Красная тетрадь

КРАСНАЯ  ТЕТРАДЬ
или небольшой рассказ из жизни советского студента.

Меня разбудили крики и рокот машины под окном. Шел снег, налипая на стекло, шевелясь белесым покрывалом, которое слегка отсвечивало красноватым оттенком. Выглянув в окно, с высоты шестого этажа я увидел полыхающее пламя в мусорных баках на площадке около дома. На крыше пожарной машины работала «мигалка», создавая атмосферу напряженной и тревожной ситуации. Один из пожарных поливал водой из растянутого шланга бушующий огонь в раскалившихся от жара металлических баках, трое других переворачивали потушенные емкости, чадящие густым дымом, вытряхивая мусор. Над площадкой извивались серые клубы дыма, зловоние от которого проникло и в открытую форточку моего окна.
Пришлось закрыть ее, чтобы дым не проникал в комнату. Ничего интересного, я снова лег на недовольно проскрипевший диван и вскоре уснул.
На другой день, после работы, проходил я мимо не убранных остатков ночного пожарища. Недалеко от большой кучи обгоревшего мусора, на серо-пепельном снегу лежала тетрадь в ярко-красной коленкоровой обложке. Не знаю, что подтолкнуло меня, может, вмешалось простое любопытство, но я поднял ее. Тетрадь оказалась больше чем наполовину сгоревшей, а на обложке, что уцелела и так бессовестно привлекла мое внимание, было выведено чьей-то твердой рукой только одно слово: «Дневник». Я откинул красную обложку. То, что было написано на первой странице в дневнике, показалось мне интересным. Тетрадь я принес домой. Надо сказать, что от нее исходил стойкий, горьковатый запах пожарища, но несмотря на это, я, можно сказать, зачитался.

«Пятница, двадцать второе сентября 1967 года.

