Сенькино не могу

               
               
               
                Посвящается  замечательному человеку
               
                Епериной ( Визировой ) Нине Николаевне



                                Знойное и жаркое выдалось лето. Без  дождей и ветра. Словно упокоилась природа, не желала  напоминать о себе, затаилась. Одно только небесное светило пожирало всю  округу.  Не шевелилась листва, погорела и высветлилась трава, водоемчик  затянуло пленкой светло –зеленой ряски и птицы схоронились. Бездыханная  местность была  мертва.  Словно натруженной рукой крестьянина разгладили округу на сотню верст  по кругу. Гор нет, только всклоки  холмов  с провалами оврагов и промоин, ручейков и бесконечными  одеялами наброшенных на землю лесов. Округа и название имела под стать  столь глухим  и тихим местам.  Баскач.
      Столь дивного и режущего слух новичку  данного названия еще надо было поискать. Старожилов не было. Вымерли все. Потомки, как и все не благодарные, уехали и не посещали столь  удаленные места. Дома стояли  редко, словно больные зубы, пораженные жутким кариесом, без заборов и плетней. Дорожка, через всю деревеньку в количестве девяти  изб, не зарастала. Казалось, что веками вытаптываемая зелень, выработала ген: где произрастать, а где не надо – все равно вытопчут. Любой наблюдательный отметил бы это сразу. Ведь движения  по сей грунтовой дорожке никакого, а  она выглядит  так, словно по ней все же  кто ходит и ездит.
     Но только один  человек мог изредка пройтись  по  этому  сухому и твердому, словно сталь,  земляному полотну. Пасечник. Вадим. Крепкий, поджарый крепыш. Седенький, всегда гладко выбритый старичок, с ясным и умным взглядом, крепким рукопожатием.   Сенькина попытка как-то изучить  на пальцах своей руки, количество появлений  Вадима  за оградой своего хозяйства закончилась ничем. Погруженный в собственную пасеку позади своего великолепного домика, Вадим так и не появился в тот день, когда Сенька  держал наготове свою пятерню, умостившись  у окна своей избы и созерцая вид ограниченный проемом  старого дедовского окна, с поволокой серебристой паутины по углам и занавоженного стекла. Но Вадим не был единственной причиной столь усердных посиделок у окна с бесконечным чаем с черной смородиной и травами. Сенька ждал казаков. Самых настоящих. Читал о них в книжках, смотрел в кино, но  сесть за один стол не приходилось. Сказали, что прибудут в форме и с холодным оружием, то бишь  шашками и нагайками. Остановятся на одну ночь, а утром на зорьке уедут.

