнал его, а когда признал – дал в морду и закрыл дверь.
                Итак, меня отправили в интернат. В те годы интернат был синонимом исправительной колонии лёгкого режима для несовершеннолетних. В эти заведения отправляли трудных, малоимущих, детей из многодетных и неблагополучных семей. Мама не хотела доводить дело до интерната, но дядя Слава сказал:
-Тебе, Валентина, не справиться с ним без отца! Отправляй  Генку в интернат пока не поздно, а то хуже будет! 
И меня отправили. Интернат, вопреки ожиданиям моих родственников и бывшей школы, не создавал условий для исправления чьего-либо поведения, а в действительности  являлся прототипом  детской исправительной колонии с её иерархией, дедовщиной,  беспределом офицеров и сержантов, то есть учителей и воспитателей. Благодаря своему характеру, физической силе, постоянным тренировкам в  драках,  я никогда не был «обиженным», но и других обижать не любил. Одного несуразного, чудаковатого  парня из нашей группы я опекал как младшего брата. Кешка  Кацман был вечным объектом для  злых шуток, розыгрышей и просто издевательств. «Очкастый  жидёнок» дразнила его даже мелюзга интерната. Что такое жидёнок или еврей – тогда я не понимал, и в моей семье не было принято об этом говорить. Понятие национальность в нашем многонациональном государстве вообще стиралось как таковое, но не повсеместно и, как оказалось, не для всех. Отца своего Иннокентий Кацман никогда не видел, мать работала лаборанткой в каком-то научно-исследовательском институте и его, как малоимущего приняли в интернат круглогодичного пребывания. В этом заведении выдавали казённую одежду, школьную форму, кормили не от пуза, но с голоду никто не умирал. По вечерам, когда сделаны все уроки,  разрешались нешумные игры,   по праздникам телевизор. Всё  свободное время Кешка проводил за чтением книг. Часами просиживал в библиотеке, смешно сгорбившись, накрест обняв себя руками, то и дело, поправляя сползающие на нос старомодные круглые очки,  и не уходил в спальню,  пока уборщица не начинала греметь ведром. В первой же драке, когда я отбил его у четверых разъярённых восьмиклассников, мне рассекли бровь и под глаз пополз огромный синяк, а Кешка лишился своих знаменитых очков в круглой оправе,  на шум выбежали дворник и завхоз. Убегая прочь, старшеклассники  кричали:
- С тобой ещё увидимся! За очкарика поквитаемся! 
Снег вокруг поля  боя был вытоптан и местами окроплён кровью. Иннокентий  Кацман подслеповато щурился. Его светло-коричневые глаза смотрели на меня с грустью, преданностью и любовью бродячей собаки, которую позвали в дом и подарили ошейник. Исполненный всемогущества своей силы,  я не сразу понял, что  Кешка,  хотя  и  был благодарен мне за покровительство, что позволяло этому странному парню спокойно существовать в  чуждом ему обществе, свободно уходить в мысли, чтение, но на самом деле не я, а он обогащал меня своей дружбой. Несмотря на то, что  слыл он не умеющим постоять за себя доходягой,  жила внутри Кешки какая-то сила, способная противостоять злу, и не в масштабах  банальной уличной драки. Был в нём собственный моральный устав, некий внутренний,  чем-то подпитываемый источник глубокого понимания  необъятной бесконечности вселенной и своей роли в этом круговороте времён, пространств, событий. 
                Каждую субботу  после уроков  почти все ребята разъезжались по домам. Кешку никогда не забирали. Дважды  в моё отсутствие его побили  старшие. С тех пор под любым предлогом я оставался на выходные в интернате. Наша дружба  казалась мне странной, не отвечающей моим прежним представлениям. Просто я жалел этого парня за  слабость, беспомощность, безответную доброту. Кешка жалел меня за мою неприкаянность, отсутствие ясной жизненной цели, расточительство способностей и дарований. А он был уверен, что таковые во мне имелись. В общем,  мы жалели друг друга. "Какая же это дружба?" – думал я  и поначалу другом его не считал. Иннокентий же, как мог,  старался направить мой досуг и неуёмную фантазию в мирное русло, тщательно собирая  достоинства и задатки, с тем, чтобы показать меня самому себе. Я злился на чудаковатого  приятеля и один раз в сердцах даже оскорбил его сказав:
- Отстань, надоел! Зануда и хлюпик.
Кешка неделю ходил как бездомная собака, и мне стало стыдно. А может просто жаль его. Вскоре произошло событие, которое на длительное время заставило друга отдалиться от меня, а случилось это так.
                Среди грубоватых учителей и воспитателей интерната случайным образом появилась молодая  преподавательница русского языка и литературы Савчина  Жанна Григорьевна. На вид ей было лет тридцать – тридцать пять, она  обладала приятными внешними данными, душевной добротой, мягким нравом, отличаясь от других  уважительным отношением к ученикам и любовью к своему предмету. Ещё в школе я заметил, что некоторые девочки стали как-то незаметно округляться в отдельных частях своего тела. Это приводило нас, мальчишек, в непонятное смущение, вызывало неосознанное желание  грубить и говорить пошлости. К тринадцати годам я пошёл в рост. Голос постепенно начал ломаться, на подбородке и под носом появились отдельные волосы и прыщи. По утрам теперь я старался пройти в ванную комнату незамеченным, держа перед собой свёрнутое полотенце. В таком возрасте мальчишке обязательно надо в кого-то влюбиться. И я влюбился в Жанну Григорьевну.  Я краснел и потел у доски, не в силах вспомнить и выговорить правило или стихотворение, которые накануне заучивал со мной сердобольный Кешка.  Жанна Григорьевна с пониманием и терпением ожидала разрешения   выходящей из меня информации. Она тратила на ученика седьмого класса Колчина  свободное время, приглашая прийти после уроков,  чтобы переписать диктант или сочинение. То есть относилась ко мне по-человечески. Я бы сказал по-матерински.  Ж.Г. была женой военного, постоянно находившегося на службе  в местах столь отдалённых от Москвы, что свидания супругов происходили не чаще чем раз - два в году. Она жила  в десяти минутах ходьбы от интерната с дочкой Лизочкой пяти лет. Постепенно к моей влюблённости присовокупилось  чувство глубокой благодарности, поэтому, когда Ж.Г. нужно было чем-нибудь помочь,  я первый срывался с места, чтобы повесить портрет вождя, учебный стенд, приколотить гвоздь, починить стул. Иногда Ж.Г. дежурила вечерами, подменяя заболевшую воспитательницу, и я развлекал Лизочку, пока та не ложилась спать вместе с младшей группой.  Итак, я был влюблён, а Ж.Г. была очень добрая и заботливая женщина, обделённая мужской лаской и вниманием. Она, ни сном, ни духом не ведущая о моих чувствах, однажды вечером попросила  повесить в  классе  шторы. Мы поставили стул на парту,  и я взялся за работу. Подвесив последний зажим,  я резко повернулся, зацепил  ногой подвижную крышку стола и полетел вниз, увлекая за собой перевёрнутый стул. Когда я очнулся, Жанна Григорьевна стояла на коленях, склонившись  над моим лицом. Она охала и причитала, прикладывая к саднящей ране на лбу ватный тампон с перекисью водорода:
- Боже, Геночка, мальчик мой! Тебе очень больно? 
Конечно, мне было больно. Ныли так же рука и нога.  Я простонал нечто невразумительное. И без того сильно напуганная  Ж.Г приподняла мою голову так, что нос почти касался её пышной, вырывающейся из соблазнительного декольте  груди, запретной складки между двух небольших дынь «колхозница», и поднесла кусочек ваты с нашатырём. Я пошевелил головой, чтобы набрать воздуха и сказать:
– Не больно!
Но неожиданно для самого себя взял и поцеловал  Ж.Г. в тёплую расщелину  между двух  зрелых плодов. Учительница отстранилась, поднялась с колен и одёрнула платье.
-  А ты, я вижу, не такой уж скромник, Колчин. Поднимайся. Ступай к себе в группу. Если почувствуешь себя плохо – бегом в медпункт!
Всю ночь мне снились спелые, упругие дыни «колхозница» и сладкое дыхание её тела. Прошёл месяц, прежде чем Ж.Г снова пригласила меня  в вечернее дежурство - помочь перенести  сломанные стулья из класса в кабинет завхоза. Освобождая верхний стеллаж, она, как бы нечаянно качнулась назад, и я инстинктивно схватил её сзади  под мышки.  Жанна Григорьевна замерла. Я тоже замер, но руки сами поползли вперёд и обхватили её грудь. Она повернула голову и поцеловала меня в губы, нежно обвив шею рукой. Вот так, в каморке интернатовского завхоза,  я стал мужчиной. От восторга и экстаза ощущений мне хотелось плакать. Слёзы катились по щекам, я почти рыдал, и чтобы скрыть перед этой женщиной свой стыд, непрерывно целовал её во все клеточки нежного тела. Воспитательница младшей группы Любовь Васильевна  ещё долго находилась в больнице, и Ж.Г дважды в неделю выходила на ночные дежурства. Уложив ребятишек и Лизоньку, она ожидала меня в кабинете завхоза.  Как только утихали голоса пацанов в нашей спальне, я сломя голову летел на свидание. В случае чего Кешка  Кацман прикрывал меня по всем фронтам. Наверное,  он догадывался, но ничего не спрашивал, а только упрекал за то, что мало сплю, что совсем запустил учёбу и занимаюсь ерундой. А мне хотелось сказать ему:
- Если бы ты знал, зануда, что это за ерунда - отдал бы за неё всю свою идиотскую учёбу!
И разве мог я тогда знать, что потом у меня будет много разных женщин, но её, мою  отроческую любовь я не забуду никогда.  Учительница первая моя! Да будет она счастлива во все времена!
                Наша связь с Жанной Григорьевной продолжалась около двух лет, пока однажды среди дня  к интернату ни подкатил командирский УАЗик  и увёз мою любовь на далёкую пограничную заставу, где нёс службу её муж,  капитан погранвойск  Савчин.

               

                После окончания восьмилетки я устроился  на радиозавод. Кешка Кацман перешёл в девятый класс вечерней школы, работая днём санитаром  одной городской больницы.  Мой друг  настоял на том, чтобы я продолжил учёбу,  и осенью я пошёл в школу рабочей молодёжи. Работа на конвейере  по сбору схем радиоприёмников  не приносила морального  удовлетворения. От монотонности и однообразия рабочих процессов в моей голове образовывалась высокая концентрация некоего взрывоопасного вещества, едва не достигающего своей критической массы в промежутках между обеденным перерывом и окончанием  смены. Трудились в нашем цехе в основном  женщины, что давно привыкли к незатейливой работе на конвейере. Годами, десятилетиями выполняя одни и те же  операции,  они не утруждали свой мозг вопросами: зачем сопротивления надо крепить вдоль длинной стороны текстолитовой пластины, а конденсаторы наоборот. Почему устанавливая диоды надо соблюдать полярность и прочее. Во время движения транспортёрной ленты, то есть весь рабочий день, дамы разговаривали друг с другом, делясь новостями, семейными и любовными делами, разными историями и анекдотами. Причём в разговоре работницы цеха, женщины разных возрастов, не стыдились вставлять крепкое словцо и скабрезные шутки, от которых краснели даже заводские грузчики. Нас, молодых ребят допризывного возраста, в цехе работало трое. На долю каждого, особенно в первое время,  приходилось девяносто процентов  женского внимания,  пошлых шуток и весьма неприличных предложений. На второй же день я подошёл к мастеру и сказал  что, наверное,  уйду с завода,  так как работать на конвейере не могу.  Мастер отвёл меня в свой кабинет и минут сорок уговаривал.
