Закрытые пейзажи. Глава 13. Этюд в ледовых тонах

                Часть вторая. Катарсис. 


  Ваза, пусть даже и хрустальная, не могла служить в качестве идеального объекта для изучения в ней игры преломления световых потоков. Тем не менее, пока что только она могла, находясь под каскадом солнечных лучей, особенно закатных, давать некое визуальное представление о хаотичных законах преобразования и изменения кажущегося живым мира электромагнитных волн под общим названием «световых». Призматический эффект, дробящий обычный световой луч на спектр основных составляющих хроматических цветов, в данном случае и являлся базовой основой для замышляемого проекта. Впрочем, сам по себе замысел родился уже давно – в студенческие годы. Разве что попыток его воплощения на бумаге так и не удалось осуществить и по сию пору: учеба, а вместе с ней и творческие планы были отброшены далеко в сторону. И только теперь, после виртуальных блужданий в поисках собственного «я», обретения как утраченного, так и новоявленного, всплыла идея реанимации на первый взгляд сложнейшего и достаточно авантюрного художественного замысла.
  Ростки его были пущены еще в те годы, когда Артур с группой студентов из самых различных вузов и факультетов, сдав кое-как свою вторую летнюю сессию и наскребя требуемую для этого сумму денег (в основном занимая у знакомых), отправился побродяжить на Байкал. Жемчужина Сибири с общим кубокилометражом воды, шестикратно превышающим Черное море (если верить ученым), притягивала невидимым колоссальным магнитом туристов разных типов, в том числе и живописцев эстетического толка, к коим причислял себя и состоявшийся второкурсник Балашов. Мотаясь по при- и забайкальским хребтам и долинам, он старался не только подыскивать всевозможные виды для будущих акварельных набросков, но и завести полезные знакомства среди как заезжего люда, так и местных энтузиастов различного профиля, так или иначе связанного с исследованиями этого уникального природного шедевра.               
  Попадались, естественно, не только труженики красок и полотен. За почти двухмесячную одиссею и скитаниям по знаменитой на весь мир акватории и прилегающим территориям удавалось снюхиваться с журналистами, топографами, геологами, артистами, спортсменами, просто активно отдыхающими, причем не только из России. Толстая записная книжка, таскаемая Артуром повсюду с собой, покрылась многочисленными адресами, индексами и телефонными номерами, принадлежавшими людям из разных уголков планеты (особую экзотику представлял собой набор японских иероглифов, оставленный иокогамским туристом в обмен на живописный акварельный набросок, сделанный Артуром в Песчаной бухте и великодушно подаренный «сану» в память о пребывании там). Как и следовало ожидать, все эти сумбурные и нервически-бессистемные записи впоследствии оказались не только невостребованными, но и канувшими в безвестность. Ни одного телефонного звонка, ни одного письма по возвращении домой не последовало в качестве дружественного напоминания о чудном совместном, хоть и коротком, времяпровождении в сибирском уголке рая. А еще через какое-то время пропала и сама книжка, что было несколько символично: примерно тогда же её хозяин счел за благо скоропостижно уйти в отставку.
  Одними из таких случайных знакомых, повстречавшихся тогда на Артуровом пути, были молодые ученые-ландшафтоведы из Улан-Удэ, которые находились в рабочей командировке в районе Тункинских гольцов, примыкающих к южным отрогам Восточно-Саянских гор. Стремясь успеть за короткое лето обследовать как можно большее количество территорий (Артур не разбирался в специфике их работы и потому не мог конкретно определить, что за цели они преследовали), эти люди не располагали своим временем в той степени, насколько это было принято у туристов. Они колесили на служебном походном «газике» в поисках чего-то им нужного и, в случае обнаружения искомого, ненадолго ставили на том месте какие-то реперные метки, после чего устремлялись куда-то еще. Очевидно, выполняли свои задания не за страх, а за совесть, хотя порой казалось, что движет этими людьми просто здоровый творческий энтузиазм. Они тогда заразили и восхитили Артура своим задором, бескорыстием и оптимизмом, если не считать любви к своему занятию и к тем уникальным местам.