               
                ************



         А все началось несколько дней назад, когда Сенька  выбрел  на разбитую дорогу из леса и по грунтовке пошел через огромное поле на край горизонта , где маячили маковки  монастыря. Сенька заметил за собой, что хотя бы раз в месяц-другой, его словно колдовскими тропками водит по лесам и он  выбредает именно  к этим местам. Сенька удивлялся сему происходящему обычно уже  в избе, когда калачом свивался на тахте, рядом с журчащей и потрескивающей печью, смотрел на красные всполохи на стенах избы и вспоминал прошедший день. Удивительно, но два храма  стояли равноудаленно от Сенькиной избы. Первый  розовым перстом вознеся на полях «ивановщины», через густую  «гриву» лесов , еще здесь, на  ярославской земельке и сиял  за многие  версты. А Сенькин храм низкоросло  слепил  белизной своего  убранства и порой только и можно было его  заметить по многочисленным маковкам на фоне белого холста неба. На те поля Сенька попал один раз и то по похоронным делам знакомого и прошло много лет, а вот подишь –ты,  не вывела лесная тропка в его сторону.  А вот  Златоустовский храм  периодически влек Сеньку к себе. Знал  Сенька о Животворящем Кресте много. Читал, но по большей  части  много сказаний и фантастических исцелений узнал от  еще одного деревенского уникума. Юры. Юра, в обиходе, так и прозывался  и никто отродясь не знал его  фамилии и тем более отчества. Соседствовал он когда-то  рядом с Вадимом. Бежал от мирской суеты в глушь, оставив жену и ребенка, строя фантастические планы, но все закончилось медленной деградацией и смертью в холодной, словно каземат, избе. Но умный был и любознательный. Огромный  сундук  набитый книгами, раритетными и не очень  и самое страшное: после смерти его, нашли на холодном  чердаке, еще и к тому текущем во многих местах, огромную гору икон. За те двадцать пять лет, что он их «собирал» и буднично складывал, собираясь заняться ими в следующий раз, растянулись на эти годы и все буквально сгнило. Доски намоленые и крепкие, словно базальт, утратили благословенные и кроткие лики. Серебро обрамлений превратилось в  папиросную бумагу- хрупкую и ломкую. Сидел Сенька у этой  святой горы наверное несколько часов, ноги словно отказали. Глазами изучал  труху, изломы, струйки  серых и тускло-черных обрамлений. Сколько  пытался  отловить хоть намек на  мазок священной росписи, все бесполезно. Там внизу, лежал человек  под  пледом, «умертвивший»  неимоверное количество святынь, по своей человеческой нелепости и грешности. Но Сенька не сетовал на Юру. Думал о таком  чудном богатстве, которое враз  засияло бы на стенах  «годеновского»  храма. Но увы, чуду не бывать и  когда бы Сенька смог  очнуться, если бы не Вадим. Проливные дожди размыли  округу и за покойником  смог по  непролазным грязевым кучам и промоинам добраться  тракторист из далекой деревеньки, с прицепом. Так и уезжал Юра из этих мест, увозимый на дощатом  и выщербленном , воняющем навозом полу прицепа, спутанный для устойчивости веревками ибо прицеп бросало на промоинах так, что  Юру можно было и потерять по дороге.
       И вот Сенька по солнцепеку, отмахиваясь от  слепней веткой, шел к монастырю. Было тихо и покойно. Только пичуги  нарушали  мертвенную тишину «утонувшую» в жарком мареве июньской жары. Сенька никогда за  то время, что доходил до монастыря, не попадал  внутрь. Влекло  Сеньку светлое, божественное здание, окутанное  благодатью, позолота  в небе, обтекаемые и совершенные  полукружья маковок ,  красиво и с умом  выложенные кирпичи в стенах. Всегда Сенька  усаживался поодаль от монастыря на скамеечку в тень развесистых берез, островком приютившихся на пятачке для приезжающих. И благостно и с умиротворением «напитывался»  божественным. Такого прихожанина давно подметили и всегда с удовольствием здоровались, издалека  улыбаясь и  склоняя головы . И в этот раз Сенька  созерцал божий дом более часа, заметив, что  внутри и вокруг царит движение, а на стоянке прибавилось враз машин разного калибра и расцветок. А когда Сенька  уже собирался вставать и отправляться  в двухчасовой поход обратно, от входа монастыря  из группки  старушек, отделилась женщина и быстро  приблизилась к нему.
               


