Алиса. Конфитюр из жгучего перца

Он приехал под вечер, часов в пять.  Да ладно, нормально приехал – солнце хоть и перекатилось к западу, до темноты далеко, зато не жарко. В конце концов, вожжами никто не подстёгивал. Так он  оправдывался перед собой.  Собирался-то с утра, пораньше, и уж который день,  но всё сомневался, медлил, вот и сегодня – тянул что-то, за одно брался, за другое, потом бросил всё к чертям собачьим и сел в машину; вещи, подготовленные с вечера, забыл, возвращаться не стал. Лишь в бардачке сохранилась маленькая стеклянная баночка, сувенир с намёком, он и положил-то её туда заранее, чтоб не забыть.  «Что-то суеверным ты стал в последнее время, Егор» - и фыркнул: «вот ещё, глупости!»  А, всё-таки, нервничал: чёрт знает, как встретит –  с неё станется. Лучше уж так, налегке. А если появился кто, прострелило в который раз, и он чуть было не повернул обратно. Но поиграл желваками: «разберёмся», упрямо сжал челюсти  и не повернул.

Добрался, в общем. И увидел перекошенный, словно пьяный, забор, бывший когда-то зелёным, и скособоченную калитку, притороченную к столбику верёвочной петлёй, и небольшой домишко за ними.  И тут же успокоился.
Во двор зашёл уже неспешно, лениво даже, цепко осмотрелся, утвердился в мысли. Промелькнуло глупое, вроде:  «девочка моя» и «как же так?», не додумалось,  что-то тёплое разлилось в груди, жалость ли, нежность – тьфу ты! – что-то такое, связанное с желанием оградить, прикрыть, прижать к себе, забор этот жуткий поменять немедленно. И… чувство глубинной правильности, даже спасительности его поступка, давно надо было это сделать: «мужик должен быть щедр и великодушен», и ощущение свободы и лёгкости, будто когда-то заблудился в лесу, но вот вырвался же из его мохнатых буреломных лап и пришёл…  домой, наверное, туда, где его ждут. Что ждут, теперь не сомневался.
И глубоко вдохнул тёплый просторный, ветром продуваемый, воздух и повёл плечами, разминая их после дороги: да нормально всё будет.
А с противоположного конца участка, что уходил за дом, на него смотрела, разогнувшись, женщина в свободном летнем платье – это была она, Нина – и поправляла выбившиеся из-под косынки волосы,  и козырьком приставляла ко лбу ладошку, и прищуривалась недоверчиво, и уже шла навстречу, быстро сполоснув руки в бочке и вытерев их о подол, и одёргивала юбку беспокойными пальцами.

- Егор? – спросила в смятении.
- А на кого похоже? – наглея от её растерянности, ответил он вопросом на вопрос и по-хозяйски положил ей на спину горячую твердую ладонь, и  притянул к себе, преодолев слабое сопротивление, и поцеловал в мягкую, солнцем пропитанную, вспыхнувшую щеку. И она в который раз удивилась его победительной уверенности, и – не призналась бы в этом –  ей было приятно.
- Ну, здравствуй, Нина. Не ждала? Я и сам от себя не ждал, - признался во внезапном приступе откровенности и криво улыбнулся. - Машину-то позволишь во двор завести?
- Заводи, - дёрнула она плечом, отодвигаясь, и продолжала смотреть с сомнением, как на фантом. И выплеснула тихое: - Ты чего приехал-то?
- Это вместо здасьти?! Соскучился! – ответил почти грубо и пошёл открывать ворота.
- А, да – здравствуй, - пробормотала ему в спину.
И наблюдала, приподняв брови, как домовито пристраивает он джип на её тесном газоне, картинно обогнув пышный розарий, и утыкает автомобиль носом под ветки разросшейся сирени.
- Тютелька в тютельку. Как в аптеке, - одобрительно оценил свои труды. И мотнул головой: - Красивые розы. Сама сажала?
Розами Нина гордилась. Розы были её страстью. В шутку она называла их последней любовью. О каждой могла поведать много чего. Но не могла припомнить в Егоре и малейшей слабости к цветам. Он и занюханной веточки-то ей никогда не подарил.  И сказала лишь: - Ну, ты мне точно не помогал.
Началось, подумал он с весёлой злостью, быстро оклемалась, теперь только держись.

