Охота

                В редакции 2018 года


                «…сильный зверолов, как Нимрод,
                перед Господом»
                Бытие, 10:9

Охота пуще неволи. Раньше, когда охота была работой для добывания пищи, она и не сравнивалась с неволей, даже и охотой не была, а работой, борьбой за существование. С неволей она стала сравниваться, когда стала праздной, когда она стала своеобразным ритуалом, развлечением для праздных. Опять же не для всех праздных, а для людей, имеющих к этому азарт. Дай мне, например, ружьё, снаряди разными боеприпасами, не возьму я его и не пойду никуда убивать не нужных мне для моей жизни зверей или птиц. Нет у меня к этому азарта, а значит и желания. Кстати, с рыбалкой – то же самое, хотя и приходилось ловить рыбу в детстве, да и в другие годы.

Вспомним нашу недалёкую историю времён Л.И.Брежнева, когда они всей правительственной когортой отправлялись на охоту, даже и документальных фильмов на эту тему наснимали много. А то ещё и пригласят с собой видных иностранных гостей, тоже позабавиться. Ну что они, голодные, что ли? Нет, просто охотники-любители, для политического времяпровождения. Пусть и никакого особого отношения всё это не имеет к моему повествованию, но я приведу одну из фотографий политического отдыха нашего бывшего Генсека Брежнева. И ведь специально держали для этого заповедное место (и не одно!), лесные домишки для ночлега, разную обслугу. И всё, конечно, за государственный счёт.

Появилась возможность, и не праздные люди стали охотниками. Как сказала одна преподавательница математики на моей работе, не в отношении охоты, по другому поводу, но и сюда это прицепить можно: «Процент сдвинутых по фазе в обществе всегда остаётся постоянным». Так вот, процент этих сдвинутых по фазе в отношении охоты – тоже постоянный. Процент этот можно слегка прикинуть: количество членов общества охотников, отнесенное к числу жителей, имеющих право держать ружьё, и умноженное, конечно, на сто. Поскольку члены общества охотников – абсолютное большинство – мужчины, то и относить их число надо к числу взрослых особей мужского пола. Не так уж и много окажется, но достаточным, чтобы истребить всю фауну. Поэтому и устанавливают разрешенные сроки охоты (но, конечно, не для особ, всенародно избранных), ограничивают возможности убийства никому не нужных для поддержания своей физической жизни зверей. За исключением тех случаев, я повторюсь, когда охота является условием существования человека.

Брат, Михаил, охотник и рыбак. Азартный и заядлый. Сейчас ему не до этого. Живет в деревне, хозяйство большое. В собственности семь гектаров земли. До недавнего времени две коровы было, по два-три поросёнка, кролики, куры-гуси-утки, пахать-сеять-убирать надо. Пасеку завёл, сейчас уже больше двадцати пчелиных семей. Да и до недавнего времени работал ещё и учителем в школе. Не до азарта охотничьего. А привил ему охотничью страсть ещё в Красном Кусте наш сосед, ближний от нашего хуторка, Иван Тарасович Авилов, или, как его звали, Иван Таращ, или просто – Таращ.  Брал он брата с собой на рыбалку ещё пацанёнком, а потом на настоящую охоту и товарищем, со вторым ружьём.

Иван Тарасович лицом был известным не только в наших деревнях, но и далеко за их рубежом. Он был охотник и рыбак. А это по нашей местности большая редкость. К таким занятиям относились как к некоторой человеческой слабости, а человека с такими слабостями воспринимали как не от мира сего, устоявшегося, деревенского. Но он не был предметом каких-либо насмешек. Ни в коем случае. Его уважали. И рассказы его охотничьи и рыбацкие о том, как от него зверёк убежал или рыба сорвалась размером в размах двух рук (таких размеров рыб в наших ручейках и не было), воспринимались с пониманием и снисходительностью. Такие, не от мира сего – все такие, по фазе несколько того, сдвинутой. Входящие как раз в постоянный для любого человеческого общества постоянный процент «сдвинутых по фазе». Иван Тарасович, пожалуй, один из редких, кого удостоили безобидной деревенской частушкой местного значения и производства:

                - Ох, Таращ, ты, Таращ!
                Ты глаза-то не таращь,
                У твоёй у Дарии
                Глаза тоже карии.

Дарья – это жена Тараща. Я привёл эту частушку в том звучании, как она у нас поизносилась.