                *********



       Шел обратно легко. Испил освежающего монастырского кваса, белого как водица с плавающими хлебными крошками и разбухшими изюминами. Просторно было на душе, светло и  прекрасно. Так и пролетела  дорожка по лесным чащобам и опушкам. Только  раз шарахнулся и затрещал низкорослыми кустами лось, взбеленив  нескольких уток в ближайшей луже.  К избе подходил, когда  солнце свалилось за горизонт. Очень любил этот момент природы Сенька.  Брошенные дома вокруг становились  словно немыми собеседниками и участниками застолья. Два конца деревни: в одном Вадим, а в другом он. Двести метров, но Вадим занятый  хозяйством, после потери своей жены год назад, совсем стал затворником собственной усадебки. И Сенька зная , что пасечник ни под каким предлогом сам не придет, позволял себе  ежевечерний ритуал с  самоваром и посиделками за грубо сколоченным столом подле избы. После баньки, маленькой и тесной, но жаркой и пропитанной духмяными травами, в чем мать родила, в сапогах кирзовых на босу ногу, водружал Сенька вожделенный тульский самовар, мятый и тусклый на  стол. Яловый сапог быстро приводил этого старика в чувство и  дотемна Сенька по-барски тянул чай из настоящей узбекской пиалы,  в сотый раз упиваясь  глубокой тишиной и бесконечностью, ощущением того, что  попал  он именно в нирвану и за те годы, что походил и поездил по белу свету, ничего подобного его душа не знавала. Словно вела  судьба кривыми улочками бытия, маня и выплескивая на пути радужность присутствия, облекала   и сверкала «заграничностью»,  перспективами и даже подобными местами. Но вот  оказался Сенька здесь на пленэре в соседней за двадцать километров  от того места, где он сейчас распивал  густой и душистый чай, масенькой  и еще  выживающей деревушке. И бросив  машину у  замечательной  обитательницы Захарово, бабы Нюры, одинокой согбенной , вечно борющейся за жизнь внука от зеленого змия, но бесконечно ее проигрывающей ,добрел  через пару часов до чернеющих срубов на небольшом косогоре. Было это позапрошлым летом. Стоял Сенька  на другом косогоре, пониже и взору открылся ему  неповторимый панорамный вид на русскую прелесть. А когда вступил в Баскач,  уже видел  много   сюжетов  для будущих холстов. Вся любовь к этому месту на земле и началась с того косогора.  Частенько потом Сенька, словно у холста отступал, чтобы оценить композицию на нем, также выбредал на тот самый косогор и подолгу, сидя в ковре трав, любовался округой и  Баскачом.  Так  и войдя с севера  в него, пройдя всего-то двести метров до последней избы понял, что  эти остовы брошенных домов  в такой глуши, без дорог,  милы  глазу и родней  оживленной   любой другой. Словно  прикоснулся к  вековому раритету, взял в руки скрижаль,  впитавшую десятки веков, жизни и смерти. Как магнит «прихватила» округа Сеньку. Как  женщина,  о которой  будоражится твоя душа. Засыпал с мыслями о ней, днем «сбивался» в раздумьях о ней,  белой «змеей» вытянулись холсты у стены в ожидании поездки. Каждому  было уготовано  принять на себя божественную христианскую печаль безбрежной русской красоты. 
              Вадиму потребовалось пара месяцев, чтобы  Сенька  переступил порог его избы и стал вхож к нему, а вот Юра мгновенно , как человек друживший искренне с  Бахусом и не имевший по боком  компаньона, а только за двадцать верст,  лелеял  надежду на соратника  и потому по-панибратски сразу заключил Сеньку в теплые  и  кисло-потные объятия , пообещав всемерную поддержку и внимание. Все «бумагообразующие»  дела Сенька устроил за лето. Все сложилось удачно и споро,  только с приездом сотрудницы  БТИ из Ростова случилась  подножка.  Летние дожди «утопили»  округу и Сенька на своем «Ситроене» полдня  пробирался по некоему подобию колеи и потом  полдня обратно.  Так и запомнились навсегда Сеньке испуганные глазки  уже не молодой женщины с прижатыми кулачками к подбородку на заднем сиденье, когда в десятый раз Сенька упирался в капот машины, раскачивая на очередной  глинистой  «каше».  Уже в ночи доставил ее домой, а не работу и читал в ее прощальном взгляде сочувствие к нему. В Москву вернулся  на зорьке, удивив соседа у подъезда своим  видом и неразличимостью марки  машины, человека  вернувшегося  с  трофи.
         Так и потянулась жизнь Сеньки от выходных до выходных, от праздников до праздников. Любое свободное время  посвящал он  Баскачу.  Наматывал километры в удовольствие, живя  предстоящим  свиданием  с красотой  ярославских лесов,  дивностью  местных церквушек и храмов, покою и вековой степенности земли. Сменил машину на  «УАЗ-Патриот», прикупил лебедку, резину  с  неимоверным  «штатовским» протектором, таким  чтобы «грести» где-нибудь в захолустной  глуши Аляски. С таким раскладом  «вдохнул» Сенька струю жизни в Баскач. Стал он словно «дорогой жизни» с окружающим миром для Вадима и Юры. Появились  свежие продукты, газеты и книги, лекарства. Даже Юра перестал совершать  двадцати километровые марши в Захарово и порой на обратном пути , засыпавшему на солнечных косогорах и вечно опухшему  от  комарья, добавлявших и так испитому лицу страшный демонический вид.
            Избу Сенька приглядел сразу. Как глянул ,так и выбрал. Не любил ни в чем  копаться. Везло на все именно при таком раскладе, как только увлекался сортировкой, знал : факт проигрыша или неудачной покупки увеличивался в десятки раз. Изба как изба. Более пятидесяти лет старушке. Намоленная  и  с призраками наверное. Но, как глянул, так сразу понял – это! Обошлось  при посредничестве  Юры в десятку плюс расходы на фуршет, которые банально  превратились в чихания и сон Юры  и только Сенька с Вадимом замечательно тянули до утра медовуху и уже на зорьке расстались. Так и стал Сенька третьим в Баскаче.