- Красивые розы,  - повторил. - А забор чего такой… вертихвосточный?
- А? Ааа… - смешок. – Да руки не доходят.
- Чьи руки?
Она рассердилась: - Егор, ты с ревизией приехал или как?
Чёрт!
- Всё, брейк! – он выставил ладони, как бы капитулируя. – Обмен любезностями показал, что все, по-прежнему, в хорошей спортивной форме.
И она засмеялась: - Ладно, проходи, раз уж приехал. Хочешь чего с дороги?
- Потом. Покажи, как живёшь.
- Смотри, - широко повела рукой.

И не то, чтобы его интересовали её посадки или урожай, все эти деревья и кусты, и два ряда чахлой картошки, морковки зачем-то и свёклы, да она и секунды бы не поверила в это, но о чём-то же надо было, иначе… паузы эти, будь они неладны, они провисали в воздухе и набухали неловкостью,  и выпирали углами, и тяжелели вопросами. Вопросы висли на губах, чуть не падали, но на излёте подхватывались и заталкивались внутрь. А глаза всё метались и ощупывали, и продолжали спрашивать, взгляды пересекались, искрили и разлетались в стороны. Он так долго готовился к этой поездке, прокручивал варианты – и?  Спасибо морковке с укропом, и яблоням с вишнями, и «видишь, какая шикарная клубника уродилась нынче, хочешь?».
- Ты что же, совсем окрестьянилась? Натуральное хозяйство?
- Да ладно тебе, Егор, две грядки? – улыбнулась, - несерьёзно это. Развлекушки.  Бабушкины гены, наверное, она же у меня из крестьян. – И посмотрела внимательно: - Я что, никогда не говорила?
- А ты, вообще, много о себе говорила? -  спросил с напором, досадливо морщась.
- А ты сильно интересовался? – прищурившись, прохладным голосом.
И будто подавились оба. Пауза. Где ты, спасительная петрушка?

Дом оказался неожиданно крепким и добротным. Светлым и просторным внутри. В большой кухне стоял длинный обеденный стол, дальнюю стену занимал внушительный камин.
- Ух ты! - Егор оглядел камин. - Работает?
- Конечно. У нас всё работает.
- Это хорошо, - одобрил значительно. Нина почему-то обрадовалась.
- А что за скульптура? Или… как это называется? - он смотрел на каминную полку. - Необычная. Но здесь – как корове седло.
- Да, мне тоже нравится, – проигнорировала она «седло». – «Маска масай»  называется, швед один делает. Интересно, правда? Спереди смотришь – портрет, а с обратной стороны если – скульптура.
- Откуда ж красота такая? Из Швеции? – он покрутил плотный кусок стекла в руках.
- Из Парижа.
- А, - он сделал соответствующее лицо и покивал головой.
Она?! В Париже?! Он так и не доехал с ней до Парижа. Собирался. Но тут случилась та, рыжая. Или каштановая? А с ней и Париж.
А она, значит, в Париже. С кем? И до краёв налился густой ревностью, стараясь ничем себя не выдать. Нина, конечно, заметила –  ещё бы не заметить – объяснять ничего не стала. Зачем?
Что не бывала в Париже? Могла бы. Если поднатужиться. Ну, там, переводов побольше набрать, учеников, на конференциях поработать, синхронно.  «Что ты всё сидишь и ждёшь, он и думать о тебе забыл, поехали» - настаивала Лена. Да не ждала она. Чтобы он, и вдруг – так себя уронил? Но и в Париж без него не хотелось, что тут поделаешь.  А скульптуру Лена и привезла. В подарок. Она выглядела такой… французской, хоть и шведская. Нина влюбилась в этот странный портрет кенийской девушки с глазами газели (строго говоря, с одним глазом) с первого взгляда.   Вот и таскала теперь с собой туда-сюда. Как талисман. Каминная полка, конечно – не очень, зато, занимаясь делами, в любой момент можно посмотреть. И даже поговорить. Да и внукам –  бандитам мелким, пока  – не достать, а то бы давно уж…
Ладно, бог с ним, с портретом, и с Парижем тоже –  не стоит сейчас об этом.
Сейчас важно, что он  приехал. Ведь это, наверное, что-нибудь значит. Хотя непонятно, что с этим делать. Легко бросая незначительные фразы, большей частью отмалчиваясь – ничего лишнего – она старалась незаметно пройти мимо, прикоснуться, мазнуть, вдохнуть его запах – убедиться –  и в то же время уклонялась от любых его поползновений, из-за этого делала много мелких и лишних движений. Надо как-то взять себя в руки.

