Доброта под прикрытием

Большая часть из того, что делается на белом свете, автобиографично, неизбежно несет отпечаток личности «делателей» – хотят они того или нет. Так шелковая ткань несет на себе отпечаток личности шелкопряда, а гусеница сохраняет черты рощи тутовых деревьев. Гусеница может принести пользу человеку, поедая листья шелковицы. Так устроен мир. Речь не о том, кого «жальче» - шелковицу или куколку, каждый занимает свое место в цепочке. Замыкает цепочку человек, но, в конце  концов, и он станет пищей для дерева. Круг замкнется окончательно.

Если говорить о людях, мы - такие, какие есть, благодаря не только врожденным качествам, а, часто, вопреки им. Нас все время творят наши близкие – друзья и враги, все они оставляют свой отпечаток на ткани нашей судьбы. Кого-то мы не замечаем, большинству не отдаем должное. Так ли иначе, все они – наши Учителя – ведь учить можно сознательно и бессознательно, плохому и хорошему, подавать пример – положительный и отрицательный, а, чаще всего, смешанный.

Кто-то из наших Учителей располагает к себе с первого взгляда. Другие словно из кожи лезут, стараются быть непривлекательными, держать дистанцию.

Он часто улыбался, здоровался. Я не помню случая, чтобы он повысил голос. Он явно не был безразличен, равнодушен. Все так. Но. Я пытаюсь вспомнить и не могу – не могу вспомнить другого преподавателя, с которым лично мне так не хотелось заговорить вне занятий. Он, словно гоголевский Хома, очертил вокруг себя магический круг и не пускал внутрь, защищался от слишком близких отношений. Он читал лекции, вел практические занятия, но было ощущение, что при этом он мучился, не желая расставаться со знаниями. Благо – хотя, конечно, никакое это ни благо! – почти никто из нас так и не освоил почти ничего из того, что он преподавал. Краеугольный камень – метод конечных элементов - мы «прошли», как привыкли «проходить» и «сдавать» многое еще со школы. Впечатление, и от метода, и от преподавателя, осталось смутное, скорее, негативное. Бывает такая погода осенью: черт знает что, а не погода – то ли дождь со снегом, то ли снег с дождем, а, вроде, и солнце светит, да какое-то не такое.

Прошло три года после получения дипломов. Мне стало скучно на работе, и я решил, что аспирантура станет достаточным развлечением в моей жизни.

Среди разнообразных хлопот и формальностей, с этим связанных, была необходимость сдать экзамены – вступительные и, так называемые, «минимумы»: по философии, иностранному языку и специальности. Я пришел на родную кафедру. За три года меня забыть не успели, обнадежили, обласкали и сказали: «Вон, иди к Поповичу, договаривайся, когда будешь сдавать».
- А почему к Поповичу? – затосковал я. На кафедре полным-полно людей, с кем общаться легко и почти приятно. Почему мне надо идти именно к тому человеку, с кем было непросто в институте?

Все пошло не так, все пошло странно.

Когда, «накрутив» себя, я разыскал Валерия Степановича Поповича и, запинаясь и мямля, объяснил, что мне нужно сдать вступительный экзамен, Попович заулыбался (я в предчувствии неприятностей напрягся: сейчас скажет: "Чего это ты задумал?! Ты метод конечных элементов знаешь?!") и в характерной для себя манере полуворчанья-полунасмешки сказал:
- Ну, ты давай, лист тащи.
- Какой лист? – удивился я.
- Экзаменационный (по-моему, это называлось так), - в свою очередь удивился Попович. – Куда я тебе оценку буду ставить?
- А комиссия?
- Тебе экзамен нужен или комиссия? – резонно спросил Валерий Степанович. – Лист тащи. Или сегодня до четырех, или в среду до двенадцати.
Я полетел в отдел аспирантуры, взял там чистый бланк экзаменационного листа и онемел от удивления, наблюдая, как Попович расписывается в том, что принял у меня кандидатский минимум по специальности.

Он пожал мне руку, поздравил с правильным жизненным выбором и быстренько зашагал на занятия. Я остался в полутемном коридоре – мы даже не заходили в кабинет, начиная смутно догадываться, что меня ждет еще немало открытий.

Шло время, я что-то писал, делал, переделывал, бывал в институте. С Поповичем я виделся нечасто. Мне было сложно: образ человека, сложившийся за пять лет, не сочетался с отдельным поступком. Я считал себя отчасти психологом, и такое расхождение меня раздражало.

