И тогда ему был дан еще один случай

 

      В эту ночь она пришла опять — слабое свечение сгущенного тумана, более светлое наверху, но я чувствую: она смотрит на меня темными провалами глаз. Стен я не вижу, но ощущаю замкнутость пространства и понимаю, что еле различимая уплотненность фосфоресцирующего мрака у меня в ногах, у стены книжного шкафа, — она. Я ощущаю беззвучное движение, как будто воздушный поток течет где-то рядом, выливается через закрытое окно, растворяясь в мглистой московской ночи. Знаю, это обратный ток времени, возвращающий меня к тому роковому дню. Я протягиваю к сероватому облаку руки, и расплывчатая туманность приближается к моему лицу, наклоняется надо мной, и сразу делается легко и покойно.
    – Как хорошо, что ты пришла, так плохо без тебя.
    – Я не могла не прийти. — Её ответы беззвучно плывут ко мне; своих слов я тоже не слышу и даже не знаю, произношу их или лишь мысленно обращаюсь к ней.
    – Ты пришла, но как мне искупить свою вину перед тобой?
    – Нет такой вины, что не простит истинная любовь, а я любила тебя. Да как оценить чужое деяние? Просто ты потерялся, двигаясь по ложному пути; сам страдал, заставлял страдать других. Живя в разладе с душой, приходишь к несчастью. Я всегда была твоей половинкой, твой грех должен был пасть и на меня.
    – В день твоей смерти, вечером, после изматывающих вопросов в милиции, забывшись тяжелым сном, я вдруг почувствовал на губах жгуче-сладкий поцелуй, как ты целовала меня раньше. Это была ты?
    – Конечно я. Тогда мне была еще дана возможность по-земному прикоснуться к тебе. Теперь не могу.
    – Единственная, если бы ты знала, что со мной сделала твоя смерть, — она убила и меня.
    – Люби сам, и, может быть, твоя любовь удержит наши души рядом.
    – Как мне плохо одному! Как можно быть  рядом, существуя в разных мирах. Теперь только я могу прийти к тебе, но, придя, обрету ли? Ты же знаешь, я давно ни во что не верю, поэтому, если и существует что-то высшее, оно не для меня. Почему нужно потерять, чтобы оценить?
    – Так уж устроен человек. Если бы опыт предков учил, человечество давно или обрело высшее блаженство или исчезло с лица земли. А теперь прощай, мне пора уходить.
    – Не уходи! Каждый раз, расставаясь ночью, я теряю тебя по-новому, не знаю, придешь ли опять.
    – Это зависит от тебя. Да — нет, лево — право, говорить — молчать, бояться — преодолеть страх. Выбирай! Пока ты помнишь, любишь — я с тобой. Прощай!
    Клочья легкого тумана, как её руки, тянутся ко мне. Светлеет за окном, а комнату, наоборот, заполняет плотная темнота и тяжелый, как наркоз, сон придавливает веки.
                __________________________________________

     Пошел третий час, а собрание все идет. Все предрешено, ясно как день, а этот дубина Волков вылез с новой, явно провальной кандидатурой. Мерзость в том, что в нашей системе слишком много дураков, а проходимцев ещё больше. В затылок хрипло дышит Борис, неудивительно — мужик волнуется, хотя всё выстраивается как надо. Если Борис снова станет парторгом нашего объединения, то через год-полтора его заберут в ЦК начальником отдела — в сорок лет это карьера! Хоть и начались новые веяния, советскую власть и нашу доблестную партию пока еще никто не отменял! Если честно, то мне все равно, кто будет нашим партайгеноссе, но Борису я симпатизирую.
     Какая мразь за окном! На стеклах грязные потёки, на открытой форточке дрожат подсвеченные фонарем вялые, как перезревшие осенние грибы, водяные капли. Холодильник пуст, завтра надо будет что-нибудь купить. Впрочем, к чему? Дом стал для меня невыносим. В окно виден угол дома заводской столовой и вытянутый, как жирафовая шея, фонарь; из-за дождя кажется, что в его маленькой, лепесткообразной головке копошатся желтые моллюски, а вне светлого нимба вокруг, подергивающегося от дождя, в черноте мерещатся какие-то злые хари.
    – Вадим, ты что, заснул? — Действительно, я на миг забываю, где нахожусь. — Все путем! Сейчас проголосуем — и ко мне, в кабинет — надо отметить.
    У Бориса волосы белые, а лицо по контрасту темное, с ещё более темными подглазьями, кожа бугристая, неровная. Мужик он понятливый, политик тонкий и выпить не дурак. Как заведено, после ежегодных перевыборных собраний собираемся у него в кабинете, пять-шесть человек, и отводим душу. Пьем аккуратно, чтобы не было ЧП. Борис один может принять пол-литра, и даже дома не сразу догадаются. Иногда наши застолья кончаются скандалом, как в прошлый раз: этот хиляк Карташев, зам Бориса, выпил всего ничего, а по дороге домой умудрился попасть в вытрезвитель. Шуму было на все объединение! Директор кипятился:
    – Вы что, мужики, до дому не могли довезти этого козла!
    В кабинете Бориса на боковом столике уже стоят две бутылки и тарелки с зелеными помидорами, огурцы, лимон, пирожки с мясом из нашего буфета. Борис радостно возбужден, щелкает пальцами — привычка такая — чаще обычного. На этот раз помимо традиционной клюковки, настоянной на родимом спиритусе, бутылка армянского коньяку. Сейчас уже полвосьмого, значит, дома буду не раньше одиннадцати. Не поеду, хотя чем позже, тем лучше, — меньше времени для воспоминаний и раздумий. Сегодня не поеду. Надо поесть пирожков, чтобы не захмелеть, а потом махну к Лельке.
                __________________________________________________

    Мне редко снятся сны, а этот был даже цветным. Ожил гобелен над кроватью: бриллиантово-зеленая трава на круглой лесной поляне, деревья с ажурной, как будто вырезанной маникюрными ножницами листвой. Над поляной звучала музыка, и в такт ей вальсировала пасторальная парочка. Откуда-то появляется Ася и легким белым облачком вьется рядом, увлекая меня, и оказывается, это уже мы плывем над ярким ковром и высокая трава цепляет ноги, но не мешает движению. Передо мной Асино лицо, светлое, молодое, из наших счастливых дней; её прохладные пальчики гладят мою щеку. Прикосновение столь явственное, что я просыпаюсь. Светлая дымка над моим изголовьем.
    – Это ты?
    – Я. Ты спал, и улыбка у тебя была из детских снов.
    – Я только что танцевал с тобой вальс — танец, которому так и не смог научиться. Я всегда злился, видя, как ты вальсировала с другими. Ты моя женщина-рэтро, любившая тишину, нудного Диккенса и вальсы.
    – Да, и этим безумно раздражала тебя и твоих друзей.
