Матка. Глава 3. Вечер

– Я дома,  в душ сначала пойду,  –  прошептала размытая полоса, разрезавшая мир аккуратно (слева, где дверь). Прошептала и исчезла, – мхом заросла, скрыла до времени, чтобы явиться во всей красоте и свежести, снять пелену (мокрую) с глаз моих (“Ярко!”)  и запричитать-закомандовать: – Мыться, в душ, пропотелый весь.

     Мыться мне не понравилось. Сначала. Пока сидел (озябший) на подставке, в ванну вложенную, пока колдовала с горячей водой под ногами, – подсыпая и помешивая голубую крупную соль, и вода кружилась у стоп, – приговаривая: “Мальчик наш растё-ё-ёт. Гулять пошёл, са-а-а-м. На дерево забрался, бух, упа-а-а-ал, шишку набил. А мы шишку поцелу-у-у-ем… ” И с этого момента началось блаженство (мысль: “Правда лысый, через мокрые волосы не почувствовал бы”, – проскочить успела…). С липкими холодными чешуйками вмиг разделались мягкие тёплые струи… Воздушные комья пены присвоили меня (себе уподобили…). Тело расправлялось  в её руках, –  горячие ладони выплавляли шарики плоти и, размяв, заливали на место…

     Мне было так хорошо, что я не заметил когда она начала говорить.  Да, может, и не заметил бы вовсе, не включись во мне торгашеский подсчёт количеств и законности…

– … и что? Конец декабря, а я уже больше чем мир… – говорила, будто сама с собой, – голос был тих и певуч, и руки всё так же волховали. – Я влюблена… И я по уши в мужчинах… Мне было больно сегодня… первый раз в жизни… от того что я – это я…

     Я слышал эти слова и не верил. Ведь всё хорошо. Я согрелся. Голова не болела – совсем-совсем: шар стал лёгким и скакал бестолково, залпами выдавая: “Значит так нужно”, – “Ей нужно быть слабой”, – “Сильный – может быть слабым”, – “Она сильна! “Ма-я””, – и, наткнувшись на восклицательный знак, лопнул гулко, – лоскутами безвольными разлетелся:  ”А слабый может – быть… слабым?” – ”Я – слабый?”– ”А слабый – может?..” – ”А?”  – ”Слабый… может… – быть?..” Поперхнулся, закашлялся, – слёзы в глазах… (“Пена попала? – она… – Смою, закрой глаза”.)  “Что!? может… слабый?”

– Я – матка!, мой мир – женщины… Я защитница... Почему? Из-за начлага? Или…

     Я так не могу: и снаружи… и внутри… – слушать-смотреть-говорить. Я ведь не сплю… “А что там, внутри?” –  толкнулось, – картинкою обернулось… Стоит. Под дождём. С глазами закрытыми…, лицо подняла к небу. “Гулять хочу! Дождик…  –  за подол ухватился будто. – Выключи. Честно давай – плакай!” За руку взял (тёплая): “Пойдём, я дорогу знаю”.

Когда грустно, по листьям

Сухим, опавшим,

Побродить хорошо,

Ковёр листяной разлохматить –

Оранжевый, жёлтый, красный.

Пошуршать.

В охапку набрать и бросить.

“Стоп. Не годится:

Рука! Отпускать не хочу

Тебя”.
 
Роща дубовая. Август.

“Глубже дыши, пахнут дубы чем – знаешь?”

Головой киваешь.

Щ-щ-щ-а-с расскажу, проверь:

“Столетьями, кораблями, ещё коньяками, зимой кабанами. И квашенной капустянью.

(“Хи-хи, умный какой я…”)  Смотри!

Наберу на обратном пути”.

На опушку вышли. Дорожек!

Сто-мильон. “Повыше хочу, на холм.

Пойдём?” Зелёный склон.

Шпалеры. Винограда дом.

“Песню хочу. Вдвоём?”

Поём.

Поднялись, дальше обрыв,
 
Море внизу синит.

– Давай самобранку. Взяла?

– Да.

– …не знаешь, я самобранщик – опытный? (Улыбается милая, плечиком пожимает.) Мне нужна лопата – раз, и бутыль с водою – два-с. (На травку села, смотрит, чем дело кончится.)

     Дёрн снял в два штыка шириной, и в два с половиной глубиной – ямку выкопал. Земля как пух, – знал, куда гулять идти. Самое главное осталось: “Яблонька-двухлеточка – три”. Вскочила, помогает мне – по центру придерживает. До-воль-на-я!..

     Посадили. “А можно мы её на пять минуточек хоть зацветим?” (Цветочки розовые, белые, пахучие.)