  Очередная их поездка намечалась в первых числах сентября, т.е. к тому времени, когда Артуру предстояло впрячься в работы по спасению очередного урожая – давнего бича и пугала всего студенчества, именуемого в шутку «помятой целиной». Ввиду того, что к тому времени Артуру было уже по большому счету начхать на заведенные институтские порядки, он рискнул пренебречь еще одним трудовым семестром и принял предложение руководителя группы ландшафтоведов съездить с ними в Баргузинский заповедник. В качестве кого – он так и не разобрался. Да и не столь это было важно. Ещё несколько дней в обществе интересных людей, отнёсшихся с пониманием к нему и его работам, а также среди дивных пейзажных этюдов, - вот что удерживало его от законопослушного акта безвозмездной помощи колхозу «40 лет Октября» (в просторечии – «40 лет без урожая»). Учитывая нараставшее недовольство институтскими делами, Артура вполне можно было понять.
  Матвей Рудаков, руководитель группы, по приезде в Улан-Удэ поселил Артура на пару дней в своей квартире. Пока улаживались служебные и организационные вопросы, связанные с предстоявшей командировкой в заповедник, Артур от нечего делать подправлял свои наброски и форэскизы, попутно гуляя с доберманом хозяина Чингизом, а также изучая обширную личную библиотеку Матвея. И в вечер перед отъездом наткнулся на громадный и тяжеленный атлас-путеводитель по Байкалу и окружающим его территориям. С подробными крупномасштабными картами и цветными фотографиями. На одной из страниц полным форматом была отпечатана одна из таких фотографий, – скорее эстетического, нежели просветительно-ознакомительного толка. Снимок изображал стоячую ледяную глыбу (кажется, она называлась «ропак»), сквозь которую били солнечные лучи.
  Ничего подобного Артур до той поры не встречал. Ему доводилось пару раз посещать фотовыставки, где авторские амбиции возносились до пределов немыслимого, где фантазия переваливала через грань совершенного, и начиналось уродство. Чаще всего встречались компилятивные работы, выполненные с помощью нескольких снимков и непонятным образом совмещенных и наложенных друг на друга, создавая видимый эффект утонченной мозаики, вычурной эклектики, а иногда и бестолкового кича. По-настоящему самобытных и оригинальных работ было немного, и в основном они представляли собой как раз продукт единства объектива, пленки, цветов и, понятное дело, авторского композиционного замысла. Впрочем, Артур как пейзажист, чуждый проявлениям чего-либо выходящего за рамки реальности (пусть даже и подкрашенной художественными домыслами), всё же отлично понимал, насколько всё субъективно в восприятии и оценке того или иного прожекта. Эстетика взглядов и вкусов, особенно в изоискусстве, просто обязана нести в себе безграничность или хотя бы по возможности широкий диапазон представлений о предметах, явлениях и прочем, — словом, обо всём том, что созидается и имеет творческое начало.
  На тех выставках он лишний раз убедился, что никакое фото, пусть даже и созданное Мастером с помощью ультрасовременной техники, не в состоянии отобразить живость красок и чувств автора при написании полотен. Живописец может сымпровизировать с целью лучшей выраженности того или иного предмета, видоизменить его, приукрасить или же наоборот – сделать блёклым, оттенить или дополнить какими-то деталями. Фотографу же приходится довольствоваться лишь тем, что есть в определенный миг. Живопись создает иллюзию живого и бесконечного, фотография выполнить такового не в состоянии, — она запечатлевает даже не отрезок времени, она – уже прошлое и, стало быть – неживое, какую бы выдержку в кадре не поставить. На полотнах, как правило, ощущение движения и живости написанного создает определенная размытость контуров, чего нельзя сказать про фото. И каких бы красок и тонов фотограф не добавит, все равно в конечном счете снимок будет отображением Прошлого, на которое смотришь уже без иллюзий. Живопись предполагает (а также располагает) пофантазировать, в то время как фото – лишь узреть, полюбоваться и вспомнить (да и то, последнее – при условии собственного в нем участия).
