Половодье

                В редакции 2018 года

                Воды шумят и плещут, режут глаза, сверкают;
                Мокрая щепка блещет, как драгоценный камень!
                Кружится половодье, злится, мосты срывает.
                Я отпущу поводья: конь мой дорогу знает.
                Новелла Матвеева. "Половодье"               

Деревни наши, где мы жили в Тамбовской области, строились в один ряд: по одну сторону дороги дома, по другую – погреба. Так и переходили эти деревни одна в другую вдоль дороги либо располагались по разные стороны от лощины, к которой спускались деревенские огороды. Речки, как таковой, у нас не было. Лишь небольшой ручеёк, который и назывался нами речкой Токай. В наших местах как раз и находились истоки Токая. О Токае немного сказано в главе «Купание красного коня». Таких ручейков было несколько по небольшим лощинам. Токай же потом переливался в речку Хопёр, а Хопёр – к Дону попёр и дальше по всему белу свету. Не так уж он и попёр-то, Дон. В древности он назывался Танаисом, за его медлительное течение. В древности же Дон (Танаис) являлся границей между Азией и Европой. Сейчас этой границей являются Уральские горы.

Дома всегда стояли на высоком месте. В нижней части огорода сажали поливные культуры: капусту, помидоры, огурцы и другое. Из токайского ручейка их и поливали.

Если идти по лощине, то в нескольких её местах встретятся земляные плотины, которые образуют вдоль деревень последовательную цепочку прудов. Пруды эти назывались обычно по фамилии хозяина дома, расположенного над плотиной. Авиловская плотина – Авилов пруд, Панюшкин пруд, Сурков пруд, Воробьёвский пруд, он же Путьправдовский (в деревне Путь Правды). Это для нас, краснокустовских, кто из Красного Куста, потому что находился уже в другой деревне. А у них он назывался Авдюховым.

Авдюхов пруд находился непосредственно под домом Авдюховых. Как-то раз, разругались Авдюховы отец и сын. Впрочем, это «как-то раз» у них бывало довольно часто. Но вот в один из этих разов сын схватил заряженное ружьё и пошёл на отца вооружённым до зубов. Отец, хорошо зная сына, что он может и на курок нажать, не замедлиться с выстрелом, побежал вниз от дома к пруду и зачем-то бултыхнулся в него. Всё это наблюдал его внук. Прибежал к бабушке и скороговоркой, с вытаращенными глазами, выпалил:
– Бабака, бабака! Дядяка Стаська на дядяку с ружьём, а дядяка не отерпелся – и прямо в воду!

Одно дело за дядякой гонится его сын с ружьём, а другое дело, тоже страшное, это, не отерпевшись, броситься в воду. Что из этого страшней – решит бабака, а то и сам дядяка.

Я уж здесь про этого Станислава немного расскажу. В армии он служил где-то на Камчатке. Возвратился оттуда уже с женой, местной жительницей. Дома, конечно, встретили отслужившего солдата, да ещё и с женой. Приготовили еды на стол, для чего зарезали гуся, гостью решили порадовать и удивить  таким угощением. Во время застолья мать Станислава спрашивает у невестки, ну как, мол, тебе наша еда. На что она и говорит, что ничего, с голодухи, мол, и это можно есть. Понятно, что жительницу далёкой Камчатки удивить гусем нельзя. Пожила немного у них, да и отправилась снова домой, на Камчатку, к своим гусям. А Станислав позже женился на белоруске (к нам в деревню приезжала на подработку молодёжь из Белоруссии) и потом уехал с ней в её края.

А вот в деревеньке Пичаево пруд стоял отдельно от деревни, поэтому нами он назывался Пичаевским, а у них, в Пичаево – просто пруд. Сейчас деревень этих на карте и на местности давно нет, как их не было примерно до 1920 года. Кроме некоторых, которые были, но исчезли вслед за ними к концу прошлого столетия и тысячелетия. О Красном Кусте сообщали, что он прекратил своё существование с 2004 г. (В этом году умер последний житель этой деревни, насколько знаю – Сурков Александр Васильевич, родственник Незнановых, наших сватьёв.) Решение о Красном Кусте было принято Постановлением Тамбовской областной думы (№ 892 от 17.09.2004 г.). До этого деревня Красный Куст впервые упоминается по официальным сведениям на военных картах 1941 г. Конечно, наверняка и раньше упоминалась, просто официальными сведениями считаются общегосударственные издания, а не какие-то местные публикации. Так же, как и с Москвой. Ведь не на пустое же место позвал Юрий Долгорукий своего брата в 1147 году. Просто в истории сохранился этот документ, а других не было. Если, вдруг, например, появится, то, конечно, переделают год основания Москвы. Так и с Красным Кустом. Если появится какой-нибудь ранний официальный документ, то и время образования этого населённого пункта будет считаться другим. Но считать это уже давно некому. 