- Знаешь, Егор, ты пока осваивайся, походи, дом посмотри, раз тебе интересно, а я пойду клубники наберу. У меня знаешь, какая клубника?!
- Доверяешь? А вдруг я вор-домушник?
Засмеялась: - Здесь и брать-то нечего. Сумеешь найти – твоё.
От помощи насмешливо отказалась: - Что ты будешь делать, миску держать? Или меня?
- Тебя, - честно признался он. – Я бы и  съел – тебя.
- Я стала кисло-горько-солёной, тебе не понравится.

Вот ведь ехидна. Не зря он привёз ей баночку. Прямо в тему. Егор обошёл дом. Жилой выглядела лишь одна комната – на диване валялся скомканный  плед, в изголовье приткнулась морщинистая подушка и лежала раскрытая книга обложкой кверху. На английском, насколько он смог предположить. В двух других был идеальный порядок, всё убрано и заправлено. Он вернулся на кухню, подошёл к окну. Как она живёт здесь одна? Лес. Она говорила как-то, что у неё за домом лес. Но он не представлял, что это так… дико. А зимой? Маленький домик с тёплыми оранжевыми окнами на заснеженном пространстве. Его опять накрыло чувство жалости. «Девочка моя». И одновременно раздражения. Вот на хрена было?! Чего добилась? Столько времени потеряли. Оба эти чувства: злость и жалость разрывали пополам.  И захотелось вдруг сидеть рядом с ней у этого камина, просто сидеть, пусть даже молча, прижавшись друг к другу плечами, дрова подкладывать, ворошить угли этой… да, кочергой, выдвигать-задвигать заслонку. И смотреть на огонь.  А за окном зима, и метель с вьюгой, и лес, и темнота, и много-много снега. А вот фигли! Он будет рядом. Всегда.
Сейчас он ей всё скажет. Хватит ходить вокруг да около. И делать вид. Он решительно вышел на крыльцо. Нина стояла возле забора с миской клубники и разговаривала с соседкой. Обе тут же замолчали и посмотрели на него. Будто их застукали на горячем, врасплох. В круглых птичьих глазах соседки стояло острое любопытство.
– Здрассьте, - сердито буркнул он и попятился.