  Однако на сей раз Артура потрясло именно то, что фотография не вызывала ассоциаций чего-то давно ушедшего. И не потому, что подобное было увидено впервые. Внимательно приглядевшись, он убедился, что больше всего его изумило гармоничное сочетание в ней как раз живого и неживого, вечного (по крайней мере, ледяная глыба это вполне символизировала) и скоротечного, абсолютного и едва уловимого. Трудно было определить размеры непонятным образом поставленной ребром глыбины (вероятнее всего, вытесненной из-за трещины соседними льдами), застывшей, словно окаменевший призрак, но олицетворяющей собой суровую неумолимость и вместе с тем некую чарующую загадку. Потому что, не будь на снимке солнца, общее восприятие фрагмента было бы совершенно иное. Вернее, солнце скрывалось за толщей льда, изливая свои астрономически мощные световые потоки сквозь затвердевшую и отполированную снаружи прозрачную субстанцию, кажущуюся в данный миг ожившей благодаря яркому свечению внутри самой себя. Солнце и льдина – вот главные действующие лица того великолепного фотоэтюда. Два взаимодополняющих ингредиента одного блюда, искусно приправленного нужной выборкой определенных цветовых тонов – от ослепительно белого (снежные наносы по бокам льдины и в многочисленных щелях) до нежно-фиолетового и даже пурпурного (игра спектра в местах преломлений солнечных лучей).
  Это самое взаимодополнение солнца и льда сделало фотографию тем, что до сих пор было не под силу прежде увиденным Артуром снимкам. А именно: появилось ощущение гармоничного сочетания живого света и – нет, не мертвого! — временно застывшего в неподвижности кусочка органического мира, готового вот-вот зашевелиться и брызнуть в разные стороны. Любая мелкая деталь – трещинка, крохотная бесформенная грань на поверхности льда или же сгустки мелких пузырьков внутри (а это уже явное чудо!), придавала композиции фотоснимка ту самую живость, которую он почти не замечал ранее и которая, по его убеждению, всегда выгодно отличала работы красками от работ химреактивами. Опытному глазу было также нетрудно понять, что живость снимка являлась следствием не столько творческой удачи автора, сколько воздействия на игру светотеней главным источником самого света и символом всего живого – Солнца. Благодаря ему неподвижный кусок льда стал казаться предметом если не одушевленным, то хотя бы органичным, заключившим внутри себя нечто ожившее и деятельное. Свет придал смысл общей композиции и создал иллюзию возможной разгадки Мироздания.
  Артур был околдован снимком. Часами разглядывая его и совершенно забыв про свои эскизы и наброски, он поддался тому самому мистическому экстазу, который ощущает, к примеру, накурившийся дури тибетский махатма . Порой начинало казаться, что перед глазами не что иное, как модель самой Вселенной: причудливые грани, пузырьковые галактики, всевозможные ледяные фактурные сгустки разных форм и оттенков, искрящиеся кристаллики снега, — и всё это переливается и как бы разрастается под воздействием первоисточника Жизни – яркого, почти ослепляющего света и чудившегося созерцательного тепла... Матвей тогда заметил, что фотографу несказанно повезло: на Байкале торосы возникают не часто, а чтобы восходящее солнце (он считал, что именно восходящее, если судить по степени яркости и преобладанию желтого цветового фона) зацепило у кого-то на пути как раз в такой ипостаси и в таком «фотогеничном» состоянии ледяной обломок – это уже просто подарок судьбы. «Это все равно что пальнуть на охоте наугад в небо, а тебе под ноги сваливается шикарный бекас... А скорее всего эту глыбу случайно подметили, специально отполировали наждаком (!) и вычислили удобный момент – солнца тут зимой сколько угодно, монгольский антициклон...»  Артур не стал спорить, что куча мелких деталей на фотографии вмешательство человечьей руки начисто опровергнет. А в том, что снимок сам по себе уникальный, Матвей был полностью согласен.
  ...Группа ученых подобралась дружная, командировка в заповедник для Артура также не прошла даром: он сделал несколько интересных набросков и вдоволь порыбачил в низовьях Баргузина. К слову сказать, в институте никто не обратил потом внимания, что третьекурсник Балашов «забил болт» на отечественное стихийное бедствие под названием Урожай. Видно, в те смутные времена (начало 90-х, раскол Союза, полуголодные очереди за продуктами, дележ госдобра и т.п.) руководству было не до пропавшего без вести студента. А спустя еще несколько месяцев Артур и сам перестал быть таковым. Забылись байкальские знакомства, утерялась записная книжка с адресами и телефонами, появились другие заботы. С Матвеем Рудаковым прочной дружеской связи так и не удалось установить...