Сурков Александр Васильевич в какое-то время уезжал учиться в техникум, на радиомастера, окончил его, возвратился домой, в Красный Куст. Когда-то и к нам приходил ремонтировать наш радиоприёмник «Родина-52», работавший от сухих батарей. За все радиомонтажные работы (а уже в деревне стали появляться не только радиоприёмники, но и телевизоры) с Александром часто расплачивались натурой, сорокоградусной жидкостью, имевшую народное и государственное прозвище «водка», а кто и самогонкой, у кого она была. Так и стал он выпивошкой.

За Авиловым прудом, ниже по течению, несколько отдельно от деревни, стоял наш дом. Раньше и промежуток между Авиловыми и нами был застроен, и за нами, после наших соседей, Забановых (Кошелевых), стояли дома. Но время потом всех расселило-переселило, как потом, в свою очередь, и нас. В начале 60-х годов к нам в гости приезжала семья Молостовых, муж, жена и двое детей. Они жили за Забановыми. Помятуя о прошлой полуголодной жизни, они привезли с собой чуть ли не мешок булок белого хлеба, баранки и сушки, конфеты. Я не скажу, что мы в это время жили плохо в смысле питания, но Молостовы этого не знали. Помню, что всем от этого было неловко, и Молостовым, да и моим родителям.

Напротив Панюшкиного пруда жила моя вторая бабушка, бабушка Маша, Кудинова (Выгловская) Мария Васильевна.  Пруд  за  её  огородом  был  не  очень большой, плотина размылась и больше на моей памяти и не восстанавливалась. Воды в нём прибавилось, когда немного приподняли Авилову плотину.
 
Были времена, когда мы уже на разрушенной Панюшкиной плотине купались, а перейти эту размытую часть плотины можно было только в установленном купальном виде, если девчонки с нами были, или совсем без установленного, если были одни мальчишки, когда как. А перейти надо было обязательно, поскольку мы часто играли в Шанинском саду, который находился по другую сторону лощины. Если считать от бывшей Панюшкиной плотины, то при переходе через неё направо начинался как раз Шанинский сад, а налево находилась деревенька Свободный Труд. Можно, конечно, в обход, через Сурков пруд (плотину) попасть в тот же Шанинский сад (с другой его стороны) или через плотину Авилова пруда мимо деревеньки Свободный Труд (по низам огородов этой деревеньки либо непосредственно по самой деревне). Но так, через Панюшкину разрушенную плотину, практически из центра деревни, было значительно короче. Да и собирались-то мы примерно в этом месте нашей деревни, где и находится эта Панюшкина плотина. Здесь, можно сказать, находилось всё самое  главное: правление колхоза (отделения совхоза), клуб, магазин. Куда уж больше-то! А за этими всеми строениями как раз и находился весь наш «колхозный двор».

Я помню время, когда размытую Панюшкину плотину можно было перейти без всяких переодеваний, просто перешагнуть ручеёк. К нам приехала в гости тётя Тоня, Антонина Васильевна Журавлёва, сестра отца. Привезла мне сандалики. Я надел их, и мы пошли с тётей Тоней в гости к Собакиным, которые жили за лощиной в небольшой деревеньке Слава, за Шанинским садом. Проживала там Любовь Егоровна Собакина, мамина тётя и крёстная маминой сестры, Александры, сестра маминого отца, Кудинова Сергея Егоровича. Чтобы оказаться на стороне деревеньки Слава, как раз и надо было перешагнуть через этот узенький ручеёк. Я, конечно, очень беспокоился за свои новые сандалики, всё никак не мог перешагнуть, боялся оскользнуться и попасть ногой в воду. Тётя Тоня взяла меня на руки и перешагнула вместе со мной. А на обратном пути мы уже пошли в обход этого опасного для меня места – через Авиловскую плотину, по низам огородов Свободного Труда. И ещё помню, что когда мы переходили этот ручеёк, с нами вместе оказалась Незнанова тётя Люба, жена Незнанова Александра Степановича. Понятно, как и все взрослые, она прямо ахала, какие же на мне красивые сандалики. Конечно, после этих слов не мог же я допустить, чтобы они оказались в воде, а то и в грязи.