    – У меня нет друзей — я их растерял. Вместо друзей — сослуживцы, вместо жены — любовница, никого из родственников. Фактически и дочери у меня нет: моя первая супруга настроила девочку так, что она лишь ждет очередного подношения. Вот так-то, родная! И тебя, единственную, необходимую, я извел постоянным раздражением, врал, пил, злился. Почему все так?
    – Ты и сейчас много пьешь, бедный мой.
    – Что еще остается делать, к тому же, когда я трезв, меня засасывает вакуум, в котором живу, разрывает, размельчает на атомы. Только обретя тебя, родная, а потом потеряв, я понял весь ужас одиночества среди людей.
    – Я всегда рядом с тобой, но невозможно уберечь человека от самого себя. А теперь постарайся заснуть, и пусть во сне будет музыка, деревья, цветы и я.
    Стены не качнулись, не поплыли, а просто больше не ограничивали комнату. Я парил в жемчужной прозрачности, был один, и высокий женский голос пел и молил Бога о моем прощении.
                _______________________________________________

     Бреясь, я рассматривал себя в зеркало: физиономия одутловатая, под глазами мешки. Надо сделать горячий компресс, а на глаза наложить ватные тампоны с чаем. Не следовало вчера заезжать к Борису!
     Пить мы начали еще перед испытаниями, и всё равно я порядком промерз — на улице слякотно, промозгло. После испытаний мне пришлось завозить в институт наш макет. Ещё выпили и перекусили, а потом я поехал навещать Ленку. К ним я попал в начале шестого и застал обеих женщин за туалетом. Дверь открыла Ксана с лицом, намазанным чем-то желтым — не то медом, не то яйцом.
     – А, это ты! Проходи. Сейчас сниму маску. Ленуль, отец пришел!
Ксана ушла в ванную, а из дверей выскочила полуодетая Ленка, взвизгнула, чмокнула меня в щеку и потащила в комнату.
     – Посиди, сейчас я покажу тебе свое новое платье.
     Та же комната, стоят те же вещи, будто я не ушел отсюда восемь лет назад, только прибавились две новые хрустальные вазы, одна огромная, как ведро, но красивая — Ксанино увлечение. Что за страсть набивать дом сверкающей посудой и увешивать огромными коврами, которые, кажется, теперь и не в моде, этими вечными клиентами пылесосов — плюнуть хочется.
     – Папа, повернись! Ап! — В дверях с брызжущей улыбкой Лена в короткой фиолетовой хламидке. Девочка у меня прелесть: бело-розовое, подвижное личико; довольно крупный бабкин нос, но с породистой горбинкой и чудом изящества — тонко вырезанными ноздрями; два огромных, вечно сияющих глаза в порхающих пушистых ресницах — настоящая гриновская королева ресниц, а рот! Как будто наклеили два гладких, без единой морщинки лепестка только что распустившегося цветка, с легкой тенью под нижней губкой.
     Вот она стоит передо мной на длинных тонких ножках в немыслимых чулках, вся открытая счастью и закрытая для меня. Раньше, сажая её маленькой на горшок, рассказывая сказки, я чувствовал нашу с ней первородную связь, сейчас для меня эта красивая стрекозка — существо с другой планеты, с неясным отношением к моим чувствам и поступкам. Впрочем, о реакции на моё  подношение можно догадаться, если, конечно, мы с Ольгой угодили ей. Я подхожу и прикалываю к платьицу довольно крупную серебряную брошь. Ленка бросается к зеркалу, потом мне на шею. Кажется, восторг неподдельный, впрочем, она со мной не церемонится, свое неудовольствие обычно не скрывает.
    – Мама, смотри, что подарил мне папа! Подожди, я сейчас причешусь и покажусь тебе в готовом виде. Ой! Звонок, это за мной.
    Она солнечным зайчиком — сказались гены благородных предков: у неё при темных глазах и ресницах совсем светлые, с легкой позолотой волосы — мечется по комнате, летит в переднюю, а затем рядом со мной появляется ещё одно существо из другого мира — лобастый мальчик в очках и красивом свитере.
    – Это Коля, а это мой папа, — знакомит нас Ленка и исчезает, оставляя одних.
    Мы исподтишка разглядываем друг друга и угрюмо молчим. Кажется, у дочери неплохой вкус: на месте этого очкарика мог оказаться великовозрастный балбес, пускающий пузыри жвачной резинкой. Напряженное молчание прерывает приход Ксаны.
    – Здравствуй, Коленька! — запела она. — Ты отвечаешь за Лену, чтобы в одиннадцать она была дома.
    Ксана тоже куда-то собралась. Черное с серебром макси, гармонируя с высветленными прядями волос, очень идет ей; полные, но зато какой формы руки, шея и полуприкрытая грудь соблазнят кого угодно, кроме меня, — у меня никаких эмоций. Мне даже непонятно, как я спал с этой женщиной! Для меня Ксана — самка другого, враждебного вида, и её женские прелести скорее гасят желания, а не возбуждают моё мужское естество — слишком памятны скандалы и её травля Аси.
    Я сейчас подумал: удивительное дело — внешне наша семейная жизнь с Асей мало чем отличалась от жизни в моей первой семье: те же ссоры, так же я удирал на дурацкие попойки, так же врал. Но с Ксаной мое сердце выполняло только свои прямые обязанности — насоса для перекачки крови, я практически не чувствовал его, а с Асей! Как будто в моей груди поселилась неспокойная птица: в первые месяцы нашего знакомства она пела о любви такие восхитительные песни, что моя грудная клетка просто разрывалась от сладкой истомы; она больно клевала, и я мучился и терзался от беспокойства, когда Ася болела. У меня всегда теплело внутри, стоило мне прикоснуться к моей любимой или ей коснуться меня. Но через пару лет, после того как мы стали мужем и женой, в моей жизни опять, правда не часто, замелькала Лелька. Что это? Распущенность и слабость современного человека? И только когда Аси не стало, я понял, что наши души успели срастись, — лишившись её, я превратился в инвалида, потеряв часть самого себя.
     Дети собираются уходить. Ленка в светлом беретике и в пальто с капюшоном опять превращается в длинноногую девчонку, мою дочь, и я, глядя ей вслед, вдруг ощущаю благодарность Ксане, подарившей мне такую дочь.
    – Хочешь есть?
    – Нет, я перекусил в институте.
    – В таком случае давай хотя бы выпьем. Я сейчас. — Ксана приносит из кухни тарелку с бутербродами с икрой и красной рыбой и достает из серванта початую бутылку дорогого коньяку.
    – Фу-ты, ну-ты, вы неплохо живете.
    – А почему мы должны плохо жить? Ты нас бросил, ну и что?
    – Я дочь не бросал.
    – Ну, меня бросил, так на твое место масса желающих, или ты считаешь, что я неинтересная женщина? Не просто интересная, а с изюминкой, как считают многие.
    – Сплошной изюм.