Ночь… А который час интересно? Не спится. Мысли разные в голову лезут. Пытаюсь считать от единицы до ста, потом в обратную сторону. Не помогает. Думы о смысле жизни…
Почему, как только случаются какие-нибудь неурядицы с человеком, он сразу же начинает искать смысл в жизни? Пока все хорошо – есть дом, еда, работа, нормальная зарплата, - и никакого поиска правды и смысла. Утром собрался - и на работу, вечером вернулся домой - на столе ужин, семья, дети, теплая постель, жена. Отработал неделю, два выходных, отдых на природе… И смысла искать не надо – все размеренно, чинно и благородно.
Когда еще благолепие такое придет ко мне? Если я даже не знаю, что будет завтра, где придется ночевать? Снова в зале ожидания? На мебели с импозантной надписью, обозначенном тремя буквами - МПС.
Вспомнил погожий августовский день, когда отец провожал меня на станцию. Я уезжал на учебу в институт, в большой город. Отец, как всегда, был немногословен. Посмотрел мне в глаза, и я увидел в его взгляде усталость и понимание. А еще мне показалось, что в этом взгляде отразился весь жизненный опыт отца. Из глубины его глаз шла светлая мудрость много испытавшего и пережившего человека. Он взъерошил мои волосы своей широкой, тяжелой ладонью и сказал:
- Ну, что ж, сын, вот ты и уезжаешь из родного гнезда. Отправляешься в далекое плавание по океану с названием «Жизнь». Пусть бережет тебя твоя судьба.
- Отец, ну какая судьба? – попытался я возразить. И тут же вспомнил слова одного американского писателя о судьбе, которые и выдал за свои, сказав отцу:
- Ведь судьба человека зависит только от его характера, а это значит, и успехи и неудачи будут зависеть только от моих достоинств и недостатков. Так ведь?
- Я не знаю, правда это или нет, - продолжал отец, не придав значения моему мудрствованию,- но в юности я услышал от старого священника о том, что Господь на сороковой день после зачатия определяет судьбу будущему человеку. Поэтому, что бы ни случилось в твоей жизни, особенно не тужи. Если и будет что-то плохое, или не так, как ты захочешь, живи и принимай все спокойно. Это тот путь, на который направил тебя Создатель. И с него уже ничто не сможет тебя свернуть. Если трудно будет – терпи и не противься воле Божией. Он испытает твою стойкость и направит на правильный путь.
Может этим Господь и проявляет свою любовь к людям? Он судьбу-то определяет, но человек никогда не сможет узнать своего будущего. А это и есть великая мудрость его. Что бы представлял собой человек, если бы наперед знал о том, какие радости или печали ждут его на пути? Так, одно существование было бы – без любви, надежды и стремления к совершенству.
Смотри на меня, отец, ты был прав, сейчас я спокойно, с надеждой на лучшее, принимаю выпавшие на мою долю испытания. Хотя в случившихся перипетиях, наверно, все-таки есть доля и моей вины? Но от этого пока не легче, а на вокзальном диване как-то жестковато…
  Деревянный, покрытый потрескавшимся лаком старый диван не очень приветливо принял меня на истертое сидение. И каждую ночь пытался столкнуть со своей скользкой плоскости на пол. Но ничего, я уже настолько привык к его «гостеприимности», что лежал, не замечая надменного недовольства моим присутствием. Под головой - студенческое имущество - полиэтиленовый пакет с тетрадями, в которые я записываю свои первые институтские лекции. А на улице сегодня что-то холодновато. На лужах по утрам кое-где появляются блестящие корочки льда.
Приходится испытывать еще одно неудобство, которое невозможно не замечать. Да и привыкнуть к нему тоже, пожалуй, не удастся. Это - постоянно снующие по вокзалу милиционеры, которые слишком исправно исполняют свою «опасную и трудную службу». Они-то и не дают мне спокойно спать. А как было бы хорошо и даже уютно на жестком диване, ведь на вокзале тепло и, главное, сухо. Вот и вчера, уже в третий раз за весь месяц ночных кошмаров на вокзале, милиционеры грубо и бесцеремонно растолкали меня сонного часа в два ночи, и повели под руки через весь зал ожидания в помещение линейного отдела.