Шанин – это бывший владелец этих окрестных земель, помещик, но не владелец деревень. Да он и не мог владеть Красным Кустом, поскольку эта деревня появилась практически сразу после Октябрьской Революции, а может быть, и на год-два раньше. В то время из ближайших к хутору Шанина деревень была только Масловка. Место это называлось дачей, а в епархиальных сведениях 1911 г. оно названо хутором Шанина. Скорее всего, потому, что землю эту помещику дал царь за какие-то заслуги перед Отечеством. Может быть, и не самому Шанину, а его предшественнику. Дом у Шанина, как говорили старики, был очень красивый, большой, каменный, с большими подвалами. Пруд перед домом, при нас – Сурков пруд, был устроен для купания. Это не совсем Сурков пруд, а тогда – следующий за ним, получался под огородом уже Шадровых, наших односельчан. Дно пруда было кирпичное, но при нас уже заросшее илом, до кирпичей не добраться было. Думаю, что воду для пруда собирала плотина, расположенная за домом бабушки Маши, Панюшкинская плотина. Других плотин в этом месте, похоже, что и не было.

Сад был большой, в саду много больших деревьев, что для степной зоны весьма необычно. Но, что хочется отметить, из больших деревьев совсем не было осин, тополей, берёз и дубов. Да и хвойных не было, они у нас в степной зоне не росли. Были, кажется, ясень и вяз с необхватными для детей стволами, канадский клён. Много сирени. Весной прямо разноцветье этой сирени.
 
Шанин был любитель лошадей, конюшни были его главным и любимым делом. Да и не только его. В Тамбовской губернии в 1850 г. насчитывалось более 500 одних только конезаводов, не считая отдельных частных любителей разведения лошадей, как, например, Александр Николаевич Жерве, владелец имения села Львово, сейчас – Жердевского района (а в то время – Тамбовского уезда), где проживали наши предки с фамилией Чекалины. В Полетаево, да и в Токарёвке, проходили ежегодные конные ярмарки. Эти два населённых пункта попеременно были районными центрами. В одно время , как-то, таким центром стала Жердевка, после которой уже основательно утвердилась Токарёвка.

Навоз из шанинских конюшен свозили в один большой курган, нашу зимнюю радость. Когда в совхозе, при управляющем нашего 2-го отделения совхоза «Полетаевский» Костине Петре Константиновиче, это курганное удобрение стали развозить по полям, мы рылись в сыпучем перегное в поисках каких-нибудь вещичек. Мне тогда удалось найти осколок от чашки с синеньким цветочком. Белый, тонкий настолько, что прямо чуть ли не  просвечивался  насквозь.

После революции Шанин уехал за границу, так говорили в деревне. Дом его, конечно, не оставили в живых, разрушили, растащили  по  кирпичику. К нашему времени остались ещё глубокие части фундамента, уже оплывшие землёй, сделать с которыми ничего не могли, не разбивались обычными средствами. Помещик наш был весьма богатый, капитал заработал на лошадях. Говорили, что когда Шанин уезжал из России, то драгоценности свои он закопал в саду. Понятно, народ потихоньку искал эту шутку. Потом говорили, что тайно его сын приезжал за добром, и опять за сыном стали перекапывать другую шутку, ведь всё-то не мог бы он увезти.

По другим сведениям, по официальным, Шанин за границу не уезжал, а переселился в 1917 г. (либо его насильно переселили) в Троицкий Росляй, где в 1930 г. был репрессирован как кулак вместе со своими домочадцами (женой и несколькими детьми). Я нашёл в Интернете одну близкую фамилию и сведения о них, что вполне могло относиться и к указанному помещику-хуторянину.

Шанин Алексей Николаевич (1870 – 1930), почётный потомственный гражданин города Коломны. С 1908 г. проживал на даче в имении Шаниных (в Тамбовской губернии, Тамбовского уезда). Жена Евфимия Францевна (1883), германская подданная, из Риги, дети: Владимир (1907), Сергей (1908), Пётр (1912), Евфалия (1913). В 1930 г. был репрессирован как кулак, вместе со своими домочадцами.

