Некатегорический императив

 

Позвонила Вера, моя знакомая. Помните, я ещё рассказывал, что она когда-то приезжала на Алтай, тут и познакомилась с композитором Сашей Т., с которым мы когда-то дружили. Не помните? Хорошо, не важно.

Вера позвонила и сказала, что в Московской детской клинической больнице лежит моя и Саши Т. общая знакомая девочка Т. Вместе с мамой приехала в столицу. Диагноз не очень хороший. А бывают они хорошие диагнозы? Нужна кровь. А я и не помню, какая у меня группа, хотя работал санитаром на станции переливания. Как будто кто-то вынул информацию о моей группе из моего мозга. Зато хорошо помню девочку, она у меня сестрой занималась в театральной студии в центре детского творчества. «Дюймовочку» ставили.

Запираю детский садик и еду на Юго-Западную. И куда-то тоска от собственной бездарности отходит на второй план. Если уж не мои мысли и чувства, не мои умственные и душевные качества понадобились, хотя бы кровь кому-то сгодится.

Казалось бы, вот зачем рассказывать про хороший поступок? Вроде бы надо всё хорошее хранить в тайне, чтобы это хорошее оставалось хорошим и не обесценилось. А то, если о хорошем поступке расскажешь, получается, что он, этот поступок, уже не совсем и хороший, потому что приносит тебе пользу, ну, там люди к тебе лучше относятся, или ещё что-то подобное.

Ах, если бы всё было так просто. Вот сделал хороший поступок. Держишь его в тайне. Никому не рассказываешь. Думаешь: «Ах, какой я молодец, никому о своем хорошем поступке не рассказываю». И прямо начинаешь собой гордиться, лелеять и пестовать свою тайну, прямо возвышаешься в своих глазах. А то, бывает и гонишь от себя прочь мысль о том, что совершил что-то хорошее, и от этого ещё больше себя уважаешь: «Ну, я и молодец, никому не рассказал, да ещё и себе самому порадоваться своим поступком не даю».

И тут-то до тебя и доходит, что твой хороший поступок уже перестал быть хорошим поступком, потому что ты стал им тайно гордиться. Ты уже поглядываешь на всех свысока, вот, мол, я-то что-такое сделал, а вы тут ходите и не знаете, но я вам не скажу, потому что про хорошие поступки рассказывать нельзя, иначе после этого они могут перестать быть хорошими, потому что когда про хорошее рассказываешь это уже самореклама.

И ты рассказываешь свой поступок кому-то, например одногруппнице Ксении, нарочно рассказываешь, чтобы обесценить его, чтобы внутренний чёртик, перестал быть таким самодовольным, чтобы уже не думать о себе, как о хорошем человеке, чтобы пресечь в себе самом всякий намёк на самолюбование.

Рассказываешь Ксении, а она смотрит на тебя такими чёрными волнующе-волшебными глазами, что ты вдруг ловишь себя на мысли, что в какой-то мере ты ей это рассказал, чтобы стать немножечко выше в её глазах. «Зачем тебе это, куда тебе ещё выше? Голова у тебя есть?» – спрашиваешь сам себя. Голова-то есть, но покоя она тебе точно не даст. Ксения тоже хочет поехать с тобой, и тоже сдать кровь. Но у неё оказывается не прошла ещё простуда, элементарно, у неё температура, ей запрещают.

А вот моя группа подошла. Чего вообще я раньше кровь не сдавал? Да страшно же! Я всё время боюсь упасть в обморок. Сколько раз я санитаром вытаскивал из обморочного состояния таких самонадеянных субтильных дам и даже здоровенных мужиков. А тут и не отступишь. Да и не в этом дело, не в отступлении.

Мне вкалывают укол. Милая медсестра говорит, что такой укольчик стоит 200 долларов. Ну, мне-то он достаётся бесплатно. Введенный в вену препарат увеличивает выработку определенных кровяных телец. В разы, в тысячи, а может, в миллионы раз. Медсестра предупреждает: может быть легкий озноб, ломота. Да это же прямо как в каком-нибудь фантастическом фильме. Суперсила. Только такая невидимая, и не для себя. Каюсь, факт употребления допинга был.

Опять эта проклятая мысль. Хороший поступок. Да отвяжитесь! Не было никакого хорошего поступка. На моём месте так поступил бы каждый. Что за казенные дурацкие слова? А какие нужны? Неужели в глубине души ты не радуешься тому, что сделал? Уже нет. Уже мне тошно. Потому что уже мне эта мысль, что я сделал что-то хорошее, чтобы чувствовать, что я сделал что-то хорошее, вообще, что я хороший, эта мысль мне противна. Но избавиться от неё и от всех следующих за ней мыслей нет никакой возможности.

Откуда эти внутренние Достоевский и Толстой во мне? Нахрена они мне нужны? Ужас. Вот это да. Сделал человек плохое дело – мучайся угрызениями совести. Сделал человек хороший поступок – мучайся, потому что всякий хороший поступок, который осознается его вершителем как хороший, автоматически перестает быть хорошим. Вот так нравственная задачка. Попробуйте решить. Высшая математика плачет.

А, провались, оно всё. Если я уж пишу о самых интимных вещах, то уж то, что твориться в голове, фиксировать надо точно и в деталях. А может, я всё это пишу, чтобы опять показаться вам хорошим? Вот так мозг, вот так чудо эволюции.