Когда Нина вернулась с клубникой, ему почудилась усмешка в её глазах, и он ел эту клубнику, не чувствуя вкуса. А она сочувственно поглядывала на его хмурое лицо с едва заметной улыбкой в глазах и всё понимала. Ей действительно было смешно: ах, какие мы оказывается чувствительные. И немного досадно –  Марина могла и потерпеть, не лезть с расспросами. И вообще, не её это вопрос: кто да что. И оттого, что она нащупала его слабое место, такое смешное место со смешной детской обидой, почувствовала себя увереннее и сильнее. И хотелось как-то поддержать его. Сказать что-нибудь приятное, по плечу погладить что ли, по голове, как мальчишку.
- Егор, а ты останешься или уедешь?
Он громко глотнул, поперхнулся и закашлялся, выкатив налившиеся слезами глаза.  Вот и сказала. Вот и погладила.
- Господи! Я ведь чего? Если останешься, можешь в баню сходить. То есть… у нас – сауна,  она быстро нагревается, надо только проверить – с зимы не пользовались.
Он отодвинул плошку с клубникой и захохотал, он смеялся и кашлял, утирая слёзы, а она стучала кулачком по его спине, и у него не было сил сказать, что этого делать не надо – мёртвому припарки и больно.
- А я уж было решил, что ты избавиться от меня торопишься. Ну у тебя и вопросы, деликатная ты наша.  – И спросил в упор: - Со мной пойдёшь?
 - Я?! – В панике: - Нет! - Смутилась, и добавила тихо, склонив голову и поправляя прическу: – Мне нельзя. Да и не люблю. Ты же знаешь. Это дети пользуются, гости. Но ты-то вроде любишь. Насколько я помню.
- А что, часто бывают?
- Дети? Приезжают, конечно. Это ты так попал.
- То есть, мне повезло?
- Ну… не знаю. Наверное. Так я пойду – включу? – и на пороге оглянулась: - Зря ты, Егор –  Марина нормальная тётка, соседка моя, хорошая она.
- Больно любопытна она, твоя Марина.
- Так ведь не каждый день крутые мужики на джипах заворачивают.
- Ааа. Ладно, пусть завидует, – снисходительно разрешил он.
В этом был весь Егор.

Нина вошла в предбанник с полным комплектом: простыня, полотенце, шлёпки, и даже войлочная шапка,  Егор сидел на лавке в одной распахнутой рубахе, бесстыдно расставив ноги.
- Сверху пиджак, снизу галстук, - усмехнулась она и бросила комплект на колени, - прикройся, отморозишь.
- Скорее уж – обожгу, - хмыкнул он, помял шапку и отложил в сторону.
- Зря. И лысину обожжёшь.
Она торопилась уйти и отводила глаза от его крепкого тела, а он встал и перекрыл дорогу, и красовался, медленно снимая рубаху, и  усмехался: - Ну что, может, передумаешь?

А потом зло плескал воду на камни. Чуть не расплавился. Но – немного отпустило. Вышел расслабленный и  почти добрый. Словно выпарил и смыл всю скверну. И снаружи и изнутри.
И был тихий вечер. И ужин, который они накрывали вместе как-то слажено и по-домашнему, будто давние супруги, у каждого из которых своя роль и обязанность. Лишь однажды Егор подхватился. Когда Нина поставила отбивные.
- Ой, чуть не забыл, - и направился к машине.
- Вот. Это к мясу, специально для тебя, - протянул небольшую стеклянную баночку. - Варенье из жгучего перца. Знакомые привезли, из Испании.
- Варенье?! К мясу? – она взяла кончиком ножа, сказала: - Больше похоже на конфитюр. - Попробовала: - Как странно. Сладко-жгучее. Очень вкусно. Спасибо. Ты сказал – специально? –
- Ну да. Не догадываешься почему?
Она улыбнулась.
А он совсем расслабился, шутил, что-то рассказывал, смешил, она была благодарным слушателем, смеялась заразительно, как только одна и умела, от этого он ещё больше заводился и ещё больше шутил. И уже казалось, что так было всегда, и он, действительно, вернулся домой.

