Глава 4. На краю света

     Зоолог Прищепкин, сын известного профессора, не числился среди сверстников маменькиным сыночком. Это был высокий крепкий молодой человек, увлекающийся спортом, с неизменной мечтательной улыбкой на красивом лице. С детства его воображение будоражили магически суровые картины Арктики. Он ею грезил этой Арктикой. Купоросно-зелёное море и отсвечивающиеся сиреневым плавающие айсберги. Мрачные скалы с пятнами ослепительно белого от века не тающего снега на угольно чёрных склонах. Вереницы летящих лебедей в тревожно-голубом небе, висящее над горизонтом незаходящее ночное солнце. И наконец неизменные спутники всех полярных путешественников — местные жители — аборигены (это уже так, для себя), воплощающие мужественную простоту и преданность, живущие на краю света, но готовые при необходимости шагнуть и за его пределы. Юноша мысленно шагал с ними плечом к плечу. Так уж распорядилась природа, что с раннего детства Игорёк Прищепкин, широко распахнул глаза, смотрел на мир сквозь розовые очки. Он стремился, он рвался в Арктику, и однажды мечта его сбылась — это произошло. Сын профессора вправе рассчитывать на везение, особенно если везению активно помогают. Папа желал сыну счастья —  как же могло быть иначе, ведь это был его единственный и любимый сын — и его стараниями молодой зоолог, только что положивший в карман свеженький университетский диплом, возглавил небольшую экспедицию на побережье полярного моря с целью сбора материалов о влиянии последствий войны на животный мир Арктики. Да, представьте себе, что и такие проблемы весьма волновали учёные умы спустя многие годы после её окончания. Старания покровителей увенчались успехом.
     Но розовые очки за Полярным кругом, как показывает вековой опыт, штука малополезная. Уже в первые дни они свалились с изящного носа молодого исследователя и затерялись среди замшелых камней. Игорь Прищепкин был воспитанным парнем, он вырос, как принято говорить, в благополучной семье — от нецензурных выражений у него буквально вяли уши. Но на его беду, суровые аборигены, набранные с бору по сосенке, где попало, общались друг с другом, посредством ненормативной лексики, попросту говоря, они матерились почем зря к месту и без места. Больше того, вопреки надеждам они оказались вовсе далеко не честными. Да и как считать человека честным, если он, нанявшись на работу, при каждом удобном случае едва ли не демонстративно от нее отлынивает. А если руководитель ещё не научился приказывать, а Игорь Прищепкин как руководитель был в ту пору был сама деликатность — наглость так называемых аборигенов, которых по справедливости и аборигенами-то назвать было нельзя, скорее бродягами, выходила за все возможные рамки. Они посылали своего начальника не только к черту, но и туда, что на русском языке означает крайнее неприличие, даже нагло угрожали, демонстрируя время от времени здоровенные ножи. Экспедиция тащилась по плоской заболоченной тундре со скоростью черепахи, застревая возле каждой охотничьей избушки, где, засыпая, молодой начальник каждый раз не рассчитывал проснуться живым. Прищепкин со своей группой добрался до конечного пункта своего маршрута, маленькой деревушки на берегу океана, с большим опозданием, когда ожидавший их сейнер из опасения вмёрзнуть в лёд уже покинул бухту и ушёл к месту зимовки. Теперь зоологу оставалось уповать на самолёт, которому полагалось приземлиться на лёд впадающей в бухту реки. А ей в свою очередь полагалось вначале замёрзнуть и покрыться снегом.
