Глава 4. Гримасы и причуды Тайгоноса

     Приближался Новый 1966 год. Вездеход и трактор ушли за спиртным и продуктами и как в воду канули. Мужики ждали и от волнения выпили всю тройчатку (одеколон). Началась пурга. За палаткой снаружи — оглушительный вой и визг, словно там поселились полчища нечистой силы. От палатки далеко не уйти: при выходе тут же окутывает холодная, липкая, мокрая снежная масса, лезет за шиворот, забивает рот и нос.
     В палатке тепло. У плотно прикрытой двери на глазах вырос сугроб. Лена периодически перекладывала из него снег в ведро на печке — получалась вода. Порывы ветра обрушивались на брезентовый потолок, и он тяжело хлопал: вверх-вниз... По палатке текли струи вдуваемого через стены свежего воздуха. Печку чистить не нужно — всю золу выдувало в трубу. Дрова ложились на голенькое дно и сгорали моментально, как спички. По вечерам Лена вела записи в дневнике, а Лёша что-то мастерил. Затем они вместе читали детские книжки, учили хором стихи, Лена читала, а Лёша энергично подхватывал окончания слов, ему это нравилось. Рассматривая на картинке ёжика, он называл его «ножик».
     Потом они ложились спать. Лёша засыпал быстро, а Лене не спалось. Думала о Рудике. Не могла понять, что с ним происходит. Чувствовала — что-то скрывает от неё. Чего-то она не знает. Охватывало беспокойство, то ли завоевателя, то ли человека, попавшего под власть собственных завоеваний. Вспоминала письмо Веры, на которое так и не ответила. Ей казалось, что Вера ищет негатив в её с Рудиком отношениях: «Я думаю, что не так уж хорошо вам, как вы хотите показать другим, да и друг другу тоже». Она никак не могла понять, почему Вера решила, что она и Рудик что-то кому-то показывают. И что показывают? Они виделись последний раз в Магадане всего-то полдня, и Вера вовсе не стремилась к душевному общению. Лена вспоминала её напряжённое, молчаливое внимание. Она начала понимать, что Вера воспринимает её через мнение Рудика. Что-то неведомое ей происходило за её спиной.
     Свои мысли она по-прежнему доверяла дневнику: «Не хочу я, Рудь, болтаться у тебя под ногами, но куда деться? Придётся перезимовать. И всё-таки, не совсем прав Экзюпери, утверждая, что брошенная женщина чувствует себя униженной. Может, другие чувствуют, но не я. Пройдя через страдания, я теперь готова ко всему. Мне хочется повернуться спиной ко всему плохому и резко изменить курс своего корабля. И эту силу навсегда вселил в меня ты. Я не собираюсь висеть гирей на твоих, Рудя, ногах, но вот резко уйти своей дорогой не дают обстоятельства, и я мечусь... Ты тоже, Рудь, мечешься, что-то происходит неведомое только мне. Вера писала, что у тебя тоже бывают «чёрные дни»... Эка невидаль! А у кого их не бывает?...».
     Рудик изменился, его бросало в крайности: то он вдруг был внимателен и нежен с ней, и душа Лены трепетала от счастья, то вдруг переставал её замечать, и она начинала терзаться от боли и безысходности. На днях она внезапно на какой-то миг ощутила луч нежности и внимания от Руди, и душа её мгновенно взлетела ввысь. А он ни с того ни с сего вдруг предложил ей год пожить в Ленинграде. Обещал работу и покровительство своих родных. Она никак не могла понять, с чего у него возникла такая идея. И в недоумении ответила:
   - А зачем мне Ленинград с чужими людьми? И вообще, к чему дворняге дворец? Ей там плохо будет. Я не люблю город...
     Через неделю погода резко изменилась: пурга прекратилась, и наступило полнолуние. Состояние настороженности нарастало. Ночами она вставала, одевалась и выходила из палатки. Смотрела в темно-синее небо цвета электрик, на яркую, до боли в глазах, луну и редкие, крупные звёзды. Внизу, на слегка зеленоватом пушистом снеге — резкие тени от каждой ветки. По небу неслись белые клочья дыма из труб, а по земле — чёрные клочья теней. Так светло под огромной луной, что можно читать. Мороз — за -40. Деревья начали обрастать инеем. Мягкая, чуть зеленоватая, даль... Холодно. Потрескивает лёд на реке, глянцем отсвечивают изгибы гор, вдали, в тумане долина сливается с небом.
     Оттуда, из тумана, ещё 31 декабря должны были появиться огни трактора и вездехода. После Нового года минула неделя, а их нет. На поиски вылетел на вертолёте Далматов, уехал с трактором Рудик. Ничего не известно. Все в партии тормошат радиста, ждут.
     А в палатке невыносимая потребность к звуку извне, как к тишине после городского шума. Тёмная полярная ночь, в полнолуние превратившаяся в светлую. Со сверкающими морозными узорами на окошке, за которым блёстками мерцает пушистый снег, а дальше — хрупкий, туманный, призрачный мир...

     Долгожданную новогоднюю водку привезли только 7-го января. Ожидая, все умаялись и, конечно, сразу перепились.
     А случилось непредвиденное. Вездеход, уехавший за водкой к Новому году, сломался на перевале. Трактор, отправившийся с Рудиком на поиски пропавшего вездехода, завалился где-то в ручье. Трое с вездехода пошли на участок пешком, а выносливый и неутомимый в ходьбе «Митяй-для сэбэ» заканючил: «не дойду», и остался сидеть на ящиках с продуктами. Через несколько дней вызвали вертолёт и с первым рейсом привезли Митяя. Он махал руками и кричал: «Конечно, кому я нужен! Очень надо обо мне беспокоиться! Четыре дня на одних сухофруктах сидел!».
     Вертолётом подбросили к отказавшей технике «спасательную» бригаду, на следующий день всё было на ходу. Вертолёт привёз аммонит, детали к трактору и записку Веры: «Лена! Пожалуйста используй всякую возможность, чтобы сразу ответить мне. В каком я сейчас состоянии, сама должна понять. Я узнала, что Рудя уехал на розыски вездехода и сам пропал. Пожалуйста сообщи, что у вас, как можно скорее».
     «Ах, ах, ах!», - подумала Лена, но сразу же дала РД по рации: «У нас полный порядок».
     Рождество справляли в палатке у братцев. Повеселели, задумали рисковое мероприятие: съехать на железных санях с крутой высокой сопки. Но затея сорвалась: по пути на сопку влезли по пояс в наледь, пришлось вернуться. Забузили, стало скучно. Лена собралась уходить. Салим вдруг предложил ей:
   - Давай, пойдём к тебе, кирнём.
     Она ничего не ответила, и он, прихватив бутылку, двинулся за ней. У палатки её окликнул «Митяй-для сэбэ»:
   - Лен, а я всё расскажу Рудьке!