В просторной комнате отдела, за столом сидел немолодой капитан, которого я раньше не встречал в своих похождениях на вокзале. Глаза дежурного офицера были заспаны, так же, как и у меня. На столе перед ним лежала раскрытая книга вверх переплетом, на светлом фоне которого я прочитал название, написанное крупным красным шрифтом: «По ком звонит колокол». «Да, этот эстет точно сейчас будет звонить своим колоколом по мне», - с угрюмым юмором подумал я.
Рядом с книгой на столе стоял стакан с крепко заваренным чаем, который, видимо, был давно налит. На кителе капитана я заметил три прикрепленные в одну колодку цветные ленты полученных наград. «Службист. Наверно, въедливый сухарь», - пронеслась новая мысль в голове. Был капитан немного лысоват, серые глаза его смотрели на меня в упор. Простое лицо, никаких особенных примет, нос, пожалуй, немного толстоват, как говорят картошкой. Встретишь его в городе в гражданской одежде и не подумаешь, что он – «страж порядка».
Выдавал только этот взгляд, как будто направленный внутрь меня, а прищур серьезных глаз означал, что мнение свое капитан обо мне уже имеет. «Следствие еще не началось, а он уже решил, что я преступник», - продолжая его рассматривать, подумал я.
- Ну, рассказывай, что ты на вокзале делаешь? Билета на поезд у тебя, как выяснилось, нет, чего же ты ждешь? Давай, сочиняй свою сказку. Врать не советую. Чистосердечное признание облегчает участь преступника и открывает перед ним широкие двери исправительного учреждения, - и он громко засмеялся, довольный своей шуткой.
И снова, уже и не помню в который раз, стал я рассказывать, что с сентября месяца я зачислен на учебу в политехнический институт. Приехал из далекой деревни, которая находится в соседней области. Начались занятия, но в общежитии мне место еще не дали, на квартиру устроиться пока не получается, потому что ничего и никого в городе не знаю. Вот и приходится ночами ютиться на деревянном диване в зале ожидания. Показываю капитану студенческий билет, свой паспорт. Говорю, что уже третий раз за все время моих ночлежек на вокзале, я оказываюсь в линейном отделении милиции, но в его дежурство попадаю впервые. Вижу, что мои объяснения начинают раздражать капитана, но не могу сдержаться и лезу напропалую:
- За этот месяц ночевок на вокзале я так свыкся с дорожным комфортом, что от каждодневных утренних умываний в туалете даже получаю некоторое удовольствие. А зал ожидания кажется мне лучшим местом в городе, где я могу душевно отдохнуть. Я уж не говорю про вокзальный буфет с его широким ассортиментом изысканных блюд и напитков. Вот вы, товарищ капитан, взяли бы и помогли найти мне квартиру. Чувствую, что немного перегибаю палку, но не могу остановиться. Как у классиков: «И тут Остапа понесло…»
- Ну, это ты брось на жалость мою давить, всяких перевидал на своем веку, особенно вот в этой дежурке. И вот что учти, студент, если еще раз мне попадешься, пеняй на себя. Устрою тебе отдых в санатории суток на пятнадцать, а уж после этого и общежитие тебе не понадобится. А потому что отчислят тебя из института за нарушение общественного порядка, как пить дать.
Оно, конечно, помочь бедному студенту можно. Но зачем? Один раз тебе помогут, второй, а потом ты и сам не захочешь ничего сделать для себя. Так и будешь ждать яичка к Христову дню. Нет, дорогой студент, если ты сам чего-нибудь хочешь, желаешь этого, потому что оно – это желание - созрело в душе, вот тогда и достигнешь поставленной цели. Поэтому не буду я тебе ничего обещать, тем более того, что так необходимо только тебе одному. Это твое право обладать тем, чего ты желаешь.
Вот и решай, и, как говорится, – ныряй в водоворот жизни. А там и выплывешь, куда задумал. И не кисни здесь, на вокзале. Здесь люди надеются на лучшие изменения в жизни, потому и ждут приходящих поездов, которые развозят их в разные концы бурлящей страстями жизни. Иди и не бойся неизвестности. «Ищите и обрящете», как говорится в писании. Читал?
И, не дожидаясь моего ответа, капитан как отрезал:
- Забирай свои манатки, прячь студенческий билет в «широкие штанины» и чеши с глаз моих долой!
«Эстет начитанный» - со злостью подумал я, выходя из «дежурки». Опять меня окутывала неизвестность.