-Ты, Геннадий не бойся баб. Они тебя не съедят. Ржут, подкалывают – ты не обращай внимания, посмеивайся себе, да дело делай. Ну, если зажмут в каком углу, пощупают где –  так с тебя не убудет! Поработай, парень. Очень тебя прошу! Позарез надо. Людей, сам видишь, не хватает. Я понимаю, на конвейере работать не мёд. Посидишь на ленте годок - я тебе разряд подниму, зарплату. Захочешь, на сборщика выучишься. До армии перекантуешься, а там видно будет. В июне в отпуск пойдёшь - мы тебе путёвочку профкомовскую в Сочи организуем. А хочешь, невесту подыщем? Ты глянь, парень, девки - то какие здесь имеются! Ты ж в малинник прямо попал. Поработай, Ген! Очень надо! Привыкнешь. Недельку- другую, а там всё пойдёт как по маслу.
И я остался.
                К концу месяца бригадир, как-то ехидно посмеиваясь, направила меня на центральный склад получить для цеха  радиодетали. Накладные  выписали на Валентину Чугункину – самую  разбитную, хамоватую и незамужнюю деваху лет тридцати. Я же катил следом небольшую тележку и являлся при ней, так сказать, вспомогательной мужской силой. Кладовщица долго перебирала бумаги, сверяя накладные со своей  картотекой, после чего сказала Валентине несколько непереводимых слов в смысле:
- Ты чего рот разинула? Иди и подбирай свои детали на полках.
На что получила приблизительно такой ответ:
- А ты тут на кой стул греешь?
Их содержательный диалог закончился со счётом три - два в пользу кладовщицы, и Валентина, выругавшись пятистопным  ямбом, прошла вперёд, бросив мне через плечо:
 – Пшли, Гендос!
В глухих и полутёмных лабиринтах  огромного склада Чугункина заставила меня встать на стул и достать с верхней полки ящик с резисторами. Я потихоньку вытянул объёмную коробку, и пока держал её в руках, Валентина ловко и быстро сделала то, чего не делала даже Жанна Григорьевна.  У меня было ощущение, что меня насилуют. Оттолкнуть или ударить  деревенскую девицу килограммов под девяносто весом я, наверное, мог, но  руки  были заняты большой коробкой, которая уже не дотягивалась до своего места на  полке. И в ожидании завершения процесса я поставил её Чугункиной на голову. С того дня Лошадь Пржевальского – так за глаза звали Чугункину - объявила на меня одиночную охоту. Ловила везде:  в столовой, около туалета, в курилке, у заводских ворот после смены, заставляя покидать предприятие через забор. В цеху со мной заигрывали многие работницы. С одной из них – рыжеволосой девушкой Ларкой  Комелич - я имел неосторожность поболтать за обедом в заводской столовой. Ларка рассказывала разные истории про Чугункину, и мы смеялись. По окончании перерыва, выходя из курилки,  я столкнулся с Валентиной. Она стояла в проходе, широко раздвинув ноги, уперев руки в бока, то есть, перекрывая выход своим могучим телом.
-И что? Вот эта шмара тебе нравится?
-Какая шмара?
-С  которой в столовой  лыбитесь.
-Ларка? Нравится. Мне многие здесь нравятся. Наташа, например. Галка, Зоя, да все девчата хорошие!
-Всех б..дей назвал, или ещё  какие на примете есть?
Я грубо ответил Чугункиной и оттолкнул в сторону. После смены я нарочно подождал Ларку.  Мы вместе вышли через проходную, мило болтая о разных глупостях дошли до метро. На Проспекте Мира - кольцевой я попрощался с девушкой  и пересел на свою ветку. На следующий день мы снова собрались идти в столовую вместе с Комелич. Чугункина приносила еду с собой, и когда мы проходили мимо, только начала раскладывать на столе картошку в мундире, ливерную колбасу и квашеную капусту. Уже не припомнить, кто из них начал первой, но слово за слово…  девушки вцепились друг другу в волосы. Тщетно я пытался растащить их по сторонам. На визг и крики выбежал мастер. Только судейский свисток и мощная струя пенного огнетушителя смогли остановить разъярённых  баталисток. Видно, не впервой применял Николай Власыч этот безотказный приём.  Драка  тотчас прекратилась, и картинка, открывшаяся стороннему наблюдателю, оказалась  достойна кисти художника. Лошадь Пржевальского, вся покрытая пеной, с вырванным клоком рыжих волос в руке, сидела на полу в луже рассола, стряхивая с головы большой капустный шиньон. Ларка Камелич, с расцарапанным лицом и оторванными верхними пуговицами халата, гордо возвышалась над поверженной Валентиной. На следующий день мастер, Николай Власыч, пригласил меня к себе, и со словами:
- Нет, Колчин,  нельзя тебе на конвейере работать! Ты парень видный, а здесь девок,  да баб незамужних много. Работать мешаешь! Драки из-за тебя, ссоры. Не дело. Ладно, переходи в сборку, - перевёл меня на работу в сборочный цех. Сборочный цех находился в другом корпусе завода, и работали в нём одни мужики. На сборке я волей-неволей заинтересовался  радиоэлектроникой. Парней моего возраста в этом цехе не было. Прошло время, и я подружился с Виктором Аристовым, слесарем сборщиком пятого разряда, толковым мужиком двадцати восьми лет, который стал моим наставником в работе и примером в жизни. Виктор ненавязчиво вводил меня в мир радиоэлектроники, давая элементарные представления о свойствах материалов и принципах работы деталей. Научил читать схемы и чертежи, попутно заставляя заново учить физику шестых-восьмых классов. На работе мне всё было понятно, а потому азы своей профессии я схватывал легко и сразу. Вечно нелюбимые мною математика и физика в вечерней школе пошли хорошо, с интересом. Несколько раз я побывал в гостях у своего наставника. Познакомился с его семьёй, женой Надей и маленькой Машенькой, которая сразу почему-то полюбила меня, сказав папе и маме: - Гена – мой жених! 
Надежда не была женщиной красивой,  даже симпатичной. Её обаяние, женственность, доброта и безукоризненное воспитание  с лихвой возмещали приятное, но сугубо узкое достоинство других женщин. Вот  тогда-то я и решил: любить можно и красивых, но жениться только на такой, как она. 

                В терапевтическом отделении городской больницы, где в это время дня царил беспорядок и хаос, так как мест в палатах не хватало и больные лежали в коридорах,  холлах третьего этажа, а те, кто мог ходить, слонялись по тем же коридорам и лестничным маршам,  никто не мог ответить – где  найти санитара Иннокентия Кацмана. Я останавливал пробегающих людей в белых халатах, приставал к сестричкам на постах, но те лишь пожимали плечами.
– Поищите его в процедурном, – бросила на ходу сестра-хозяйка. Я постучался в кабинет.
- Подождите  за дверью, больной, – не поворачиваясь, ответила сестра.
- Я не больной. Я ищу Иннокентия, вашего санитара.
-Ах, Иннокентия… Он, кажется, получает бельё.
Худенькая девушка лет семнадцати, процедурная медсестра с голубыми, ясными, как небо в солнечный день глазами, чуть смущенно улыбнулась мне.
-А я подумала – вы на укол. Посидите здесь. Я уже освободилась и могу сходить за Иннокентием.
- Не хочу вас утруждать. Расскажите, как найти это место, и я сам…
- Мне не трудно. Просто вы не найдёте. Это в подвале. Лучше я, ладно?
- Тогда уж пойдёмте вместе.
- А вы его родственник?
- Нет, я друг.
По дороге сестричка рассказала мне о том, какой хороший человек мой друг, что она учится с ним на подготовительных  курсах  мединститута и уверена, что из него выйдет настоящий врач. Так мы познакомились с Леной.  Девушка понравилась мне, и не без Кешкиного посредства мы стали встречаться. Это был 1972-й, выпускной в ШРМ  год. Экзамены в вечерней школе я сдал хорошо, а в институт недобрал один балл. В МИРЭА, куда я,  во что бы то не стало хотел поступить,  в те годы был очень высокий конкурс.  Вуз этот считался престижным и славился, как лучший среди учебных заведений этого направления. С теми же баллами меня бы приняли в другой институт, но я был молод, настойчив, уверен в себе.  И  сказал – баста! Пойду в армию. Вернусь, всё равно буду поступать только сюда. А вот Иннокентий и его коллега успешно сдали экзамен и осенью стали студентами  первого  медицинского института.   Наш с Леной роман развивался бурно. В октябре, по первому снегу она проводила меня на сборный пункт. Постояла за забором, промокая платком набегающие слёзы, и смотрела вслед, пока армейские грузовики не увезли нас за поворот.
                На прохождение срочной службы  меня определили в Прибалтийский военный округ. После учебки и до конца срока  я служил в войсках связи, в союзной тогда ещё Литве. Край живописной природы, чистых озёр, и не очень дружественных нам прибалтийских народов.  Однако служба моя проходила без особых затруднений. Получив по первым трём месяцам от старослужащих несколько коллективных воспитательных процедур за «наглую рожу» и неповиновение,  следующие три месяца я отлавливал «дедов» в укромных углах по одному,  и методично бил. В результате уже второе полугодие службы я заимел статус «крепкого парня» и никто из второгодок больше не пытался поставить меня на место. Наоборот, узнав, что я "секу" в радиоэлектронике, стали набиваться в приятели и просить собрать для них радио в мыльнице. Приёмники в то время стоили дорого, да и не всегда были в продаже. Лена честно ждала меня, и регулярно писала длинные, лирические письма. Кешка сообщал, что у него в институте появилась девушка. Что они иногда берут с собой Лену в театр, на выставку или кино. Мне было приятно, что в моё отсутствие товарищ и любимая девушка общаются и поддерживают друг друга.
                В посёлке городского типа, недалеко от которого стояла наша часть, работало несколько продуктовых и два промтоварных магазина. Был даже ресторан, что днём превращался в столовую с вполне сносными ценами на комплексный обед из трёх блюд. Если денег из солдатского довольствия  и присланных из дома хватало на курево и посещение  местного общепита, хотя бы два раза в месяц, солдат был счастлив. От нашей части до Вильнюса сто тридцать километров пути. Это два с половиной часа на  электричке. Поэтому за всё время службы я побывал в городе не больше шести раз. Ну, а в посёлке – каждую увольнительную, если не случалось дежурств или наказаний. Как-то раз в местном универмаге подходит к нам бабушка, и с трудом выговаривая, подбирая слова, просит:
- Молодые люди, помогите нам с внучкой выкопать яму на огороде. Мы живём на хуторе. Здесь, рядом.
За работу бабуля обещала дать денег и накормить.  До четырёх часов мы втроём копали  у бабули на заднем дворе глубокую яму под отхожее место. После работы умылись у колодца. Светловолосая и сероглазая  девушка поднесла полотенца. Слегка с горбинкой нос, немного крупноват, но в целом вполне.
- Это моя Раса. Как по - вашему сказать? Внучка.
Девушка смутилась и залилась румянцем.
Бабуля сдержала слово. Накормила, дала немного денег. Подавая на стол, Раса краснела и отводила глаза. Прощаясь, сунула мне в карман белый расшитый разноцветными нитками платок. В следующее увольнение я не попал в посёлок, а поехал с товарищем посмотреть костёлы и послушать католическую службу в Пабраде.  Ещё через неделю дежурил в роте. Прошёл месяц, прежде чем я снова появился в посёлке.