  Но вот теперь, когда былые устремления и надежды вспыхнули и забродили с новой силой, Артур не мог не вспомнить то, что когда-то его впечатлило как выразительный и композиционно-целостный фотошедевр. Замысел состоял в том, чтобы сотворить подобное на холстине, с помощью красок, фантазии и философского восприятия идеи. Показать, насколько могут визуально сочетаться, слившись почти в единое, казалось бы, такие противоположные по своей сути явления, как сгусток льда и праматерь всего живого на Земле – солнечное светило. Иногда приходила мысль, что подобную авантюру можно сравнить с вызовом на футбольный поединок заводской командой обладателя еврокубка Лиги чемпионов. «Слишком ретиво ты коготки выпустил, приятель, – повторял он себе. – Не рано ли? Может, покамест на березках тормознемся, руку как следует набьём, пофантазируем на чем-то менее накрученном...» Однако что-то внутри настойчиво подталкивало вперед, бесовски намурлыкивая о благородстве творческого риска и никчемности рационализма в большом искусстве, нетерпеливо зудя и вибрируя с каждым днем всё сильнее и навязчивее. Почти все весеннее-летние пейзажные работы, в целом законченные (оставалось только покрыть их лаком и вставить в рамки) уже не доставляли ему того эстетического насыщения, которое он испытывал в процессе их креатуры, замирая и колдуя над тем или иным элементом или предметом, вставляемым или видоизменяемым для усиления выразительности или колоритности рисунка. Этап пленэров и зарисовок с натуры, по его мнению, закруглялся, и пора было приступать к более сложным работам, отображающим уже внутренние образные представления, не обремененные рамками визуального. Проще говоря, начинать рисовать частично по памяти, частично с помощью собственных вымыслов. Отдать, так сказать, себя полету фантазии и свободе самовыражения. Время начинало поджимать.
  И сейчас, внимательно изучая игру преломления солнечных лучей в многочисленных гранях и рубчиках в корпусе хрустальной вазы, Артур пытался хотя бы эмпирически уловить какую-нибудь связь между подобным муляжным убожеством, пускай даже и хрустальным, и тем фотоснимком. Связь эта, по его предположению, должна была заключаться в некоторой отдаленной похожести при целенаправленном расхождении лучевых потоков по всевозможным граням и уголкам этих в чем-то родственных предметов: вазы – здесь, ледяной глыбы – там. Он понимал, что главная трудность будет заключаться именно в упорядоченности разложения хроматических цветов и их оттенков, образованных в результате преломления света в том или ином месте и расфокусировки его на спектральные формации. Выявить особенности, изучить, систематизировать, чтобы затем перенести на бумагу – вот, по его мнению, основное, на что следовало отталкиваться в данном задуманном проекте. Без всего этого работа могла стать похожей на сюрреалистическую халтуру молодых выпускников академического кружка при Дворце молодежи и школьников, выставку которых он недавно посетил. Бесцельный и хаотичный субъективизм, мало кому доступный для понимания, юные творилы пост-кубизма разъясняли как «ассоциативную связь образов с нынешними реалиями». Делать понимающий вид и солидно кивать головой всякий раз, когда рисовальщик взглядом это просил, было для Артура слишком, и он незаметно улизнул, покинув Вадима (они сговорились прийти туда вместе) на растерзание новому поколению акул авангарда...