Понедельник, двадцать пятое сентября 1967 года.

А кроме, как снова на вокзал, «чесать» мне некуда. Вот и сегодня я опять здесь. Правда, выбираю место поближе к центру зала ожидания, да и не ложусь на деревянный диван, пытаюсь спать сидя, так меньше заметен. Но не всегда получается. Хочется лечь и расслабиться, вот я и прикорнул на свой страх и риск. Знаю, что милиционеры не появятся. Они шарят в основном по углам, в темноте выискивают преступников и асоциальных элементов.
Но что-то не спится. Тревожно и раздумчиво после неприятного разговора с чересчур серьезным капитаном милиции. Его слова, как гвозди, вбиты в мой мозг, не дают покоя, хотя уже два дня прошло с той «исторической встречи». Чувствую, что прав он, никто не поможет, если я сам не начну действовать, отбросив страх неудачи. Надо приниматься за дело!
А вокзал и ночью бурно живет и ритмично работает. Нескончаемые объявления об отправлении и прибытии поездов: «Скорый поезд номер шесть Новосибирск – Ташкент через пять минут отправляется с первой платформы». Вся карта Родины после таких слов возникает перед глазами. Не успевает диктор закончить свое объявление, как тут же возникают другие звуки – шуршание спешащих ног и нетерпеливые вскрики отъезжающего люда. Я окончательно привык к вокзальной суете и совсем не обращаю внимания на суетливую жизнь отъезжающих и приезжающих соотечественников. Нет мне никакого дела до этой напряженной суеты и толкотни. Свои мысли одолевают.
Вспоминается, как недавно, в последние дни лета, после экзаменов, ехал я в родную деревню. Здесь меня встречала нескончаемая ширь полей, густой лес вдоль дороги, крутые овраги и крики петухов, возвещающих на всю округу о моем приезде. И казалось, и думалось мне, что наконец-то моя жизнь повернулась в другую сторону. Но было грустно от того, что навсегда прощаюсь с деревенской жизнью. Но подспудно чувствовал и знал, что навсегда уехать от родных мест, забыть деревенскую вольницу не получится, хотя и представлялась мне уже другая жизнь. Жизнь, которая ждет меня в большом городе после учебы в институте. И радостно становилось на душе от близких моему сердцу лесных далей, от бесконечного простора полей, но еще больше от того, что впереди ждут большие перемены в жизни. С этой лучезарной мыслью вошел я в родной дом и сразу же с порога, поздоровавшись, сказал отцу о том, что поступил учиться в институт.
- Это тебе Бог помог, – как всегда не сразу, будто подбирая нужные слова, ответил отец, глядя на меня теплым, проникающим взглядом своих серо-голубых глаз. Вокруг них «гусиными лапками» расположились по загорелой коже светлые лучики морщин. Он протянул свою большую ладонь хлебороба, на тыльной стороне которой набухшие вены, как полевые пути-дороги рассказывали о тяжелом крестьянском труде.
- Нет, отец, я сам сдал вступительные экзамены, за что и приняли меня на учебу, – не утерпел и ответил, в пику ему.
В школьные годы я понятия не имел о Боге. Учителя наши школьные не знали и не ведали о религии ничего. Все они были атеистами и коммунистами. Родители из-за боязни тоже не воспитывали в нас христианской веры. Хотя в доме и были иконы, которые остались еще от бабушки. Но мы, дети, никогда не видели ни отца, ни мать молящимися. В доме о Боге почти не разговаривали, нательных крестов не носили. Но мы знали от мамы, что нас всех она тайно крестила.
Слово «Бог» у меня всегда ассоциировалось с нашей двоюродной бабушкой – Евпраксией. Она приходилась родной теткой моей маме.
Помню, в детстве, мама часто брала меня с собой, когда ходила навещать ее на другой конец деревни, где тетка жила в небольшом стареньком доме, в палисаднике которого росла большая раскидистая рябина. Мама и бабушка Евпраксия о чем-то подолгу беседовали между собой в доме, я же играл во дворе, где часто находил мелкие монеты советской чеканки двадцатых и тридцатых годов прошлого века, давно вышедшие из оборота. Это были пятнадцати и двадцатикопеечные монеты. В избе у тетки Евпраксии было множество разных икон, в буфете стояла старинная фарфоровая чайная посуда – чашки, блюдца, между ними лежали пасхальные яйца, расписанные узорами, тоже сделанные из фарфора.
Мама рассказывала мне, что Евпраксия еще в молодости ушла в монастырь, может, сама так решила, а может, и отец отправил ее туда, чтобы уменьшить количество едоков в семье. Этого я не знаю. Но провела она в монастыре лет десять или пятнадцать. А когда в начале тридцатых годов обрушилось на церковь яростное гонение советской власти, нашей тетушке Евпраксии, можно сказать, повезло – вернулась она цела и невредима в родную деревню, потому что монастырь разорили, монахинь разогнали, кое-кого и в лагеря на перевоспитание отправили. Все церковные ценности государством были изъяты, в первую очередь золотая и серебряная утварь. Евпраксия сумела привезти с собой в деревню кое-какие книги церковные, немного монастырского барахла, которое, видимо, досталось ей при разделе имущества, еще до разграбления обители коммунистическими и комсомольскими активистами. Хорошо зная церковные каноны и правила, в деревне она занялась привычным для нее делом. Тетушка наша отпевала умерших земляков, крестила народившихся младенцев.
Уж не знаю, имела ли она на это какое-то право, но проведя долгие годы в монастыре, исполняя добросовестно принятые обеты - нестяжание, целомудрие и повиновение, обрела нравственное достоинство и имела понятие о религиозной морали: о добре и зле, о добродетели, смысле жизни. Да и по большому счету, других церковных служащих не было на тридцать верст в округе, деревенские жители были рады хоть такому соблюдению церковных канонов. Надо сказать, все это сходило ей с рук, потому что местные власти, а это оба председателя - колхоза и сельсовета, смотрели на все ее дела сквозь пальцы, да и уполномоченным районных властей, которые наезжали изредка, было не до нее, им подавай выполнение плана посевной, сдачу хлеба, молока, картофеля. Да и сами сельчане помалкивали и относились к Евпраксиюшке, как они называли ее между собой, с христианской добротой.
Ведь церковный храм в соседнем селе разобрали по кирпичику, разграбив и утащив всю церковную утварь. Не в район же ехать за тридцать верст за батюшкой на отпевание или крещение. Да и до районных храмов и священников уже добрались, даже мощи местного святого выкопали и куда-то увезли, то ли в Синод, то ли в Москву для доказательства его святости, а вернее, для предания их разоблачению, чтобы лишний раз опорочить церковь. Тетка и исполняла данные ей Господом поручения. Да и какая разница крестьянам деревенским, что она, как бывшая монахиня, была у них и за священника, и за матушку игуменью.
- Эй, это я тебе говорю! О чем ты задумался? Нет, дорогой сын, Бог тебе помог – услышал я наконец голос отца. – А ты вспомни, что было три года назад? Вспомни свою неприкаянность и мытарства после девятого класса. Это ведь он тебя тогда повернул на правильный путь, не дал сбыться твоим решениям, это он послал тебе в помощь добрых людей. Значит, с его участием и сдал ты успешно экзамены в институт. «И то, - подумал я, вспоминая события почти четырехлетней давности, - отец-то прав».