- Эй, солдат! Тебя как зовут, ты не Гена?
- Гена.
- Тебе записка от Эмилии Петрекене, –  продавщица магазина протянула мне пожелтевший  тетрадный листок в линейку.
- От кого?
- От бабушки Эмилии. Где яму копали.
- А, спасибо! - Я развернул листок: «Гена, приходи к нам. Требуется твоя помощь. Адрес знаешь. Приходи один. Раса». Я почесал затылок. Ну как отказать женщинам, если нужна помощь?  Немного обдумав ситуацию, я простился с ребятами и повернул на хутор. В этот раз я покрывал рубероидом прохудившуюся крышу в доме вдовы Петрекене. После работы меня снова накормили. От денег я отказался. На прощанье Раса завернула тёплые ещё пирожки с рыбой.
-Бери солдат! – говорила она с приятным акцентом. - Я сама их испекла. Ты приходи к нам в следующее воскресенье.
Я поблагодарил и умчался на автобус, ничего не обещая.  Почти каждую ночь  во сне я видел  Лену с её небесно-голубыми глазами, обезоруживающей улыбкой, смелую, ласковую и манящую. Вспоминал  ту, последнюю прощальную ночь. Перед рассветом  Лена сама пришла ко мне. И всё, что должно было свершиться – свершилось. В соседней комнате спала мама, скорее всего только делала вид, что спит. Да какой там мог быть сон, когда до глубокой ночи она собирала и мыла посуду, потом укладывала на ночлег гостей, и всё время переживала, держа глаза на мокром месте. Я тосковал по своей девушке и, конечно, не помышлял о другой.  Раса каждый выходной приезжала на велосипеде из хутора в посёлок. Несколько раз она подходила к столовой, где молодые солдатики прогуливали своё копеечное довольствие.  Я делал вид, что не замечаю её. В конце второго лета, ближе к дембелю, жена лейтенанта  передала мне записку от девушки с хутора. «Буду ждать в воскресенье у остановки автобуса напротив КПП. Приходи! Раса». Я пришёл, чтобы объяснить ей, что моё сердце не свободно, и как мог, при помощи жестов, общеизвестных слов пытался извиниться за то, что не могу ответить на её чувства, но девушка плохо понимала русский язык.  Она волновалась, что-то быстро говорила мне, нервно теребя пуговицу гимнастёрки.  Совсем отчаявшись  добиться понимания, она выкрикнула,  какое-то литовское проклятие, дала мне пощёчину. Потом Раса Петриките поцеловала меня,  со слезами на глазах медленно выговорила:
 – Я люблю тебя, дурак! И убежала прочь.
               
                Осенью семьдесят шестого  года я демобилизовался,  в апреле  семьдесят седьмого  мы с Леной поженились. Первые два года жили у меня, а после рождения дочки переехали к тёще.  Тогда я уже был студентом второго курса вечернего отделения факультета "Автоматика и телемеханика" МИРЭА. Мой друг Виктор Аристов работал теперь в КБ закрытого авиационного завода и после армии  перетащил меня к себе. Завод имел статус «почтового ящика». Режим сурово действовал на нервы, зато работа была интересной, по тем временам хорошо оплачиваемой, да и оборудование по большей части импортное, поскольку выполнялся военный заказ. Когда появился ребёнок, заниматься в институте стало  сложно. За день Лена уставала и частенько просила меня  после работы посидеть с Наташкой, поэтому  раз - два в неделю я прогуливал вечерние занятия. Иногда  приезжала мама, стараясь подменить меня. Она хотела, что бы я учился, но между женой и матерью не было взаимопонимания. Позаниматься на работе не получалось. Едва сдавался один крупный заказ, приходила документация следующего. Одним словом, в институте у меня образовались «хвосты».
                Всё-таки загадочное свойство человеческого сознания - память! Она по первому зову, а иногда по собственному велению воспроизводит слова, голоса, интонации, фотографические картинки порой незначительных событий прожитой жизни. С раннего детства мне снился край откоса над рекой. Я поднимаюсь в горку, а там зелёный луг. Бабочки, стрекозы, кашки розовые цветут, ромашки, не занесённые ещё в красную книгу, пахнут – аж голова кружиться. Травы мягкие, луговые так притягивают, так манят завалиться  в их негу,  раскинув руки. Смотришь на облака, плывущие в сине-голубом поднебесье…  А, может и не снилось вовсе,  а на самом деле случилось  однажды в моём радостном детстве,  и потом, с навязчивой регулярностью приходило и приходило в мой сон, терзая предрассветным забвеньем после изнурительной бессонницы...  цветущий луг, паровоз на калибровской горке, наш огромный деревянный дом на Большой Марьинской улице, где все ещё были живы и счастливы. 
                Что нужно человеку для счастья? Наверное,  немного: чувство защищённости, любви, свободы. Почему на первом месте я поставил защищённость? Наверное,  такое чувство бывает только в детстве, пока мир вокруг – огромная, добрая сказка. Пока он не повернулся к тебе другим боком, не показал свою худшую сторону, бренность, обман, недружелюбие ,  пока не вышел ты один на один с бедой, обидой, болью. Пока сидишь ты на руках у матери, рядом с отцом…   на фотографии с  потрескавшимся глянцем.
 В молодости некогда рассматривать семейные фотоальбомы. Всё ближе к старости чаще заглядываешь за занавес прошлой жизни. Не столько для того, что бы посмотреть на ныне живущих, сколько для того, что бы вспомнить и повнимательней вглядеться в черты давно ушедших. Кто они,  мои ближайшие предки, смотрящие гордыми, мудрыми, исполненными достоинства лицами с пожелтевших от времени снимков. Цепочка непрерывных связей.  Вот уже ты  становишься частью этой цепочки. И глядя на сонное личико маленькой дочки думаешь:
-  Господи, какое чудо! И жизнь продолжается!
                Итак, в институте у меня начались проблемы. Декан факультета серьёзно предупредил о неминуемом  отчислении, если до конца  марта не сдам все "хвосты". Поговорив с Леной, я на время переехал к маме. На работе взял отпуск, и стал  день и ночь заниматься. Пересдал три экзамена, несколько зачётов, написал  треклятый реферат по физике. Рассчитался со всеми "долгами", но не спешил возвращаться в тёщину квартиру. В этот период с женой и дочкой мы встречались по выходным.
 Лена теряла терпение и требовала моего возвращения. Подходил к концу третий год учёбы, и я уже мог не сомневаться, что перейду на следующий курс, но мотивировка учёбы была железной, и жена, скрепя сердце, давала мне  спокойно дотянуть сессию. К слову сказать, сама она, к тому времени   уже защитила диплом и должна была проходить ординатуру, если б не рождение Наташки. В июле тёща уехала  на дачу, я вернулся к жене. Лето мы прожили спокойно. В августе погуляли на Кешкиной свадьбе, он женился на однокурснице из института. На  той самой Кате, с которой уже успела познакомиться моя Ленка. Съездили в трёхдневную экскурсию на Валаам, пару раз сходили в театр. Вообще, если бы не тёща - может, жили бы мы тогда  с Ленкой не хуже других. Была бы  у нас  в то время отдельная квартира - может всё сложилось бы по другому. Да... но, как говорят, история не имеет сослагательного наклонения. С возвращением Галины Михайловны всё в нашей семье снова пошло наперекосяк. С утра до вечера тёща пилила дочь:
- От твоего студента толку мало, а хлопот  - не оберёшься!
- Мам, каких хлопот? Что ты говоришь?
- Я целыми днями готовлю, стираю, убираю... а он припрётся вечером, швырнёт ботинки посреди коридора и курит, курит... Подашь ему всё на тарелочке - он:"Спасибо, Галина Михална, всё было очень вкусно"...  Мне от его "спасиба" ни горячо ни холодно!
- А что ты от него хочешь, он работает и учится?
- Что нам от его учёбы? Хоть бы крышу на даче перекрыл, и то дело...
- Мам, ну когда ему? Генка и так устаёт ужасно, в институте еле успевает. А он  хорошо зарабатывает, все деньги домой приносит, не пьёт, дочку любит. Что ты к нему всё время придираешься? Ты развести нас хочешь, что ли?
- А, хоть бы и так... на нём, что клином свет сошёлся ? Ты девка красивая с высшим образованием, - одна не останешься!
                Вода, как говориться, камень точит. Через пару лет мы разошлись с Леной. Думали на время - оказалось навсегда.
                В 1983 году я закончил институт. По прежнему жили мы с мамой в  трехкомнатной родительской квартире (сестрёнки к тому времени повыскочили замуж одна за другой). На работе получил небольшое повышение.  Был ещё довольно молод и свободен.  Время от времени я с кем-то встречался. Так, ничего серьёзного. Один раз даже пожил пару месяцев у одной хорошей женщины, но жениться снова не было желания, поэтому не торопился расторгнуть  брак с Леной. Мой друг Виктор и его Надя один  раз пытались познакомить меня со своей дальней родственницей. При всём моём уважении к семье Аристовых -девушка мне не понравилась ( ещё Машка ни с того ни с сего скандал закатила там ), совершенно не мой тип женщин. Некоторые, в особенности женщины,  утверждают, что мы, мужчины,  всегда выбираем себе один и тот же тип "возлюбленной", поэтому достаточно примитивны и предсказуемы в этом вопросе. Не знаю, наверное, есть определённый образ, определённые предпочтения, но с опытом взгляды и вкусы меняются. Современные психологи даже пытаются доказать, что мужчина выбирает себе женщину, похожую на свою мать. Это вообще бред! Нет, ну, может, и есть такие, что до седых волос с мамами хотят остаться, а если жениться, то на такой же доброй, заботливой, нежной кулинарке, что б во всём как мама. Всё-таки жена -это не мать. Здесь, на мой взгляд, смешение жанров невозможно, а то и до Эдипова комплекса недалеко! Женщину нужно вожделеть- иначе род человеческий кончится. А мать - есть мать! Это святое! Она дала тебе жизнь, воспитала и прочее, за это ей низкий поклон,  уважение, и нескончаемая сыновняя любовь до самой смерти. Мать одна, единственная, а жён...  бывает и  не одна...  А просто женщин, в жизни каждого здорового мужчины  может быть довольно много.
Ехал я как-то раз в поезде, и мне попутчик интересный попался. Дорога длинная, делать нечего, разговорились за "чаем". Вот он свою жизнь стал рассказывать случайному попутчику. А что ? Мы друг друга не знаем, сошли с поезда - и прощай! Средних лет, здоровый рослый мужик, на большегрузах в Сибири работал. Хотя родом с Украины. Так вот он говорит: 
- Я, мол, полжизни по командировкам мотался, на нефтяных месторождениях деньги большие зарабатывал. Куда, говорит, не приеду, в город или село - везде одинокие  женщины попадаются. Оно,  по статистике, нас мужиков меньше, чем баб. Как в песне: на десять девчонок - девять ребят! А я думаю, что даже меньше. И что ж тем бабам делать, на которых мужиков не хватило? Ведь им тоже счастья женского, тепла да ласки хочется... Вот и ходят мужики по бабам- чтобы справедливость была! А их ещё за это свои-то бабы ругают да клянут. А по сути -  эгоизм,  да и только! Я вот, к примеру сам, как многие,  в особенности молодые, на женский пол не кидался. Не рвался во что бы то ни стало всюду, где бываю двух-трёх подцепить, а потом хвастаться, да счёт вести.