   - Говори. Я тебе — не Галка, Рудька — не Игорь, а ты — не мужчина.
     Пришли в палатку. Лена пить отказалась, почувствовала, что у неё начинается ангина. Болела голова. Накануне она стирала и, разгорячённая, выносила воду на ветру. Поболтали чуток, и Салим, прихватив водку, ушёл. Провожая его, Лена увидела, как кто-то из парней в пьяном задоре подбежал к Салиму и, взвизгивая, начал дёргать его за куртку, хватать за грудки, явно вызывая на драку. Но тот был расположен дружелюбно:
   - Пойдём лучше выпьем.
     Уже засыпая, сквозь гул в голове, Лена услышала очередное представление. Теперь на Салима, видимо, откуда-то с улицы, хриплым голосом орал Егор:
   - Я тебя убью вот этим топором!
     Салим отвечал из палатки:
   - Не ори, войди лучше в палатку!
     Крики продолжались, и Лена подумала: «Надо бы пойти отвлечь Егора, а то до беды недалеко...», но у неё очень болела голова, не было сил, и она решила: «Ну их к чёрту, пусть тешатся...». Потом — непонятный звук и всё затихло.
     Лена вроде бы отключилась, но тут очнулась от звука поскрипывания фанерной двери в её палатку. Как обычно, через щель в двери намело в палатку сугроб снега, и она стала различать, что этот сугроб медленно ползёт в палатку, и дверь медленно открывается. Лена зажгла свечку и увидела, что через сугроб вползает Салим с окровавленным топором в руке, а за ним на снегу остаётся красная кровавая полоса.
   - Лен, меня, кажется, перерубили пополам. Я думал, Виктор отзовётся, звал его на помощь, но он даже не ответил, а ведь я точно знаю, что он не спал.
     Сон Лены словно рукой сняло. Она велела Салиму любым способом забраться и лечь на кровать. Не выпуская топора из рук, он зацепился им за край кровати и, не разгибаясь, скрюченный, с её помощью забрался на спальник. Лена быстро разожгла печку, поставила на неё таз с водой, развела марганцовку и стала помогать Салиму лечь на спину и распрямиться, а затем расстёгивать его цигейковые штаны. Тут Салим слабым голосом сказал, что лучше сдохнет, чем даст смотреть на рану. Лена прикрикнула на него и продолжала своё дело. Оказывается, Егор с улицы метнул топор через палатку в угол, где спал Салим. Тот по пьянке забрался в спальник прямо в меховых брюках, и это спасло ему жизнь. Топор у Егора такой острый, что Лена как-то точила об него карандаш. Топор прорубил толстый брезент палатки, байковый толстый подпалатник, верблюжий спальный мешок, штаны, бельё, вскрыл брюшину и нижним углом остановился о косточку внизу живота.
     Когда Лена наконец расстегнула штаны, перед ней открылась потрясающая картина: вскрытый живот и двигающиеся кишки, густо перепачканные верблюжьей и цигейковой шерстью.
     В лагере все были пьяны, поэтому помочь было некому. Лена позвала непьющего техника Игоря, но того при виде раны вырвало, и он, как пьяный, вывалился из палатки — ему стало дурно. Пришлось действовать самой. Надо было очистить рану — убрать шерсть и перевязать. Но тут возникли трудности. За отжатой ватой, смоченной в марганцовке, тянулись плёнки кишок, а шерсть не снималась. Мокрая вата легко снимала шерсть, но при этом вода с ваты попадала в брюшную полость. Она очень боялась навредить и не знала, что делать. В конце концов стала мочить свои руки в тазу с марганцовкой и прямо руками сгонять с кишок шерсть. Салим скрипел зубами, глаза его заливал пот и слёзы. Очистив полость, она положила на рану широкий ватный тампон, завёрнутый в марлю, затем стянула бинтами живот.
     Салим стал впадать в забытьё и начинал кричать. Лена вытирала пот с его лица, клала ему на щёки ладони и уговаривала:
   - Салим, терпи, терпи. Скоро утро, будет вертолёт.
     Он приходил в себя и целовал её ладони. А тем временем радист Первушин по просьбе Лены кричал в эфир «SOS». Вдруг прямо из чёрного неба рядом с палатками плюхнулся военный вертолёт с ночным видением, чуть не зацепив палатки и провода. Салима увезли. Уже потом Лена узнала: врачи сказали, что рана плохо обработана, но это лучше, чем если бы она совсем не была очищена.
     Когда Салима унесли, зашёл Егор, но Лена его выгнала. Днём его гнали отовсюду. Он уверял, что ничего не помнил и не верил, что ударил топором Салима.
   - Почему вы мне не верите, почему все на меня?! Это не я ударил! - кричал Егор в исступлении. Он ругался, матерился, превращался вдруг в идиота с белёсыми, широко открытыми глазами, полными слёз. Потом отёкшее лицо его багровело, и он орал:
   - Я помню каждый свой шаг! Чем вы докажете, что я ударил? Вы видели?
     Его уверения выглядели так правдоподобно, что Лена почти поверила — видимо, действительно — не он метнул в Салима топор...
     Потрясённый Генка-«якут» говорил о Егоре:
   - Он, наверное, крупный уголовник — все законы знает и умеет дурачком прикидываться!
     Пришла нелепая радиограмма от начальника экспедиции: «Немедленно связать преступника, почему до сих пор не связан?». Во второй половине дня он сам прилетел с заряженным пистолетом и толстой верёвкой.
     Лена посоветовала ему не дразнить людей, тем более они ещё не отошли от водки. Она убеждала:
   - Лучше разрядить пистолет и спрятать подальше вместе с верёвкой. Ведь преступник-то неизвестен...
     К ней в палатку зашёл Виктор:
   - Лен, дай опохмелиться.
   - Водку или коньяк?
   - Лучше водку.
     Он выпил, взялся руками за голову:
   - Лен, скучно жить, очень скучно жить.
   - Весной повеселеешь.
   - Нет, не повеселею. Плохо, когда совсем, навсегда никого не ждёшь. Лен, это я ударил Салима.
     Лена вдруг вспомнила, что к вертолёту он спешно одевался и говорил:
   - Сейчас меня заберут вместе с Салимом.
     Все подтрунивали:
   - Только тебя вместе с Салимом и не хватало.
   - Вить. Не пойму. С какой целью ты оговариваешь себя?
   - А я не пойму, с какой целью вы все оговариваете его. Он не виноват. Я ударил Саню. Они ссорились, а я их мирил. Хороший парень Салим.
   - Зачем же ударил? Водка?
   - Да.
     Он всё пил, потом рухнул со стула на дрова и проспал, пока его не уволок Генка-«якут».
     На следующее утро Виктор с Егором напилили Лене дров, потом Егор пришёл к ней пить чай. Он сразу попросил глоток водки «чтобы поправиться», выпил и заговорил:
   - Лена, я не виноват.