  Вазу же как предмет изучения и возможного написания (только не в данной работе) Артур выпросил у Аллы Викторовны Кандауровой, той самой стареющей дивы, что когда-то (господи, уже кажется, что прошли годы!) была для него своего рода инстанцией для утешительных бесед и временных духовных очищений опосля гудёжных запоев. Даже сейчас, когда в его жизни появилась Ирина Злотникова, он отнюдь не считал нужным порывать с Кандауровой. Аллочка была человеком, к которому многие приходили поплакаться в жилетку; со свойственным ей бескорыстием она старалась помогать не только добрым словом. Кстати, она же сообщила Артуру, когда тот пришел с просьбой о вазе, что к ноябрю в детском саду, где она работает, освободится вакансия ночного сторожа, что для него было бы весьма кстати в теперешней ситуации. Он до сих пор нигде не работал, оттачивая свое мастерство ежедневно и без помех, вместе с тем максимально отдаляя тот день, когда придется с прискорбием сознаться в своей полной материальной несостоятельности, т.е. когда иссякнет запас на черный день и надо будет срочно подыскивать хоть какую-то работенку. Нельзя сказать, что Артур до сей поры не принимал усилий для этого; по мере возможности наводил справки у знакомых и даже пару раз заглядывал в городской центр занятости, только всё это делалось как-то попутно, мимоходом, без конкретного интереса. Кое-что случайно перепадало: дважды с Вадимом выполняли стендовую халтуру, подброшенную Центром милосердия, вместе с Серёгой Колпаковым с недельку разгружали вагоны с цементом на товарной станции, и даже удалось немного потрудиться во благо турагентства «Ассоль». Четырехмачтовый барк «Крузенштерн», коряво подправленный при срисовке из журнала в гриновский алый «Секрет» (для города, главную водную артерию которого под названием Тальва в иных местах куры вброд переходили, подобное кощунство было простительно) и вывешенный в обрамлении в главном офисе, по словам сотрудниц, некоторые клиенты принимали за подлинник работы малоизвестного мариниста XIX столетия. Гонорар за труды выплатили неплохой, в отличие от прочих халтур, что позволило хоть на несколько недель продлить этот самый период летней творческой реставрации и академической безработицы.
  Уже перевалил за середину август; Ирина по-прежнему не знала, что Артур давно ушел с завода и влачит кое-как скромное положение временно оказавшегося не у дел кабальеро. Работай она в каком-нибудь другом месте, то наверняка всё быстро узнала бы. А пока в летний сезон, когда клиентура плыла в фирму целыми косяками, её то и дело рассылали в командировки. Возвращалась она загоревшая и веселая; жизнь кипела и бродила в ней как свеженалитое молодое пиво в изящном и прозрачном бокале. Глаза сияли тем удивительным цветом, что придает морской береговой отмели ясный и слегка подернутый бризом летний полдень. Артуру было приятно сознавать, что он в какой-то степени тоже причастен к этому ее длительному эмоциональному подъему (во всяком случае, ему не хотелось отрицать своей второстепенной роли хорошего знакомого). А говорить в такие дни ей о своих житейских проблемах – всё равно, что полить жидким навозом благоухающий жасминный куст. Нет, в другое время при случае, да и то если поинтересуется...


  ...Солнце укрылось за кучной громадой косматых облаков, и завораживающая игра света в многогранных выступах и ячейках оболочки вазы потускнела. Артур вздохнул и с досадой покосился в окно. Вероятнее всего, сегодня наблюдать световое чудо уже не доведется: через час-полтора светило скроется за крышей дома, а идиотское облако, затмившее собой его, было внушительных размеров, хотя и без особых признаков непогоды. Искусственный электрический свет для такого мероприятия не подходил – сразу терялась добрая половина цветовых оттенков.
  Артур поставил вазу на пол в углу комнаты – все равно сегодня уже не понадобится, только раздражать будет. Некоторое время задумчиво постоял у окна, привычно разглядывая тихий дворик. Кроме застывшего на скамеечке пенсионера Гаврилыча с клюкой перед собой – ни живой души. Лишь воробьи озабоченно чифкали, шарясь в листве, которая уже начинала выказывать первые признаки крадущейся осени. В листве этой проглядывалась обмякшая усталость, кое-где на краешках появилась ржавая каёмка – признак отмирания. «А ведь лето уже, считай, прошмыгнуло у тебя под носом, голуба. Именно прошмыгнуло – другого слова тут не подберешь», — грустно подумал Артур.
  ...Всё лето прошло под негласный аккомпанемент «Ни дня без палитры». Работ скопилось такое количество, что начинала возникать путаница, если хотелось что-то сравнить по времени написания. А это приходилось делать всё чаще, - иначе никак нельзя было выявить просчеты и недостатки, допущенные ранее, и по возможности их хотя бы видоизменить, наметить положительные и отрицательные тенденции в процессе постижения мастерства.