Егор смотрел, как она стелет постель, натягивает простыню, расправляет складки, заталкивает края под матрац, такие родные, почти интимные движения, наблюдал её привычную, чуть подзабытую кошачью пластику, изо всех его баб только она умела так потянуться, сладко выгнув спину и оттопырив попку – чёрт знает что такое,  у него даже волосы на руках вставали дыбом.
И гладил глазами её слегка поплывшую фигуру и тонкие руки. Хотелось сейчас же схватить и стиснуть, и прижать к себе до хруста, чёрт с ней, с простынёй. Сдерживал себя.  Он потерпит, не мальчик же. Пусть будет медленно и красиво, как она любит, а то он всегда слишком торопится. Его женщина, он успеет. Они успеют.
Нине было неуютно, она чувствовала себя под этим взглядом беспомощно-голой. Его взгляд раздевал и пронзал её насквозь, ей казалось, он видит, как она постарела, и что у неё болит спина и по ночам ломит колено –  то самое, когда он спешил, а она поскользнулась и упала, и он бросил её тогда раздраженно с этим коленом – и что кожа одрябла, она давно не была на фитнессе, редко теперь ездит в город, да и не хочется, и складки на животе, и морщины на шее. И почему-то было стыдно за свою больную спину, и она старалась не показать, как больно ей нагибаться, и за то, что вены на ногах, и что по ночам ломит это самое чёртово колено, и опять за складки на животе и морщины на шее, и за… За то, что она такая неловкая и немолодая. За отросшую седину – откуда ей было знать, что он нарисуется – за набухшие синие круги вокруг глаз, и тут тоже морщины.
Ну и пусть, рассердилась она, и распрямилась, убирая с лица пряди волос. И подняла руки, чтобы заправить выбившиеся из узла пряди волос. Свободные рукава платья скользнули к плечам, обнажив беззащитные подмышки.
Ему захотелось провести ладонями по её поднятым рукам – он даже дёрнулся –  крепко провести, до боли, прямо от запястий до подмышек, а потом вниз, от этого желания взгляд его потяжелел. Наткнувшись на его пристальные глаза, Нина смутилась своих влажных подмышек и быстро опустила руки. Скользнула взглядом в сторону, сказала: - Спокойной ночи. И, обойдя его по дуге с большим запасом, быстро вышла, закрыв дверь.
А он остался стоять. Глядя на дверь. Не мог поверить. Его только что отвергли. Шарахнувшись, как от прокажённого. Оскорбление медленным жаром расплывалось внутри.

В своей комнате Нина осторожно присела на краешек дивана и заплакала, прижав к себе подушку.

В доме стояла тугая тишина. Лишь скреблась где-то мышка. Или ещё кто-то. В открытые окна пели цикады.

Егор лежал, забросив руки за голову.
Она что, думает, я буду вечно терпеть её выверты? Как тогда? По квартире прошлась, у кровати встала: «Какая… выпуклая часть интерьера, видимо, рабочий уголок», в ванную заглянула: «Халатик, розовый», фотографию с комода взяла: «Молодая. Одинокая. Ты даже ребёнка не сподобился ей сделать?». Он ходил за ней, как дурак, и улыбался: вот сейчас яд выплеснет и успокоится. Как же! «Спасибо за экскурсию» - и вышла. А он уже – без трусов. Пришлось ещё её домой везти после этого, обещал. Убить хотелось.
И – пропала. Он и заморачивался не стал. Он тоже не шибко хотел её видеть. После такого. Пропала и пропала, в первый раз что ли. За ней это водилось: исчезнет на месяц, два, три, а то и на полгода.  Потом объявиться, как ни в чем не бывало. И хохочет. Даже не звонил. Сама ушла, сама пришла, самообслуживание. Зато не надоедала. Ничего, решил, перебесится и вернётся. Шлея бабе под хвост попала. Но как-то вдруг понял, что уже год прошёл.  Пошёл второй. Вспоминать стал. Вначале вскользь, отмахиваясь. Потом чаще. И не то, чтобы испытывал особое мужское желание, его всегда было, с кем утолить. Но с неудовольствием понял, что не хватает смеха её, шуток, подколок ядовитых, своенравия, всего её непримиримого колючего характера, всегда в пику ему. Как она это назвала, конфитюр из жгучего перца? Вот именно. Обнаружил, что скучает. Полез в контакты, хотел написать что-нибудь такое, не обязывающее. А она исчезла из списка его контактов во всех соцсетях, лишь в телефоне сохранился номер. Который, впрочем, не отвечал.
Может, зря он с ней так откровенничал? Но ему казалось… он был уверен, что она… что ей это не важно, что это не имеет к ней, к ним – никакого отношения. Уних всегда была полная откровенность. За что и ценил. Или это он – был откровенен? И бабам нельзя – о других бабах? Всё! Сейчас он пойдёт и спросит её. И вообще! Что это за хренотень. Пора брать всё в свои руки.