- А ты что дядя, монах? -  Спрашиваю его с усмешкой.
- Какой, нах.. монах? Просто я к женщинам с полным уважением! Подойдёт ко мне дамочка или баба, намекнёт, что мол скучает без мужчины- я никогда, ни одной не отказывал. Зачем так обижать? Что она виновата, что ей своего мужика не досталось? А с меня не убудет, не смылится... Правда, попадаются иногда такие, что сытости в этом не знают и приличия не имеют. Раз случилось - жене из командировки "неприятность" привёз. Вот был скандалище -то, чуть до развода не дошло!  После одумалась, простила. Тоже ведь, знаешь, прикинула - ну разведёшься, а что дальше... а дальше ты одна, и такая же, как та, которую проклинаешь за то, что мужа соблазнила. Вот так, брат! Диалектика жизни!
 Такой Сократ "от сохи" (вернее, от руля) мне попался, а правду жизни выразил вполне себе логично.
                Диалектика. Главное обманывать никого не надо, это гнусно. Честно признавайся- я жениться не буду!..., не хочу... не могу...не важно, но не обманывай! А дальше по обстоятельствам... А уж если женился... да дети народились - она теперь мать твоих детей и ей особое уважение и твоя любовь. Такая-то любовь, какая в молодости, по сути, страсть,- проходит со временем, а почтение и забота о матери своих детей - это навсегда. Вот круг и замкнулся. От уважения к своей матери до уважения к жене.  Так и наши предки жили. Когда слово"любовь" не знали ещё, а говорили вместо "я тебя люблю"- "я тебя жалею"! Вдумайтесь, сколько смысла и тепла в этом слове. Любовь, влюблённость, страсть, желание, вожделение. Часто это одно и тоже. А "жалею" не имеет страстного оттенка. Это понятие вечное, как сама жизнь. Некая мудрая, светлая и добрая "константа" человеческого взаимодействия. Правда, у этого слова есть и другое значение: жалкий, жалоба, жало. Корень один - смысл противоположный, негативный. Думается - привнесённый позднее. Залюбить  до состояния жалости, до потери своего "Я", до того,  что залюбленный  взмолит о пощаде, станет жаловаться - боже, меня ужалили! Так иногда дети от умиления и жалости  заласкивают,  затискивают котёнка или щенка чуть не до смерти. 
                Под новый 1984 год  из Новосибирского филиала пришла весть, что в особую  лабораторию набирают персонал. Новому опытно-экспериментальному участку срочно требовались специалисты моего профиля. С московскими сотрудниками договор заключали  минимум на три года. Предупреждали, что построенная вдалеке от населённых пунктов лаборатория пока не оснащена центральным отоплением, но обещали интересную и хорошо оплачиваемую  работу. Недолго думая я согласился, тем более что был я к тому времени фактически холост, и увы, не богат (выплачивал ежемесячно треть оклада Лене, в качестве алиментов).
Годы, прожитые в Сибири, на таёжном участке ОЭЛ, я вспоминаю с радостью и благодарностью, как службу в армии.  Было трудно, порой опасно, но весело и интересно. Поначалу мощности генераторов едва хватало на питание оборудования, общежитие отапливалось дровяными печками. Позже построили котёл, стали поставлять уголь по узкоколейке из посёлка, заработала система отопления рабочих помещений  общежития, столовой и небольшого клуба. Таёжная жизнь откладывала на нас свой отпечаток. Небритые, обветренные, прокопчённые у костра лица легко узнавались в городе. Нас называли "Робинзоны". Были мы одной командой товарищей, единомышленников, немного одичавших отшельников науки. Даже те ребята, что в городе носили погоны, там, в тайге, были одними из нас, небритыми чудаками в растянутых свитерах из грубой шерсти, с гитарой у костра, плечом к плечу и на работе, и у дымящегося котелка. В те годы на ОЭЛ работало около пятидесяти человек. В основном мужчины. Женщины, как говорится, были на вес золота. Работала  там  одна хорошая женщина - старший инженер - технолог  из Новосибирского института Антонина Симакова. Тоне тогда было под сорок.  Не красавица, но пышная русая коса,  дебелое тело,  вечно яркий румянец на щеках, приятные мягкие черты лица - этакая кустодиевская дама. Добрый нрав и пытливый ум делали эту женщину не просто интересной, но и располагающей  к общению. Что скрывать - она привлекла моё внимание. Я сразу понял, что и Тоня симпатизирует мне. Наши отношения из приятельских быстро перешли в близкие. Десятилетняя разница в возрасте не имела никакого значения. Она была нежна, приветлива и согревала меня теплом своего сердца , была задушевным  другом и умным собеседником. Покой и уют мягким облаком окутывал наши встречи. Вот она, женщина-мать! Но относительная моя молодость подсказывала мне другое: твоё счастье ещё впереди, и гнала навстречу новому, неизвестному, яркому. Антонина ничего не требовала, ни ставила условий, ничем не попрекала. За пару месяцев до моего отъезда стала вдруг избегать меня. Я подумал тогда: "Может, оно и к лучшему". Три года пролетели довольно быстро, закончился мой контракт, и я уехал домой, приличия ради пообещав Тоне на прощание писать и ждать её  писем.
Конечно, как только я вернулся в Москву, к своим друзьям, ко всему привычному укладу жизни, я постепенно забыл про Тоню, не написав ей ни одного письма. Хотя бывало вспоминал с теплом, но что писать - не знал. Понимал, наверное, что ничего серьёзного у нас не получится. А так зачем женщине лгать и обнадёживать напрасно. Моей молодости нужна была женщина -страсть. Молодость жаждет простых, но сильных эмоций, страсти, риска, адреналина в крови. Только по наступлению зрелости души человек начинает понимать: желания материальны. Люди! Будьте осторожны в ваших желаниях, они имеют свойство исполняться!
И я нашёл такую страсть. Обворожительную, дерзкую, красивую. С которой закрутился стремительный, сумасшедший роман со всеми фазами психоделической  пьесы. От безумства любви до отчаяния. От эйфории  чувств до клинического помешательства. С битьём посуды, отчаянной ревностью, до  банальной измены из пошлого  желания  сделать больно, а потом валяться в ногах и молить о прощении. И разлететься в разные стороны, как столкнувшиеся электроны, да так, чтобы искры засверкали из глаз. Потому что такую энергию, такую страсть невозможно выдержать. Господи, упаси! Страсть - это безумство, бездонная пропасть, ненасытное чудовище, что питается твоей энергией и без конца требует: ещё, ещё, ещё... А когда кормить уже нечем - начинает пожирать тебя. Твой мозг, твою душу и бренное тело. Ты взмолился, ты  попросил Бога избавить тебя от этого монстра, но это не так просто. Ведь ты сам, по своей воле, по своему желанию впустил его в себя. И он уже часть твоего тела, мозга, сознания. И чем глубже ты его запустил  - тем труднее будет его извести. Уничтожить всё, что он по-хозяйски занял в тебе. Вырезать, отсечь, удалить эти не лишние куски твоего тела, мозга сознания. В этой борьбе погибали многие. И я чуть не погиб, но остался жив.
Ну, разрезал мне хирург тело, ну, удалил, вытянул нарост с гадким содержимым внутри - сгустком ненасытного чудовища... Заживало долго, болезненно.
Время лечит. Лечит, но медленно. Боль то утихает, то возвращается с новой силой. И вроде материя зажила, а душа болит и болит, и ты снова молишь о помощи: "Господи! Помоги мне забыть, излечиться, не хочу больше помнить всё тысячекратно пережитое, передуманное, прокрученное в голове".  ОН снова слышит тебя. И наступает забвение, очищение, почти  новое рождение, только без смерти.
Спасибо тебе, Господи! Я больше не жажду страсти, хочу простой любви, семьи, детей, уютного домашнего тепла и любящей жены! И  вновь начинают вертеться колеса  могучей колесницы. Полетели небесные интенданты решать стратегические задачи  Величайшей канцелярии. Зашевелились пазлы судьбы складывая затейливые рисунки, образованные тонами и полутонами будущего.
                Тут в нашей стране  наступили тяжёлые времена. Распался, неожиданно для всех, Союз нерушимый республик свободных... Все в моём отечестве стремительно менялось. Причём в худшую сторону. В КБ, где мы работали, сократили и другими путями уволили треть сотрудников. Наше подразделение пока держалось.  По инерции нам поставляли отдельные узлы и детали со смежных отраслей для доработки заказов предыдущего периода. Новых заказов не было. Наш главный поехал в Новосибирск с секретной миссией от вышестоящего руководства. Ему нужен был специалист по автоматике и переводчик. Мне предложили ехать с ним. Переводчика тоже быстро нашли. Народ в бюро смутно догадывался, о чём пойдёт речь, и с кем будут решаться вопросы в Новосибирске. Все выживали как могли, даже "ящики", неожиданно утерявшие статус секретности, потихоньку наводили мосты для сотрудничества с иностранными фирмами. Семидневная командировка подходила к концу, когда в моём гостиничном номере раздался телефонный звонок.
-Алло, Колчина Геннадия Сергеевича могу услышать?
-Да, это я.
-Ну, здорово, старик, это Женька Салонеев. ОЭЛ помнишь?
-Привет Женька! Ты как меня нашел?
-Да, слухами мир полнится.
-А, всё же?
- Сорока на хвосте принесла, что приехали вы к нам с комиссией от высокого начальства, дорогой мой друг, и живёте в центральной гостинице.
-Ладно, Женька, ты где сейчас? Может заглянешь по- приятельски?
-О'кей, буду через полчасика.
Мы с Салонеевым спустились в ресторан. Посидели, выпили, вспомнили работу на ОЭЛ, знакомых ребят. Тут мне Женька и говорит:
- Слушай, Колчин, ты Антонину Симакову помнишь?
- А что?
- Ничего, ты же с ней шуры-муры крутил.
- Ну, конечно помню.
- Она тут недалеко живёт.  Три остановки на автобусе. Давай в гости завалимся!
- Да ну, нет.  Неудобно и неуместно!
Но Женька почему-то настаивал.  Я уверял, что мне будет "неудобняк". Четыре года не виделись, не писал, не звонил, и вот те, здрасьте!
- Да брось ты, старик! Она обрадуется, точно тебе говорю - обрадуется,  вот увидишь!
И я сдался. Выпивши  были, иначе б не пошёл. Купили цветы, вино, продукты кое-какие, что нашли в магазине.  Звоним в дверь. Открывает маленький пацанчик. Женька говорит: 
- Привет! А мамка дома?
-Дома. Мам, тут дяди какие-то пришли!
На пороге появилась Антонина. Увидела нас и присела на табурет возле шкафа. Женька вошёл и заголосил:
- Ну что, Антонина, дар речи потеряла? Смотри - кого тебе привел! Колчин Геннадий Сергеич, собственной персоной!
Я подошел к Тоне, поцеловал, обнял, подарил цветы, но всё равно продолжал ощущать неловкость. Антонина пришла в себя, вытерла слёзы, стала приглашать в дом, суетиться собирая на стол.
- Как сына-то зовут?
-Тоша, Антон!
Антонина и Антон...
- А ну-ка, подойди поближе, пацан!