Пятница, двадцать девятое сентября 1967года.

Прочитал свою запись от двадцать пятого сентября, и перед глазами встали те события, трехлетней давности. Год 1964. Время, как его теперь называют, «хрущевское». Было это время не очень обильным на продукты питания. Как сейчас помню хлеб, который привозили из районной пекарни, имевший название в народе «серый». За ним приходилось выстаивать часами в огромной очереди, да и занимать-то ее надо было ночью, а то и без хлеба останешься. Пекли хлеб из теста, в равных частях состоявшего из кукурузной и ржаной муки, и назывался он официально «Забайкальский». Видимо, по недавнему прошлому страны, когда Забайкалье считалось самой голодной окраиной СССР. Ножом хлеб не резался, он крошился и разваливался на мелкие куски.
В нашей деревне дети обучались только в начальной школе, а с пятого класса отправляли нас учиться в интернат, где мы и жили за многие километры от дома в районном центре. А в интернате, в то не совсем сытное время, был заведен такой порядок: на ученика родители обязаны сдавать ежеквартально два килограмма сливочного масла, пять килограммов муки, пять килограммов риса, да еще и денег – пять рублей, уже послереформенных.
Помню, как перед каждым учебным годом, в августе, отец закупал в сельпо рис и муку мешками по пятьдесят килограммов, это и помогло мне доучиться до девятого класса в интернате. А летом шестьдесят четвертого года вдруг резко появился дефицит продуктов в стране. Не то, что мешок риса или муки купить, вообще в магазинах, если что-то из продуктов и появлялось, тут же сметалось с прилавков. Не смогли родители внести продовольственный пай в интернат за обучение и содержание, вот меня и отчислили. После окончания девятого класса.
Что делать? В неприкаянном положении оказался не только я один, собралось нас трое таких лишенцев и подались мы в город, поступать в ПТУ. Были в те годы такие учебные заведения – производственно-технические училища, которые готовили рабочие кадры для нашей советской промышленности. Приехали мы в город, нашли трехэтажный комплекс училища, вмещавший в себя учебные корпуса, столовую, отдельные общежития для девочек и для мальчиков, спортзал. Очень мне тогда это понравилось, особенно, что при училище была своя столовая. Приемная комиссия уже начала свою работу, мы обрадовались, вытащили и разложили на столе все документы, которые привезли с собой, но оказалось, что кроме характеристики и выписки об оценках из школы, нужно предъявить и свидетельство о рождении. Его-то у меня и не оказалось.
Как говорится - от ворот поворот. Но не унываю, еду домой. Родители заняты в поле на работе, идет уборочная. Парень я самостоятельный, знал, где наши семейные документы лежат, нашел и открыл старинную деревянную шкатулку, расписанную аляповатыми черными узорами по красной поверхности. Вот они - все свидетельства о рождении. Но их почему-то оказалось всего семь, моего в шкатулке нет. Свидетельства братьев и сестер лежат на месте, а моего нет! Три раза перебирал, каждое раскрывал, вытряхивал – нет и все. Не стал ждать родителей, ринулся в сельсовет, а там старушка-секретарша сердобольная только руками разводит.
- Ничем, - говорит она, с грустью глядя в мои глаза через толстые стекла очков, - помочь не могу, надо в район ехать. Теперь все полномочия у них.
А в те годы еще одно новшество начали вводить высокие государственные мужи, не только укрупняли колхозы, но и районы объединяли, вот и пришлось мне ехать уже в новый районный центр, аж за семьдесят километров от нашей деревни. Приезжаю. А там свои порядки:
- Получишь, - отвечает мне гладкий такой мужчина, в пиджаке, с галстуком, и пахнущий одеколоном «Гвоздика», - обязательно получишь, но только через три месяца.
- Так мне сейчас надо, - чуть не плача, говорю ему, - я в училище хочу пойти учиться, а документа нет. Пропал. Что делать-то?
Но он только молча пожал плечами, и уткнулся носом в лежащие перед ним на столе бумаги, всем видом показывая мне, что очень занят и нет ему никакого дела до моих забот.
С настроением, как у побитой собаки, приезжаю домой. В моем теперешнем положении оставался один выход – идти к отцу в колхозную бригаду трактористом. Надо сказать, что в свои пятнадцать – шестнадцать лет умел я управлять и трактором, и комбайном, ведь в каникулы не грел пузо на солнышке около речки, а помогал отцу в поле. По неделям не слезал с трактора, а в уборочную с комбайна. Так что думать и гадать, чем заниматься, не пришлось, сами обстоятельства подсказали, какой путь в жизни выбирать.
В деревне быстро молва облетает жителей, вот и сейчас весть о том, что я собираюсь остаться работать в колхозе, дошла до моей бывшей учительницы, у которой я учился до пятого класса. Пока в эти горячие деньки мыкался я от сельсовета к райсовету и обратно, она узнала о моих лишениях. Да и про учебные успехи своего бывшего ученика в новой школе она знала не понаслышке, ведь моя фотография всегда висела на доске почета интерната, а учительница довольно часто приезжала проведать своих учеников-односельчан.
На всю жизнь запомнил я «учительницу первую мою», Галину Александровну. Была она небольшого роста, худенькая, посмотреть со стороны – так совсем как девочка-подросток, с живыми, внимательными карими глазами. Она-то и решила бороться за мое будущее. Первым делом ринулась к отцу доказывать неправильность создавшегося со мной положения. Но время-то горячее, уборочная, того, естественно, дома нет, он на полевом стане, Галина Александровна поехала и туда, с трудом нашла и стала увещевать отца:
- Нельзя вашему сыну бросать учебу, потому что ему с такими способностями - прямая дорога в институт, и в жизнь он должен войти с высшим образованием.
Отец, как всегда немногословен, только руками разводит:
- А чем я помогу, если интернат не хочет его дальше учить, там один ответ – нет продуктов, нет и учебы.
Учительница не унимается:
- А что если за учебу деньгами заплатить, сможете?
- Так смогли бы, конечно, - отвечает отец, -  но не берут.
Учительницу разговор с отцом не успокоил, поехала она в районо. Одна, без отца. Не знаю, что она там говорила, как уговаривала, но добилась разрешения на то, чтобы я дальше учился в школе-интернате, а вместо продуктов разрешили отцу внести за меня выплату деньгами.
Так я и проучился еще два года, закончил одиннадцать классов. Вот и получается, что учительница выполнила свой человеческий долг, а не волю божью. И только ей одной я обязан своим поступлением в институт.
Все это я и напомнил сейчас отцу. Помолчал он, посмотрел мне в глаза, махнул рукой, будто соглашаясь, но все-таки добавил:
- Да уж, мир не без добрых людей, но ведь Бог посылает их на нашем многострадальном жизненном пути для облегчения, а может и для того, чтобы мы не забывали и сами творить добро.
Что ж, я не стал больше ничего возражать отцу, может он и прав, своего опыта у него, пожалуй, побольше, чем у меня. Да и не все так просто в этой жизни, наверно. Как мне кажется сейчас в мои юношеские, не опаленные особыми тяготами годы.