  Вадим был прав, когда говорил, что сравнивать прошлое и настоящее в плане творческом – так же необходимо, как для штурмана дальнего плавания отмечать на карте через определенные отрезки времени местонахождение и курс судна. Вследствие таких сопоставлений кое-какие работы полетели в мусорный контейнер: уж слишком убогими и топорными показались спустя какое-то время. Артур не сожалел о затраченных для них усилий; неудовлетворенность этими прожектами убедительно доказывала, что идет поиск своего художественного амплуа, своего восприятия окружающего, своей, наконец, творческой концепции. Пока что абсолютного удовлетворения хотя бы в каких-то деталях той или иной работы он не испытывал – постоянно возникала потребность где-то что-то подправить, подмазать, перелессировать . Иногда один и тот же фрагмент подвергался третичной переработке, а один рисунок стал мусором только потому, что Артур никак не мог точно определить, в каком положении должна была находиться дубовая ветвь, которая по замыслу скрывала часть общей панорамы. Мучаясь с неделю и камуфлируя в одном месте, а дорисовывая в другом, затем по-новому что-то переставляя и видоизменяя, он в конце концов смачно плюнул и разрубил сей Гордиев узел, содрав бумагу с планшета и отправив ее, «куда ей надлежало по логике вещей прибыть по назначению» (именно так он потом заявил по телефону в разговоре с Вадимом)...
  Между тем к концу сентября намечалась областная выставка декоративной живописи, ежегодно организуемая муниципальным отделом культуры. К сожалению, для Артура, мероприятие должно было происходить в злополучном для него месте – информационном центре, открывшемся пару лет назад и расположенном в микрорайоне Лебедёвка – как раз неподалеку от его бывшего местообитания и в противоположном конце города (жуть до чего не хотелось там лишний раз засветиться). Однако проигнорировать попытку что-то для себя предпринять (хотя бы послать на конкурсный отбор наиболее удачные пару-тройку работ) – значило попросту швырнуть собаке под хвост полгода изнурительного и в то же время плодотворного марафона. Ведь неизвестно, когда еще что-либо подобное будет организовано, да и самому было бы полезно окунуться в атмосферу, где царит творчески-созидательный дух и ожидание чего-то интересного, а конкуренция, если она и есть, воспринимается как дополнительный заряд товарищеской встряски. Во всяком случае, так пытался он в те дни себя в этом убедить.
  К тому же Артур хорошо понимал, что кто-нибудь из его теперешних знакомых единомышленников, начиная от Вадима Семичастного и Галки Никитиной, и заканчивая Ритулей Макеевой с Оленькой Назаровой, стендовых компаньонш Вадима, в стороне от этого события не останутся. Тем паче, что у Вадима имелись знакомые не только в этом центре, но и в самом отделе культуры – так сказать, попечителе, курирующем весь процесс. А о самой выставке Артур был наслышан уже давно. Организовывалась она еще со времен его школьных лет с небольшими перерывами, связанными с перестроечным хаосом и разделом бывшей империи, вследствие чего ей приходилось кочевать от одного культурного учреждения к другому, — очередная прописка зависела от того, какая в данный момент структура готова была взять на себя хлопоты по ее материализации. Казалось бы, до нее ли в такие времена, когда простому люду и продохнуть некогда в заботах о насущном: магазины, бутики и прочие торговые точки распирало от изобилия товаров, одного покупателя ублажали по нескольку продавцов и консультантов, — а купить-то не на что! Зарплата месяцами где-то и кем-то подтормаживалась, а если и выдадут – хоть в макулатуру ее запаковывай. Одна жилплощадь высасывала столько, что со стороны могло показаться, будто живем мы все в хрустальных дворцах... Какие там выставки, да еще декоративной живописи!..