На следующий день я снова ехал в РЦКБ через всю столицу по красной ветке. Нёс в себе драгоценные лейкоциты. Или эритроциты. Не помню. Короче, чего у меня было видимо-невидимо, а у девочки Т. не хватало. Я думал у меня просто возьмут кровь, и всё. Ничего подобного. Воткнули в вены на сгибе локтей иглы в обе руки. И побежала моя кровь по трубочке в какой-то большой аппарат, там где-то многократно фильтровалась, сепарируя нужные клетки в отдельную тару, а остальное возвращалось в мою кровеносную систему через другую трубочку в другую руку. А я сидел в кресле почти космическом с углом наклона почти в 45 градусов. А врач, как мне казалось с потрясающей фамилией Трахтенберг, со мной разговаривал. Иногда отвлекался по делам, потом возвращался. Поразительно спокойный человек. Который столько раз видел, как уходили дети. Хотя больше всё-таки видел, как пациенты выздоравливали. Но может ли одно другое перевесить и, вообще, как человек может такое выдерживать ежедневно? А-а-а, Фёдор Михайлович, молчите!

Надо срочно переключиться на что-то другое. Я понимаю, фамилия Трахтенберг как-то там переводится, имеет какой-то простой смысл, но мне было симпатично чисто русское звучание. Этот парень, который ненамного старше меня, казался мне полубогом, при этом в нем не было ни капли заносчивости. Он рассказал, сколько нужно крови ежедневно, и только их отделению.

И ещё он рассказал, что потом будет с пакетом который возьмут у меня. Как мать Т. прижмёт пакет с моей кровью к своему телу под пальто, и побежит, поедет в лабораторию, в другой больнице, чтобы там другой врач, который специально для этого вышел в воскресенье на работу (а у них там всегда кто-то по выходным выходит на работу, не потому что обязаны, а потому что больше, кроме них, никто это не сделает, а кровь нужна ежедневно). И там будут облучать мою кровь радиацией (ну или чем-то вроде того, специалисты пусть меня поправят), и потом мать снова спрячет пакет с кровью под пальто и поедет обратно несколько остановок и сделает несколько тысяч шагов. Мать принесет кровь, и здесь, в этом отделении мою уже стерильную кровь вольют больной девочке.
Так что войти в горящую избу, коня остановить это ещё цветочки. А вот ездить каждый день таким маршрутом много месяцев подряд, прижимая к своему животу несколько пакетов тёплой чужой крови, вот это я вам скажу та ещё женская доля.

Хорошо, что страховка распространяется на детей, больных этим заболеванием. А вот на взрослых уже нет. Взрослые сами должны позаботится о деньгах на лечение. «Как?» - удивляюсь я. И радуюсь, что у меня нет такой болезни. Хотя кто знает. И меня бросает в холодный пот, но это, наверное, от самой процедуры. А вас бы не бросило, когда вся ваша кровь три часа выходит из вас, прокатывается по какой-то железно-пластиковой хрени, и потом возвращается к вам обратно. В ваш организм, к вашему сердцу, вашим легким, мозгу, тому самому мозгу, который всё это осознает, мучается нравственным законом внутри себя, любит смотреть на звёздное небо, но с трудом понимает «Критику чистого разума», хотя вынужден был конспектировать её по философии.

«Вам плохо?», - спрашивает доктор Трахтенберг. «Да нет, просто задумался», - отвечаю.

Вообще, стыдно страдать и жаловаться, когда у тебя всё хорошо (в сравнении вот с тем, что в РЦКБ у пациентов, да и в других похожих местах). И даже все нравственные заморочки, описанные выше, – ерунда. Плохой, хороший, да не всё ли равно. Делай, что должно, что можешь. А оценка? Сегодня одна, завтра другая. Ну, хочет твоё самолюбие гордиться тем, что ты кому-то помог, да куда уж от этого адского самолюбия деться – пусть тешит себя. Ну, хочет твоя совесть тебя помучить? Да пусть мучит, сколько угодно, жалко что ли? Это - ничто в сравнении с мучениями вот этих лысых, с масками на лице детей, сидящих за стеклянными стенами, которым даже игрушки не передашь, без того, чтобы их не обработали специальным спреем.

Потом я ещё туда ездил. Через три месяца. А раньше нельзя, нужен перерыв. А в эти три месяца кровь сдавал кто-то другой. Каждый день. Есть, значит, такие люди. И это только для одного маленького пациента. И снова мне вкалывали дорогой укол. И снова мой костный мозг что-то там вырабатывал усиленно, как советская фабрика во время аврала, и снова я шутил сам для себя: если головной не пригодился, то хотя бы костный. И снова я становился единым целым с машиной. Но уже не было моего любимого доктора.

А девочке Т. сделали пересадку костного мозга от её сестрёнки. И девочка пошла на поправку. И сейчас, слава богу, жива здорова.

А морали у этой истории нет никакой. Я просто показываю мир, каким я увидел его внутри и снаружи в этой истории. Делайте хорошее, даже если вы потом этим захотите похвастаться, даже если будете презирать себя за это хвастовство, даже если будете об этом рассказывать, даже если вам будет стыдно, даже если будете собой гордиться тайно или явно, всё равно, сквозь внутреннее самодовольство, или внутреннюю самокритику, препираясь со своими Толстыми и Достоевскими, делайте. Просто вам бывает это доброе дело даже не сложно сотворить, а другим без этого никак, другим без вашего этого поступка не жить. Это я не только про кровь. Это вообще. Вот дурацкая башка, всё-таки никак без морали не может. Простите если что.

© Сергей Решетнев