    – Ладно! Всех благ тебе. Где твоя Лелька?
    – Она сегодня занята, а я промерз на испытаниях, поеду домой.
    Она смотрит на меня не мигая.
    – Что ты меня разглядываешь? Плохо выгляжу?
    – Выглядишь ты действительно неважно, Голиков. — И, помедлив, добавила: — Ведь ты когда-то любил меня.
    Меня всегда бесила её институтская привычка называть меня по фамилии, и никогда, это я понял, когда встретил Асю, я не любил её. Просто пришла пора, пошарил рукой за спиной и обнаружил красивую девушку, хотевшую быть со мной.
    – И я тебя любила, Голиков, сильно любила, да и сейчас ... — Я вижу, как напрягаются розовые скулы и начинает подергиваться подбородок.
    – Перестань, Ксана! К чему это?
    – Да, ты прав. — Она отводит глаза. — Ты после общения со своей малахольной никак опять мужиком стать не можешь. Как тебя только терпит твоя Ольга?
    Меня раздражает в ней всё: её нарочитая грубость, бесцеремонное разглядывание, как будто специально ищет — к чему прицепиться.
    – Перестань! Я просил тебя не трогать Асю. До чего ты все-таки злая, даже мертвую не можешь оставить в покое. Пойду я.
    – Я злая, я такая злая...
    Растет и цепенеет ледяной панцирь внутри; усталость и напряжение готовы прорваться в крике, но с Ксаной ссориться не хочу — опять не будет пускать ко мне Ленку. Пропел звонок.
    – Это за мной. — Ксана резко встала. — Ладно, чего это я. — И пошла открывать дверь.
    Снова неловкость вступила в комнату, на этот раз вместе с высоким полным военным, ни фамилии, ни имени которого я не запомнил. Мужик, по виду крепкий, но, когда нас представили, лицо его стало напряженным, словно он ожидал подвоха.
Ксана надела пальто, и мы втроем вышли из моей бывшей квартиры, в которой мы вместе прожили четыре года. На улице было всё так же мерзопакостно, у подъезда ожидала шикарная машина.
    – Тебя подвезти?
    – Не надо, спасибо. Желаю повеселиться.
    Я повернулся и пошел, убыстряя шаг, чувствуя, как Ксана смотрит мне вслед. Холод внутри вдруг сменился ощущением жара, даже испарина на лбу выступила. Тогда я поехал к Борису.
    В парадном у него шел всё тот же нескончаемый ремонт, а в квартире было тепло и уютно. Он был один, вся семья уехала на дачу, а Борис в тренировочном костюме восседал на кухне, пил пиво и смотрел телевизор. Моему приходу он не удивился, хотя расстались мы днем, на испытаниях; вытащил из холодильника бутылку водки, пару бутылок пива, принёс отличную воблу, домашних грибков, подогрел котлеты, и мы сидели с ним, почти не разговаривая, пили и смотрели какую-то комедию. Постепенно затихла боль и отступила гнетущая чернота, поселившаяся во мне после Асиной смерти.


    Когда я приехал к назначенному месту, Ольга уже ждала меня, а около неё вертелся какой-то пижон в модном длинном плаще — моя мадам эффектная женщина. Мы пересекли площадь и подошли к «Метрополю». Короткая, но все-таки плотная очередь топталась у входа, но это для Лельки не проблема: не прошло и пятнадцати минут, как мы оказались среди зеркал, на мягком диванчике за отдельным столиком, правда, слишком близко к эстраде.
    Ольга — ресторанная душа, знает толк в таких заведениях, иногда в кураже любит заглядывать в самые забубенные пивнушки, правда, по праздникам мы всегда в «Метрополе», «Национале» или на худой конец «Софии». С нами еще пара — Лелькина приятельница, жеманная и глупая толстуха Лиза, с мужем. Зачем она Ольге? Возможно, дело в муже, немного галантерейном язвительном Виталии, с которым у моей дамы что-то есть, — слишком часто мы встречаемся с этой парой. Впрочем, мне все равно. Кстати, сегодня Лелька сногсшибательна: волосы блестящие, цвета хорошего сливочного масла, почти белые с легким золотистым отливом, взбиты и чуть сдунуты набок; глаза искрящиеся, как и её обтягивающее платье, косметика не видна. Ослепительная женщина, почти красавица!
    Мы познакомились через пару лет после моего появления на фирме, почти сразу после женитьбы на Ксане; с тех пор она была всегда где-то рядом, даже последние годы жизни Аси. Для меня она, как хорошая рюмка коньяку: обжигает и поддерживает тонус. При всей своей логической прямолинейности Ольга — загадка: в ней порой прорезается такое, что и предположить невозможно; этакий многогранный, несимметричный холодный кристаллик, с выщербинками, изломами, колючий, вдруг являющий потаенные грани и способный пригвоздить к стенке всякого, кто мешает. Чаще коварная, с мужской хваткой, а порой всё отдающая, послушно-податливая; разнузданно темпераментная и в разгуле, и в желаниях, подобно своим глазам — стальным, с внезапными жаркими всполохами. Настоящая ведьма с сумасшедчинкой, хотя и без раскосости прозрачных глаз.
    «Метрополь» я люблю до сих пор. Сидели уютно, Виталий рассказывал анекдоты и сплетни из жизни высшей элиты — он заместитель главного врача госпиталя имени Бурденко. И всё было нормально, пока не задурила Лелька. Я понял это по её загипнотизированному взгляду. Ясно — завелась.
    Прорывается иногда в ней дурость, блажь — впиявливается неожиданно в какую-нибудь вещь, приглянувшуюся ей по не  понятной причине, и не успокаивается, пока не заполучит. Обычно это как приступ безумия, она даже не пытается объяснить, зачем ей это нужно, — все красноречие и энергию тратит на добывание желаемого, и самое удивительное, почти всегда достигает цели.
    Вскоре все обнаружилось. Танцуя, мы все время топтались около одной пары: размалеванная дева и подвыпившей парень.
    – Смотри, какие клипсы, — объяснила мне Лелька.
    В ушах девицы причудливо вился золоченый, голубоватый не то мех, не то какая-то синтетика, и качались подвески из золотых нитей с чем-то ярко играющим в свете огней на концах — ничего особенного, мне кажется, такие я даже видел в какой-то лавчонке, но красиво.
    Виталий попытался отвлечь Ольгу, я не вмешивался, зная, что бесполезно, и действительно вскоре эта с пухом вместе со своим кавалером перекочевали за наш столик. Лелька потребовала еще коньяка; девица, оказавшаяся не то секретаршей, не то просто ресторанной б..., визгливо хохотала, кокетничая с Виталием; заказанный коньяк окончательно доконал её кавалера, и его расползшееся тело заполнило весь диванчик, зажав толстый зад Лизы. Вечер был испорчен.