   - Тогда успокойся и не пей, скоро прибудет милиция.
   - Я не буду пить. Да и чё мне волноваться, просто плохо, что ребята не верят.
   - Поверят.
     Потом пришёл Васька «Картавый»:
   - Знаешь, я сегодня не спал всю ночь, кошмарился. Егор сидел у нас. А мне как-то не по себе стало.
   - Да вы что, сдурели все? Он же не виноват.
   - А кто?
   - Не знаю.
     Всю следующую ночь Виктор ходил то к Лене, то к Галке-поварихе. Он говорил:
   - Всё это — ерунда. Главное — человек жив и будет здоров. И никому ничего не будет. А если будет мне — ерунда, разнообразие.
     Потом выяснилось, что во время происшествия в палатке был ещё один парень — Иван Гаев. Странный человек. Молодой, привлекательное лицо, красивые глаза. Часто бывая в палатке «братцев», Лена ни разу не слышала его голоса. Почти всегда видела его в одной позе: сидящего в углу на раскладушке спиной ко всем, согнувшись над книгой. Кушал тоже в своём углу в той же позе. Людей сторонился. Молчун. Кажется, его не трогали никакие рассказы, никакие проблемы. Иногда было заметно, что он прислушивался к разговорам, и довольно напряжённо, но как-то скрытно. На просьбу Лены помочь ей налить солярку, отказался: «Там не трудно».
     После случившегося он перешёл от «братцев» в домик, где была «коммуна» по еде и уборке. Он в неё не вступил, остался один.
     Хотя Иван во время случившегося кровавого инцидента тоже был в палатке, но ни во что не вмешивался, Салиму не помог, а когда всё стихло, незаметно ушёл из палатки в домик...
     Через день прилетел румяный, молоденький милиционер и начал всех по одному допрашивать, пытаясь выяснить, кто-же рубанул Салима. Но тут оказалось, что никто ничего не знает. Ни одна душа ничего не видела, ничего не слышала. А что могла ответить на его вопросы Лена? Салим в больнице сказал, что ничего не понял и не знает, кто это. Потрясающее зэковское единодушие — ни слова легавому. Юному милиционеру (следователю) показалась подозрительной рожа Егора. Как назло, на веке у того вздулся огромный чирей, вокруг глаза от чирея расползался большой сизый круг, похожий на фингал, а голос был явно бандитский, сиплый и пропитый.
   - Мне кажется, что это он, - в раздумье сказал милиционер, на что Лена возмутилась:
   - Как вы можете вот так, без доказательств... Человек болен, простыл.
     С этим он и улетел назад вместе с начальником экспедиции.
     Дело было к вечеру. Партия собралась в балке на сход. Народу — битком, но все молчали. Самосуд. За столом — Егор. За стенами неистово выла пурга. Стемнело. В тишине кто-то сказал всего одну фразу:
   - Так вот, Егор, если утром ты ещё будешь здесь, то считай, что тебя больше нет нигде.
     И все так же молча разошлись.
     Егор не стал дожидаться утра. Он знал точно — убьют. Взял краюху хлеба, горсть сухого лука и соль и скрылся в чёрной воющей мгле.
     Год о нём не было никаких известий, и все решили, что он замёрз. Пурга, мороз и 100 км до ближайшей Гижиги. Но через год его кто-то встретил в Чайбухе, работал там трактористом. Рассказал, что после ухода с базы партии он зашёл за ближайший бугор на повороте, выкопал в снегу яму и пересидел в ней пургу, а потом пошёл — и дошёл до посёлка...
     Сложные люди. Егор трезвый всем делал добрые дела: кому к тулупу пуговицу проволокой прикрепит, кому валенки починит, а водка превращала его в зверя.
     А Виктор — от тоски готов был взять вину на себя, снова сесть в тюрьму — равнодушие к своему будущему. Человек, раненый на всю жизнь.
     Иван — молодой, красивый, но ко всему и ко всем равнодушный. Что у него на душе? Поди, разберись... Скрытный, как могила.
     Поварихой в партии была круглолицая, веснушчатая, болтливая Галка. Глупая, жадная, завистливая. Смаковала эту кровавую историю, без умолку трещала всякую чушь. Лена избегала разговоров с ней — мешала думать. А та поддакивала и заискивала перед Леной. Хамелеон.
     Салима починили быстро. Через месяц он уже вернулся в партию, для начала на лёгкий труд...
     В конце января в партии случилось ЧП — кончился уголь. Это очень скверно — одними дровами в холода не обойтись.
     Трактора сразу ушли за углём. Рудольф, конечно, с ними. На третий день они должны были возвратиться на базу. Через шесть дней трактора не появились. Мороз - 43. На речке Авекова — грандиозные наледи и промоины. В лагере все были встревожены, почти не разговаривали друг с другом. Воцарилось гнетущее молчание, ребята постоянно прислушивались, не тарахтят ли трактора. Лене тоже иногда казалось, что вдали слышен шум мотора трактора, от напряжения звенело в ушах, и она осознавала, что кроме ветра, свистевшего в трубе, — никаких звуков нет. Ребята, выходя на охоту, забирались сначала на сопку и всматривались в белоснежную, необозримую даль. Один только «Митяй-для сэбэ», казался безмятежным и покрякивал: «На то и зима...».
     А потом в лагере закончились дрова...
     Галка-повариха плакала, нечем стало топить печь, чтобы приготовить хоть какую-нибудь горячую еду. Лена переселила Лёшу в бутовый домик к Первушиным — у них сохранилось немного дров, а стены прочного сооружения удерживали тепло. Целыми днями люди щипали палочки на склонах сопок.
     Ребята ежедневно подбрасывали Лене охапку оставшихся дров, и она готовила им еду. Но пару раз в день тоже одевалась потеплее и шла на дальние сопки обламывать веточки с кустиков. Вязанки хвороста, который она приносила, хватало не надолго — палатка немного прогревалась всего на какой-то час.
     По ночам в брезентовом жилище стоял пронзительный треск: трещали от мороза стены, печка, вёдра, пол. По утрам Виктор являлся к Лене в палатку и растапливал печку хворостом, собранным предыдущим днём. Тепла хватало, чтобы быстро натянуть на себя тёплую одежду.
     Свалился с вертолётом Рудик. Всего на одну ночь, утром он снова улетал в Хасын. Неожиданная ночь тепла и радости. Вспышка. Лена знала: сегодня — здесь, с ней, а завтра — Хасын и Вера. Разум твердил: «Ни сцен, ни претензий не будет. Просто придёт время — и я уйду своей дорогой, оставив прошлое позади. Я уже готова в путь. Ты, Рудь, научил меня быть свободной, и теперь я свою свободу не променяю на золотые цепи». У неё появилось твёрдое осознание, что всё — временно, и она готовилась смириться с Судьбой. Но всё же не могла не ревновать, это жгучее чувство, и оно — сильнее разума.