Он постоял у её двери. Из комнаты не доносилось ни шороха. Поднял руку, чтоб постучать, и опустил. Почему-то представилось, как она привстаёт с кровати, прищуривается и ехидно спрашивает: - Ты, случаем, не заблудился, Егор?

Нина лежала тихо, не шевелясь. Она слышала, как Егор подходил к двери, стоял какое-то время,   гадала: зайдёт-не зайдёт? Не зашёл. Постоял, подышал и удалился.
Ну и правильно. Она рвано вздохнула, слёз больше не было. Ни к чему это. Бессмысленно. На сколько его хватит? А потом приестся, станет привычным и обыденным, и помчится опять, за очередным… пирожным. И будет опять вечно занят, по уши в делах и в бабах. И врать-врать-врать. Пойманный на горячем, нагло заявлять, что наличие десятка любовниц к ней никакого отношения не имеет. Она единственная. А любовницы – это так, пирожные, он много работает, имеет право на сладкое. И не звонить месяцами. Знаем, проходили.
Курить-то как хочется, господи. Где-то у неё были заныканы сигареты.

Егор вышел на веранду неожиданно, когда она уже завернулась в плед и прикурила. Рука с сигаретой инстинктивно дернулась, и она едва удержалась, чтоб не спрятать её за спину. Как школьница. Он заметил, как она вздрогнула,  растерянность в глазах принял за испуг. Старый дурак! Напугал. И страшно обрадовался. Тебе нечего со мной бояться, девочка.
Но тут она спросила: - Что, не спится? – и в голосе её почудилась издёвка.
- Да. Свежий воздух. Непривычно.
Хотя чем этот воздух свежее того, что вокруг его дома?
Он знал, что Нина покуривает. Иногда позволяла себе в его присутствии, кстати, совершенно не был против, ему даже нравилось – у неё это получалось так… аристократически. Но она никогда не курила, если они собирались… если у них были планы… в общем… Трепетно относилась к запахам. За версту чуяла. И предполагала это в других. Это он тоже знал. Значит сейчас и мысли не допускает…
- Ладно, пойду, - он поднялся, - попробую поспать.
- Спокойной ночи.
Господи, теперь он точно меня не поцелует, отчаянно подумала Нина.
Ну и пусть, она закурила ещё одну сигарету.

Он лёг и… словно провалился. Нине это так и не удалось.

Егор проснулся, как обычно, в пять тридцать.
Нет, детка, я не играю по чужим правилам. Тем более, бабским. И не собираюсь терпеть твои насмешки и издёвки. Поищи себе другого мальчика для битья.
Распахнул ворота. Резко нажал на газ. В зеркало бокового обзора  посмотрел на качающиеся туда-сюда ворота, охватил взглядом хлипкий забор: «и пошла ты со своей солью!», усмехнулся и прибавил газу.
Он выехал за околицу. В груди его будто накачивали воздухом, того и гляди разорвёт, голову стянуло обручем, и по этому обручу гулко  стучал молоток: «буммм- буммм», прямо по мозгам,. Опять давление. Егор раздражённо поморщился, притормозил и полез в бардачок за лекарством.

Под утро, когда за окном посветлело, Нина слышала, как он встал, тяжело ходил, потом заскрипели ворота – бежит, подумала, драпает –  взревела машина резко: жжж, жжж, и с этим перемежающимся рёвом – будто кто выжимал до упора и бросал педаль газа – стала удаляться вдоль улицы, за поворот, за деревню, потом звук выровнялся, и в утренней тишине еще долго было слышно отдаляющееся  монотонное гудение. Потом, в наступившей тишине громко скрипела и билась створка ворот, которые он бросил распахнутыми – то ли в сердцах, то ли торопился, в сердцах, конечно, куда ему торопиться. Нина слушала её жалобы и дребезжание, думала: надо бы встать, закрыть, совсем перекосит, и так на ладан дышит, Марину разбудит, неудобно, забор этот поменять, а то скоро сам рухнет, но тяжёлое, вялое тело отказывалось повиноваться. Так она лежала и слушала. Голова была тяжёлая, мысли ватные. И провалилась в тяжёлый беспорядочный сон, обрывками, где она то убегала от кого-то на пределе сил, то лезла куда-то вверх по отвесной скале, ломая ногти, то прорывалась сквозь густой колючий кустарник, то захлёбывалась в каком-то вязкой зелёной жиже. Просыпалась тяжело, будто всё ещё продиралась сквозь кусты или выбиралась из сыто чмокающего болота.