    Обычно я не против кутерьмы, поднимаемой Ольгой, — отвлекает от ненужных мыслей, разгоняет тоску, но тогда я настолько разозлился, что в конце вечера не захотел к ней ехать, и она почти силой впихнула меня в такси.
   – Послушай, ты когда-нибудь бросишь свои штучки? Зачем было портить вечер?
   – Подумаешь, какие мы важные! Полчаса за одним столом с проституткой посидеть не можем. Лизка тоже, без году неделя, как в своём мухосранском Мелитополе сидела, и туда же, нос воротит!
    Ольга уже в халатике, без косметики, стали видны мелкие морщинки и синяки под глазами, поэтому по вечерам у неё приглушенное освещение, но сегодня полная иллюминация.
   – Зато смотри! — Женщина отступает в глубь платяного шкафа, а когда вновь выплывает из зеркального полумрака, вид у неё победоносный, а в ушах качаются злополучные золотые нити с сверкающими каплями на концах.
   – Сколько тебе это стоило, ненормальная?
    – Не боись! Рассчиталась, правда, отдала ещё мои французские тени. — Она снимает серьги и небрежно бросает в хрустальную вазочку. — Ладно, лап, не сердись! Ну, немножко ненормальная, ну и что? Скучно ведь! Сейчас я принесу ликер и не советую вам, месье, медлить. У меня завтра отгул, а вам, насколько я понимаю, придется вкалывать. Завтра рабочий день.
                ______________________________________

     Странное время: то один за другим умирали престарелые главы государства, теперь этот Горби. С ним носятся на Западе; напряг всю страну, что-то будет! Виталий уверял, что он хоть хитрая бестия, но под каблуком супруги.
Вечером, возвращаясь домой, я был свидетелем несчастного случая: какой-то сумасшедший, не справившись с управлением, сбил пожилую женщину, стоящую рядом со мной на остановке. О, эти московские остановки осенне-зимнего ненастья в часы пик: слипшаяся темная людская масса, ни одного светлого пятна, даже яркие женские зонтики кажутся прикрытыми серой унылой пленкой. Минуту назад пострадавшая, такая же неприметная, как все находящиеся рядом, стояла слегка согнувшись под тяжестью старой продуктовой сумки — я ещё обратил на неё внимание: пробираясь в первые ряды ожидающих, женщина пару раз больно задела меня по ноге своей потрепанной кошёлкой. Теперь несчастная темной бесформенной массой лежала у самого тротуара, а из раскрытой сумки на проезжую часть выкатились два яблока и вывалился раскрывшийся сверток с вареной колбасой. Яблоки, тут же перепачкавшись дорожной грязью, стали неприметны на серо-черном пространстве шоссе, зато колбаса, девственно чистая, особенно яркая на сероватой оберточной бумаге, казалась куском человеческой плоти.
    Прибежал милиционер; шофёр, бледный, с трясущимися губами, топтался вокруг сбитой женщины; кто-то пытался приподнять ей голову. Быстро приехала «скорая»; толстенький коротышка в белом халате засеменил к лежащей, повозился около неё и тут же отошел — женщина была мертва. Её положили на носилки и пока закрывали простыней, я успел разглядеть лицо погибшей: разметавшиеся седые волосы, резко очерченные скулы, скорбно сжатый рот. Она совершенно не была похожа, но мне почему-то вдруг показалось, что это состарившаяся Ася лежит на носилках. Странно — я стоял рядом и мог сейчас вот так же прижиматься лицом к грязной мостовой, развернись машина на полметра вправо, а мне померещилось, как будто я давно умер, а Ася жила, жила, успела состариться и теперь, бедная, погибла по вине недотепы-водителя. Наваждение было настолько сильным, что я чуть не бросился за отъезжающей «скорой». Конечно, я оказался в числе свидетелей, которых попросили пройти в милицию.
    Потом некоторое время мне всё виделся лист оберточной бумаги с куском колбасы, бесстыдно выставившим свою розовость, и запавший рот сбитой женщины. Я заметил, события нашей жизни всегда запоминаются предметами и мелочами, сопровождающими их: помнится скрипящий, раскачиваемый ветром фонарь — тот вечер, когда мы с Асей решили быть вместе; из детства — теплый асфальт политых московских улиц; огромная, красноватая луна, когда я узнал, что родилась Ленка. День, когда погибла Ася, мне всегда вспоминается косыми полосами мокрого снега и осиротевшими, темными окнами нашей квартиры по возвращении домой.


     Пертурбации наверху сделали свое дело и в нашем НИИ. Возможные перемены напугали начальство до колик: директорская братия зашушукалась, зашмыгала, затаилась, затормозила всё, что возможно, — на всякий случай, кто знает, как повернется! В результате — ушел Знаменский; хлопнул дверью и ушёл, сказав напоследок: «Надоела мне вся эта мышиная возня до тошноты, извини, Вадим Николаевич!»
    Все лопнуло! Сколько я потратил сил, сколько было уговоров: новый класс приборов, быстродействие, мощности; мелких хитростей, пропихивания, убеждений, наконец, просто вымаливания — и ничего! Начальству не ясно, что в результате лично ему светит, — к чему рисковать! Кое-кто соответствующе настроил директора, с тематики сняли, а Алешку Знаменского так и оставили старшим научным. Я пытался его уговорить потерпеть, но вяло, — сам потерял веру. Обиды у него нет, он видел, как я напрягался, но стена, по-видимому, из нержавейки, и твердости моего лба не хватает. Порой мне кажется, что от бесчисленных ударов моя голова сплющилась и приобрела форму вогнутого эллипса. Всё плохо: не утверждена новая тематика, наш отдел не превращается в отделение с большей свободой действия, а главное, не будет рядом Алексея, к которому я по-человечески привязался. Более того, мне впихнули Таркевича.
     Вороватой физиономии этого бывшего вездесущего комсомольского вождя я и раньше терпеть не мог. Он до противности подобострастен, витиевато громогласен и пустопорожен всюду и везде; прозрачно неискренен и при возможности бесчестен. В общем, тот еще тип! Когда сегодня я вошел в нашу рабочую комнату и увидел его на месте Алексея, мне сделалось до того тошно, что я пулей выскочил обратно, в коридор. Стоял у окна, курил и чувствовал себя бесконечно одиноким: нет Алешки,
     Ася больше не приходит ко мне по ночам — все бросили меня.
Ребята у меня хорошие, по-видимому, поняли мое состояние и ещё до обеда под каким-то предлогом переместили этого проходимца подальше к стене.
    Весь день я не находил себе места, а вечером, выйдя с работы, с ужасом понял, что идти мне некуда, и поплелся домой. Ольга укатила в Прагу на какую-то конференцию — она это обожает — плохо ли: поболтают, погудят, закатят банкет. Погода вполне соответствовала моему состоянию: небо, как серая застывшая масса, статично и однотонно; кажется, что дома стоят на дне водоема с грязной зацветшей водой и лишь слабо покачиваются деревья-водоросли.
