Разбросанные страницы

Первая запись в моем дневнике была сделана еще тогда, когда я не умел ни писать, ни читать. Это была запись каллиграфическим почерком о моем рождении, а также имена моих родителей.
Мои личные каляки-маляки стали появляться уже через год — полтора, они содержали первые жизненные впечатления и излагались там, где меня посещала важная мысль. Скорее всего, по выражению, это творчество относилось к настенной живописи пещерного человека — едва уловимые черты ископаемых животных и круги, круги, десятки магических кругов, неразгаданных до сего дня. Моему поколению повезло, в то время дорогие обои были большой редкостью и важнейшая для меня графика красовалась вечно — аж до следующей побелки.
Стремительность событий детского времени подобна быстротечности сотворения мира. Очень скоро доисторическая стенопись сменилась достаточно четкими, простыми и выразительными символами: галочками, крестиками, славянскими чертами и резами и, что характерно, никакой клинописи. Именно мои «резы» надоумили повзрослевших на два года родителей предложить мне остатки карандашей старшего брата и ранее использованные с одной стороны его же тетрадные листы. Я почувствовал себя соратником Кирилла и Мефодия и сразу начал изобретать свою письменность, поясняя наблюдателям значение мною начертанного звуками собственного исполнения. Папа утверждал, что это было руническое письмо, мама настаивала, что иероглифическое, так как бесспорно имело большее количество знаков и сложность произношения. Некоторые шедевры родители тихонько конфисковывали и  прятали, о чем доложили уже при рождении моих детей, для сравнения и расшифровки. Боюсь, для разрешения этого семейного спора, есть необходимость сравнения с письменами моих внуков. Особые записи того периода времени я надежно прятал, доверяя внутренним поверхностям дверей шкафов, ящикам комода и подоконникам. Это можно было стереть или закрасить, но тайна смысла не позволяла родителям этого делать.
Наконец, пришло время моей первой тетради. Мама торжественно вручила мне сшитые белоснежные листочки, открыла первую страничку от которой пахло неизвестностью и сказала слова, нет не слова, а назидание. Смысл назидания я, конечно, не помню, но в его надобности никогда не сомневался. Папа, завершая обряд посвящения меня во взрослые, достал из своего стола волшебную металлическую коробочку, нажал на ее уголочки и она волшебно приоткрылась. В коробочке лежали желтые палочки разрисованные золотыми закорючками, папа достал одну из них, вытянул указательный палец вверх и многозначительно изрек: «Кохинор-Аш-Бэ!» Я зажмурил глаза и усиленно запоминал заклинание для моей личной волшебной палочки.
Палочка действительно оказалась волшебной, она могла записывать звуки. Мама протяжно говорила: «А-а-а» - и просила меня рисовать домик с одним окошком. Это было начало волшебства.
Время сменило волшебную палочку на волшебное перо с чернильницей и появился мой первый дневник. Однако, в нем преобладала переписка учителей с родителями, а меня заставляли его вести по занудным правилам. Позже я понял, что мой дневник — это разбросанные по жизни записи различного содержания: табели и аттестаты, характеристики и автобиографии, множество заявлений, истории болезней, различные направления и многое, многое другое.
Как одну из этих «многих других» страниц, хочется вспомнить тополиную историю. Почему тополиную, понятно, эти записи выцарапывались на стволах тополей. У тополя мягкая, ровная и чистая кора, верхний слой тонкий, царапался легко, не причиняя вреда дереву. Тополь не истекал соком, а со временем надпись выделялась все четче, увеличиваясь в размерах. Почему история? Потому, что эти послания оказались не столько для наших избранниц, сколько нам самим в будущее. Многие девчонки даже и не догадывались, что этот поступок именно ради нее, многие исчезали из нашего поля зрения раньше, чем появлялось у нас желание увековечить их имена. Было важно то время, прекрасное время влюбленности, время, когда мы по-настоящему хотели стать лучше. Мы каждый день совершали подвиги, у нас была мечта и задор, силы и время и все вокруг было замечательным и принадлежало нам. Мы не стеснялись помогать, не боялись драк, мы тянулись к прекрасному. Мы ловили взгляды своих избранниц и, если бы позволяло мастерство, изображали бы эти взгляды на самом видном месте. А так, только имя. Иногда имя и «плюс», как наивысшая оценка того времени — «на пять с плюсом».
Сейчас, проходя мимо этих посланий, ловишь себя на мысли, что их не достать, они не столь высоко, они далеко ...