Соседка Марина изнывала от любопытства. Вчера только и успела узнать: знакомый приехал. Какой знакомый? Ничего себе знакомый! – и  тут же знакомый этот нарисовался со своей бандитской рожей, всю малину перепортил. А взгляд такой, мужской, вроде и глянул мельком, а будто раздел. А теперь вот – машины нет и ворота распахнуты. «Уехал? Или –  уехали? Раз ворота оставили – должны вернуться?» И она всё  выглядывала Нину. Обычно часов в восемь та уже выходила. Ритуал у них был:  с утра пройтись по участкам, проверить,  что и как растёт, всё ли в порядке, обменяться мнениями, поболтать немного. И разойтись завтракать. Ну, иногда кофе вместе попить. Сегодня никто не появлялся. Не выдержав, Марина зашла во двор. Шторы на окнах были задёрнуты. На столе террасы стояли две чашки с недопитым чаем, пепельница с двумя  бычками, со скамейки свисал серый клетчатый плед. Она позвонила в дверь, никто не отозвался.

Нина вышла после десяти. Краше в гроб кладут. Медленно подошла к воротам, медленно их закрыла. Сдержанно, с непроницаемым лицом, кивнула выглянувшей из-за забора Марине, и было в её облике что-то такое, что та подавилась вопросами. А Нина скрылась в доме. Спустя несколько минут вышла опять, с лопатой и чем-то ещё. Марине вначале показалось, что соседка срезает букет, но потом рассмотрела, как та исступлённо и беспорядочно щёлкает секатором, как попало, и не столько стрижёт, сколько ломает и рвёт цветы, обкарнывая их под самый корень. «Боже мой, с ума сошла!»
- Ниночка, остановись, что ты делаешь?!
- Порядок навожу! – ответила жёстко.
Бросила секатор и взялась за лопату. Она рубила корни и вырывала их, скрюченные, и отшвыривала в сторону, и опять рубила и вырывала и отшвыривала, вокруг валялись изломанные ободранные стебли, а она утаптывала землю, смешанную с мятыми жалкими, утратившими привлекательность, розовыми, жёлтыми и красными лепестками роз, и мстительно повторяла: «вот вам! вот! вот!»  пыхтела и утирала пот. А потом остановилась, осмотрелась, села на землю и заплакала.
 - Ниночка, Нина! - захлопотала возле неё прибежавшая соседка и побежала в дом.  А она раскачивалась и захлёбывалась слезами, и отталкивала стакан с водой, вода проливалась, и била по земле кулаками, и скребла, захватывая полные  горсти, и клочками рвала траву.
Потом вдруг остановилась, с силой вытерла глаза, размазав землю по лицу, и какое-то время сидела, глядя вниз и судорожно вздрагивая.
- Извини, Марина. Забудь, – сказала глухим голосом.
- Что ты, Ниночка, я...
- Забудь.
Тяжело поднялась, не приняв помощи, и направилась к дому.
Марина растеряно смотрела ей вслед и хотела остановить, задержать, сказать, не пустить, только бы она не закрыла дверь.
Словно прочитав её грешные мысли, Нина повернулась на крыльце, трудно, всем корпусом, посмотрела пустым взглядом: - У меня есть дети, Марина. И внуки.
- Конечно, конечно, что ты, Ниночка, я и не думала, - пробормотала соседка.

Зайдя на кухню,  Нина сунула руки под холодную воду,  поплескала в лицо и тщательно умылась.  Посмотрела на девушку масай. Матовый глаз кенийской красавицы смотрел в сторону и ничего не выражал.