Женька усадил ребёнка на колени, и как фокусник из всех карманов стал доставать конфеты. Антошка обрадовался, схватил несколько штук и побежал в кухню к матери. Во мне остановилось ощущение реальности. Сели за стол, выпили по рюмке, другой, разговорились с Тоней, а Женька как-то незаметно исчез.
-Тоня, а отец Антошки где?
-Вот он,... передо мной...
-Как? Я не понял. Это что... мой ребёнок?
-Да, Ген... Но это тебя не должно беспокоить. Я родила - никого не спросила. Для себя сына родила. Ничего мне от тебя не нужно. Если б не Салонеев - ты вообще бы никогда не узнал, что у тебя сын в Новосибирске растёт.
-Тоня, подожди! Я и так растерян, потрясён... подожди...сколько ему?
-Скоро четыре исполнится.
-Так ты выходит знала, что беременна, когда я уезжал?
Тоня кивнула.
- Почему же не сказала?
- А для чего, Геночка?
- Да, ты с ума сошла! Я забрал бы тебя с собой, и всё пошло бы по-другому!
- Не надо по-другому, Ген. Всё, чего я хотела - я получила. У меня теперь есть сын, мой сын. А у тебя своя жизнь, и в ней нет места мне, иначе хоть раз бы написал. Ни в чём тебя не упрекаю - знала, на что шла. Ведь любви не было. Ни разу ты мне не говорил о любви. Много красивых слов говорил, а о любви никогда. Знала, что никогда не останешься со мной, что старше тебя намного, что не пара мы, что уедешь и забудешь, но хотя бы ребёнок у меня останется, твой ребёнок. Ведь я-то тебя, Геночка, сильно любила. И благодарна безмерно, что был со мною нежен, добр, внимателен, даже за то, что не писал... Иначе как бы мне было  забыть тебя.
- Тоня, я ещё не успел всё это осмыслить, не  знаю, как будет дальше, не был готов к такому повороту. Но точно знаю одно - в судьбе Антона я приму участие! Собирайтесь, поедем в Москву, будем жить вместе.
-Нет, Гена, не поедем. Ни буду я твою жизнь ломать. Ты по доброте нас зовёшь, я-то понимаю. Потому что порядочный и честный.  У тебя уже есть дочка, будут и другие дети наверняка. Ну и что? Будешь знать, что в Сибири ещё один растёт... Станешь помогать - спасибо! Нет, так я не укорю.
Мы проговорили  с Тоней до утра. На следующий день повёл их с сыном по магазинам, на рынок. Накупил Антошке одежды на вырост, игрушек разных, и педальный детский автомобиль. Оставил Тоне деньги, и потом высылал каждый месяц.
Я уехал, так и не сумев уговорить Антонину жить вместе. По моей просьбе, они  примерно  раз в год приезжали ко мне в Москву, и я стал ездить в Новосибирск, как только представлялась возможность.  У меня сложились хорошие отношения с сыном. Здесь, конечно многое зависит от матери. Как мать настроит ребёнка, так и будет. Может с любовью и уважением, как Тоня, а может с неприязнью и пренебрежением, как Лена.
К слову сказать, за это время моя бывшая жена снова вышла замуж за своего коллегу врача- реаниматолога. Дочка не приезжала ко мне, не звонила. После нашего с Леной расставания они с тёщей настроили Наташку против меня и всячески препятствовали  встречам дочери с отцом. Теперь же,  после их переезда по новому адресу, я и вовсе потерял её из вида. Печально.
                По приезду  зашёл в гости к Аристовым. Поделился с ними новостями. Мне часто доводилось бывать в этой семье. Они, мои близкие друзья, знали обо мне всё и даже больше. Мой рассказ о новосибирской командировке их  растревожил. Мы обсудили с Виктором поездку в контексте наших рабочих перемен, а Надя  с удовольствием  поделилась со мной педагогическим опытом устройства взаимоотношений с сыном (непросто  воспитывать на расстоянии), поскольку была педагогом со стажем.
-Да, брат, вот она холостяцкая жизнь  с сюрпризами. Знаешь, что, Колчин, давай-ка ты женись поскорее, а то всё у тебя как-то наперекосяк.
-Витя, бывает и в браке  невыносимая жизнь. Вспомни мой первый опыт.
-Да, старик, бывает... Вот и у Марии нашей что-то с мужем не ладится.
-А что так?
-Да, вот, непонятно: то ли Машка выкаблучивает, то ли муж бестолковый попался. Думали - ребёнок родится- она успокоится, а стало только хуже.  Лёша не понимает, что ей ещё надо. Хорошо зарабатывает, всё в дом, всё для неё и  для малышки. Тряпки заграничные, шубы, кольца, видеомагнитофон и телевизор японский, всем её завалил, а она от него, как от чумы бежит. Мы с Надей по выходным стали внучку забирать к себе, что бы Маше передышку дать. А она вместо того что бы с мужем это время провести свободно, уезжает к подругам или сюда. Надя переживает. Ничего не говорит, а я вижу, корвалол  в тумбочке у кровати держит.
Для меня Аристовы всю жизнь являлись примером образцовой семьи, а Надя - идеалом жены. Машка замечательная, веселая и бесшабашная девчонка, ласковый котёнок с острыми коготками,  выросла красавицей, и все мужики сворачивают шеи, глядя ей вслед -  вдруг стала плохой женой. Как такое могло случиться?
- Такие невесёлые дела, друг мой...Может ты попробуешь поговорить с ней?  Помнишь, она маленькая всё  повторяла: "Гена- мой жених!" Она и сейчас о тебе постоянно спрашивает.
-Попытаюсь, при случае.  Хотя, какой я сейчас для неё советчик?

                В КБ, где мы с Виктором работали после сибирской встречи с иностранными инвесторами, произошли ещё более радикальные перемены: тут же прошла вторая волна сокращений. " Остепенённые"  ученые, высококлассные специалисты высшего и среднего звена, высококвалифицированные  рабочие остались за порогом, в том числе Витя Аристов.  Бывшие сотрудники бывшего "почтового ящика" потужили, покручинились, попили горькой, да разбрелись кто куда. Кто отправился челноками в недалёкое зарубежье, кто торговал на рынках, теми шмотками, что привозили челноки, кто осваивал кооперативы, и прочие сомнительные предприятия, кто-то просто спился.
Я оставался в институте ещё некоторое время, но на работе с каждым месяцем становилось всё хуже:  упразднили большую часть научного сектора, изменили направления в сторону прикладного  продукта, изменили тарификацию, снизили зарплаты, убрали премии, отменили выслугу лет и прочее. Стирались все грани, все понятия. Никому не нужна вдруг стала наука, высокие технологии в военной сфере  и прочие достижения большой империи, которую развалили и продали.  Страна нищенствовала, исключение составляли лишь ставшие внезапно богатыми бенефициары  её развала, предприимчивые  авантюристы с непотопляемыми понятиями, да откровенные бандитские группировки, что в связке с первыми залили кровью полстраны, мародёрствуя на развалинах отечества.
 Мою тоску по всему, что было потеряно в стране, в  профессии,  отягощало чувство личной неприкаянности.  Однако  мне неожиданно пришло заманчивое предложение, от которого глупо было отказываться. Позвонил  мой институтский  товарищ - Пашка Терещенко ( с которым все эти годы мы перезванивались) и предложил мне работу в одном недавно  организованном  предприятии  по разработке, производству и установке  электронных систем охраны  и сигнализации. Предложил хорошие по тем временам  деньги  и личное авто для работы, которое я мог выкупить у фирмы всего за треть стоимости. Автомобиль для работников фирмы был не роскошью, а необходимостью.  Мы обслуживали город  и область, иногда  выезжали даже в соседние с московским регионом области.   Малый бизнес быстро поднимался в гору. Тех, для кого автоматические системы охраны коттеджей, офисов, квартир, яхт и прочего имущества  были актуальны - становилось всё больше, равно как и тех, кто вообще мог не закрывать двери своих квартир. Как например Иннокентий, который хоть и не лишился работы, был вынужден содержать семью на мизерную зарплату врача. К тому времени у Кешки были уже две дочери, и Катерина ходила беременна третьей. Из-за постоянных подработок в полторы и две смены мой друг никак не мог закончить диссертацию, да и кому они были нужны  в 1993 году!
В конце апреля  того же года Витя Аристов праздновал своё пятидесятилетие . К слову сказать,  вскоре, с  Пашкиного одобрения,  я перетащил его в наше предприятие.
 На  юбилей пришли все старые  ребята с завода и института, конечно, я, Маша Аристова с дочкой ( она уже год, как развелась с мужем). Вероника стала внешне похожей на мать. Маша, в свои  двадцать семь, вошла в пору наивысшего женского расцвета  и выглядела обворожительно. Стройная, полногрудая, красавица, манкая  и притягательная,  с  опытом первого замужества женщина.
 В тот вечер Машка была в ударе. Смелости добавляло чуть заранее выпитое шампанское. Все уже сидели за столом, когда освободившиеся от подготовки блюд  в гостиную  вошли Надя и Маша. Надежда присела рядом с мужем, а Машка полезла (в прямом смысле) по головам через диван, с обезоруживающей улыбкой всех растолкала и села рядом со мной. Так близко, чуть не на колени, немного смущая меня, и немало удивляя остальных. Весь вечер  она шутила, танцевала, не пропускала тостов. Время от времени просила меня поправить ей волосы, начёсанные на затылке огромной рыжеватой копной и ниже милыми завитками спадающие  на узкие плечи  и  лопатки.
- Как поправить? - с  ироничной улыбкой спрашивал  я.
- Ну, как-нибудь поправь!
Правда, от  пущей близости нашей посадки за столом её волосы мешали мне, и щекотали ухо.
- Ген, поправь, а!
Я делал вид , что сосредоточено  прибираю их в прядь, касался тонкой шеи и  лукаво спрашивал:
- Так нормально?
- Дааа... - отвечала она, немного закатывая глаза. Машка бессовестно кокетничала со мной, временами переходя все допустимые приличия. В разгаре праздника, когда зазвучала "Ламбада", за руку  вытянула  с дивана и приказала:
- Танцуй со мной! 
В этот вечер Маша Аристова крепко набралась, и от того не могла оценить , каким видится её фривольное поведение со стороны. Я же, насколько это возможно, старался  сгладить откровенную эротичность её наступательного танца, посмеиваясь над глупыми  выходками, переводя в шутку. Часы в гостиной показывали половину  одиннадцатого, когда  гости понемногу  начали расходиться. Я стал прощаться с Аристовыми.
- Гена, мы хотели с отцом  тебя попросить. Проводи, ради бога, Машку с Вероникой домой. Она сегодня выпила много и дурила. Извини, дорогой, тебе досталось. Садитесь на бульваре в такси, вам же почти  по пути.
По дороге в такси девочка уснула, а Машка начала нести всякую чушь про то, что с детства звала меня женихом, и всё такое. Ну, напилась девка, подумал  я... Бывает. Потом она вдруг начала плакать и уговаривать меня не отвозить её домой. Честно сказать - я забеспокоился и попросил таксиста повернуть в сторону моего дома. Привёз их к себе, постелил им в маминой комнате, а сам пошел  на кухню (мама уже несколько лет, как жила у своего кавалера - Вениамина Степановича, с которым познакомилась в хоре дома культуры). Закурил, поставил   на плиту чайник. Минут через десять пришла Машка.
- Ну, что, Машуня, не спится?
- Не спится. Давай что-нибудь выпьем.
- А тебе не хватит? Ты что-то, девица, мне не нравишься.