  Позже, за нашим огородом, построили деревянный мост, которым можно было пользоваться практически круглый год. Разве только за исключением одного-двух дней в половодье, когда вода шла самая бурная, переливалась намётом даже через этот мост. Естественно, что мост этот стал называться Чекалинским. Даже в деревне частушка такая была:

                Под Чекалинским мостом
                Рыба плавает с хвостом.
                Девки ловят и едят,
                Карапузиков родят.

Мы на это обижались, потому что для детского возраста частушка воспринималась дразнилкой.

Плотины были единственной дорожкой, которая связывала нас с миром, потому что мир весь, это – Полетаево, Полетаевская школа, районный центр с железнодорожной станцией, больница в том же Полетаево, областной центр и всё прочее, находился в разноудалённых местах, но по другую сторону лощины. Даже и не одной лощины, а лощин Токайских истоков. Некоторые деревни нашей группы, Верблюдовка, Красный Пахарь, Масловка, находились как раз с той стороны лощины, которая и была «по другую сторону», поэтому плотина им для посещения другого мира была не нужна, и время весенних разливов не было им особой помехой. А вот для нас было не так. Да ещё и другие деревни, сравнительно дальние, пользовались нашими плотинами. Им можно было, конечно, добраться кружными путями, например, через Девятку на Полетаево. Но в весеннюю распутицу это было бессмысленно и бесполезно, потому что дорог нигде не было, как тогда, так и до сих пор, вероятно. Дороги были грунтовыми, наезженными по одному и тому же месту. А в распутицу и по наезженной-то дороге, которая называется в топографии грунтовой или полевой, проехать было проблематично, а то и невозможно.

Весенняя четверть, третья, самая тяжёлая. Во-первых, она самая длинная, больше двух с половиной месяцев. Во-вторых, за это время проходил как раз переход от зимы к весне. В-третьих, ожидание конца четверти связано с тем, что наступало время каждодневных возвращений из школы домой. Пусть и далеко это, километров пять-шесть, а то и больше, для кого как, но лучше – домой. А тут ещё окончание четверти для нас зависело от наступления половодья. Надо было так угадать, чтобы передать школьников по деревням до срыва плотин водой, и чтобы каникулы закончились с окончанием половодья. Какие-то непонятные строгости. Бывало, весна задержится на неделю-другую. У всех в городах каникулы уже прошли, а у нас четверть на это время удлиняется. И не до учёбы совсем.

Ребятишек на зиму отправляли в интернат, в Полетаево. В нём, при школе, они и жили. С собой приносили продукты, как им скажут, на неделю. И вот в понедельник каждый нёс мешочек с будущей едой. Так продолжалось примерно две средних четверти. А первую и почти всю четвёртую четверти школьники бегали туда-обратно, дом – школа. Кто – на велосипедах, кто – пешком, а кто – на багажнике велосипеда, по очереди за педалями.

Мы с братом жили на квартире у Костроминых, Михаила Алексеевича и Марии Никитичны. Ещё квартировался у них Андрей Иванович Семёнов, из деревни Карловки, что находится от села Полетаево через Калиновку (Рудовку), в которой имелась и имеется и сейчас Покровская церковь (храм Покрова Пресвятой Богородицы). В этой церкви венчались в 1946 году отец и мама (как раз её только что открыли для богослужений), крестили нас, детей, Мишу, меня и Валю.

Покровская церковь строилась с 1818 по 1825 гг. на средства местных прихожан. Они же сами готовили кирпич, в раствор, для крепости, подмешивали яичный белок. Архитектор этого храма А.А.Михайлов. Храм имел три престола: главный – в честь Покрова Пресвятой Богородицы, два других, приделы, – во имя Казанской Иконы Божией Матери и во имя Пророка Божия Илии. В 1930 г. храм был закрыт, переоборудован под зернохранилище, а потом – под склад. По просьбе прихожан храм вновь был открыт для богослужений, как я уже сказал выше, в 1946 г.