    Интересное мое поколение. Большинство из нас, вступив на хорошо отлаженный, общепринятый тракт движения по жизни: школа — институт — работа в каком-нибудь сверхсекретном НИИ, пополнив ряды безликой технической советской интеллигенции, не возражали против уготованного им муравьиного усердия в деле вечного приближения то к коммунизму, то к очередной разновидности социализма, то к новым хозрасчетным отношениям и лишь грели свои души теплом домашнего очага и мелкими радостями, что доставляет хорошо отлаженный и в меру комфортный быт. В этом плане я отстаю от своих сверстников. Моему замедленному развитию, житейски немудреному, видно, способствовала ещё инфантильность собственных родителей, хоть и опаленных войной, но до конца жизни так и оставшихся в душе комсомольцами-метростроевцами, со святой верой в людское добро. Главное в жизни каждого, как говорила мама, — «чистое и прекрасное». Святая наивность!
    Я к сорока годам мало чему научился. Меня просто всё больше и больше угнетает ощущение собственной ненужности: по-настоящему я никому не нужен, даже Ленке. Да и мне мало кто нужен. К Ольге бегу, чтобы не быть одному. На работе ни взлета, ни падения, одни мелкие интриги, вяло текущая повседневность, одно «надувание щёк», как говорит Знаменский. Если всё выхолощено, заполнено лишь мелкой возней и сам ты как пустая скорлупа от ореха, может быть, надо уйти, как Ася. Я не верю в несчастный случай — просто, она не смогла жить со мной, запутавшимся в ненужных интригах, погрязшим в деловых и неделовых попойках на работе; она не могла смириться с суетливостью моего мира, а жить по-другому я уже не умею.
     Плюнуть на все и уйти, как ушла она. В моей жизни порвались самые главные нити, связующие, удерживающие рядом детей, родителей, любимых, друзей. Даже моя райская птичка, Ленка, уже улетела от меня. Как она мне недавно сказала, зачаровывая своими ровно сияющими глазками, когда я по просьбе Ксаны пытался запретить ей сумасшедшую поездку в Ленинград на выходные дни:
    – Зачем отказывать себе в желаниях? Почему я должна слушаться тебя, папа? Когда тебе захотелось быть с твоей Асей, ты нас бросил! — Вот так-то, папа.
    Пустить себе пулю в лоб?! Размечтался, у меня даже нет охотничьего ружья и в лоб можно нацелить лишь пробку от шампанского. Не вешаться же, в самом деле!
    Я пошлепал на кухню и достал из холодильника бутылку водки. Я пил и не пьянел, наоборот, алкоголь прочищал мозги, вымывая всё, что мешало думать. Мне даже виделась черепная коробка, где слабо вибрировал мой выжатый мозг. Из еды были только сосиски и банка маринованных опят — Лелька как-то закинула пять штук. Бутылка скоро закончилась, и я достал из бара подарочный коньяк. Голову отпустило, стало тепло. За окном теперь была сине-голубая мгла, в доме напротив уютно светились окна, и стало не так одиноко, как будто те, кто зажёг свет в соседних домах, заглянули в мою пустую квартиру и согрели её своим дыханием, и... вдруг навалилась дурнота, сдавило грудь, защемило сердце. Стало трудно дышать, и я рванул на себя оконную раму. Звякнула щеколда, окно распахнулось, но освежающей прохлады не чувствовалось, дышать было все так же трудно. Я высунулся из окна.
    Далеко внизу темнели кусты. Вот сейчас — на подоконник, шагнуть в пустоту и парить, парить, чтобы отпустило удушье. Я попытался поднять плохо слушающуюся ногу, но тут, будто удар сбоку, резкий, короткий, и я уже заваливаюсь, таща за собой занавеску. Последнее, что я услышал, был стук от падения карниза.


    Я проснулся, когда начало светать. Именно проснулся, а не очнулся, поскольку помнился легкий, недавний сон: мы с Асей спим, прижавшись друг к другу, где-то в деревне, в стогу сена, и сухие травинки щекочут мне ноздри. В комнате был полумрак; я лежал на тахте, и рядом со мной… лежала женщина. Может быть, из-за плохого освещения контуры её тела казались слегка размытыми, но я знал, что это не Ольга. На полу валялась сорванная занавеска, сразу вспомнилось вчерашнее, но оконные рамы были плотно закрыты. Что же всё-таки произошло? Учитывая, сколько я вчера выпил, голова на удивление  свежая. Я скосил глаза. Теперь та, что лежала рядом, виделась мне отчетливо и ясно. Она лежала в излюбленной Асиной позе: на правой стороне, почти на животе, как-то по-особому, присуще только ей, согнув ноги, но я не слышал её дыхания. Неподвижность и беззвучность лежащей рядом захолодили мне спину, налились тяжестью конечности. Но вот женщина пошевелилась, слабо вздохнула, как бы пробуждаясь от долгого забытья, повернулась и прижалась ко мне. Я явственно ощутил упруго-мягкую теплоту её бедер, нежная рука легла мне на плечи. Стоило ей только прикоснуться ко мне, как мгновенно исчезли сомнения и страх — безрассудная радость от свершения невозможного изгнала всё рассудочное, пугливое. Безмерная нежность заставила меня ответно судорожно прижаться к мягким плечам. Женщина приподняла голову, и горячие, горьковатые губы припали к моим губам. Судорога свела сердце, а потом пришли спокойствие, блаженная усталость и что-то золотистое, легкое, как недавний сон, накрыло меня.
                ___________________________________________

    Наверное, я сошел с ума. При первой возможности бросаю работу, приятелей, словом, всё, что составляло мою жизнь вчера, мчусь домой, и наши окна, перламутрово светясь в синеве московского вечера, каждый раз дарят мне счастье и жизнь. Правда, иногда мне кажется, что окна вспыхивают, разрывая вечерний сумрак, только когда я подхожу к дому.
    Кто та, с Асиным лицом, руками, запахом, что встречает меня за дверью, — не знаю. Может быть, сама Ася, каким-то вывертом времени заброшенная в сегодняшний день; может быть, оборотень, ведьма, демоническим магнетизмом запущенная в нашу жизнь; может быть, это муляж по Стругацким, а может быть, совсем просто — бред, галлюцинация, и мне только кажется, что светятся окна, что женская тень скользит по занавескам, что она, душистая и ласковая, встречает меня. Не знаю, не хочу знать! Стоит щелкнуть ключом, и она легким, чуть расплывчатым облаком возникает в дверях спальни, а затем живая, теплая припадает ко мне, помогает снять пальто. Что мы делаем по вечерам? Тоже толком не знаю, ем ли я? Чаще мы сидим, прижавшись друг к другу, на широкой тахте в спальне; кажется, я что-то говорю вслух, а может быть, мысленно; по-моему, она тоже иногда говорит, убаюкивая меня, вспоминая радостное и светлое из нашей прошлой жизни. Слушаем музыку — в нашем доме вдруг появилась куча прекрасных пластинок. Что делает Ася, когда меня нет, и что вообще происходит в нашей квартире без меня? Во всяком случае, её появления не заметил никто, кроме меня, — поведение соседей не изменилось, а они у меня прелюбопытные.