                **********



           И вот наконец на срезе горизонта замаячила точка. Ехали казаки.  Через косогоры и поля видно далеко и кажется все близко. Только  машина въехала  в деревню через полтора часа.  Раза четыре  машина садилась на мосты и  приходилось ее практически на руках вытаскивать из колеи.  Плюс не знание дороги сотворили  бяку, когда машина вроде едет по подобию  дороги и в результате утыкается в ельник или сосняк. Ведь  дорога в свое время так и шла, но потом  переметом через нее  прошли ели и березки. Не кому ездить, а природа спуску не даст. Но никто не встречал и не сопровождал бравых казачишек и когда  грязнущая «Нива» с обломанным зеркалом и треснутым бампером въехала в  Баскач, только Сенька  радостный и восторженный  жал руки пятерым мощным мужикам. Вадим решил пораньше отойти ко  сну  ибо у него завтра  намечалась конференция с пчелами. Так погромыхивая амуницией, сумками , громко балагуря и бухая сапожищами, кланяясь низким дверным проемам, роняя папахи, стуча ножнами, подтрунивая  друг над другом и поражаясь таким глухим местам,  расселись  по лавкам вдоль стен. Сидели теперь молча , пряча улыбки в усах, оглядывались. Чувствовалось , что дорога из столицы до избы измотала  вусмерть.
         Но Сенька уже знал аксиому восстановления организма после трудового дня по-баскаченски. Горячая баня, настои на травах, холоднющий квас , белый-белый словно березовый, с кусочками  белого хлебушка и редкими изюминами через два часа сделали свое дело.  Несколько  флаконов « беленькой»  и  часть теленка, мгновенно  запеченного на  улице,  довершили дело.  Распаренные и красные, шумные и веселые, «травили»  басни до двух ночи. Уже много лет эта заброшенная деревенька  не  слыхивала  столько голосов, песен и тостов. Сенька знал, что завтра рано утром у казаков предстоит тяжелая работа. Охватить вниманием и контролем огромнейшую массу паломников у храма, скоординировать порядок и доступ к святыне: кресту. Ведь люди  ехали со всей матушки Руси, многие пешком  шли. Затмевалось людом огромное поле. На много километров выстраивались колонной автобусы и легковушки. Все местные окрестности принимали людей, а вот казаков поселить оказалось в последний момент проблемой и вот тут-то у монастыря и увидели Сеньку, любующегося красотой.
         Что-то жило внутри Сеньки. Рвалось. Распирало. Был такой душевный подъем, что уложив всех уже спать  и сопровождаемый густым храпом, ушел на улицу, поклонясь  притолоке. Удивлялся поначалу нелепым местным строителям: ну как можно так делать словно карлики все вокруг. Но Вадим объяснил- всякий раз кланялись домовому, хозяину дома, проявляли уважение. И Сенька принял  душевно это объяснение.  И сейчас восседая на огромном  старом крыльце пялился на луну, вслушивался в посвист ночных мышей в воздухе, поскуливанию и хрюканью огромного семейства ежей, проживающих под избой. Прохладный и чистый воздух пьянил. А что-то так и теснилось внутри. Сенька даже несколько раз обхватывал  грудину, дышал сильно и глубоко, пытаясь унять волнение. Доброе и что-то теплое приближалось, обнадеживающее и радостное. Как ускользающий лучик  света, пляшущий в отражении мокрого листа, такой невидимый и неосязаемый, что понимаешь  он есть, был, но его вот и нет. Это было потрясающее место. Крыльцо.  Напиленное из вековых  сосен и сложенное по неприхотливой схеме, собирало десятилетиями на себе людей. Водил рукой Сенька в ночи не глядя  по шершавым и местами заполированным  ступеням, ногтем  «спотыкался» на  щербине, представлял как кто-то ее оставил, может хозяин топор уронил, а какой, их ведь здесь за семьдесят лет  не один был, а может  хозяюшка  чугунок уронила или ребятишки ножичком  ковыряли.  Целая книга представлений  роилась в голове Сеньки, когда  долгими вечерами просидев у холстов, вытягивался на лежанке у  черных от времени бревен стены, словно пропитанных чернилами и тысячах паутинок-трещинок. И уткнувшись под светильником в такую «книгу», часами представлял, что как кто-то вот также лежал и  изучал каждую трещинку. В горе или в несчастье, в заботе или отчуждении смотрели глаза многих, канули в лета взгляды и мысли, не отпечаталось это на бревнах. Остались только они, напитались их энергетикой, оставили  Сеньке возможность  прижаться рукой к ним, вдыхать  и чувствовать время, находить ниточку связующую с домом и наверное теми людьми, никуда не исчезнувшими, а  невидимыми силуэтами