Эта церковь раньше называлась главной, а приписной к ней являлась деревянная тёплая церковь в селе Полетаево во имя св. Михаила Архангела, построенная в 1810 г. на средства помещика Полетаева. Он и переименовал это село в Полетаево из бывшего названия Ново-Архангельское, которое таковым названо на топографической карте Менде 1862 г. В 1879 г. эта Полетаевская церковь была перестроена на средства прихожан. В церкви Михаила Архангела была местночтимая Вышинская икона Божией Матери. Приход был открыт в 1818 г. В 1911 г., по переписи, в Полетаево был 131 двор, мужчин – 518, женщин – 509. Великороссы, занимались земледелием. В приход церкви входили деревни Девятка, Масловка, Эсауловка, Васильевка, Харёвка. Кроме того, в приход входили и отдельные дворы и хутора. Полетаевские выселки (в полуверсте от Полетаева), большие хутора Преснякова, Шанина, Щукина и Потапова. Наших деревень, Красного Куста, Путь Правды, Пичаево, Верблюдовки ещё не было в это время.

Андрей Иванович Семёнов работал и заведующим и рабочим одновременно на складе горючего.

Наша квартирная хозяйка, тётя Маша, была моложе дяди Миши примерно на двадцать лет. Люди они были добрые, хорошие, компанейские. Дяде Мише было тогда под семьдесят лет. У них часто бывали сборы-компании их многочисленных полетаевских родственников. Выпьют, напоются песен, когда и разругаются, а потом приходят на другой день помириться. С нецензурными выражениями у них было совсем свободно, у всех, у хозяев и их гостей. Нам говорили: «Вы не слушайте». Или: «Сережа, ты уж прости, но как же ещё сказать?» А мы и не обращали на это никакого внимания. Да и в деревне-то это воспринималось как само собой. Правда, в нашем доме, у Чекалиных, никто никогда нецензурным словом разговор и дело не украшал.

Хозяин и хозяйка квартиры, а также и их родственники, курили нещадно. Кто что. Дядя Миша (Андрей Иванович называл его – «дед Мишка», да и мы – тоже, на что он, естественно, не обижался) и тётя Маша использовали только самосад, другого им просто не хватало для крепкого вдоха. Дядя Миша сам выращивал этот самосад. Хорошо помню, как он его сушил и перемалывал на махорку: исключительная в доме была в это время атмосфера – стоял сплошной чих, особенно у заготовителя. А Андрей Иванович был астматик. Когда уж совсем невмоготу было, взмолится, что двери, хоть, давайте откроем.

Дядя Миша (дед Мишка) до революции, да и потом, во время НЭПа, ещё молодым, работал у какого-то коннозаводчика, а на ярмарке коннозаводчиков в Полетаево был маклером по продаже лошадей.

А то усядутся в карты играть, в «дурака». До посинения, со счётом, кто больше остался, с обидами. Андрей Иванович с ними часто играл. Он играл без обид, но с азартом, игра всё-таки. Когда Андрея Ивановича не было, а вдвоем хозяевам было не так интересно играть, то приглашали меня, пацанёнка. Играл. Только шторы завешивали, чтобы в окно с улицы не увидели. Учительские дома стояли как раз напротив дома наших хозяев. Брат мой никогда не играл, не любил. А я в карты до сих пор люблю играть, в преферанс ли, в «дурака» ли (подкидного) или ещё во что. Оттуда, наверно, и пошло.

Вообще у наших хозяев компания была весёлая. Часто они собирали своих родственников на великие и малые церковные, государственные и свои (местночтимые домашние) праздники. Обязательный сбор был на именины Михаила Алексеевича, на Михайлов день (день Архистратига Михаила), который празднуется 21 ноября. Тем более, что в этот день в Полетаево престольный праздник, по бывшей деревянной церкви Архангела и Архистратига Михаила. Её закрыли одновременно с главной церковью Покрова, что находилась в Калиновке. Тётя Маша рассказывала, что когда закрыли эту церковь, то часто в её подвалах слышали плач Богородицы, Вышинской, вероятно.
 