  И всё же худо-бедно кампания при поддержке мэрии почти ежегодно проводилась, и даже время от времени освещалась в прессе и на ТВ. Случалось, что ее очередной учредитель и спонсор непонятным образом растворялся, либо снимал с себя полномочия и избирал другую сферу деятельности, где налоги за благотворительность казались пониже. Тогда муниципальный отдел культуры выискивал следующего мецената, и процесс в который раз возобновлялся. Подобная строптивость со стороны культурологов могла объясняться двумя основными причинами: во-первых, стремлением отчитаться свыше, вплоть до министерства культуры, во-вторых – не захоронить окончательно многолетнюю традицию. Ибо сама по себе выставка имела давние исторические корни. Еще со времен Александра Третьего Романова былое купечество во главе с Антоном Хмелевым, дружком Саввы Морозова и ценителем живописи, проводило (не без корыстных целей, разумеется) ярмарки и торги картин губернских и волостных доморощенных талантов. Посещали в свое время их достаточно известные личности: в городском музее изобразительного искусства в почетной книге посетителей имелись подписи Сурикова, Петрова-Водкина, Куприна и даже наркома Луначарского. И посему вот уже больше столетия передовая интеллигенция города и окрестностей старалась к началу каждой осени не подкачать и организовать хоть какой-то праздник как для начинающих, так и для тружеников кисти и полотен со стажем. А по возможности и извлечь тут для себя какую-нибудь выгоду; согласно все той же традиции работы (с позволения авторов) становились товаром, т. е. любое располагающее средствами лицо, посетившее выставку, могло на законных основаниях приобрести что-либо из ему приглянувшегося. Правда, с каждым годом это становилось всё реже, да и почетных гостей ожидалось всё меньше, но время от времени случалось, что кто-то отваживался украсить личный интерьер и выкладывал некоторую сумму, часть от которой опять-таки на законных основаниях присваивалась учредителями в качестве комиссионных (не считая, понятно, уплаты налога создателем шедевра).
  Шансов на заработок было, конечно, мало и все это хорошо понимали. Тем не менее, выставка давала многим надежду, что их работы не пройдут незамеченными и огни рампы засияют хотя бы отдаленно. Ярмарочный акцент мероприятия заключался не только в хилых иллюзиях спихнуть какое-нибудь творение за мзду, но и обратить на себя внимание специалистов или, на худой конец, самих учредителей. Разумеется, сама проводимая акция официально именно такие цели и преследовала – выявить скрытые и непризнанные таланты и по возможности двинуть их «в люди». Но... как поется в одной белорусской песне, «няма таго, што раньш было...»
  Всё это Артур отлично сознавал и потому до сей поры не принимал даже в студенческие годы участия в этом ежегодном областном состязании. Сейчас же, когда промедление могло стать просто идиотизмом, необходимо было заручиться поддержкой не только Вадима. Еще один человек, способный даже в еще большей степени оказать добрую услугу Артуру в его нынешнем положении, проживал и творил в городе, и этот человек был также ему хорошо знаком. Тем более что он уже давно состоял в членах Союза художников – наиболее влиятельной профессиональной областной организации, а несколько месяцев назад вошел в состав худсовета. Человеком этим была Галка Никитина, еще одна бывшая сокурсница, обучавшаяся годом старше.
  К ней и собирался обратиться Артур в один из этих августовских вечеров. Он знал, что Галка должна была находиться в своей изостудии, а как энтузиаст своего дела, она будет торчать там допоздна. Знал он также, что как человек действия она не будет долго внимать пространным разглагольствованиям о новой концепции и поисках собственного амплуа в искусстве, а очень скоро потребует конкретные материализовавшиеся подтверждения вышеизложенного. Стало быть, ехать к ней надо не с пустыми руками, - кое-что из написанного прихватить с собой. Отобрать работы получше и в аккуратно свернутом виде доставить пред Галкины проницательные очи. Хорошо, что изостудия ее совсем недалеко – полчаса езды на автобусе без пересадок, переулок Добролюбова, 15. Не в пример мастерской Вадима...
Вот только сначала неплохо бы позвонить ей. Месяц назад при встрече Галка черканула свой рабочий номер, да еще прибавила: «Не посетишь в ближайшие дни – пеняй на себя». В шутку, конечно. Хотя порой у нее никак не поймешь, где грань шутливого и обыденного.