Прошло еще лет шесть, волею случая я попал в состав ГАК и стал регулярно встречаться с Валерием Степановичем на защитах дипломных проектов. Мы сидели рядом – сначала на защитах, позже – на банкетиках, которые почему-то вошли в обычай. Банкетики были совершенно лишние, хотя и не шикарные: чай-кофе, пирожные, пару тарелок с колбасой или соленой рыбкой, бутылка или две водки. Учитывая, что собиралось нас там человек по двенадцать, пьянкой назвать такие посиделки трудно.

Хочу сказать, что с каждым годом Попович становился для меня все интереснее. Мы все не любим признавать свои ошибки. Пользуясь случаем, признаюсь: чтобы понять хоть кое-что в этом человеке, мне потребовались годы. Мои впечатления, ощущения, оценки, вынесенные со студенческой скамьи, пришлось отбросить и забыть.

Никогда бы «во студентах» я не поверил, что Валерий Степанович – один из добрейших преподавателей института. Нелегко признаваться в своей невнимательности и легковесности, в том, что, как сорока, обращаю внимание только на блеск, на внешние черты, не вижу леса за деревьями, как говорилось в старой пословице.

Только с годами, вспоминая разные ситуации и случаи из студенческой жизни, из аспирантуры, из более позднего периода, с удивлением убеждаюсь, что, не могу вспомнить обиженных Поповичем, отчисленных, «заваленных» на различных зачетах, экзаменах, защитах… Может быть, такие были. Мне об этом неизвестно.

Приходит на ум другой уважаемый мною человек, тоже доктор наук, тоже профессор, академик А.Л. Новоселов. Я уже как-то писал о том, что чрезвычайно снисходительным к слабостям вчерашних школьников был этот, в общем-то, не шибко ласковый человек. О том, что этот ворчун тоже никого «не сдал» в солдаты. Для романтиков армии, это – не показатель. Но меня хорошо поймут те, кто служить не хотел, кто этой романтики не ощущал.

Насколько правильное такое поведение, насколько оправдано вручение дипломов явно слабым выпускникам? Не знаю. Знаю точно, что в конце запоминается доброта. На памятнике напишут то, за что заплатят, но к памятнику по доброй воле придут только те, кто помнят доброту ушедшего.

Сравнивать кого-то с кем-то – занятие бесперспективное. Разные судьбу, разные личности. Но что интересно: у меня были два знакомых, два, прямо скажу, наставника. Оба – воспитанники детских домов. Оба – люди внешне суровые. Внутренне – очень трудно познаваемые. Закрытые, не пускающие в себя в обыденной жизни. Но в тяжелый момент, как-то естественно, без ярких жестов и декламаций, подставляющие плечо. Какая тяжесть, – скажет читатель, - подумаешь, кандидатский экзамен!

(Подумаю. Через двадцать лет все видится немножко иначе. Сейчас я стал хуже: нахальнее, спокойнее. Во многом потерял способность удивляться. А в тот момент для меня «страшнее кошки зверя не было»: не так был страшен кандидатский, как непредсказуем Попович. Для него это подвигом не было. Вполне допускаю, что он забыл о подписанном листе через неделю, а то и раньше. Подобные поступки для него были правилом – вот, что для меня имеет значение.)

Его уже не стало, когда я почти случайно узнал, что Валерий Степанович – бывший детдомовец. Что докторскую диссертацию он защитил в МВТУ им. Н.Э. Баумана. Эти два факта, поставленные рядом, могут дать известное понятие о характере Поповича. Скажем так, о силе характера, о стремлении узнавать новое.

Может быть, порою думаю я, его желание оградить себя от сближения, связано с детдомовским детством. Отсюда же внешняя суровость. Может быть. Хотя, пожалуй, имело бы смысл искать корни не суровости, кажущейся недоступности, а как раз наоборот – доброты. Спрятанной, укрытой, но постоянно «работающей». Доброты «под прикрытием». Ведь мы живем совсем иначе: на лицо добрые, ужасные внутри.

Что же осталось? Радость от того, что был его студентом. Благодарность за то, что довелось пообщаться и, значит, чему-то научиться. Бог с ним, с методом конечных элементов. Было что-то гораздо более важное, чему Вы, Валерий Степанович, нас учили. Мы плохо учились, но все же, все же хоть чуточку, хоть что-то у Вас, я надеюсь, переняли. Спасибо.