Выпивали у них, конечно, потом пели песни. Михаил Алексеевич всегда был дирижёром. Такт задавал правой рукой со средним коротким пальцем, который где-то отхватило ему в пору его бурной молодости. И чтобы ни-ни! Ни вперёд не заскакивать, ни назад. А песни пели очень разные. «Пряху», например. Но дядя Миша всегда в ней вместо «В низенькой светёлке…» обязательно пел, и все за ним, «В низенькой халупке…». «Ой, мороз, мороз», про ямщиков разные песни, «Коробейники», простые и с другим лексиконом, не совсем нормативном. Но это я сейчас, почему-то, обратил внимание на то, что они пели и песни, которые в деревне за столом тогда не пели, да и сейчас не поют. «Отцвели уж давно хризантемы в саду», «Москва златоглавая», «Ах вы, кони, мои вороные», «Дремлют плакучие ивы» и другие. У них я услышал впервые «Серенаду» на слова Владимира Соллогуба («Накинув плащ, с гитарой под полою…»). Пели и другие романсы на несколько голосов, которые я после только через большое время и услышал. Скорее всего, что эти песни пришли из их прошлого, из родительских домов времён «до революции». А уж эти деревенские застольные песни наложились на старые в связи со сменой политического климата. По дяде Мише не так видно было, что он из бывших богатых. А вот на его сестре, Любови Алексеевне, это было написано. Да и все они грамотные были, и, не смотря на матерные слова, проскакивающие в их разговоре, говорили складно и по делу. И уж как им было не материться, если у них на памяти, ещё совсем недавно, были их богатые дома? Прямо здесь же, в Полетаево.

До пятого класса у нас в деревне была начальная школа, которая обслуживала все близлежащие деревни. В эту начальную школу ходили и мои родители, мои тёти Шура и Маша (со стороны мамы), тётя Сима – со стороны отца. Да и все, кто тогда жил в Красном Кусте и близких к нему деревнях. В начальной школе работали при мне две учительницы, Клавдия Семёновна и Полина Сергеевна. Клавдия Семёновна жила при школе, а Полина Сергеевна приходила каждый день из Полетаево, потом, позже, она квартировала в Масловке, в соседней с нами деревне. Всё раза в три расстояние поменьше было. В Калиновке (в другой Калиновке, на юго-восток от Красного Куста, сейчас её тоже уже нет на местности и на карте) была своя начальная школа. В ней работала Анна Александровна Незнанова, подружка моей тёти, тёти Тони. Анна Александровна ходила на работу в эту школу из нашей деревни, там же и снимала квартиру. Казалось бы, при перестановке мест слагаемых, удобнее было бы работать ей в нашей же деревне. Но, как полагали у нас в семье, уходила Анна Александровна из дома на неделю от домашней работы. С детства её от этой работы оградили, так и осталось. А домашним хозяйством занималась её мать, тётя Люба, отец, Александр Степанович, да ещё тётка её двоюродная, Клавдия Ефимовна Мамонтова, которая жила в их доме с детских лет на неизвестно каких правах. Существо, исключительно не требовательное к себе. Хозяйством Анна Александровна не занималась, не приспособилась, поэтому, когда умерли её родители, она переселилась в Токарёвку, оставив всё хозяйство вместе с половиной дома на Клавдию Ефимовну.

Анна Александровна очень хорошо играла на аккордеоне. Мне кажется, что музыкальный слух у неё был довольно хороший. Когда к нам приезжала тётя Тоня (Антонина Васильевна), то она обязательно бывала у Незнановых. С Анной Александровной она дружила. Выйдут на улицу, сядут на лавочку у дома, Анна Александровна что-то играет на аккордеоне, и вместе поют. А то и Тётя Тоня примется плясать с частушками. Для этого – никакой, конечно, выпивки. И народ соберётся послушать и посмотреть. Всё-таки развлечение. Когда появились у нас Костины (Пётр Константинович был управляющим нашего отделения совхоза «Полетаевский»), то очень часто в нашем клубе перед фильмом был импровизированный концерт: на гитаре играла Ксения Андреевна, жена Петра Константиновича, а на аккордеоне – Анна Александровна. Помню, что часто пели песню, в которой есть слова «Взял бы я бандуру, тай спевать бы стал…». Анна Александровна организовала в Калиновской школе театральный кружок, с которым гастролировала по окрестным клубам. Но этих окрестных было всего два, у нас, в Красном Кусте, да и в Полетаеве. Кажется, что они ездили и в Токарёвку с выступлениями, и даже занимали там какие-то призовые места. А в нашей окрестности лучше этой концертной группы не было.

Когда мы с Незнановым Сашей, моим другом, ездили в Полетаево на 25-летие окончания школы, летом 1991 года, то мы встречались и с Анной Александровной (она – Сашина двоюродная сестра). Поезд из Москвы пришёл рано утром, до автобуса на Полетаево было ещё много времени, вот мы и пошли к ней домой. Она очень обрадовалась, меня сначала не узнала, а когда Саша ей сказал – кто я, она настолько стушевалась, что стала меня называть Сергеем Ивановичем. Она, по старой памяти, сыграла нам на аккордеоне. Поговорили о моих родителях, о жизни в Узуново, передала всем им большой привет. На том и расстались.