- А ты мне нравишься, причём очень! И давно.  С детства. - С вызовом  сказала Машка.  -А ты может, скажешь, не знал?
- Знал, ты ещё маленькая была говорила...
- Да, да, да... Гена - мой жених!! И какого чёрта ты на мне не женился, если жених? А выбирал себе  дур  каких-то, а меня не замечал. А, знаешь, как мне было обидно, когда ты на Лене своей женился?
- Так ты ж ещё ребёнком тогда была, глупая!
- Ребёнком, ни ребёнком...- мог бы подождать!
Я засмеялся - ну что тут скажешь? Напилась и городит всё, что в голову придёт.
- Ты думаешь, я пьяная?
- А какая же ещё? Давай-ка, Маш, иди спать, не то завтра стыдно будет.
- Поцелуй меня! - Машка придвинула губы и закрыла глаза.
Я легонько поцеловал её в щёку.
Машка рванула на мне рубаху, и под звук отлетающих пуговиц влепила мне пощечину.
- Это за что?
- За то, что слепой! - Не отпуская ворота рубашки, с натиском начала целовать меня в губы. Её напор становился всё сильнее, и я постепенно  сдался. Всё закончилось так, как задумала она.  Бурной, бессонной ночью, полной безумства и страсти, что копилась в ней  все эти годы.
На следующий день, в воскресенье мы все вместе пошли гулять, сходили в кино и кафе. Вероника была очень довольна и совсем не капризничала, ничего не просила, вела себя тихо, как будто понимала, что в её жизни начинаются перемены.
 И всё же меня одолевали сомнения. Дело даже не в том, что Маша моложе меня на двенадцать лет, а в том, что Аристовы мои друзья!  Как я посмотрю им в глаза? Конечно, осудят, наверное, даже будут оскорблены, особенно чистая и светлая Надя. Но перед глазами стояла Машкина безукоризненная фигура. Боже мой! Как она притягательна! Током бьёт при одном взгляде, при случайном прикосновении к этой сумасшедшей девице.
Следующая рабочая неделя прошла  в смятении  чувств. Мне уже случалось горько ошибаться в любви. За плечами оставался и неудачный брак, и череда мелких увлечений, и бурный роман под знаком страсти. С Машей всё было гораздо сложнее. С юности знакомая мне девочка, почти сестра, дочь моих друзей. Что, если ничего серьёзного у нас не получится - друзей я потеряю? Впрочем, может и у Машки на мой счёт нет серьёзных планов, как теперь модно говорить, "только секс", и об этом необязательно знать её родителям. "Ладно, посмотрим, что будет дальше, тогда и решим," -подумал я.
               В выходные Маша с Вероникой снова приехали ко мне, и мы чудесно провели  уик-энд  вместе. Маша, так же наверняка не знала - что дальше, просто шла навстречу своим инстинктам и женской  интуиции. С каждой новой встречей мы всё больше привязывались друг к другу. Постепенно врастали, как деревья сцеплялись ветками, сплетались корнями, и ничего с этим уже поделать не могли.
Через две недели Мария с дочкой уехали отдыхать в Крым. Путёвка в санаторий была куплена  давно. Двадцать один день разлуки с Машей показался мне вечностью. Я влюбился! Девчонки ежедневно звонили  по вечерам. Долгие интервалы, дрогнувший голос, ласковые слова, и многое другое говорило мне, что Машка испытывает те же чувства.
              Около года мы тайно встречались у меня по выходным и праздникам. Даже шестилетняя  Вероника вполне освоилась,  и по-детски радовалась нашим встречам, подсознательно обращаясь со мной, как с отцом. При этом не выдавала нас "деду и бабуле". За это время у нас с Машей случались и ссоры, и непростые притирки, но ясно было одно - мы пара, половинки друг друга, и это всерьёз и надолго.
               Пришла весна девяносто четвертого года, я сделал Маше предложение. Наступила  пора рассекречиваться..
Приехали к Аристовым, и объявили о нашем решении. К моему удивлению и радости, Виктор и Надя восприняли эту новость без истерик и обид, а даже, я бы сказал, с некоторым чувством облегчения:
- Ну ладно, старик, хорошо, что это ты! - сказал Витя, а Надежда добавила:
- Я давно заметила, что Машуня изменилась. Светится вся, счастьем дышит! Спрашиваю - что с тобой? Смеется: "Да ничего, мам!" - А я -то вижу... неспроста! Мы с отцом всю голову сломали: кто же, кто? В общем, я тоже рада, Геннадий, что это ты.
Всё, чего мы так  боялись, прошло без проблем. Вскоре  мы расписались, сыграли скромную свадьбу, и зажили  своей семьёй  в родительской квартире. В той самой трёхкомнатной хрущёвке,  что получил отец в далёком  пятьдесят девятом году. Вероника пошла в школу, жена училась в заочной аспирантуре и работала там же. И у меня было всё хорошо и даже отлично. Года через полтора мы купили большую квартиру  в живописном месте, на берегу Москвы-реки. В браке с  Машей я был счастлив, как никогда, и ни с кем в своей жизни. Но... Машка неистово хотела нашего ребёнка.
Шёл уже третий год нашей совместной жизни, а она не могла забеременеть.  Мы обследовались у Иннокентия,  ходили по  другим врачам, все  в один голос говорили, мол у вас всё в порядке, в этом смысле  вы оба здоровы,  нужно ещё время.  Мы сдавали анализы,  соблюдали  все их рекомендации и тем не менее - ничего не получалось. Каждый месяц, когда наступал очередной  срок овуляции, мы суеверно ждали чуда. Я больше не мог выдержать Машкиных слёз, и скрепя сердце (поскольку был противником всякой оккультной чепухи), повёз её зимой в  глухую деревню под  Тверью к бабке-ведунье. Странная старушка пронзительно посмотрела на Машу, поводила руками вокруг головы, просканировала ладонями  туловище:
- Природа, красавица, недаром не даёт тебе  больше деток, и ты знаешь почему! - Сказала, как отрезала.
- Почему? - Вырвалось у меня. Маша побледнела и робко повторила за мной:
- Почему? Неужели ничего нельзя сделать? Вы ведь можете... Я очень хочу этого ребёнка! Прошу вас! Умоляю!
Бабка, не прерывая своих рукотворных  рулад,  продолжала:
-А не пожалеешь?  Цену за то нема..алую заплатишь...  но то дорогое, что давно  потеряла - найдёшь.
Маша замолчала.
-А, ну-ка милок, поди-ка, подыши на двор, - сказала мне старушка.
Ничего не рассказала жена про бабкины слова, что они означали, и как это всё понимать. Сколько бы я ни спрашивал - отмалчивалась.
Верь - ни верь  во всякое там колдовство да ворожбу, а спустя  три месяца  Маша забеременела. Иннокентий, как врач (известный к тому времени акушер-гинеколог), наблюдавший пациентку до зачатия и после, был горд достижениями современной медицины:
-Генка! Ну я же говорил, всё у вас получится,  слушай  врачей!
Мы курили во дворе  клиники, пока Маша сдавала очередные анализы. Я, как когда-то в детстве строго посмотрел на него, сплюнул себе  под ноги и сказал:
-Кацман, иди в задницу!
Кешка удивился, даже немного обиделся, я объяснять ничего не стал. Что ему, кандидату медицинских наук, объяснять? Что бабка-ведунья разбирается в этом женском месте, на котором он свою диссертацию защитил, лучше, чем вся  его медицина?
Маша трудно ходила первую половину беременности,  а после четырёх месяцев и вовсе, организм, особенно психика, с трудом выдерживали нагрузку. Участились головные боли, тошнота, головокружения, даже обмороки.  Сначала она просто была раздражительна, потом кидала  тарелки,  иногда стала заговариваться, слышать голоса, однажды чуть не выпала из окна. Не на шутку испугавшись я  позвонил Кешке и повёз её к докторам.
Маша одевалась в процедурной комнате. Из кабинета, где собирался консилиум врачей Иннокентий вышел вместе с нейрохирургом и психиатром.  Они ещё продолжали разговор, поднимая к свету рентгеновские снимки, обсуждая  томограмму.
- Здесь супруг Колчиной!  - Сказал Иннокентий.
Я подошел, представился. Нейрохирург посмотрел на меня из под очков:
- Случай тяжёлый,  не скрою от вас. Рожать ей категорически нельзя.
- Как нельзя? Я  замер  в полном оцепенении. На лбу выступила испарина. -  Доктор, она же на шестом месяце!
- Тут,  Геннадий Сергеевич вопрос стоит так: либо мать, либо ребёнок. Кстати, и ребёнка может не доносить. Тут всё на мой взгляд однозначно. Конечно, вам решать. Но решать быстро. Опухоль довольно большая, нужна срочная операция, либо ваша жена может умереть, или сойти с ума во время родов...  Ей вообще нельзя было рожать! Вы знали об этом? Судя по вашей реакции... нет.  Два серьёзных сотрясения мозга,  маниакальная депрессия  во время первых  родов...  долгое, тяжёлое восстановление, разве Мария Викторовна не рассказывала вам?... Решайте!
 Мы отвезли Машу домой, и долго сидели с Кешкой в машине, пытаясь найти решение.
- Ген, пойми, чтобы спасти твою жену, нужно срочно делать искусственные  роды, а затем сразу операцию на головном мозгу! Сейчас важнее её здоровье! А потом уж будем разбираться -  сможет ли она родить.
- Она и слышать ничего не хочет об аборте. Говорит- буду рожать и всё!
- Аборт, это Гена не то, с абортом вы уже опоздали, теперь только искусственные роды...
- А это что за хрень?
- Малые роды. Такие же, как и обычные, но вызванные искусственно, специальными препаратами, понял? Плод рожается обычным способом. Но на пятимесячном сроке, конечно, не жизнеспособный.
От всех этих новостей у меня ломило затылок и сосало под ложечкой. Я остановился у аптеки и купил анальгин. Проглотил пару таблеток, не запивая. Немного полегчало.   Свернул на Пушкинскую площадь, оттуда по бульварам на Сретенку. К Аристовым я ехал, как к старым, добрым друзьям.  Так часто бывало в наших отношениях, поделиться бедой или  радостью, услышать совет, дать совет. И с порога сообщил  вердикт врачей. Надя выслушала меня с каменным лицом, побледнела,  присела  на диван, накапала  корвалол.
-А Маша где?
-Дома Маша. Я специально поехал один, что бы поговорить с тобой. Ведь надо что-то срочно решать. Надь, вы с Витей знали, что у Машки опухоль в голове?
-Не....ет...
-А про сотрясения мозга, про то, что первые роды у неё прошли с огромными осложнениями знали?
Надя взяла себя в руки. 
- Про сотрясения, конечно, знали. В детстве на качелях.. она спрыгнула, а качели сзади по голове... Рана была небольшая, а сотрясение сильное. Мы тогда сразу в травмпункт  поехали, сделали ей рентген, все процедуры,  таблетки месяц принимали, вроде всё обошлось. А потом уже в институте. В стройотряде. Они в Орловской области, в колхозе, какой-то птичник строили. Маша упала с лесов, да так неудачно... на бетонную плиту. Её тогда сразу в Москву отправили, тоже лечилась... и особо никаких последствий.  Иногда были у неё головные боли. Ну, у кого их не бывает? Потом, когда Вероникой ходила беременна... тут уже началось... головные боли до тошноты, мы думали это связано с беременностью. А, перед родами - тогда уж чудить стала. Алексея гнала от себя, никого не хотела видеть. Ходила тяжело, но родила, несмотря на первые роды, довольно легко. А всё равно даром не прошло. Принесли ей в палату ребёнка кормить, а она грудь перевязала - не буду, говорит, кормить! Не возьму, не мой ребёнок! Вызвали Алексея, мы с Витей приехали, стали всем миром  её уговаривать. Отвернулась к окну и всё! Тогда уж зав. отделением психиатра вызвал.  Тот, поговорил с ней наедине, таблетки какие-то сильные дал. Сказал после выписки  надо походить полечиться.  Но  лечиться  у психиатров  Маша  не захотела. Что я, говорит, сумасшедшая?  От таблеток ей  полегчало,  и она почти перестала вести себя неадекватно.