     Голос его казался безучастным:
   - Утром улечу. Ну и что?
     Она в ответ его же тоном:
   - Да нет, ничего!
     Пришло утро, и он улетел. Солнце осветило весь мир нежным, розовым светом, а над ней как будто зависла туча. К вечеру дошло до валидола...
     Из Гижиги Рудик передал сумбурную записку, видимо, написанную наспех: «И кто его выдумал, это движение? Наркотик, вызывающий зуд. Поехали... и всё летит к чёрту. Соображалка в этот момент работает чётко, но мелкими бытовыми категориями... Обобщения наваливаются при остановке. Гижига. И я уже не хочу лететь. Хочу обратно. Хоть на денёк...».
     Когда прибыли, наконец-то, сани с углём, все кинулись к ним. Мужики выхватывали из под рук друг у друга куски угля и без устали трусцой тащили каждый в свой дом, чтобы скорее вернуться и ухватить ещё, ещё! Уголь был источником выживания. Вмиг растащили весь уголь.
     А Лену в это время свалила ангина, превратив в болящий комок, она лежала в палатке и не в состоянии была подняться с кровати. Всё же поднялась и с трудом дошла до двери, вышла из палатки. У неё не было сил, чтобы отправиться к саням и принести спасительное топливо. Она смотрела на знакомые лица ребят и ощущала ужас, вообразив, что это не уголь, а продукты в голодное время. А они, проходя мимо, удивлялись: «Чего же ты стоишь? Не успеешь, опять без угля будешь», и не забывали прибавлять: «как ты почернела» или: «как позеленела».
     Три дня она не могла подняться, не топила, не варила, валялась под шубой. Алёшу подкармливали жильцы из соседней палатки, и он приносил от них небольшие кусочки угля. От слабости и высокой температуры Лену рвало, и Лёша сделал свои выводы. Он серьёзно говорил кому-то: «Моя мама болеет от похмелья».
     За палаткой выла пурга. Лена смотрела в потолок палатки, на котором качались и мерцали звезды. Вспоминала, как они с Лёшей вырезали их из фольги и наклеивали на подпалатник к Новому году, наряжали самоделками ветки стланика-кедрача и учили новые стихи:
                Раз осеннею порой
                Вдоль опушки лесной шёл медведь к себе домой
                В тёплой шубе меховой.
     Она чувствовала себя очень одинокой и думала о том, что, наверное, если бы умерла на этой кровати, то её не сразу бы хватились.
     Потом мужики поостыли, очумение прошло, и она услышала скрип шагов за палаткой: от своих жилищ они таскали к её палатке уголь.
     Во время болезни её несколько раз навещал начальник партии Далматов. Они вели разговоры о том да сём. Лена заметила, что он тщательно обходил беседы на политические темы критического характера. Как-то она спросила начальника:
   - Александр Иванович, почему Вы не слушаете «Свободу» или «Голос Америки»? Вас не интересуют события в мире и у нас в стране в представлении Запада? Ведь Вы даже нашим парням не ответите на их вопросы.
   - Я думаю, что те, кто задаёт вопросы, сами слушают эти «голоса» и разбираются во всем не хуже меня.
     Лена подумала: «Какой осторожный, член партии».
   - А своё мнение у вас есть?
   - Не люблю я об этом. Разговоры начнутся, дойдут, куда не надо... Пойду я, уже поздно, как бы Митя чего не подумал, - его обслуживал «Митяй-для сэбэ».
   - Экий Вы скованный! А слабО посмеяться и сказать: «Был у любовницы?»
   - Как, как?!?!
   - У любовницы!
   - Ну ты даёшь!
     Самый большой, трогательный сюрприз преподнёс им с Лёшей во время затяжной болезни Лены Салим Гелаев, недавно возвратившийся из больницы. В один из дней, когда пурга выла на все голоса, в их лагерь на нескольких оленьих упряжках приехали эвены, чтобы взамен на оленину получить кое-какие продукты. Они убили и разделали тушу оленя недалеко от палаток, устроив живописное зрелище. Когда уезжали, Салим снял с последней нарты маленький белый пушистый комочек — щенка оленегонной лайки. Он принёс в их палатку этот белый шарик с тремя чёрными пятнышками — нос и два глазика, положил Лене на постель и сказал: «Не болей». Так у них появилась Белка, со временем маленький комочек вырос и превратился в великолепную красавицу лайку...
     Уголь решено было экономить, чтобы не гробить в дальних рейсах технику. Начальство дало команду объединить потеснее людей, чтобы топить меньше печек. Надо было пережить морозы, а они вновь поднялись и перевалили за -50. Весь состав партии сохраняли до весенних работ — шурфовки.
     В палатку к Лене с Алёшей подселили двух трактористов: Вову Нелидова и Ваську «Картавого». Начальник партии Далматов, представляя Лене Володю Нелидова, проговорил:
   - У Вовы удивительное сочетание: простота, азарт в работе и интеллект!
     По этой фразе, так смахивающей на высказывания Руди, Лена заподозрила, что идея, видимо, принадлежала ему.
     Теперь им предстояло жить одной славной семейкой. Мужики раскочегаривали углём печку так, что можно было сбросить тёплую одежду, оставшись в футболке и трико. Лена быстро пошла на поправку. Вова, черноглазый, приятный парень, блистал юмором, рассказывая в картинках свою жизнь в золоторудной партии на Варварке. Там жили несколько семейных пар, и между супругами периодически вспыхивала эпидемия семейных ссор. Объединившиеся в разные коалиции жёны и мужья устраивали козни друг другу. В палатке стало веселее, было много смеха. Вовка начал заигрывать с Леной и дурачился с Лёшей.
     Как-то он предложил Лене поехать вместе с ребятами за стлаником для столовой. Сам — за трактором, а мужики сзади на санях. Лена уселась с ним в кабину, и Вова дал ей рычаги трактора. Трактор сразу же начал подпрыгивать, как необъезженный конь. Мужики сзади на санях от тряски не могли удержаться на ногах и показывали Лене кулаки. Вовка смотрел на неё шальными весёлыми глазами, дёргал за хохол на макушке:
   - Жаль, что ты не холостячка, а то я бы тебя психом сделал.
     Пока Лена от него отмахивалась, трактор съехал набок и забурился в снег.
   - Задний ход! Третья скорость! - заорал Вовка.
     Лена с перепугу схватилась не за тот рычаг и заныла:
   - Ну чего ты орёшь, не идёт он!
     Вова был категоричен:
   - Ничего не знаю. Сама влезла, сама и вылезай.
     Он всё же вытащил из сугроба трактор и предложил Лене дальше ехать на крыше кабины. Держаться там было не за что, и на первой же колдобине ноги Лены смешно взлетели вверх, потом резко опустились пятками в стекло. Вова промолчал, а позже сказал:
   - Стекло разбито. На обратном пути — ветер встречный, дыру будешь задницей затыкать.