   Может быть, это все-таки просто бред — квартира пуста и мертва, но кто-то же развешивает аккуратно мои вещи? Или это я делаю сам, мне просто кажется, что я вижу рядом дорогое лицо, разговариваю с ней. Пусть! Теперь эти вечера — главное, все прочее мелкая суета и вздор. Я даже не пошел на встречу с моим единственным, еще со студенческих лет, другом. Он приехал в командировку из Ленинграда. Я каждый вечер обещал зайти, но так и не сдержал обещание, потому что  боюсь — уйду, а когда вернусь, квартира будет пуста.
              _________________________________________

    Кто-то сказал, что спираль — это вдохновение круга, но при обратном варианте — спираль, опустившаяся, упавшая на дно жизни, замкнувшаяся на себя, лишившаяся основного — стремления вверх, превращается в круг. В такой банально устойчивый круг, без вдохновения и порывов, превратилась моя творческая жизнь на работе, после того, как ушел Знаменский. Я даже дергаться перестал, пусть всё течёт, как течёт. Но случайности плюс чьи-то амбиции иногда творят чудеса: удивительно, поразительно, но мы по приказу свыше возвращаемся к Алешкиной тематике, возвращаемся, да ещё с победными воплями. А случилось вот что. Одна из запущенных партий приборов Знаменского, всеми забытая, ползла, ползла себе потихоньку, а затем вылупилась готовая, с большим количеством работающих чипов. Позвонили мне, я даже не обрадовался — перегорело всё, но все-таки отправил кристаллы на сборку.
    Получилось сто двадцать уникальных, мощных транзисторов с быстродействием на порядок выше, чем обычно. Опять я не испытал никакой радости, но позвонил Алексею, его не застал и забыл о новорожденных — был поглощен возвращением Аси. В это момент приехали к нам смежники-ракетчики, и одному из них я, вспомнив Алексея, сунул пяток транзисторов; говорю, попробуй, может быть, ничего нового и разрабатывать не придется. Через пару месяцев он, радостно взъерошенный, прискакал, говорит, получил феноменальный результат: система на стенде работала отлично, и он на свой страх и риск поставил приборы на объект на испытания. Всё прошло великолепно, ему нужны ещё такие транзисторы, а о результатах он уже доложил на коллегии министерства. Сразу дернули нашего директора, поздравляют, он сначала, бедолага, понять ничего не мог, но потом промелькнула моя фамилия, шеф мгновенно сориентировался — он у нас сообразительный, заявил, что это по его инициативе продолжали работы по свернутой тематике. Тут же приказ по министерству: образование нового отраслевого отделения, специальной лаборатории, новая тематика, расширенный штат.
    Уже потом я понял, почему так быстро все сделалось. Во-первых, нашему директору пришла очередь получать очередное звание. Наверное, шефу звездочка скатилась бы и так, но он слишком удачлив, много завистников, поэтому неожиданная транзисторная конфетка весьма к случаю — этакий штрих к портрету. А во-вторых, Таркевич, вернее, его папа… но об этом я узнал позднее.
    Я ко всей этой кутерьме вначале отнесся довольно равнодушно — надоело всё, да и та, что была Асей, втянула меня всего без остатка, но потом события взбудоражили и меня, а главное, я обрадовался за Алексея. Бросился ему звонить, но не нашел ни на новой работе, ни дома. В конце концов, разыскал его на даче — сидит с младенцем. Оказалось, что за это время от родов умерла его жена, и он, оставив всё, решил вместе с тещей сам поднимать сына. Живут вдвоем, пестуя малыша; Алексей притащил домой компьютер — друг в Америку уехал, ему оставил — Алешка программист отличный; нашёл себе заказы, завели козу, огородничает — он всё может. Сильно изменился: зарос бородой, посуровел. Мое сообщение воспринял спокойно, не обрадовался, а от настойчивого приглашения вернуться в институт отказался, сказав:
     ; Ерунда всё это. На свободе, Вадим Николаевич, голова работает отлично. Придумал я кое-что почище. Додумаю — расскажу, но к вам не пойду. Год отсижу с малышом, подниму тещу, а там будет видно. Надоели мне наши полусекретные фирмы. Толкаемся, давим друг друга не по делу. Тесно в Москве, суета одна. Близких людей мучим, не замечаем; одумываемся, только когда теряем. Надо останавливаться и себя время от времени разглядывать в зеркало, каким ты стал, а потом можно и дальше. Не проси, не вернусь! Директор без меня и так очередную бляшку получит, да ты и сам справишься.
    Выпили мы с ним по рюмке, я и уехал.
    Вся эта история завертела, закрутила меня. По вечерам бесконечные звонки, хожу озабоченный. Та, что была Асей, сразу почувствовала перемену. Великая любовь, да ещё на долгие годы, не для нашей повседневности. Это хорошо, когда вечера коротаешь у камина с трубкой в зубах, ездишь тихо, живешь осмысленно, мир кажется огромным и непознанным, и главная твоя цель — оставаться достойным человеком, растить детей, служить людям и склонять голову перед Божьим Промыслом. Какая великая любовь в нашей ненормальной жизни, с толкотней и раздорами, с разнузданностью желаний, с манящими соблазнами, с вечной подменой большого и важного мелким и обыденным. А главное, низводящая всё с пьедестала — суета сует. Как будто всех нас, жадных и ненасытных, затолкали на один большой стадион и поманили чем-то завидным, дарующим блага мира, делающим твое ущемленное «я» нужным и важным. И вот все мы, толкая и давя друг друга, ринулись к заветной цели, а она и не думает приближаться. Постепенно эта отдаленность перестает пугать и остается один дробный суетливый бег в никуда.
    Вчера, пока я договаривался о предстоящей встрече, Ася, встречая меня, надолго застыла в дверях спальни, а затем, так и не подойдя, ушла в комнату.
    Положив трубку, я вдруг испугался непоправимому и бросился за ней. Она стояла у окна, спиной ко мне, и плечи её по-земному тепло розовели в свете торшера. Страх, что она сейчас растает, растворится в этой розовости, почти парализовал меня, и мне понадобилось усилие, чтобы стремительно ринуться к ней и прижаться к мягким, таким реальным, таким податливым плечам. Она судорожно обернулась и обтекла, обволокла меня всего.
              ___________________________________________

      Становлюсь популярен в нашей главной конторе. Сегодня, обедая там, оторвав взгляд от тарелки, я вдруг обнаружил напротив себя треугольную рожу Зайцева из соседнего НИИ. Злые языки утверждают, что в нашем электронном королевстве Зайцев знает всё и даже то, что неведомо самому министру.