  Разыскав бумажку с Галкиным рабочим телефоном, Артур сунул ее в нагрудный карман сорочки, обулся и вышел из квартиры. Ближайший телефон-автомат находился возле автобусной остановки, — той самой, куда еще весной он торопился по будням, чтобы успеть на завод. Теперь же – от случая к случаю...
  — Алло, добрый день. Никитину, пожалуйста... Угу...
  — Слушаю... – раздалось через некоторое время.
  — Галк, привет. Это Балашов.
  — Привет, Арти. Ты где столько пропадаешь?
  — Я у себя, на Мичурина. Ты уж прости, как-то не сподобилось всё голос подать. Как у тебя дела?
  — Да как тебе сказать... На букву «х». Можно применить в любом житейском аспекте. Проще – по-всякому.
  — Ну что ж, золотая серединка есть уже повод для надежд на лучшее. Отсутствие крайностей – фундамент стабильности.
  — Пожалуй... А как ты?
  — Примерно так же. Разве что временами сомнения одолевают. В том смысле, что правильно ли поступаю, делая то, что многим показалось бы игрой в детство.
  — Ты сказал и много и мало. Давай поконкретнее – с места в карьер. – Долгих предисловий, как он и рассчитывал, Галка не выдерживала.
  — Охотно. Только не по телефону. Надо встретиться, показать тебе кое-что, услышать компетентное мнение и парочку искренних товарищеских рекомендаций. У тебя как со временем?
  — Ты же знаешь, Арти, я не люблю его растрачивать по пустякам. Чем скорее прибудешь, тем лучше.
  — Значит, можно уже выдвигаться?
  — Я буду у себя в студии. Адрес помнишь?
  — Помню, я мигом. Максимум через час...
  Примчавшись обратно домой, он вытянул из антресоли уже солидную кипу своих зарисовок, начиная с натюрмортов апрельского периода и заканчивая последним этюдом, выполненным буквально на днях. Выражаясь казенной терминологией, «представил объем выполненных работ». Принялся раскладывать на диване.
Что же отобрать для показа?.. Весенние акварели, пожалуй, не могут представлять интереса; разве что березовая рощица на том самом, первом пленэре... Хотя нет – березками наша живопись сыта по горло еще с языческих времен. Что-нибудь более позднее: дворовой этюд и «Не ходите, девки...» как будто подойдут, но как-то... слишком интимно, что ли, смотрятся... Что дальше?  Ага, Тальва, родимая, петляет, искрясь, средь полей и холмов, — тоже своего рода ностальжи сугубо личного характера, не всякий обратит внимание... А это – почти халтура: срисовка с плакатного календаря: скалистый утес, выступающий навстречу холодным объятиям байкальских вод (отснято на острове Ольхон, куплено было как раз во время достопамятного круиза). Галка, кстати, тогда тоже была в компании, и ей это, конечно, не в диковинку... Вот еще: родник среди мшистого стланика, пульсирование выталкиваемой наружу воды едва заметно по слегка размытым очертаниям песчанисто-галечного дна и слабой ряби на поверхности. Трудно сказать, где тут идея... Деревенская идиллия: слоистая прядь тумана, как бы уже растворяемая утренними лучами солнца и стелющаяся над долиной, на которой расположились небольшое стадо разномастных бурёнок и две человеческие фигурки у костра; курившийся дымок плавно сливается с рассветной влагой...
  Артур перебирал свои работы до тех пор, пока не спохватился: уже давно пора трястись в автобусе, а он всё еще мудрит. Он вдруг понял, что ему не по зубам давать объективную оценку собственным опусам даже при первичном беглом осмотре. Самым простым вариантом было аккуратно сложить всю кипу, скатать ее в один рулон (черт, тубусом не запасся!), обернуть газетами, перетянуть шпагатом и топать навстречу судьбе. В самом-то деле, какой смысл хранить большинство рисунков, если конечная цель предполагает как раз обратное – всеобщее обозрение. Самое примитивное, конечно, останется здесь – эскизы, наброски, схематичные зарисовки.
  А уж готовое (или почти готовое) незачем отдавать на просмотр домашней моли: увидеть их должен свет божий, а уж потом – пускай его всемогущий создатель решает...
  Спустя несколько минут он уже проталкивался с толстым газетным свертком в автобусный салон.