   - Моей не хватит.
   - Ничего, развернёшься, - и он живописно показал — как.
     Ничто не могло омрачить настроение Вовки. Ехали, дурачились. И вдруг... Он допустил лишнее:
   - Лен, вот Рудька на хасынских гастролях, ты не ревнуешь?
     Спросил, как ударил. Затихший комок в её груди больно шевельнулся. Но, «Нет! - сказала она себе. — Шалишь!». И беспечным голосом ответила:
   - Нет, не ревную.
   - Невероятно! Неправдоподобно! Редкая вы с ним подборка. Впрочем, мне это непостижимо. Я никогда не имел дела с замужней женщиной. Хотя... Я, наверное, принимаю вашу философию. А ты не лжёшь?
     Иногда Вова заговаривал как Рудик: «Большинство людей живёт неестественной жизнью, потому что увязли в предрассудках, загнали себя в капканы надуманных правил...». Эти его слова подтверждали, что, видимо, он тоже находился под влиянием Рудика. Возможно, в нём жило понятие о порядочности. Но чувствовалось, что Вовка готов переступить через него. У Лены появилось подозрение, что Рудик организовал ей Вову, предварительно убедив его в том, что мужчина, как и женщина, имеет право быть свободным в своей естественной тяге к близости, и не обращать внимание на мораль и жалкие предрассудки.
     Из дневника Лены: «Рудя, кажется, стремится толкнуть нас с Вовой друг к другу... Но для чего ему это? Неужели для того, чтобы проверить свои успехи в моём воспитании? А может, чтобы заглушить свои сомнения в собственной правоте? Или для того, чтобы оправдать себя, уравняв наши позиции? Его сила убеждения кажется мне демонической. Она подчиняет не только меня. Я покорена его логикой. Он держит в своих тисках самое моё трепетное. Как спокойно и больно может он хлестать ледяным безразличием по моему теплу, и как легко, одним жестом, может зажигать во мне неиссякаемую жизнь! Я боюсь его безразличия, мне как воздух нужны его одобрение и поддержка. Для него я готова стать хамелеоном, я подавляю в себе и трезвый взгляд и несогласие. Его логика сильнее моей, он умнее... Или всё проще — я люблю? Я боготворю?»
     В конце февраля Вова и Васька «Картавый» переселились обратно в свою палатку.
                =============
     При чтении дневника Лены, у меня появилось ощущение, что Рудольф просто устроил жестокий, циничный эксперимент. Такой вывод подтверждается и некоторыми дальнейшими его поступками. Чем иным можно объяснить его слова, сказанные Лене (любимой женщине! если даже, любимой — в прошлом)?
   - Ты знаешь какое будет моё поведение, если я застану тебя с кем-нибудь? Я подойду и спрошу: «Тебе хорошо с ним?»
     Лена ответила:
   - А я, если застану тебя, — просто выйду. Это будет не жест, а мой выход из ситуации. От твоего варианта попахивает цинизмом, а мне он ни в какой мере не приемлем...
                =============
     Немного выпив, он вдруг обозвал Вову сволочью. Говорил о выгоде (!) своего положения в сравнении с Вовкой... А потом неожиданно спросил:
   - Теперь ты чувствуешь себя моей женой?
   - Да, наверное...
   - Наконец-то!

     После очередной дикой пурги засияло яркое, тёплое солнце, это были первые приметы весны. Лена просилась на участок за трактор, но трактористы не взяли. Вообще, все мужики к ней хорошо относились. Она частенько слышала от них: «хорошая ты», или «хороший ты пацан». Она была благодарна своим зэкам за добрые слова, привязалась к ним и очень их уважала. Она думала: «Наверное, я им, больше сестрёнка, чем Вере».
     Меж тем, от Веры пришло два письма с одной мыслью: в первом — человек заслуживает если не симпатии, то хотя бы внимания; во втором — человек
нуждается во внимании. «А что, дорогая «сестрёнка», - подумала Лена, - разве тебе не хватает внимания Рудика?».
     От него хотелось порой бежать. Она предчувствовала неминуемые потери впереди. И внушала себе, что не стоит нянчить свои душевные болячки. И что Рудя прав: приходится терять, хочешь того или нет. Хорошо бы ещё что-то приобретать. Потери сбивают с ног, но нужно находить в себе душевные силы, чтобы сказать: «Встань и иди!». Она надеялась, что они с Рудиком всё же совсем не потеряют друг друга: «Слишком крепко нас связала жизнь»...
     Погода вновь изменилась, потянуло зимой, опять замела лихая пурга, и дикая хандра в унисон с метелью завыла в душе Лены. Общее состояние — «не по себе». Она вся была под властью душевной напасти-хандры, сходной с болезнью. Но помнила: «Чтобы вылечиться — надо переболеть. Надоела монотонная бытовуха. Она чувствовала, что у Рудика — то же самое — угнетала повседневность. Ему также хотелось вырваться на свободу.
     Светом в окошке был сынишка Лёша. Она записывала в дневник его словесные открытия:
   - Мам, а когда я мёрзну, это мерзлота выступает?
   - Нет, это мурашки бегают.
   - По ногам, да? Мам, а мурашки только в мерзлоте могут бегать?
   - Мам, я пойду расчищать от снега гору, а когда расчищу всю, ко мне придёт девочка Лена, и она сможет со мной забраться высоко-высоко!
     Лена читала Антуана де Сент-Экзюпери «Письмо к заложнику»: «Весь континент, как дикое чудовище, разбухшее от поглощённой добычи, горою нависал над Португалией. Но предававшийся празднествам Лиссабон бросил вызов Европе: «Кто посягнет на меня, когда я прилагаю столько усилий, чтобы не прятаться! Когда я так беззащитен!»...
     «Если предместья погружены во мрак, бриллианты за ослепительно-яркой витриной привлекают к себе грабителей. И ты чувствуешь, что они рыщут где-то поблизости». Читая эти строчки, она мысленно обращалась в свое прошлое: «Почему я с самого раннего возраста не боялась ни тёмных улиц, ни чужих людей? И не чувствовала никакого страха, не думала о грабителях?»...
     Экзюпери: «И нужно долго растить друга, чтобы он когда-нибудь предъявил права на твою дружбу». Лена засомневалась: «Идеалист Экзюпери. Вот Веру не растили, а она может предъявить права: «Почему кому-то больше, чем мне»? А, может, это означает: «Почему Рудик больше внимания уделяет мне, чем ей»? Похоже на зависть. Скорее всего, она возьмёт своё, если решает такой вопрос»...