    – Ну, ты даешь, — хмыкнул он, — уже никого не замечаешь вокруг. А что! Имеешь право! Надо же такую выкрутасину завернуть.
    Я даже жевать перестал.
    – Какую выкрутасину?
    – Молодец! Никто не ожидал от тебя такого дальнодействующего приемчика. Вот вам и диод с триодом! Так сработать через смежников! Говорят, «первый» по физии вашего директора понял, что он не в курсе, и оценил твою предприимчивость. Поздравляю! Вопрос с организацией отделения сам «первый» решил. А знаешь, кого метят в начальники спец- лаборатории? Богатенький папа много чего значит!
   Я всё это уже знал, кроме намерений  семейства Таркевичей. Зайцев давно ускакал вынюхивать у молоденьких секретарш всякие секреты, а до меня наконец дошло — этот гаденыш метит в начальники несостоявшейся Алешкиной лаборатории!
   При выходе из конторы я увидел Ольгу, мне даже показалось, что она поджидала меня. В последнее время я как-то забыл о её существовании и сейчас остановился, пораженный картинностью моей подруги: серая дубленка с голубоватым мехом эффектно оттеняла желтизну волос, которые с осевшим легким снежком хрупким узором застыли вокруг прелестного лица. Увидев меня, она не пошла навстречу, а так и стояла, загородив узкий проход, явно поджидая, прожигая льдистыми светлыми глазами.
    – Кого ждешь? — фальшиво веселым голосом спросил я.
    Лелька, не отвечая, медленно двинулась вперед, уверенная, что я последую за ней. На углу женщина остановилась и опять молча принялась разглядывать меня.
    – Чего ты высматриваешь? — не выдержал я.
    – Пытаюсь понять, что произошло. Не будешь же ты врать, что пропал из-за занятости на работе. На телефонные звонки не отвечаешь, сам не звонишь. — Она замолчала, но по всполохам в глазах я понял, что Ольга в бешенстве.
   – Но я действительно занят.
   – Брось, — решительно прервала Лелька, — ты меня знаешь — не люблю неопределенности и когда мною пренебрегают. — И она решительно двинулась к метро.
   – Лелька, постой! — Сам не знаю, почему я вернул её.
   Она поспешно обернулась и просто кинулась ко мне.
    – Послушай: — не бросай меня!
    – Ну что ты, — замямлил я, — просто подожди немного.
    Прозрачные и одновременно такие глубокие глаза, казалось, заглянули в моё бедное, лживое сердце; в них не было дна — Ольгина душа, открывшись, молила, звала, и я на миг забыл о той, что ждала меня по вечерам. Но это был только миг. Не знаю, что прочла Лелька по моему лицу, но уже стекленели, замерзали влекущие омуты глаз, пропадала тянущая глубина, и через секунду остались пустые, залитые прозрачной голубоватой влагой, не впускающие в душу глазницы. Ольга развернулась и, уже не оглядываясь, пошла прочь, а я вдруг страстно захотел домой, к Асе. Но вечером что-то неясное, разъединяющее повисло между мной и женщиной моих ночей.
На следующий день, часов в десять вечера, в нашей квартире раздался звонок. Я настолько освоился с возвращением Аси, что машинально пошел открывать и только в передней опомнился и испуганно застыл. Звонок тявкнул ещё раз. «Свет горит только в спальне и то не очень яркий, — подумал я, — позвонят, позвонят и уйдут», но звонок не умолкал. Спиной я почувствовал, что в дверях спальни облаком возникла Ася. Звонок хрипел как ненормальный, тогда я понял, что это Ольга. Было слышно, как щелкнула дверь напротив, — высунула свой острый нос соседка, изнывающая от малочисленности скандалов среди жильцов нашего дома.
    – Вадима Николаевича, наверное, нет дома.
    И злой Лелькин голос:
    – Оставьте меня в покое, я не к вам звоню.
    – Вадим Николаевич непременно открыл бы, вы так настойчивы, — не унималась соседка.
    Далее я отчетливо слышу пока ещё вялое пререкание между ними, в конце концов, Марья Львовна отступает, замок щелкает, спасая соседку от злого языка разъяренной Ольги.
    Звонок уже сипит, затем к хрипящей трели прибавляются ритмичные удары Лелькиного каблука. Кажется, открывается еще одна дверь, этажом выше. Мария Львовна тоже не выдерживает:
    – Я же говорила, что Вадима Николаевича нет дома, не хулиганьте, пожалуйста, — шипит она.
    – Да, отвяжись ты! Дома он, кобелино проклятый. Вадим! Я же знаю, что ты дома. Открой! — И опять град ударов.
    Та, за моей спиной, уплывает в спальню, а я стою как дурак, не в силах отклеиться от цветного линолеума передней; — единственная мысль: «Ольга пьяна, иначе бы она так не бесновалась».
    Наконец там, на лестничной площадке, выдыхаются. Дверь стонет от заключительной барабанной дроби Лелькиных каблуков, и, отпустив напоследок пару сомнительных комплиментов по поводу моих чрезмерных мужских способностей и любопытного носа Марии Львовны, она удаляется. Я иду в спальню, ложусь и отворачиваюсь к стене.
               _____________________________________________

    Свершилось! Таркевич утвержден начальником спецлаборатории с тематикой Знаменского! Три дня назад я практически дал свое согласие, но в душе наивно надеялся на чудо, поэтому сегодняшний приказ директора, переводящий это событие из де-факто в де-юре, больно царапнул. Да, что я мог сделать? Таркевич-старший — главный по импорту, да еще и кагэбэшник, как утверждают злые языки. Я не положил в собственный карман не то что сребреника, ни одной копейки, но Алешку я продал, продал, чего говорить! Просто изменились ценности — продал за новейшую лабораторную диффузионную печь, электронный микроскоп и шикарный измеритель. Все равно тошно! Конечно, по-настоящему дело не в Таркевиче — ну отсидит у нас этот хорек пару лет, слепит кандидатскую и двинет дальше по широкой лестнице, если не вздумает сесть на мое место, — дело во мне самом. «Я и Таркевич» вместо «Знаменский и я» — печальное свидетельство изменения знака моего движения по жизни и вообще всей нашей жизни. Я ведь как большинство — из «ведомых»: даже в быту, а не то, что в творчестве, мне нужен кто-то рядом для вдохновения, для внезапных озарений, для наполнения моих легких свежим, богатым озоном воздухом, дающим энергию и желание жить и творить. Алексей — а я уверен, что он больше к нам не вернется, — был тем катализатором, что ускорял протекание реакций в моем ленивом мозгу; его просветленность и одержимость заставляли и меня приподниматься над мелкой возней. Теперь всё пойдет под горку — превращусь я в образцового клерка с оловянными глазками и главными моими действиями станут: «пропихон, доставон и, конечно, выпивон», и вряд ли спасет меня та, что была Асей, если, конечно, она на самом деле ждет меня по вечерам, а не мерещится.