     С нетерпением ожидая прилёта самолёта, Игорёк и его непослушные подчинённые коротали время в помещении «красного уголка» — бревенчатом сооружении, не ремонтированном с момента постройки, нещадно продуваемом тундровыми ветрами. В трубе гудел ветер, а обалдевшие от безделья и томительного ожидания «аборигены» резались в карты, проигрывая ещё не полученную зарплату, за неимением спиртного глушили чифирь — чудовищно крепкой заварки чай, матерились на чём свет стоит, мололи всякий вздор и однажды, умудрившись из остатков сахара сварить брагу, перепились и устроили такую драку, что Прищепкин даже спустя много лет вспоминал о ней с содроганием, покрываясь холодным потом. Особенно пугал зоолога малый по фамилии Репнев с обезображенным шрамами лицом, посматривающий на него с ухмылкой тяжёлым свинцовым взглядом. Прищепкин был убеждён, что этот человек замышляет против него недоброе и только ждёт удобного момента, чтобы привести задуманное в исполнение. Со своей стороны зоолог желал «аборигену» подавиться сухарем или рыбьей костью, провалиться сквозь землю, тем или иным путём исчезнуть с лица земли, не оставив после себя следов. Сам Прищепкин — ещё несколько месяцев назад щеголеватый молодой человек — стремительно опускался, забыл о бритве, перестал умываться. Он оброс чёрной бородой, делавшей его похожим на правоверного раввина. Все члены экспедиции вповалку спали на грязном полу пресловутого «красного уголка», все до одного воняли, как козлы, и мечтали выбраться из деревни на материк. Но больше всех ожидал прибытия самолёта зоолог Прищепкин, он ожидал его, как приговоренный к повешенью ждёт сообщение о помиловании. Очень далеко, почти на другом конце света, хлопотал папа Игоря, и иной раз казалось, что все влиятельные силы Старого и Нового Света объединились, чтобы вызволить заточённого в белом безмолвии несчастного зоолога. Едва дневной свет проникал через обросшие льдом оконные стёкла «красного уголка», Прищепкин выползал из спального мешка, лязгая зубами от холода, натягивал одежду и, покинув провонявшее помещение, преодолевая сугробы, шёл к избушке, где размещалась радиостанция.
     Северный ветерок нёс позёмку, крупинки снега струились над землёй, вздымались, образуя весёлую, пронизанную солнечными лучами круговерть. Ветер обжигал щёки и норовил приморозить нос. Радиостанция приютилась в избушке размером метров пять на пять, стоявшей на отшибе. Сеней в избушке не имелось, дверь открывалась прямо в жилое помещение со столь низким потолком, что высокому посетителю приходилось сгибаться едва ли не в три погибели. В помещении имелся стол, на котором размещалась рация, и ещё хватало места не более как для одной тарелки и пары кружек, имелся табурет, чтобы радист мог присесть, когда приходило время сеанса связи, и пристроившаяся у стены лежанка, где хозяин проводил ночь или просто лежал между сеансами. Остальную площадь занимала печь и выкрашенный в шаровую краску агрегат, несколько напоминающий большую мясорубку, так называемый, солдат-мотор — небольшая динамо-машина американского производства времён Второй мировой войны. При вращении ручки агрегат вырабатывал электричество, вполне достаточное, чтобы питать маленькую радиостанцию.
     Сеансы связи выполнялись по расписанию два или три раза в сутки, а в остальное время радист либо спал на своей лежанке, либо играл сам с собой в шашки. Скорее всего, это был ещё не старый человек, но из-за разросшейся бороды и косматых нечёсаных и немытых волос казавшийся старцем-отшельником. Уединённый образ жизни превратил его со временем в угрюмого, крайне нелюбезного субъекта. В ответ на приветствие вошедших он обычно отвечал ворчанием, а затем требовал, чтобы текст радиограммы был составлен печатными буквами и неизменно предупреждал, что пойдёт она кружным путём, то есть долго. Получив бумажку в нужном формате, он произносил какие-то странные звуки, что-то вроде «тяля-потя». Гости вежливо выслушивали это «тяля-потя» и удалялись, вполне удовлетворённые. Но в то, запомнившееся Прищепкину утро, он не успел выбраться из спального мешка, когда дверь в «красный уголок» без стука распахнулась, и в клубах морозного пара обозначился возбуждённый радист с радиограммой в руке. Прокричав «тяля-потя», он зачитал текст, в котором сообщалось, что экспедиции покидать деревню строго воспрещается в связи с прибытием по крайне важному делу следователя государственной безопасности, и оставаться на месте вплоть до полного завершения порученного ему расследования.
   — Попал, как кур в ощип, — только и мог прошептать зоолог. — Придётся прозябать здесь и дальше. С такими персонами не шутят.
     С ними и в самом деле не полагалось шутить.