– Стели скатерть, хозяюшка, а я сяду на тебя любоваться. (Глазки мои замаслились на гладенькую мою глядючи, на тело её доброе, – как взялась она хватом широким за кайму атласную, да половчее встала, изогнувшись чуть, изгибы свои округлив, –  и выскочил я пробкой новогодней… в кресло…).

     Меня уже помыли, оказывается, вытерли и в кресло усадили,– ждать пока бельё поменяется. (А постелька,  кстати, не простая – на перине сплю…) Только бельё не само меняется, а гладенькая моя это делает (серебром живым перетекает, флюиды синие по комнате гоняет). И глаза мои такие же масляные (как только что были). “Авось, отсюда не выкинет пробкой-то”. 

(Читатель, ты помнишь, что масло – субстанция текучая и вязкая. Глаза зальёт, дальше уже не остановишь, – в мозги польётся :) ).

– Вот смотрю я на тебя, любуюсь, и уже не просто любуюсь (всё у меня от тебя поёт-откликается), а ты мне шариком белым по лбу к-а-а-а-к запулишь.

– Так для тебя всё,– слова к взметнувшейся простыне прицепились, лазурью по комнате разлетелись, – любуйся на здоровье, – и опустились мягко (золотистым).

–  А в метро? – тихо так спросил, невзначай будто.

– Да, смотри, если взгляд упал. Главное не превратись в “вах-х, попка – персик, дай откусить”.  Тебя инструкция по технике безопасности интересует? Да? – оглянулась. –  Устно можно?

–  Угу, устно можно и, главное, чтобы безопасно (“ужасов-то я уже насмотрелся”),  и, неожиданно для самого себя, выдал: – Почему я там! не боялся?
 
–  Ну, спросил! – присела на краешек кровати, отложив одеяло. –  Думаю, всё-таки боялся, просто по-военному, а не по-страусиному. А вот, когда про метро спросил, как раз по-второму, похоже. Давай в кроватку, боец, – скомандовала.

     Усадила, с одеялом довоевала, пока я пюре малахитовое (сладкое) уплетал, и отбой торжественно объявила. Выключателем щёлкнула: “Щёлк”, – cнизу мягкое, тёплое, обволокло; справа белое (за окном), густое, не яркое, в комнату важно ввалилось; слева горячее (из ладони в ладонь потекло); сверху чёрное, звёздное, вспыхнуло. 

–  Расскажи про меня.

–  Да, время для сказок, – заговорила, ветром в камышах зашелестела (“Ни блондинки, ни камышей…, только ветер под звёздами. И мы… – океан…”). – Реальность чудеснее любой сказки… – и после паузы, продолжила. –  У тебя была жена. У НЕГО она теперь. Колечко серебряное глубоко сидело, со студенческих времён, наверное. Руку дай. (Протянул правую.) Чувствуешь бороздку? Потом исчезнет. Машина семейная, семь мест, с боксом на крыше. Подвезти меня предложил. Неинтересная сказка получается. Бытовая насквозь.

–  Нет-нет, рассказывай. (Её слова откликались во мне какой-то бурлящей радостью – синей. И ещё, каким-то жадным беспокойством, оранжевым.)

–  За курткой заказанной сбегал. Дверь в машине задурила. Я смеялась. Ты тоже. Идти мне с работы минут пять, через мост, а ехали полчаса, наверное. Молчали. Хорошо молчали – в пузыре общем, – притихла на время. –  Теперь главное. Отпустила я тебя тогда, не отпочковывая окончательно, с моим пузырём отпустила. ОНА могла бы разъединить, если бы захотела.  Ничего хитрого, обнять с любовью… Дальше ты уже знаешь: отпочковала я тебя на следующий день, –  глубоко, почти полностью. Для себя…

–  Я вспомню детей? (Оранжевое –  алым пыхнуло.)

–  Ты держался за них? –  и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, который болью (спиральными спазмами) отозвался у меня в животе, продолжила. – В тебе уже нет детских пузырей.  ОНИ выросли. Дети в родителях – пока маленькие, потом уходят, сами собой отпочковываются. А память восстановится полностью –  образы, ощущения, чувства (без конкретики только).

     Её слова поднимались в звёздное небо, раскрывались там как зонтики, и, уже раскрывшиеся, опускались на меня медленно, впитывались. В живот, почему-то.

–  И теперь, самое главное… Я не рвала связь между твоим пузырём и ЕГО. Эта ниточка будет жить от трёх до девяти дней. Ты можешь вернуться.

     Я живо представил себе эту картину: два папы, два мужа... Дальше уже не представлял. Хохотал…


                (продолжение следует)
                2018, февраль