Так вот, в начальной школе на четыре класса было два учителя. И помещений с партами было два. В одном помещении учили первый и третий классы, а в другом – второй и четвёртый. Как учительницы наши умудрялись за сорок пять минут одновременно с двумя разными классами управляться, ума не приложу? Но, вероятно, ум свой они прикладывали грамотно, поскольку я, например, дискомфорта от учебы в начальной школе не испытывал, не помню каких-либо помех всему, что требуется для пятого класса и далее. Нас научили не хуже, чем при общении один на один, учитель – класс.

В школу я пошел в 1955 г., мне не исполнилось ещё шести лет, только через месяц исполнилось. Я уже мог читать бегло, писать, дедушка Василий меня научил. Помню, что дал он мне для этого карандаш и разлинованные горизонтально листочки серого цвета из своей тетради (амбарной книги). На одном из них он написал все буквы, печатным шрифтом, а я потом срисовывал их такими же с параллельной подсказкой дедушки – какая это буква. Книжек для чтения у нас в доме не было, выписывали только газету. Вот по ней я, практически, и научился читать. Легче стало, когда Миша пошёл в школу. Я уже стал читать все его учебники. Сначала, конечно, букварь, а потом и арифметику. Алфавит для письма и само письмо (рукописными буквами) я учил параллельно с Мишей. Этот предмет в школе тогда назывался «чистописанием».

Когда по домам ходили записывать в школу, я тоже попросился, но мне отказали. Дошло до слёз, так хотелось в школу. Чтобы успокоить меня, учительница, Клавдия Семёновна, сказала, что записала меня. А я попросил посмотреть, но свою фамилию не увидел. Я и рукописное письмо мог не только писать, но и читать. Опять в слёзы. Но уж на этот раз сдалась Клавдия Семёновна, родители были согласны. Потом ей пришлось объясняться с отделом народного образования за такие неразрешённые вольности. Обошлось дело, по-моему, выговором.

Занятия в школе заканчивались в субботу. На воскресенье все расходились из Полетаево по домам, а утром, в понедельник, – весёлой толпой  к знаниям. Зимой, если погода была подходящая, то мы все одной компанией шли домой. Кому по пути, те вместе и шли, с пятого по десятый (а потом и одиннадцатый) классы. Младших одних не отпускали. Тем более, что детей-то в семьях было по нескольку. Приди-ка ты, восьмиклассник, домой без брата или сестры пятиклассников. Обратно и пойдешь, встречать. Если зимний день был ненастным, сильный мороз или, чего доброго, пурга, то провожающими с нами уходили, а потом и возвращались снова в Полетаево, наши учителя-мужчины. Чаще всего в нашем направлении провожающим был Виктор Николаевич Ходяков. Он курировал наше направление: Красный Куст, Пичаево, Верблюдовка, Путь Правды, Калиновка и другие ближние деревни. Учителя разводили нас по домам и во время половодья, на весенние каникулы. Помню, что в ненастную погоду Виктор Николаевич доставлял всех нас, со всех наших ближайших деревень, только до нашей деревни, Красного Куста. А потом уже все разбредались по своим гнёздам, кроме Калиновских, за которыми снаряжали к этому времени своих, местных поводырей. Нам-то было проще, не заблудишься, потому что деревни переходили одна в одну без перерыва.
 
Часто успевали перебраться домой ещё до срыва плотин. Но однажды, я учился в классе шестом-седьмом, не успели. Сорвало верхнюю Воробьёвскую плотину, и началась цепная реакция. Когда мы подошли к переправе, к Авиловой плотине, последней в цепочке наших прудов, дальше уже шли Масловка и Полетаево, голоса рядом не было слышно. А на другой стороне – наши родители. Верх плотины ещё не успел промыться, вода намётом шла через мёрзлую насыпь.