Вторник, третье октября 1967 года.

Отцу о предстоящих в институте трудностях я ничего не сказал. Да он и не спрашивал, вероятно, по простоте своей душевной предполагал, что, сдав экзамены, я этим самым устроил свою дальнейшую жизнь в городе. Но места в общежитии мне не выделили. Но о том, как и где мне придется жить в этом огромном и незнакомом городе, я промолчал. Оставалась надежда - устроиться где-нибудь на квартиру. А не сказал по одной причине - боялся расстроить маму своими заботами. Очень она переживала за меня: все расспрашивала, сокрушалась, как я там буду один? Ведь трудно жить без родителей среди незнакомых людей, учиться, питаться. В общем, все мамы одинаковые, им всегда жалко своих детей, какого бы возраста они не были.
И началось мое студенчество с вокзальных залов ожидания, с жестких деревянных диванов, да постоянных придирок стражей порядка, строгих милицейских воспитателей. Сегодня вот уже десять дней, как я получил последнее предупреждение от строгого капитана, любителя Хемингуэя.
И вот сегодня брел я невеселый к трамвайной остановке из очередного безрезультатного обхода в поисках квартиры. В который раз уже прошелся по улицам города в частном секторе. Небольшие, прилепленные один к другому домишки, окрашенные почему-то все в одинаковые цвета – в голубой, да в зеленый. С крышами, покрытыми замшелым шифером, с ободранными старыми дверями, с облупившейся белой краской наличников.
Шел я и размышлял об одной особенности происходящих со мной событий в последнее время. В некоторых ситуациях, в большинстве своем, когда чем-то удручен или пытаюсь разложить в своей голове по полочкам весь сумбур неизвестности, попав в очередной жизненный тупик, происходят встречи, которые вносят в жизнь изменения, влияющие порой коренным образом на состояние души, на сложившиеся, вроде в порядок, размышления. Вот и сейчас, у меня от отчаяния пронеслось в голове озарение, как яркая молния вспыхнула - бросить все, что произошло со мной – поступление в институт, начатую уже учебу, и уехать обратно в деревню. Не получился из меня городской житель. Невозможно учиться и жить на вокзале. Смешно это. А может грустно? Как быть? Почти гамлетовский вопрос. Быть или не быть мне студентом? В таком состоянии трудно продолжать учебу. Прошедший месяц не принес никаких изменений. Я отчаялся от мытарств и, как мне казалось, от безвыходной ситуации.
И тут я увидел, как навстречу мне идет к трамвайной остановке знакомый четверокурсник, учившийся на том же факультете, что и я. Познакомились мы с ним еще до вступительных экзаменов, когда я сдавал документы в приемную комиссию института. Звали его Александр, фамилия - Тихомиров. С виду чем-то похож на увальня, может потому что был он немного толстоват, в очках, с мягкими, немного женственными чертами лица. Острый, чуть-чуть вытянутый нос придавал его лицу детское выражение неуверенности. Но на самом деле по характеру он был довольно деловит, а не рохля, как казалось с первого взгляда.
Саша тоже увидел меня, махнул рукой, приветливо улыбнулся и направился в мою сторону.
- Привет! Что-то у тебя случилось? Мне кажется, что ты немного не в себе? Насупленный какой-то, хмурый. Чего нахохлился, как замерзший воробей?
После рукопожатия, Тихомиров с напором и даже как-то строго, по праву старшего, потребовал:
- Давай делись проблемами, первокурсник.
Настроение – не до разговоров. Но я, все-таки пересилив себя, понимая, что он совсем не виноват в моих бедах, и нехотя ответил:
- Скорее задумчивый, чем хмурый. И всего-то от одной нерешаемой проблемы, которая свернула набекрень голову – негде мне жить. Я даже несколько минут назад, буквально перед нашей встречей, допустил, что брошу все эти городские мучения и уеду назад в деревню, не получится из меня инженер, останусь землепашцем, тем более дело это потомственное, весь наш род из крестьян.
И тут же, меня, как прорвало. Я рассказал Тихомирову о своих скитаниях, о ночном отдыхе в приюте под названием «железнодорожный вокзал». Упомянул и о последнем строгом предупреждении милицейского капитана, и о бесплодных поисках квартиры, приводивших меня в отчаяние.
Тихомиров молча слушал, вопросов не задавал, но, когда я остановил поток прорвавшегося многословия, он громко рассмеялся и по-дружески хлопнул меня по плечу. И тут же посыпались новые вопросы, которые, по-видимому, возникли у него во время моего рассказа:
- Ну, и чего ты ерундой занимаешься? Почему места в общежитии не добиваешься? Ведь ты же, насколько я помню, иногородний?!
Я даже обиделся на его бодрые, как мне показалось, вопросы и стал объяснять, что не просто это решить:
- Ходил я в деканат, а там только обещания. Твердят одно и то же. Не один я такой, половина студентов, если не больше, из отдаленных районов области, да из других городов.
- Эх, ты, а почему мне раньше ничего не рассказал? Мучаешься целый месяц, – не унимался Саша.
Честно сказать, судя по его внешности, я и не думал, что он мог мне серьезно помочь, потому и не обращался. Но сейчас промолчал об этом, не хотел объяснять причину моего нежелания еще раньше поделиться с ним навалившимися на меня проблемами. Но тот напор, с которым он начал меня обрабатывать, даже вселил некоторую уверенность. Пока еще не совсем понятную, но уже успокаивающую мое душевное состояние.
И будто продолжая мои слова о пустопорожних обещаниях деканата, Тихомиров подытожил:
- Оно конечно, не один ты такой сиротинушка иногородний, но надо подход иметь и некоторую наглость. Это только девочки деревенские по квартирам расселились, им сказали, что мест нет, они и успокоились – на нет и суда нет. Кого родители поддерживают, кто сообразил, что вместе жить дешевле, вот и селятся по двое или даже по трое в одной комнатке. В общем, так. Слушай внимательно. Деньги у тебя есть? – спросил он, и тут же сам себе и ответил, - конечно есть. Ведь не успел же ты еще все истратить, которые привез из дома? Так, вот, покупай две бутылки водки, поставь их в непрозрачный, а лучше вообще в черный полиэтиленовый пакет, и иди в профком факультета. Председателем в нем такой же четверокурсник, как и я, только из соседней группы. Степанов его фамилия. Запомнишь. Валера Степанов. Зайдешь в кабинет к нему, а когда сядешь, пакет поставь рядом со стулом. И все объясни Степанову, как есть, вот также расскажи, как мне сейчас поведал. Не стесняйся приукрасить, особенно на семейное положение дави. Да тебе и давить-то особенно не надо. Ведь это же, правда, что в семье - восемь детей у твоих родителей? Вот. А самое главное, ты, когда будешь рассказывать, то пакет-то к нему подвинь, чтобы он смог увидеть его содержимое.
- Я этого Степанова хорошо знаю, парень он неплохой, с понятием, но кто из нас выпить на халяву откажется? И еще, запомни. То, что я тебе посоветовал и чему научил – должно остаться только между нами, понял?
- Вот такой рецепт выписываю тебе, студент, для лечения угрюмости от навалившихся обстоятельств. Дальше уже сам действуй, но строго по моей подсказке, - подытожил он свое наставление.