     В последнем несколько сумбурном письме Вера писала: «Пугает одиночество. Рудя говорит, что это не страшно — сама-то я останусь с собой. А мне кажется, попади я на необитаемую землю с кем-либо на пару, я буду лебезить перед тем вторым, лишь бы не быть в одиночестве. Я о чём? — Человек заслуживает хотя бы понимания, если не симпатии. Рудя мне говорит: «Вы чем-то похожи с Леной». Отвечаю: «Так мы же родные сёстры». Он в восторге: «Я сразу заметил это, только ещё не решил, кто из вас лучше». «Ну что же, решай, кто из нас лучше». Потом она добавила, что не приползёт к ним (видимо, к Лене и Руде), как побитая собака. И уже в самом конце письма, вдруг: «Если у тебя в руках шпага — держи её!».
     Эта фраза была явным призывом к соперничеству. Но Лена не собиралась вступать ни в какую борьбу с Верой. Она думала: «Не мешало бы тебе, Рудь, знать, что я не люблю половинчатости. Мне нужно всё, или я уйду. Драм не будет, всё будет спокойненько, по-дружески, с полным пониманием и с наилучшими пожеланиями. В таких случаях борьба — ниже моего достоинства. Я не понимаю борьбы за любовь. Любовь или есть, или её нет».
     В марте Лену опять свалила болезнь. Она долго болела, поднимаясь с кровати, еле двигала ногами. Сквозь туман слабости она твердила себе: «Не падай! — пропадёшь! Это только здоровые и сильные люди — вместе. В слабости и горе — человек один. Он как больной волк в волчьей стае будет или брошен, или разорван. Нельзя ждать, как говорит Алёша, «манной каши» с неба? Я не слабая, я встану. В любом положении только то, что сделаю, — будет!».
     На потолке палатки так и остались висеть звёзды из фольги, наклеенные к Новому году. Лена читала Экзюпери, и ей казалось, что это звёзды пустыни, в которой она осталась одна со своим маленьким принцем Алёшей. У неё было мало друзей. В далёкой Москве жила подруга Люся, Люсёнок. Когда-то давно у неё была тёмная полоса в жизни, и она чувствовала себя как в безлюдной пустыне. Тогда у неё появилась подруга Люсёнок, которая смогла вывести её из этого состояния. Это явилось спасением, и Лена сохранила к подруге глубокую привязанность и благодарность. Время и пространство развело их, но в душе осталось тёплое чувство...
     В Хасыне она привязалась к Вере. Они сблизились в самый драматичный для Веры период, после смерти её мужа Вани Чекалина. Лена постоянно была с Верой, помогала, поддерживала, утешала. Потом они пришли к Вере с Рудиком, и та ожила. Они приходили ещё, и Вера жадно слушала разговоры Лены и Рудика. Слушала и всегда молчала, изредка вставляя какую-нибудь краткую реплику. Лена вспоминала их вечера втроём, и ей на ум приходила фраза из «Евгения Онегина»: «С учёным видом знатока хранить молчанье в важном споре...». Вера вся была — в себе. Скрытная. Лене ничего от Веры не нужно было, кроме душевного тепла, а его-то у неё и не было. «Способна ли Вера пожертвовать для подруги чем-то очень важным», — задавалась вопросом Лена. И отвечала: «Я чувствую — она не пожертвует. Скорее отнимет, т.к. озабочена вопросом: «Почему кому-то больше, чем мне?». Это вопрос завистливого человека, который скорее отнимет, чем отдаст».

     Наступил апрель, уже ощущалось дыхание весны. До приезда на Колыму Лена очень любила апрель, звонкий и сверкающий. Но на Тайгоносе апрель был серым и безрадостным. Сильных морозов, выше -30, уже не было, а в иные дни температура поднималась до -5-7, но солнце продиралось сквозь завесы туч очень редко, по несколько дней мели весенние метели, погружая всё вокруг в снежную пелену.
     После длительного мартовского перерыва Лена возобновила записи в дневнике. Она опять с грустью думала о Рудике. И зачем она покривила душой тогда, в феврале, ответив ему, что чувствует себя женой? Она вновь и вновь ощущала внутри нарастающий протест: «Нет! Какая жена, если решается вопрос: «кто лучше», от которого попахивает предательством». Горечь вызывала его половинчатость, нечестность, «игра в одни ворота — я тебе, а ты — не мне».
     В её дневнике появилась запись: «Наверное, Рудь, было бы честнее, если бы ты имел любовницу, а меня — как друга для бесед. Я была бы согласна. Но при чём здесь «жена»? И зачем ты задал мне этот вопрос? Тем более — я не собираюсь рожать для тебя ребёнка — у меня уже есть сын Лёша, которого ты не принял как сына. Нет, Рудь, я не буду тебе женой и не поеду в твои питерские каморки к твоим мудрым родственникам. У меня душа птицы, которая подохнет в клетке:
                Было много пищи и тепла,
                А наутро птица умерла.
Я хотела бы, Рудь, жить отдельно от тебя, но быть рядом с тобой, чтобы мы были связаны только чувством и были независимы. У тебя появились секреты от меня, чего не было раньше. Вот почему ты мечешься, ведь мы обещали друг другу быть честными. Жена? — Нет! В душе у меня крепнет ощущение близкого расставания. Мы с Лёшей оставим эти прекрасные края и полетим дальше...».

     Здоровье вернулось к Лене в один день. Прилетел Рудик, и вся её философия полетела в тартарары. Она поняла, что ужасно соскучилась, и её охватило огромное, тёплое блаженство. Это абсолютно независимое, своевольное и нелогичное чувство — «любовь». Она сразу стала здоровой.
     А Рудик, побыв всего лишь один день, снова улетел. Дела... Перед отлётом неожиданно сказал:
   - Похоже, Далматов отменный, мужик «как мужик», и он не сводит с тебя горящих глаз. Мне кажется, тебе стоит пойти к нему вечером...
     Её воспитание в духе полной свободы продолжалось, и когда Далматов вдруг пригласил её в свой балок, она догадалась, что, скорее всего, Рудик дал ему понять, что одобряет предстоящее свидание.
     «Я абсолютно ни на кого не обращала внимание до этого. Но вечером послушалась его — пошла. Я полностью была под влиянием Руди, как под гипнозом», - записала она в дневнике.
     Далматов сказал просто и ясно:
   - Весна ни причём. И чувства тоже. Просто я не могу справиться с тягой к тебе.
     Он действительно оказался великолепным мужчиной... Только потом вдруг испугался:
   - Всё, что хочешь, только Рудик не должен знать. Мне с ним работать. Не убеждай, я знаю, как это отразится на нашей работе.
   - Но Рудя уже знает.
   - Как?!
   - Интуитивно. В таких случаях он к мужчинам ещё более чувствителен, чем к женщинам. Он задолго до моего прозрения предсказывает, кто ко мне подойдёт. И на ваши жадные глаза уже обратил моё внимание.
   - М-м-м-да!
     Приехавший на несколько дней Рудик внезапно запил. По пьянке у него вдруг появилось что-то типа ревности:
   - Ёлка, первый раз ты была не со мной! Нет, каково! — ты — и не со мной!