    После НТС, где состоялось представление нового начальника лаборатории, мне стало совсем невмоготу, и я отправился разыскивать Бориса: «Махнем куда-нибудь с ним, гори все огнем! Он Таркевичей, и младшего и старшего, тоже терпеть не может!» — решил я. Но у дверей столкнулся с Ольгой. 
    ; Поздравляю с новым подчиненным. — Затянутая, как всегда благоухающая французскими духами, смотрит на меня ясными глазищами, отражающими грязный снег институтского двора:
    — Что такой кислый?
    – Чему радоваться? Алешкина тематика и этот мозгляк.
    ;  Слушай, Вадим! Я вижу, ты совсем раскис. Давай поедем куда-нибудь.
    Мне просто необходимо было излить кому-то душу, чтобы мне посочувствовали, — я жаждал жалости. Ася из мира теней, дрязги нашей жизни она не воспринимает, не слышит, а Лелька сама с той же грядки.
   – Поехали! — решительно сказал я.
   Пока я собирался, Ольга поймала тачку, и мы отправились в «Славянский базар». Вся дорогу молчали, молчали, пока нас устраивали за отдельным столиком, у стены. После первой рюмки водки я почувствовал зверский голод, и мы заказали массу блюд. Особенно отменны были расстегаи, которые подали вместе с бульоном. Лелька ела лениво, молча, наблюдая, как я насыщаюсь.
   – Ну, отпустило?
   – Отпустило немного.
   – Чего ты переживаешь? Спустили тематику, которой ты так добивался; дирекция вынуждена дать ей зеленую улицу. Подумаешь, Таркевичу-сыну тоже подвезло на этой ниве. Ну и что?
   – Противно. Эта молодая жуликоватая рожа, да ещё на месте Алексея; это ведь его идеи, его дело.
   – Если это дело Алексея, он должен был драться за него, а не хлопать дверью. Что ты, что твой Алексей, — зубастости не хватает!
   – Да, не чета, вам, мадам.
   ; Не чета! Я своего не упущу. Подумаешь, трагедия какая! А ты сам что? Кто приказ подписал в знак согласия — я видела твою подпись. Подписал, а теперь холод ко лбу прикладываешь.
   – Ты права, я тряпка и дрянь. — Я был уверен, что Ольга тут же воспрепятствует моему самобичеванию, но она, по-моему, даже с удовольствием, тут же согласилась:
   – Тряпка и дрянь.
   – А ты сама кто? — разозлился я. Вместо жалости, которую я так ждал, она безжалостно колола в самое больное место.
   – Я нормальная, современная женщина, в меру изуродованная эмансипацией и прелестями нашей жизни, но бить себя в грудь и посыпать голову пеплом не собираюсь. Я, как всякий нормальный человек, поступаю плохо и хорошо, но в плохом и хорошем иду до конца. А теперь давай закажем ещё сто пятьдесят граммов коньяку, кофе и выпьем за твое повышение. Успокойся, года через два Таркевича у тебя заберут. Всемогущий папа желает для своего сына большего. Смотри только, чтобы он не сел на твое место. Впрочем, я рядом, к своему несчастью, люблю тебя и в обиду не дам.
    О своей любви она сказала между прочим, но сказала очень веско, так что я поверил и потеплел к ней сердцем. О доме в эту минуту я забыл.
    Принесли коньяк, появились оркестранты; пел русские песни здоровенный рыжий мужик в косоворотке. Сытому и пьяному, мне не хотелось вспоминать ни о доме, ни о Таркечиве, ни о прочих неприятностях; стало весело и спокойно; потом плясала цыганка, плясали мы с Лелькой, плясали пьяные ресторанные гости. Когда, наконец, мы выкатились из этого небогоугодного заведения, шёл легкий снежок, приятно холодивший лицо; темное небо казалось пристегнутым пуговицами-фонарями к узкой улице. На площади мы поймали частника, Ольга назвала свой адрес.
    – Отвезу тебя и поеду домой, — сказал я.
    Женщина молчала, забившись в угол машины, только светлые волосы высвечивались как нимб вокруг едва различимого лица. У её дома мы отпустили машину, но Лелька закапризничала, боясь входить одна в подъезд. Намерение сразу уехать было настолько сильным, что я не стал спорить, мы поднялись к ней, на девятый.
   – Посиди, сейчас принесу чего-нибудь прохладительного, а то ты сильно пьяный — не доедешь.
   Она вышла, а я опустился на диван и почувствовал, что засыпаю, хотя знал, что мне надо встать и идти, но куда, вспомнить не мог. Это было полузабытье, сковавшее конечности и дурманящее голову. Я слышал, как открывались и закрывались дверцы бара, звякала посуда, мне даже показалась, что Ольга стоит надо мной, но глаз открыть я не мог. Потом зашумела вода в ванной. Потух верхний свет, пахучие руки развязали мне галстук, а затем Лелька страстная, полунагая прижалась ко мне и её губы со стоном впились в мои. Я больше не сопротивлялся.

    Я проснулся с ощущением случившегося несчастья, но никак не мог понять, что же произошло. Вспомнилось всё сразу: институт, «Славянский базар», Лелькина квартира. Обычно так всегда и бывает — мои пробуждения после крупных выпивок ужасны: мало того что болит голова, я тут же вспоминаю все безобразия, что творю во хмелю. На этот раз ужас от случившегося заполнил меня всего, как пустой стакан, и подступил к сердцу.
   Я осторожно встал, зажег ночник и начал поспешно одеваться, боясь разбудить Лельку. Она спала, слабо похрапывая. Так и не найдя шарф, я выбрался из квартиры, и пока спускался лифт, ужас от содеянного мною нового предательства сковал мое сердце. Было холодно; всё вокруг казалось схваченным льдом, даже желтый свет фонарей был замерзшим. Я плохо помню, как в это позднее время мне удалось пересечь пол-Москвы: кажется, сперва я ехал на милицейской машине, потом на «рафике», а последние километры шёл пешком. Завернув за знакомый угол, я побоялся увидеть черноту в окнах, но когда все-таки решился и поднял голову, они, родные, ровно светились на черной стене. У меня было ощущение из сна, когда всё кругом вырастает до огромных размеров, а ты сам превращаешься в этакую крошечную козявку и огромные вещи и люди движутся на тебя, задавливая, сжимая, не давая кричать, и тут чья-то добрая рука, счастливое Провидение выдергивает тебя из этого сжимающего круга, и ты опять обретаешь свои истинные размеры, и чувство страха отступает.
    На ватных ногах я начал подниматься к себе, но у входной двери новый страшный испуг потряс меня и ключ никак не хотел входить в замок. Наконец замок щелкнул, дверь открылась. Квартира была пуста.