Всех нас переправили. А взялся за это Николай Рябов, наш, хотя он и из Калиновки, местный богатырь. Среди наших мужиков сильнее его не было, как говорили старики, и по их временам – тоже. Так вот он и ещё один крепкий мужик, тоже калиновский, с вилами в руках для упора, устроили на своих плечах переправу.  Я помню, как ощущалась его (мне достался как раз Рябов дядя Коля) дрожь при переходе. Не от боязни слететь, он этого не допускал, от напряжения. Оба переправщика были в больших болотных сапогах, а уровень потока воды был выше колен.

И вот что странно. Конечно, хочется домой, каникулы. А домой хочется всегда, даже и не из-за каникул. Но как же взрослые решились на такой рискованный шаг? Можно было вернуться назад на два-три дня. Каникулы немного передвинуть. Значит, не только нам домой хотелось. Нас ждали.

Уже позже совхоз, при управляющем нашего отделения, Костине Петре Константиновиче, организовал перевозку детей-школьников зимой и в распутицу на тракторных санях. В понедельник рано утром, ещё по темноте, отвозили в школу, а в субботу, после обеда, развозили назад по домам.

Весенние каникулы проходили под знаком Солнца и Воды. Небольшие утренние заморозки немножко усмиряли многочисленные ручейки, а уж днём, нам на радость, они резвились вовсю, вместе с нами. Валенки с калошами уже не годились для этих игр. Только резиновые сапоги. Срочно мастерились всевозможные кораблики-лодочки и прочие плавучие средства. Устраивались недолгие снежные плотины. А самое главное происходило на настоящих плотинах. В первые утренние часы каникул, после сна, прислушиваешься, не шумит ли плотина. И вот, наконец: «Плотину сорвало!!!» Вода мчится через верх земляной насыпи упругим потоком. Это чувствуешь, когда в него заходишь с краю, до предельно возможного по высоте сапог уровня либо до того момента, когда ноги уже опасно переставлять, когда они не удерживаются на ещё мерзлом грунте и скользят под напором воды. Верх плотины постепенно размывается, углубляется, вода хлещет не широкой полосой, как сначала, а мощной, шумной, узкой струёй, и падает в бурлящий котлован. Лед на пруду ещё держится, но постепенно переламывается. Он хрупкий, на изломе видны длинные, как будто отдельные столбики льда, похожие на кристаллы горного хрусталя. Вода в пруду затхлая до головокружения.

Дальше поток от Авилова пруда мчится в сторону нашего огорода и недалеко за ним разливается по широкой и глубокой лощине. Вот здесь уже есть льдины, на которых можно прокатиться. Правда, не всегда удачно. Мы так однажды с Шуркой Незнановым прокатились вдвоем на одной льдине. Льдина была скользкая. Не успели мы подобрать устойчивого положения, как оба оказались в воде. Обожгла, как кипяток. Выскочили на берег, воду из сапог вылили – и по домам. Мой-то дом рядом, только взбежать на пригорок, а Шурке порядком бежать, почти до середины деревни. Бабушка оставляла его просушиться, но он поскакал на высшей передаче. Потом у родителей со мной был разговор, только разговор. Причём, не о мокрой одежде и обуви, а о возможных последствиях.

Вообще в нашем доме за шалости детей не ругали, на крик не переходили и, тем более, никогда не били, даже условно. Я здесь и дальше, когда говорю о детских годах, всех сверстников называю и буду называть Мишками, Сережками, Шурками, Гальками, Витьками. Так называли мы себя и взрослые нас. Да, словом, и взрослые, со своего детства, чаще всего так между собой и общались. Часть из Колек стали Николаями, часть стали величаться по имени-отчеству, а другие так и остались Кольками. Спроси, например, сейчас, где живет и что делает Авдюхов Станислав. Тебя ещё спросить могут, о ком это речь. А Стаську Авдюхова все знают и помнят о нём всё. Сколько бы половодий не прошло в жизни тех, кто встречал их со Стаськой.

Половодье! Слово-то какое! Полый – это пустой. А здесь-то от слова полный. Только буква н выскочила, вымыло её в какое-то время за ненадобностью, и слово стало самостоятельным. Полная вода – половодье. Не говорят же «пололуние», а полнолуние. А самостоятельным слово это стало потому, что и в голову никому не придёт по-другому его воспринять. Нет пустой воды, есть половодье.

Прикатит весна, прошумит половодьем, промоет наши души и косточки, что-то изменит, хоть не намного, но обязательно изменит. И каждый Новый Год начинается у нас не с первого января, а с возгласа:
– Плотину сорвало!!!