     Но — никаких упрёков. Немного нравоучения, немного зла, а в общем, Рудя был совершенно не похож на себя.
     Она недоумевала:
   - Рудя, верить тому, что ты говоришь по пьянке, или нет? Где же ты, настоящий — по пьянке или по трезвости? Два разных человека. Какому верить: трезвому или пьяному? Или ты по трезвости — на сцене, а по-пьянке — дома?
     Пьяный Рудя её раздражал, потому что в нем было 50% логики и 50% назойливости.
     Вдруг уже ночью неожиданно спросил:
   - Ты хотела бы увидеться с Верой?
   - Наверное...

     За долгое время Лена впервые покинула Тайгонос — ей дали короткую командировку в Северо-Эвенск. Она договорилась с новой медичкой, которая приехала с маленькой дочкой, ровесницей Лёши, и на время командировки оставила сына у неё. Медичку с дочкой поселили в бутовом доме с радистом Первушиным.
     На вездеходе Лена добралась до Гижиги, а оттуда на самолёте — в Северо-Эвенск, до которого лёту было один час. Город оказался крохотным посёлочком, меньше Марково, раскинувшимся на побережье Гижигинской губы залива Шелихова Охотского моря. Самолёт снизился над водой, и, чуть ли не касаясь крылом темно-синей воды с лёгкой вуалью льдин, пошёл на посадку. Через посёлок тянулась одна центральная улица, а от неё по обеим сторонам ютилось немного серых кубиков-домов. Лена вышла из порта и пошла по главной улице. Ни о чём не надо спрашивать — всё здесь — рядом: два строящихся дома, амбулатория, аптека, нарсуд, «Книги», «Промтовары», «Продтовары», порт, гостиница (на ремонте, мест нет). Полдня она искала жильё. Приютила её совершенно незнакомая женщина Лиля Виноградова из коммунального отдела райкома.
     Обедая в буфете аэропорта, Лена обратила внимание на сидящего рядом с ней мужчину, который что-то жевал и читал книгу. Куртка, полевая сумка, сапоги, похож на коллегу-геолога. Уставившись в книгу, весело хмыкал над чем-то, видимо, смешным... Лена спросила:
   - Вы геолог?
   - Да.
   - А, простите, как ваша фамилия?
   - Дорогой.
     Лена улыбнулась.
   - Что, смешная фамилия?
     Познакомились. Он оказался бывшим однокашником её начальника в Эвенской партии Далматова. Летел в Омолон, в который был влюблён. Чтобы не обременять приютивших её людей, Лена предложила ему вечером сходить вместе в театр, и он охотно согласился. Давали «Женатого жениха».
   - Я буду галантным кавалером и провожу вас до дома после спектакля.
     На следующий день Лена побывала в Северо-Эвенской геологоразведочной экспедиции и сделала все порученные ей дела.
     На обратном пути в аэропорту Гижиги встретила Далматова:
   - Стоит ли тебе спешить? Сюда едет Рудик и вот-вот прилетит Вера. Наверное, здесь и встретитесь...
     Он поговорил о каких-то делах, и вдруг, неожиданно, сказал прямо обратное:
   - Нет, вертолёты кончают летать, — по прогнозу — нелётная погода, а трактора выйдут не раньше десятого. Вылетай-ка ты, пожалуй, на участок сейчас, пока ещё возможно.
     Далматов был категоричен. Лена почувствовала, что он знает что-то неведомое ей, и пытается оттянуть её предстоящую встречу с Рудиком. «Что за штучки? - думала она. - Весь мир двоится как в пьяном бреду. Двоится Рудя, разрываясь между мной и Верой, и толкнув меня к Далматову. Двоится Вера, сначала написав в своём письме, что не приползёт к нам, как побитая собака (я думаю — побитая собственной совестью), а потом вдруг решив приехать. Рудик, что ли, убедил, и совесть замолчала? Он, наверное, решил нас с Верой объединить в единое целое, чтобы самому не двоиться? Двоюсь я, солгав в угоду Руде в прошлую нашу встречу, что хочу видеть Веру. Двоюсь, совершая ему в угоду любые поступки, какие он хочет. Я совсем запуталась, ещё не нашла себя, я иду за Рудей, как слепой за поводырём, доверяя ему всё и безоговорочно, несмотря на смутные протесты и мучительные бури в душе, кричащие мне: что — что-то не так! Теперь раздвоился Далматов, то объединяя нас троих во встрече, то решительно отделяя меня от тех двоих».

     Вообще-то ей не хотелось видеть Веру. Между ними — сквознячок, она не раскрывалась, затаившись, ловила брешь в отношениях Рудика и Лены. «Если у тебя в руках шпага — держи её», - фраза, перечеркивающая всякую чистосердечность. В памяти Лены всё чаще всплывали слова Стефана Цвейга: «Какая ошибка — довериться предателям, быть честной с лжецами, какая непростительная глупость — открыть своё сердце тем, кто вовсе лишён сердца!». Лену мучила не сама любовная связь Рудика с Верой, ведь в этом отношении он был почти честен и не скрывал её. Но, признавая эту связь, она мучилась от неполноты того, что способна была принять только целым. По сути, это было проявлением раздвоенности: соглашаясь с его похождениями, — она хотела от него всё или ничего. Протест против приезда Веры возник подсознательно, после того, как она фактически согласилась с ним, но теперь он стал вполне осознанным.
     Она последним вертолётом вылетела на Тайгонос с мыслью о том, что, дай Бог, аэропорт закроется, и их встреча не состоится.
     Но Рудик неожиданно оказался уже на базе партии, и она была поставлена перед фактом, что вот-вот прилетит Вера.
     Затем они вместе с Рудиком встретили вертолёт из Хасына, в котором оказалась Вера. Лена была удивлена, что обрадовалась, увидев подругу. «Да что же это такое? - думала она. - Чувства совершенно не соответствуют разуму, просто не обращают внимание на доводы разума».
     А дальше был ужас, шок на грани помешательства. Недоумение, потрясение, настоящий кошмар. Дальше Рудик и Вера просто растоптали её. Чудовищный удар, реакцию на который Рудольф впоследствии цинично назвал «способностью Лены делать трагедии».
     Рудик пригласил обеих женщин к себе в балок. Слегка выпили «за встречу» и закусили. Он сказал, что пора отдохнуть с дороги и кинул одеяла и подушки на пол. Потом лёг между двумя подругами, и началось немыслимое... Когда Лена поняла, что он хочет тройственной любви, её чуть не хватил удар. Она откатилась куда-то в сторону и зажалась в угол стенки. Когда он пытался прикоснуться к ней, она превращалась в камень, и тогда они занялись любовью вдвоём. Лене казалось, что она сходит с ума от омерзения и потрясения...