- Надя, что значит - почти?
- Лёша стал жаловаться, что она его не подпускает к себе, ну, как мужчину. Мы с ней говорили, подруги уговаривали. Не знаю, Ген, она ведь скрытная такая... с детства. Перестала нам рассказывать  о семейных делах. Звонишь ей: как дела, Машунь? А она - всё в порядке. Как Лёша? - Всё хорошо. А потом развелись.
- Ясно. В общих чертах.  Что посоветуешь? Она хочет рожать, несмотря ни на что. Я очень боюсь за неё. Очень хочу нашего ребёнка, но такой ценой... Что делать, Надя?
- Мне кажется надо делать, как советуют врачи, иначе мы можем потерять Машу, понимаешь?
Я вышел от Аристовых с гадким ощущением нулевого результата, собственной беспомощности, и ещё... Надя пыталась что-то  скрыть от меня. А это значит, - я им больше не друг, а только зять.
Дома я попробовал поговорить с женой :
- Маш, врачи говорят - рожать нельзя! Сказали надо делать прерывание, иначе тебе может быть очень худо.
Машка стала рыдать, следом  началась рвота.
Моя нервная система сигнализировала  критическую перегрузку.  В этот вечер я напился, и уснул сидя за кухонным столом. Я очнулся от лёгких прикосновений ласковых Машиных рук. Она обняла меня сзади за плечи, поцеловала в затылок, спокойно сказала:
-Я буду рожать. Ничего не бойся, любимый! Это твой ребёнок, желанный и долгожданный, поэтому всё будет хорошо. Вот увидишь. Это наверняка мальчик, наш с тобой сын, плод большой любви... он не может мне навредить.
          Следующие несколько месяцев осуществлялся сложный многоходовой замысел, в который были включены все мои друзья, близкие и даже друзья друзей. Наши врачи нейрохирурги, психиатры и, конечно, Иннокентий (как акушер- гинеколог) внимательно следили за ходом беременности, состоянием мозга, его  физических, и психических  параметров. Было решено на семимесячном сроке делать кесарево сечение. И срочную операцию по удалению опухоли после родов. Такую операцию могли сделать и в России, но нам рекомендовали Германию или Израиль. Мы выбрали  клинику в Германии. Наступил  месяц  и день, когда были назначены роды. Кешка не пустил меня в родовое отделение. Я сидел в его кабинете, на кожаном диване, Кацман  велел  мне принять сто граммов спирта,   и не  рыпаться,  дожидаясь его возвращения. Я находился в таком состоянии, что даже спирт меня не брал. Руки дрожали, внутри всё холодело... Выпил ещё сто граммов из Кешкиного шкафа, тут внутри размягчилось, потяжелело, и я уснул (сказались предыдущие бессонные ночи).
Я проснулся от похлопывания по плечу. На улице стемнело, и Кешка зажёг  в кабинете свет.
- Вставай, папаша! Идём!
- Куда?- я  спросонья  не понял.
- На сына хочешь посмотреть? Халат надень!
- Как  всё прошло?  Как Маша?
- Всё более менее нормально. Лучше, чем я ожидал.  Сейчас она спит,  мы сделали  укол. До утра её не тревожить!
Мы пришли с Кешкой в отдельно стоящее от детской палаты помещение, с ультрафиолетовыми лампами, где лежало несколько младенцев.
- Вот он, твой! Видишь.
- Маленький такой...Кеша, почему он маленький такой?
- Два семьсот! Для семимесячного даже хорошо. Пока немного слабоват, но в целом, всё в норме. Подтянется... пока могут быть некоторые отставания, но к полугоду выровняется. Поздравляю тебя, Колчин! У тебя сын!
Кешка пожал мне руку, обнял.
- Как назовёте, придумали?
- Егором.  Машуня  хочет, что бы как деда, Витиного отца.
- Хорошее имя. Чисто мужское.
Две недели Машу с малышом продержали в больнице. За это время Иннокентий и его коллеги подготовили все необходимые справки, анализы и остальное,  для отправки на операцию. Машу сильно мучили мигрень и рвота. Хорошо, что не пропало молоко. В перерывах между кормлениями ребёнка она спала. Надя стирала пелёнки, гладила, готовила еду. Я убирался, ходил в магазин, а в целом все готовились к нашему отъезду. Вот и наступил день "Х", и мы, оставив  детей с дедом и бабушкой,  улетели в Германию.
Средств от проданной квартиры  хватало на операцию и наше проживание  в Германии, но Аристовы сняли со сберкнижки почти все сбережения и отдали нам. Мало ли что может понадобиться.
 В Дортмундской клинике жене  удалили опухоль, и операцию немецкие доктора сочли  вполне удачной. Назначили  десятидневную послеоперационную  реабилитацию. И пока Машу наблюдали врачи и делали различные процедуры,  я жил в мини-отеле  клиники,  проводя большую часть времени рядом  с любимой. Вместе с опухолью  потихоньку исчезали симптомы, что так мучили мою жену.
Мы вернулись в Москву окрылённые. Машуня, хоть и была ещё довольно слаба, улыбалась, шутила, и  радовалась пению птиц, цветению сирени, тёплому весеннему солнышку. Она была нежна и приветлива, и  не переставая благодарила  Бога и  меня - за нашего сына, за своё спасение, за то, что единственный, кто поверил ей, принял и поддержал её  решение.
Маша понемногу выздоравливала. Её ежедневные прогулки становились с каждым разом всё длиннее. Она уже не так уставала, перестала покрываться холодным потом, и отдыхала теперь после прогулки  дома, а не на лавочке, что на полпути к подъезду. Но, что больше всего удивляло - у  Маши стал меняться характер. Непросто в тридцать лет перекраивать себя. Вместо взбалмошной,  довольно эгоистичной девчонки она становилась степенной, уравновешенной, даже  немного медлительной. Начала  ходить в церковь, интересоваться  канонами православия,  отстаивать длительные службы, соблюдать посты. Но это всё ещё была немного прежняя Машка, что любила красиво одеться, шикануть меховым манто,  импортной сумкой. Всерьёз  переживала, что медленно подрастают стриженные после операции волосы, что немного поправилась после родов и может разонравиться мне. Ревновала меня ко всем знакомым и незнакомым женщинам, по прежнему  страстно  отдаваясь моей любви.
               Продав свою квартиру, мы два с половиной года жили у Аристовых. Делили с ними все невзгоды, и трудности быта в комнате  с высокими потолками  на Сретенском бульваре. Мои дела на фирме шли хорошо, и вскоре мы купили  другую квартиру. Егор рос слабым мальчиком и часто болел.  Маше пришлось уйти  с работы и бросить аспирантуру. Врачи советовали отдать ребёнка в спорт, в плавание, лыжи, коньки.  В четырёхлетнем возрасте  мы привели его в секцию фигурного катания. Отдавали не для большого спорта, а чтобы  окреп, приобрел хорошую физическую форму, выработал характер, силу воли.  Тогда же жена потихоньку стала водить его в воскресную школу при храме. Я не препятствовал приобщению сына к православию, а иногда и сам посещал службу.  В то время мы с Машкой увлеклись восточными религиями. Попутно знакомились с Агни-йогой,  трудами  Рерихов и другими теософскими учениями. Для меня это было как откровение, как озарение, что наконец открылось . Я почти уверен, что в прошлых своих жизнях я обладал такими знаниями.  Маша более тяготела к православному христианству. Я считал, что все религии говорят об одном и том же, с некоторыми нюансами. Иногда мы горячо  спорили, рассуждая на вечную тему. Приглашали третейского судью в образе моего друга N, который был заядлым библиофилом и вообще обладал на редкость обширными знаниями в различных  областях. Но он же, к сожалению, являясь закоренелым материалистом, привносил  в спор полное отрицание самой сущности  предмета спора, чем страшно раздражал меня и почти обижал Машку. Итак,  большинство эзотерических учений утверждают , что все религии говорят об одном и том же! Бог един для всех! Он в разные времена являлся миру под именем Христа, Будды, Мохаммеда. Один и тот же сын одного и того же Бога! И все сокровенные знания и заветы, что приносил он людям - являлись по сути одинаковыми. Интересно, что имея схожий смысл и содержание, мировые религии разошлись в разные стороны, а их адепты имели  порой непримиримые разногласия. Неверное толкование, неточный перевод, умышленное искажение  одного слова - и вот уже меняется смысл и действие. Разгораются костры инквизиции, отрубаются головы, гибнут в крестовых походах за истинность веры сотни тысяч людей,  сынов и дочерей божьих,  жизнь каждого из которых важна и бесценна Ему.  Неверующие и не ведущие же, не ищущие Его милости и прощения во  всех  уголках мира и вовсе бесчинствуют, воспевая свободу  без Него. И беспредел их деяний неописуем. Мир разрывается от желания добра, но  жизни во зле.  И вот неизменным, неоспоримым,  для всех  верующих и неверующих  остаётся только одно  - культура! Понятие сие, как светоч поднимают над собой представители всех народов мира, всех конфессий, пытаясь подменить им сам первородный его смысл.
К у л ь т у р а -  в переводе с греческого :
Культ - почитание, поклонение...
Ур      -  свет
Поклонение свету! Если ты почитаешь свет, а это солнце, дающее жизнь всему на земле, тепло, добро, любовь - ты светлый! Если же ценишь то, что противостоит свету, ты его антипод - тёмный.
Поскольку код Творца, шифр Его программы, заложенной в нас при сотворении - Свет - всё противное ему вне Закона. Ежели кто по недомыслию, или дерзости поставил себя вне Закона - не будет ему  пути ни на земле,  ни в  другом мире. Потому что попытался взломать систему, нарушить  код  программы. Возможно, он не почувствует этого сразу, возможно, даже станет в земном существовании богат, известен, обласкан фортуной и людьми, возможно. Но это обман, за который впоследствии он заплатит очень большую цену. Создатель системы никогда не оставит, не отторгнет из неё  даже взломщика, а будет бороться за него до конца ( библейская притча о заблудшей овце), пока тот окончательно и бесповоротно не примет код другой программы.  Осознанно станет служить ей, передаст себя в руки тьмы. Передаст, продаст, заключит соглашение в обмен на тридцать серебренников.
Люди, начинающие интересоваться  главными основами бытия часто  задаются вопросом: почему же Творец такой сложной  системы допустил возможность чужого проникновения в неё.
Говоря всё тем же компьютерным  языком - произошел частичный сбой программы гораздо более высокого уровня. Обнаружилось это быстро, систему закрыли, обезопасили, но маленький вирус остался. Его локализовали в Солнечной системе,  и чтобы не дать заразить всю галактику, сосредоточили на нашей бедной планете. Вирус пытаются уничтожить, но он адаптировался к системе  и научился приобретать новые формы, выдавать себя за полезные программы (например, антивирусы). Выдавать чёрное за белое,  плюс за минус, зло за добро. Посмотрите - что творится в мире! И станет всё ясно.
