Подарок судьбы. Часть 1. Перестройка. Москва 1987

 

   Перестройка

   Москва. 1987 год.

   Глава первая

   Услышав кряхтенье и хныканье младенца, я с трудом начинаю соображать, что это не сон и не бред, что это моё собственное произведение. И оно хочет молока. Тут же я вспоминаю всю ненормативную лексику русского языка, которая есть в моём арсенале. Адскими усилиями я разлепляю глаза, сползаю с кровати, включаю настольную лампу, вынимаю из коляски своё сокровище и начинаю кормить.
   Я почти не дышу – настолько это болезненная для меня процедура. Сцеживаться у меня не получается, поэтому грудь вечно каменная. Как показала практика, у меня очень низкий порог боли. Отсюда и невозможность сцеживать лишнее молоко – невыносимо больно.
   Но я и здесь нахожу для себя удобное оправдание: животные никогда не сцеживаются, значит, в природе это не предусмотрено в принципе, и ничего – детёныши растут и толстеют.
   Перепеленав ребёнка, я падаю на кровать как подрубленная.
   Пробуждаюсь я опять под плач дитяти, но уже утром:
- Нет, это невыносимо! Доченька, ты ж всего три килограмма, что ж ты так орёшь!
   Я беру малышку на руки, смотрю на её ясное личико, на крохотные прозрачные ушки и ясно читаю на её лице: «Ну, вот, до тебя и не доплачешься никак… что ж ты так медленно раскачиваешься, мать». И опять я убеждаюсь, что ребёнок у меня особенный и неповторимый, потому что бессмысленного младенческого взгляда она никогда не имела. В тот день, когда её принесли кормить, она оглядела меня с ног до головы критичным взглядом, как бы говоря: «Ага, значит, вот у нас мать какая, ну, ладно, сойдёт» и вцепилась в грудь так, что слёзы хлынули потоком. Мои ближайшие соседки, а нас было в палате тринадцать, расхохотались: ну и доченька у тебя.
   И прямо с этого мгновения я поняла, что это личность. Не несмышлёное дитя – собственность родителей, а полноценный человек. По непонятным для меня причинам все знакомые мне матери, включая и мою, относятся к своим детям, именно как к собственности, часто не принимая во внимание ни их стремлений, ни желаний, ни талантов. А уж сколько судеб из-за этого покалечено.
   Два глаза, нос, два уха, круглая голова, руки-ноги на месте – девчушка удалась на славу. Муж сразу назвал её Анастасией, так что и споров никаких не возникло. Влюбился он в дочь с первого взгляда, по вечерам помогал её мыть, а временами пел ей колыбельную: «Люли-люли люленьки, прилетали гуленьки; люли-люли люлюшки, прибегали курушки». Поумнее ничего не придумал.
   Вот и начинается мой очередной день, полный готовки, стирки, кормления, гуляния, пеленания, убаюкивания. Такое крохотное существо, а почему-то захватывает тебя целиком. Ни на что другое не остаётся времени. Хотя вообще-то и мужу надо приготовить, постирать. И себе не мешало бы. Я не могу позволить себе ходить в засаленном халате с разводами от молока.
- Доченька, я пойду дополощу, а ты уж не шуми, ладно? Полежи тихонечко, хорошо?
   Когда я вхожу на кухню с тазом мокрого белья, я вижу на плите большой алюминиевый бурлящий чан с нечищеной картошкой и две селёдки на столе, которые Берта пытается потрошить. Селёдки плачевного, как раз того самого ржавого вида. Да и запашок соответственный. Я бы сняла их для выставки «нищета человеческая».
- Детка, сегодня ко мне французы придут. Брат Феликс приведёт. У нас встреча. Ты же понимаешь, об этом не стоит распространяться… - говорит Берта заговорщицким тоном, - все эти коммуняки проклятые всю жизнь нам испортили, а всё превозносят советскую власть, чтоб ей пусто было!
- Но Берта Григорьевна, вы что же, их будете угощать картошкой в мундире и селёдкой? – обалдеваю я.
- Ничё! Пускай нашей экзотики понюхают, ха-ха-ха! Пусть посмотрят, как питаются советские интеллигенты! Хо-хо-хо!– громким басом хохочет Берта, заворачивая в газету рыбьи кишки.
   Я начинаю развешивать пеленки под потолком, которые всегда пропитываются всеми запахами Бертиной стряпни: то сгоревшей рыбы, то переваренного супа, то жареной печёнки. И тут я представляю себе, как изумлённые французы сидят за столом и недоумённо смотрят на нечищеную картошку и куски селёдки. Этот кадр предстал перед моим мысленным взором с отчётливой ясностью.
   Я тоже начинаю хохотать, но не долго, боль в рёбрах даёт о себе знать: мне сломали при родах два ребра. А ещё у меня нынче красные глаза, как у белой подопытной мыши, – капилляры полопались.
   А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо!

 (фрагмент)