Среда, четвертое октября 1967 года

Сегодня, не откладывая в долгий ящик, я все сделал, как насоветовал мне Тихомиров. Степанов оказался высоким, черноволосым, приятной внешности и спортивного телосложения парнем. Глядел на меня приветливо своими понимающими карими глазами. В руках он вертел шариковую ручку, создавая вид, что делает какие-то записи на лежащем перед ним небольшом листке бумаги. А я, все-таки чувствуя некоторую неуверенность, сидел перед Степановым и рассказывал ему о своих житейских проблемах, но в то же время пакет с бутылками подвинул настолько близко к его стулу, что он наклонился и приоткрыл его. По-моему, его нисколько не удивило увиденное содержимое пакета. И вот, после моего монолога, который я постарался приукрасить, как мне казалось, трагическими моментами моих вокзальных мытарств, Степанов молча отодвинул листок, открыл ящик стола и, вытащив из него какой-то бланк, начал заполнять его все той же ручкой. Одновременно задавая мне вопросы:
- А почему раньше не пришел? Мучаешься целый месяц на вокзале, а если бы и правда пришла бумага из милиции? Тебя кто надоумил в профком-то прийти?
- Да нет, никто не надоумил. Я в деканат три раза обращался, а там только и отвечают – ты у нас не один. Вот и решил в профкоме счастья поискать.
- Держи, студент, свою «путевку в жизнь», - улыбаясь, он протянул мне заполненный своим мелким почерком бланк.
Одного взгляда на листок мне хватило, чтобы понять – это было направление в общежитие! И вот я снова спасен от опрометчивого решения в своей еще довольно короткой жизни. Дважды за месяц сбылись слова, сказанные мне отцом о божеской помощи: «Бог посылает нам в жизни хороших людей, чтобы мы не наделали в ней еще больше глупостей».
Я выходил от Степанова и почувствовал такую радость и эйфорию, которую испытал три года назад, когда мне помогла продолжить учебу в интернате своим вмешательством добрейшая учительница Галина Александровна.
Уже прошло два часа, как я поселился в общежитие! Комната на четверых студентов. Своя кровать, своя тумбочка. В коридоре общая кухня, душ, туалет. И ни гудков электровоза, ни стука вагонных колес, ни шума вокзала – все осталось в прошлом. Блаженство!