     Когда весь этот кошмар закончился, Лена молча села за стол, налила стакан водки, и залпом выпила. Мир пошатнулся перед глазами. Она выкрикивала:
   - Ты всегда шагал по женщинам, и вот, наконец, наступил сапогом на меня. Когда-то Эля дала тебе отставку, и ты преподнёс это мне, как её боязнь за свою репутацию. Неправда! На самом дела она была зрелой женщиной, хорошо поняла тебя и заключила, что ты такой ей не подходишь. А я боготворила тебя, и мне было не до понятий. Я была счастлива своей покорностью и не знала, что во мне живет что-то непреодолимое, что вызывает бунт даже против тебя. Скажи, а кроме животной тяги, существуют ли чувства, понятие чистоплотности, понятие «близкий человек» и «человечность»? Или ты — искусственное существо, выведенное в пробирке и не ведавшее материнского молока? Как могли вы с Веркой отбросить меня, обратив в пустое место? Наконец-то мне всё стало ясно! Я больше никогда к тебе не приду, слышишь!
     Сквозь туман в голове она услышала его голос:
   - Дело твоё. Но если я узнаю, что ты опустилась, подниму за шкирку и поставлю на ноги.
   - Ах ты, благодетель мой! Да если я сейчас не опустилась до вас — дальше останусь собой.
     Это была настоящая пьяная истерика. Рыдая, Лена обливала Рудольфа своей желчью и злобой. Вера вытирала приятной холодной мокрой тряпкой её лицо, а Лена сквозь водочные пары то признавалась ей в любви, то напутствовала, то пыталась как женщину оградить от боли и унижения:
   - Возьми его себе. Я его ненавижу. Только знай, что он подомнёт тебя и следующей весной пойдёт дальше.
     Затем Лена провалилась в сон. Очнувшись, осталась довольна тем, что была зла и откровенна, что не рыдала Руде в жилетку. Она почувствовала, что душа её остыла, похолодела и что она в состоянии с ироничной улыбкой сказать им: «Ну и что?». Только она всё ещё не могла постичь ту грань, которая позволяла ей знать о связи Руди с Элей, но не позволяла слушать о ней записи в его дневнике, или знать о связи Руди с Верой и не допускать видеть эту связь. Она вопрошала: «Что это за грань, которая не существует у него, и реально существует у меня? Грань, при которой разум и душа не связаны друг с другом и потому не является ханжеством. В душе команда: «Нет!» - и хоть умри».
     А между тем, лицо Веры было невозмутимо и спокойно. Как и раньше, она внимательно слушала Лену, ничем не выдавая себя и «мотала на ус». Как-то она тоже изрядно напилась и произнесла:
   - Но ведь его никто не любит...
     А потом всё-же что-то типа оправдания:
   - Все мы эгоисты.
     Было заметно, что Рудольф занервничал. Он объяснил: «Дел по горло, а тут попусту сжигается время».
     Лена старалась держаться подальше от Рудика. Казалось — коснись он до неё, и на её теле вздуется волдырь. Но однажды он подошёл, нежно и крепко притянул её к себе, и она вдруг ощутила безграничное, ласковое тепло. Недоумевала: «Что же это со мной происходит? Видимо, это она, непостижимая умом «любовь». Лена вспомнила, что когда-то прочла в книге Эрве Базэна «Семья Резо» фразу: «Говорят, что мужчина ревнует к прошлому, а женщина — к настоящему (и именно поэтому мужчина предпочитает быть первой любовью женщины, ибо его ревность идёт от духа творящего), тогда как женщина предпочитает быть последней любовью мужчины, ибо её ревность идёт от духа соперничества».
     Ей постоянно снились странные сны. Огромный мускулистый однорогий бык, движущийся на неё. Но она не боится и говорит ему:
   - Тебе надо иметь два рога, а не один.
     Она с детства очень боялась пауков. Для неё паук — воплощение загребающего, стискивающего жертву существа. Ей приснился огромный паук, которого она тоже почему-то не испугалась. И он сам, с визгом ужаса, — унося свою паутину, удрал от неё...
     Наконец, закончилась трагикомедия. Лена вышагивала по голубой широкой наледи к вертолёту. Она провожала Веру. Она ожидала, что исчезнет в небе Вера, и вся муть растворится.
     На прощание Вера произнесла те же слова, которыми закончила своё последнее письмо:
   - Если у тебя в руках шпага — держи её.
     Повеяло холодом. Что это — вызов или пожелание удачи?
     Вера улетела. Душа Лены перегорела. Всё прошедшее вдруг отдалилось и показалось никчёмно мелким. Следующий день потёк с необычно спокойной размеренностью. Лена почувствовала себя как человек, выздоровевший от изнурительной смертельной болезни или спасшийся от самоубийства. Остывшим взглядом, обращённым назад, видела, как текут три родника и, сливаясь, образуют мутную воду.
     Когда-то они с Рудей оговорили честность и открытость в отношениях: договорились давать друг другу для прочтения свои дневники. Здесь, на Тайгоносе, Лена узнала, что он не только сам читал её записи, но и делился ими с Верой. Он как бы дарил её Вере. Но вот письма Веры к нему, Рудику, он Лене не читал, как и письма, которые сам писал Вере (она его попросила об этом). Лене это казалось предательством. «Я остаюсь наивной святошей. - записала она в дневнике, - Я не успеваю за событиями, не успеваю взрослеть и терять наивное доверие к людям. Я всех понимаю, всем сочувствую. Я так глупо-добропорядочна...».
     В её душе созрело окончательное решение. Она бросит этот мир и уедет в другие страны, в новую непредсказуемую жизнь. Перезимовали. Наступила весна и с ней — нетерпеливый зуд движения...

     Щенок лайки, которую зимой подарил Лене Салим, быстро вырос и превратился в прелестную собачку, по виду и размеру неотличимо похожую на зимнего песца. Белка умела закидывать хвост на спину, но чаще держала его, как песец, опущенным. Она понимала, что была очень красивой и умела кокетничать перед двумя большими кобелями, жившими в лагере: томно выгибала шею набок, произносила капризно и тонко: «М-м-м!», и, грациозно, медленно изогнувшись, усаживалась спиной к ухажерам. Те сходили с ума, смертно дрались и однажды погибли оба в драке, не заметив проезжавших железных саней, которые тащил на длинном тросе трактор. Лёша души не чаял в своей Белке. Но как-то в лагере появились оленьи упряжки эвенов. Что тут было с Белкой! Она прыгала вокруг оленей, лизала их морды, визжала от радости. Парни поспорили с Леной на ящик коньяка:
   - Белка уйдёт с оленями.
   - Не уйдёт.
     Упряжки поехали, Белка — за ними. Вот уже близко поворот. Белка то бежала за ними, то садилась, смотрела назад и начинала выть, то опять срывалась и бежала вслед упряжкам. Лене было поставлено условие — не звать, стоять и не шевелиться. И Белка скрылась за поворотом. Лена проиграла...

                Продолжение: http://www.proza.ru/2018/03/17/1319


Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.