                Маша принимала православие целиком, без купюр. Стараясь не анализировать, не обращать внимание на некоторые нестыковки, уходя в веру безоговорочно, с полной самоотдачей, как того требует православный канон. И от этого ей становилось на душе спокойно и светло. И слава Богу! Положительные перемены в её мироощущении просматривались и в отношении к людям, и к себе. Исчезал свойственный её характеру эгоизм и самолюбование, примитивный материализм с жаждой обладания, снобизм и высокомерие. Помню, как  через несколько месяцев  после нашей  свадьбы  на зимние каникулы из Сибири приехали Тоня с сыном. Машка даже не вышла из комнаты. Приехал мой сын! Вечером пришлось везти их в гостиницу. В следующие приезды  Антонина заранее просила меня забронировать гостиничный номер. И я вынужден был встречаться со своим сыном в отеле.  За это, и за многое другое я часто обижался на Машку. Объяснял ей не раз глупость и неприемлемость такого поведения . Вроде бы она умом понимала, но поделать с собой ничего не могла. А теперь она сама спрашивала о моём сыне, как радушная хозяйка принимала Тоню с Антошкой (который приехал посмотреть на братика) в гостях. И улыбалась не натянуто, не нарочито, а искренне, от души.
С тех пор, как я узнал о существовании  внебрачного сына, мы с Антониной начали переписываться. Она стала моим другом, с которым можно было поделиться и болью, и радостью, поговорить обо всём. И теперь, видя такие перемены в Машиной душе, Тоня искренне радовалась за нас, и молила Бога о Машином выздоровлении. Видно, и впрямь в Машкиной башке удалили тот  гадкий  кокон, где прятался чужеродный вирус, что не позволял Маше быть Машей.
              Прошло два года. Егорка уже научился твёрдо стоять на коньках,  и я с удовольствием и гордостью снимал на камеру его первые попытки пируэтов на льду. Тренер хвалила сына, но иногда жаловалась на дисциплину и нехватку терпения. Егор здорово подрос,  налился телом. Мышцы окрепли. Появился румянец на щеках. Словом, к моменту поступления в первый класс он выглядел крепче многих своих сверстников. И то, как он проходил учёбу в начальной школе, очень напоминало мне моё детство. Егор выбрал себе друга, с ним сидел за одной партой, с ним гулял после уроков, вместе они занимались и шалили, то есть  всерьёз познавали мир. Они не лезли в драки, но и не давали обидчикам спуску.  Андрюшка тоже ходил в спортивную секцию, но только в хоккей. Не прошло и года, как наш сын объявил:
- Пап, мам! Я не хочу больше заниматься фигурным катанием! Там скучно. Отдайте меня в хоккей! Хочу хоккеистом быть.
Маша расстроилась, а я   нет.  Мы добились чего хотели - укрепили его здоровье, и всё остальное, а дальше пусть он сам решает: чем заниматься, кем стать. И Егор стал ходить на занятия в секцию вместе с другом.
            Шли  двухтысячные. В стране потихоньку, но верно менялся основной курс. Из Китая и Южной Кореи стало поступать к нам множество электронных продуктов хорошего и не очень хорошего качества, в частности, аналоги продукции нашей  фирмы, которые были хоть и проще, но дешевле нашего. Оптовые фирмы стали закупать импорт, а мы начали понемногу прогорать. Через год-полтора наш бизнес захватил, или как теперь говорят отжал, один влиятельный человек. Он зарядил муниципалитет, подтасовал результаты тендера, перетасовал карты и создал новое предприятие. Возведённый в десятую степень новый штат  компании составляли менеджеры и юристы. Собственно, спецов взяли из старой фирмы, но под зарплаты, что составляли третью, а иногда четвёртую часть оклада управленцев и юристов. Мы с Витей пару месяцев поработали на новых владельцев, и вернулись в своё родное КБ. Тем более, что наш бывший начальник, возглавлявший там большой участок производства,  Борис Иосифович Крутницкий  давно звал.  КБ  тоже стало другим. После укрупнений и сливаний различного рода в девяностые-нулевые оно стало именоваться  Научно-производственным объединением, выполнявшим прежние задачи оборонной  отрасли страны. В новом Объединении мне предложили сначала должность завлаба, а через восемь месяцев я стал замом Крутницкого.
                В середине нулевых Кешка Кацман  завербовался в далекую африканскую страну под эгидой организации  "Врачи без границ". Для его научных работ, видимо, не хватало живого материала в экстремальных условиях горячих точек планеты. И он их получил вместе с осколочным ранением левого предплечья, и перенесённой им в лёгкой степени  жёлтой лихорадкой. Но мой друг, как истинный гуманист и врач по призванию,  честно и добросовестно лечил и принимал роды под палящим солнцем, обстрелом, бомбардировкой и угрозой  заражения. Иннокентий вернулся переполненным. Впечатления, эмоции, переживания недавних событий не оставляли его в покое. И вместо того, что бы сесть за докторскую, Иннокентий написал заметки врача, которые впоследствии стали книгой, просто бестселлером в медицинском сообществе  и не только.
                В две тысячи третьем году  мы похоронили мою маму. Наши Вероника и Антон в тот год закончили среднюю школу (поскольку они одногодки). Вероника поступила в педагогический институт. Она была настроена идти по стопам бабушки.  Антона с матерью после окончания школы я перевёз в Москву. Помог им купить небольшую двушку в Выхино, и сыну удалось с первого раза поступить в московский физ-тех.  на факультет аэромеханики и летательной техники.  Он с детства мечтал о космических кораблях, межпланетных полётах в неизведанные галактики, и всё такое.  Теперь мы часто встречались с ним и Тоней.  Антошка  серьёзно занимался в институте,  увлекался парашютным спортом. Я гордился сыном. Он вырос в крепкого, замечательного парня со светлой душой. Тоня поступила на работу в наше объединение - в смежной организации требовались инженеры-технологи.  А через два года окончательно   вышла на пенсию. У Маши была  преподавательская практика иностранного языка  в частном высшем учебном заведении. Там  она работала несколько часов в неделю. Основным же её занятием была добровольная работа в  РПЦ -  организация паломнических миссий по святым местам для православных  верующих. Маша была с головой погружена в эту деятельность. Она трижды сопровождала  миссии как переводчик и представитель РПЦ . Последний раз это было в десятом году.  Иерусалим и поклонение  Гробу Господню, Божественная Литургия,  восхождение на Елеонскую гору, Вифлеем, Иордания, и далее по святым местам. Всё, как и в предыдущие поездки, но что-то произошло с моей Машей именно в этот раз. А вернее всё произошло уже давно, и это была последняя капля, точка невозврата.  Именно тогда она окончательно укрепилась в своём решении, и по возвращении домой объявила нам о нём. Случилось это в сентябре десятого года, на Надин день рождения. В городе уже не так пахло пожарами. К концу сентября ветер развеял дух подмосковных  пепелищ. Мы все собрались у Аристовых, и жена выбрав момент, когда все уселись за праздничный стол тихо сказала:
- Я люблю вас всех! Я, наверное, буду по вам скучать... наверное, буду испытывать чувство вины, но я ухожу.  Я долго не решалась. Дети были маленькие, но теперь... Гена, спасибо тебе за всё: за то, что любил меня и детей, что понимал, проявлял терпение, поддерживал,  да,  что там - помог выжить. Вероника уже взрослая.  Егорка самостоятельный парень, у него непростой возраст, но я знаю - ты справишься, Гена, вырастишь его настоящим мужчиной. Ты прости меня! Я не ухожу от тебя, я иду к Нему! Это мой путь. Помнишь, старуха сказала: найдёшь самое дорогое, что давно потеряла? Мы тогда ещё не могли понять, что она имела ввиду. А это моя душа! Я нашла свою душу, и Он указал мне путь к себе. Меня ничего больше не держит в мирской жизни. Я иду служить Богу и буду молиться о вас, о моих родных и любимых, и о других  людях. Прошу прощения у всех вас! Гена, если ты снова женишься - я  буду знать, что у тебя  всё хорошо, и моя душа немного успокоится.
Это был самый сильный удар, который только мне в жизни приходилось держать. Поначалу я даже посчитал это предательством. Но остыл и подумал... Вспомнил, как Машка долго болела, как чуть не умерла при родах, как сходила с ума и мучилась голосами и решил:  Бог с тобой, моя Машуня, так тому и быть!  Ведь держать тебя силой, законом - глупо, эгоистично. Просится твоя душа к Богу - иди с миром!
                Вот уже семь лет нет с нами Маши. Я в первое время часто приезжал в подмосковный монастырь повидаться с ней. Постепенно она становилась  какой-то  чужой, отрешённой от мирской жизни, а с недавних пор совсем перестала выходить к родным и близким. Ушла в себя.
                Егор закончил школу, добился  хороших результатов в спорте, его взяли в "молодежку", полтора года  назад с ним заключил контракт один известный  хоккейный клуб, теперь он живёт в Канаде, недавно женился. Писать не любит, изредка звонит. Вероника теперь замужем, недавно родила сына.  Аристовы вышли на пенсию, сидят с правнуком. Надя всё болеет, перенесла инфаркт.  Витя держится, правда после Машиного ухода здорово сдал, давление скачет.  Антон закончил институт  и работает по специальности в  космическом секторе науки. Он построил загородный дом и живёт там с матерью. Пока не женат, не торопится. Антонина мучается суставами, а в остальном вроде бы ничего. Помаленьку возиться  в саду,  выращивает фрукты, овощи, цветы. Я раньше часто приезжал к ним, а теперь сам  живу  в Подмосковье - купил дом с участком.  Антошка подарил мне щенка восточно-европейской овчарки.  Мы дали ей имя - Пурга. Я ещё маленькому ему  рассказывал,  что жил в нашем дворе  дядя Саша - бывший фронтовик. И Была у него восточно-европейская овчарка ( тогда их называли немецкими) по кличке Дайна.  Собаки в городе, в те годы были редкой роскошью. Не держали люди собак,( даже бродячих почти не осталось) трудно ещё  было, и не очень сытно самим. На десять дворов одна-две, не больше. А тут овчарка немецкая, да вся в медалях. Выйдут, бывало, они на день победы во двор вдвоём. У него на пиджаке места свободного нет, всё сверкает от медалей и орденов. И у Дайны под ошейником на зелёном сукне их штук десять, только собачьих. Мы целыми днями  не отходили от дяди Саши, слушая его необыкновенно интересные рассказы о войне, непрерывно наглаживая  спокойную Дайну. Наверняка  Антошке запомнились мои  восторженные воспоминания детства, вот он и подарил мне Пургашу.  Сейчас  нашей красавице  полтора года - большая, знаете ли,  умница. Ходит за мной повсюду, в глаза заглядывает, всё понимает, только сказать не может. Правда сосед говорил - иногда скулит, скучает, когда ухожу на работу.  Кругом лес, недалеко река. Воздух чистый, наполненный кислородом - дыши полной грудью! Тишина, покой.  Всегда мне нравилось совсем другое, а теперь покой...  и уединение. Не потому, что постарел, потерял к жизни вкус, нет.  Хочется созерцать, думать, просто слушать природу, она-то мудрее нас. И прошлое часто вспоминается  с теплотой, иногда с улыбкой, особенно когда в ночные часы не даёт покоя проклятая бессонница.