сидящих в такие моменты вдоль стен и с  немой любовью взирающих на рождающиеся  пейзажи окрестностей Баскача, наверняка, думал Сенька,  они узнают виды, где хаживали и любили, переглядываются с легкой улыбкой на устах, словно святые с икон. Такими ощущал Сенька всех предыдущих жильцов, как не старался , но по- другому не получалось. Часто  оставаясь один  у  печи, сидя подле и протянув ноги к поддувалу, в отблесках пламени на стенах и потрескиваниях и щелканьях, видел чьи-то лики, фигуры, взмахи  чудных кос и вскинутые  кисти рук,  чудилось чье-то присутствие, словно дымчатая пелена касалась плеч и рук. Было это доброе, без ощущений не уютности. И еще заметил Сенька, что  приковал Баскач к себе, словно был он красой- девой, а Сенька  раскрасавцем. Влекло душой и сердцем, вся жизнь получила разграничение :  там и здесь. Была своя работа, свое дело и любил его Сенька, казалось так и будет в  нем «тонуть», но  «споткнулся» на  ярославском  захолустьи, не ожидал от себя  такого и даже в первый момент решил, что стареет, но годков то было всего-то  тридцать восемь и до сей поры терялся,  что же произошло внутри него. Был одинок. Не принимали его с его  космическим восприятием и глубиной, переживаниями  и сочувствием, жизнью души где-то там, но не здесь  в квартире и на даче, и  оставался в очередной раз он один, не проклиная и не сетуя, а как юродивый молча желая счастья и враз отсекая все прошлое.  А однажды проснулся на зорьке от биения  махаона в занавесь окна, не поленился, встал, освободил красавца и вот когда лежал потом с закрытыми глазами, в голове  роились  тысячи мыслей и вдруг обожгло, прям пронзило, словно нашел он ответ. Даже открыл от неожиданности глаза. А ведь каждый  идет по жизни к какому-то концу, плохо или хорошо идет,  здесь не важно, важно , что маячит у него в конце, какая «конечная остановка». А ведь это моя «конечная»! И так это  открылось враз, что  благостно растеклось умиротворение  на душе и такой  вселился  покой в сердце, что в последующие недели  Сенька понял, что то, что незримо его «догоняло» и «путалось в ногах», исчезло. Словно умылся святой водой или ахнув, окунулся в купель. Даже на жизнь вдруг посмотрел иначе, миром и благодушием напиталось внутри, любовь и доброта как на хорошем воздушном хлебе в печи, через край  горшка  поднялись, ушли терзания и поиск себя. Произошли вещи развернувшие жизнь Сеньки совершенно в иную плоскость..  Вспоминалось, что было? Как  вошел в деревню, а потом  и в избу, а вышел совсем  другим человеком. Заметил и как-то поделился с Вадимом, начертав свои мысли на бумаге, а старик потом  как-то и не сразу ответил. Да был   вечер, дождик зарядил мелкий и теплый, стояли  под навесом, утонули в густом запахе сена и сосновой смолы,  ловил старик по-ребячьи  заскорузлой ладошкой ручейки тоненькие, словно мальчишка, с прищуром глядел, с усмешкой. А потом поведал свою историю, подобную истории Сеньки. Агроном из преуспевающего колхоза, случайно попал он в Баскач и так же влюбился в него, оставив все, кроме жены, которая последовала за чудным муженьком в глушь, но через год сама стала  боготворить  эти места. Этот вечер  под навесом явился скрепой для их душ. С того момента  старик стал относиться к Сеньке не как к «гастролеру», «нюхателю природы», а как  к единомышленнику, что заметил и Юра, немного ревниво оценивая расклад. 
        Так и сидел  укутавшись в одеяло Сенька, в  какой-то  момент  теряя  способность мыслить и  погружаясь в дрему, вскидываясь на  ночные звуки и снова  улетая. В избу не хотелось, воздух пьянил. Разноголосица ночной жизни тихо и ненавязчиво убаюкивала. А потом захрустели половицы,  застучали сапоги, засветился дом в предутренней черноте, наполнилась округа вскриками и плеском воды, обливающихся   из ведра у колодца мужиков. Дорожки  темные  оставляли яловые сапожки на белесой траве, покрытой серебром росы. Перекусили тем .  что было на столе, споро выстроились подле избы, говорили вполголоса, жали Сеньке руку, обнимали, грозились приехать на отдых. Так и расстались. Утих шум двигателя. Потух свет фар на стволах сосен. Сомкнулась тишина и мрак предутренней зари, словно и не было  ничего, словно  эфемерное что-то произошло ночью. Добрался Сенька до топчана. Улегся и утонул в ненасытном сне, провалился глубоко и безвозвратно, спеленал  его сон, словно  липкая паутина и  не чувствовал ничего уже Сенька, а крепко спал, вздрагивал и посапывал.