Пятница, двадцатое октября 1967 года.

Прошло почти три недели, как я живу в общежитии. Настолько я был обрадован случившимся, что даже забыл поблагодарить Тихомирова за его науку. Да и не видел его с тех пор ни разу. Пути наши учебные не пересекались. Но иногда, вспоминая случившееся, анализируя и домысливая, казалось мне, что не мог он без сговора со Степановым научить меня безотказному способу получения места в общежитии. Да, впрочем, это уже пройденный этап в моей жизни.

Понедельник, тридцатое октября 1967 года.

Последний день октября… а деревья в городе стоят уже голые, прикрыться им нечем, и стыдятся они своей наготы, но что поделаешь. Придет зима, набросит на них кое-какие наряды, прикроет стыд и срам.
Дня три тому назад что-то странное случилось со мной. Произошло это на лекции по общей химии. А читает ее нам знаменитый профессор Саркисян Армен Бабкенович в аудитории, похожей на греческий амфитеатр. Только студенческие столы возвышаются не полукругом, а ровными уступами перед преподавательской кафедрой. Я всегда стараюсь садиться пониже, так и видно лучше, да и разговорами меньше отвлекаешься.
В середине первого часа начавшейся пары вдруг почувствовал я некоторое беспокойство. И не пойму от чего. Непроизвольно оборачиваюсь назад и … Наши взгляды встретились. Грустные большие серые глаза смотрели прямо на меня. И меня как будто пронзило щемящее, но вместе с тем и радостное, волнующее чувство. Прокатилась и подняла меня вверх необъяснимая волна. До сих пор я на гребне этой волны.
А сейчас на улице вечер. Ребята в комнате общежития, где мы живем вчетвером, занимаются своими делами. Один читает, двое других играют в шахматы. Тишина.
А я сижу на кровати, и записываю в дневник свои мысли. И это уже не детские, анархические умозаключения, которые уносили меня в голубую даль, а серьезные размышления о жизни, о своем месте в ней, о людях, которые меня окружают. Может эти размышления и есть – любовь к жизни?
К жизни, которая захватывает меня в водоворот острых переживаний, и не всегда она гладкая и ровная. Жизнь, которая не дается без борьбы за нее.
Вот и дневник я веду, как будто слежу за собой со стороны. Он и есть тот «тайный собеседник», которому я могу без боязни и без оглядки признаться в своих слабостях или неуверенности. Нас двое – я и дневник. Он следит за мной, а порой и подсказывает, как поступать в тот или иной момент.

Суббота, девятнадцатое ноября 1967 года.

Сегодня выпал первый снег. Как всегда, это случилось неожиданно. Еще с утра небо было чистым. Потом набежали тучки, заморосил мелкий осенний дождь. Он внезапно прекратился, а на смену ему скромно посыпался небольшими хлопьями снежок. Ветер подхватил его, снег, осмелев, повалил все крупнее и крупнее, и вот небосвод будто опустился на землю сплошной серой массой. Снег повалил большими хлопьями без разбору на дома, на деревья, на тротуары… Начинается зима…
Я не знаю, правда ли это, но мне все время кажется, что на меня смотрят ее большие серые глаза. Грустно смотрят. Я же стараюсь не оглядываться на пугающий меня взгляд. Это от того, что я всегда чувствую в себе несмелость в общении с девушками. Еще со времен школьных лет это чувство возникло. Тогда я неудачно влюбился первый раз в жизни. Вот и сейчас боюсь, а чего? И самому себе трудно объяснить. Комплекс неудачи?
Вчера после лекций догнал ее на остановке, но опять ничего не сказал, ничего не спросил. Подошел трамвай, и она уехала, а я… Остался наедине с собой. И вдруг поймал себя на мысли, что мне нравится смотреть на нее. На ее светлые волосы, губы, аккуратный носик, ловить взгляд ее красивых, живых глаз. Как жаль, что такие счастливые моменты в жизни всегда подернуты печалью, потому что мы не в силах удержать их. Неужели и это - шанс изменить свою жизнь, уготованный мне судьбой?»
На этом месте дневниковые записи обрываются. Только черные обгорелые листы. Но жизнь, конечно, продолжалась. И мне теперь никогда не узнать, что же произошло дальше. Огонь превратил в пепел чьи-то переживания, а ветер развеял его по снегу. Но я подумал: «Ветер развеял не пепел, а память о чьей-то жизни. Словно это не ветер, а неумолимое время разбрасывает в безвестности, в бесконечности мироздания наши сгоревшие жизни».