               
                *****************


          Торкнуло.  Крепкий сон. Вдруг сильный удар по щеке. Смятение. Вскинулся Сенька.  Сел на топчане. Взгляд с поволокой. Тяжелый,  смурной.  На стене напротив по старинке календарь, отрывной.  Дата. 12 июня. Что же это было? Сон? Не понимал Сенька , кто его ударил. Но щека начала болеть как после хорошего удара.  В смятении и недоумении обошел избу. Тыкался в углы и полки, совал руки. Словно пытался , что –то или кого-то нащупать. Все  впустую. Недосып однозначно.  Ночь проведенная на крыльце давала о себе знать решил Сенька. Решил не ложиться,  занялся уборкой. К  девяти утра привел избу в порядок и  толкнув массивную дубовую дверь, вышел на  яркий . но не  теплый  утренний солнечный свет. Какой же замечательный день. Вот ради такого дня и такого утра можно жить. Идти всю жизнь,  чтобы познать его.  Сравнивал  это ощущение утреннего  выхода из дома с ощущением счастья.  Неповторимо. Не нужны деньги и женщина, нужно только обладание  этим мгновением:  всплохом солнца на срезе леса, сорокой. метнувшейся на изгороди, дубе, взметнувшемся за  мутным оконцем.  Мелочи из которых строится этот потрясающий мир, но который и делает Сенькину жизнь  упоительно счастливой.  Обожал он это раннее утро, ранний подъем. Впереди был целый день, целая вечность. Можно было столько сделать! В эти минуты и набирался сил Сенька  в упоении  намечая день. И вот сейчас  стоя за избой, щурясь от теплого света, прикидывал чем займется в первую очередь. Но прошел час и Сенька так и приступил к намеченным  делам, а обрел смуту в грудине. Торкался из угла в угол, брал кисти, выдавливал  краски из туб, что-то пытался изобразить, шел к лестнице на второй этаж, пытался начать поправлять ее, шел  на улицу и так по кругу. Смятение и  непонятное  внутренняя  неудовлетворенность начинали закипать в душе. Прямо таки  чуть ли не взвился Сенька. Непонятное чувство поселилось в его  сердце. Пытался  найти ответ на него, но  было туманно. Сел к десяти пить чай. Механически  размешивал, смотрел в одну точку.  Поднял голову, смотрел в приоткрытое оконце избы. В дальнем углу в потемках, в мелькавшей от  легкого дуновения занавеси, смотрели на него печальные глаза Божьей Матери. Иконы купленной на «блошинке» в  Лианозово за сто рублей. Привезенной и  водруженной в углу, который Сенька посчитал «красным углом» ибо там наблюдались следы наклейки старых открыток с образами, следы воска со свечей и крепления, видно от полочки с иконами.  Такие были печальные глаза, так пронзительно и с укоризной  они  смотрели, что Сеньку пробрал озноб.  Никогда больше в жизни  не видел такого взгляда, почудилось, что живой человек смотрел.
           Как сидел так и встал и не закрыв дом и оставив стол с утренними яствами, двинулся в поля. Прошло много потом лет, но так и не понял какая сила подняла и повела. И пошел Сенька через перелески, овраги.  Пошел туда где должно было сотвориться чудо.

                ****************

       Еще не дойдя до дороги, за стеной берез и сосен, услышал Сенька гомон, отрывки голосов, урчание автомоторов. А  оставив позади стену леса, очутился у огромной  массы народа, невиданной змеей  тянувшейся далеко в поля, к синим маковкам храма. Такого столпотворения в этих местах никогда он видел: смешались лица, платки, кепки, одежды, инвалидные коляски, зонтики, молодые и старые, мужчины и женщины. Вышел  и попал в самый конец. Словно так и надо было, словно так и планировал изначально, прийти и встать.
      А спустя полчаса уже за Сенькой собрался люд, переместился он на какое-то расстояние, но  конца и края не видно, стоять и медленно передвигать ноги придется не менее двух-трех часов и от того, чтобы как-то понять перспективу продвижения , обозначил свое место  за худой  истощенной женщиной в инвалидной коляске, передвигаемую  мужем и пошел  туда, куда все  и стремились: к  храму.  Через  километр  вдруг кто-то  протиснулся через  колонну с другой стороны и обнял за плечи. Пахнуло потом, кожей  амуниции  и перегаром. Это был Петрович, один из казаков. Удивился Сеньке, спеленал ручищей, зашептал в ухо.  Подталкивая ,повел вдоль удивленных  паломников.  Замычал Сенька, пытаясь на  пальцах показать , что  он стоит далеко позади и ему это крайне важно именно там и стоять и не может так вот взять и обойти всех и приложиться к  святыне. Но Петрович, уже весь расхристанный  и одуревший от похмелья на  солнце, наверное  истолковывал немое мычание Сеньки, как восторг от того, что сократил время и расстояние и так как мужик Петрович был огромен и жилист, то барахтанья  Сеньки не ощущал и таки довел до  кованых ворот и подтолкнул  есаулу, Кузьме Николаевичу.  Заулыбался есаул в усы, рад был гостеприимному  Сеньке, подхватил с рук на руки его и  по многочисленным ступеням повел в храм. Теперь еще больше упирался Сенька, мычал пуще прежнего, пугая паломниц с детьми, отшатнувшихся и не понимающих возни  на пороге храма. Втолкнул Сеньку в темную прохладу , даже мимо рамки металлоискателя вознамерился , сдвинув оградку протиснуть . Но что-то  вспыхнуло в груди, ударило молоточкам в ушах,  задохнулся на вдохе, мелькнули десятки глаз, все разом закрыли глаза святой Матери из избы, стыд  залил лицо  и Сенька из последних сил ухватился за ограду и замычал, протяжно с надрывом. Надулись вены на висках, натянулись жилы на шее, захрипел. Хотел кричать, но немота  данная от рождения , рвалась стоном. Все замерли, смешались. Понимали, что он юродивый или прокаженный бесом, но каково было изумление всех в храме, обратившихся в его сторону, когда он словно  ребенок, несмело и трогательно, боясь упустить слово или боясь, что ускользнет  появившаяся способность говорить, произнес в тишине, глядя на отполированный  Крест : - Не мооггу беез очереди к Богу!