Любил Таращ и немного приврать. Да он и знал, что ему вряд ли верят, но и здесь охота пуще неволи. Например, один из случаев. Жара как-то летом стояла жестокая. Засуха, словом. Земля как камень, и поливы на огороде толком не помогали. Иван Тарасович ходил по каким-то надобностям в деревню Зеновку, которая километрах в десяти от нас. Возвращается, спрашивает:
– А что, у нас тут дождя-то не было?
– Да нет, Иван Таращ, какой дождь! Вон, солнце-то, как жарит!
– Да? А в Зеновке-то прямо пролил. Я вот, хорошо, в сапогах резиновых пошёл, а то бы…. Иду там, не заметил, и в лужу обоими задними ногами и попал.

И показывает на свои обои задние ноги. А сапоги у него, действительно, грязные. Ну надо же было ему, возвращаясь, на пруду под их домом (Авиловом пруду) по пути сапоги вымазать, чтобы рассказать эту байку. Не помыть от пыли, а именно специально вымазать. Правда, тут уж и не охотничья черта, это уже шутка. Но, одно к одному.

Ружьё отцу в подарок, будто бы для охраны дома, привёз его и наш зять, Николай Яковлевич Журавлев, муж сестры отца Антонины. Понятно, что никакой охраны и не предполагалось. Но все знали, что у Чекалиных ружьё, поэтому за свою пасеку мы могли быть относительно спокойны. Ружьё – одностволка, шестнадцатого калибра, тульского завода, по-моему. Хорошее, било довольно кучно. И мне приходилось стрелять из него, лет в четырнадцать, под наблюдением отца, конечно. Для моего возраста отдача была крепкая даже при нормальном заряде патрона. Ощущалась в плече долго.

А вот и добавка к этому ружью, всплывшая совсем недавно, на этих днях. 12 февраля 2017 года я был на похоронах Незнанова Саши. Он с семьёй проживал в Заворово Раменского района Московской области. После отпевания в местной церкви Живоначальнлй Троицы к нам с Мариной, моей женой, подошла, как оказалось, Татьяна, дочка Незнанова Владимира Филипповича, немного поговорили, и мы уехали домой. Потом Татьяна связалась с Володей Незнановым, её двоюродным братом, который живёт в Кишинёве и рассказала ему, что за поминальным столом она сидела рядом с какой-то бабушкой, которая её расспрашивала, кто она, чья она и откуда. Татьяна рассказала. На что эта бабушка ей упрекнула: «Это твои Колька с Володькой застрелили у нас двух уток». У нас – это у Мамонтовых, которые жили в конце нашей деревни. Эти Мамонтовы были родственниками Незнановым по линии второй жены Филиппа Степановича, Марии. «Колька» – это Николай Филиппович, отец кишинёвского Незнанова Володи, а «Володька» – его брат, Владимир Филиппович, как раз отец этой Татьяны. Но дело в том, что уток застрелили совсем не Володька с Колькой, а непосредственно Журавлёв Николай Яковлевич, который и привёз из Москвы вместе со своим племянником Михаилом это ружьё в подарок отцу, Ивану Васильевичу. Вот он и сходил опробовать свой подарок. Когда они принесли этих двух уток к Чекалиным, то отец сразу заметил, что птицы меченые. Пошли по этим домам, напротив Суркова пруда, под чьими огородами были убиты утки, оказалось – Мамонтовы. Об этом инциденте вспомнила тётя Сима, мама Володи Незнанова, которой Володя рассказал эту историю с «Колькой» и «Володькой». Уток потом поделили. За одну заплатили деньги и съели «охотники», вместе с Чекалиными, где они находились, а вторую, как сказали хозяева уток, «мы съедим сами».

Володя прислал мне письмо об этих событиях и воспоминаниях. И у меня тоже что-то в памяти прорезалось в отношении этих событий. В 1970 году я повёз в Кишинёв в гости к Журавлёвым Антонине Васильевне и Николая Яковлевичу бабушку Веру. У меня в это время были зимние каникулы (я учился в институте), значит, дело было в конце января – первой декаде февраля месяцев. За праздничным столом в честь нашего приезда, выпивший Николай Яковлевич стал рассказывать про какую-то охоту в Смоленской области. На что тётя Тоня, махнув рукой, произнесла фразу, в которой слово «охотник» прозвучало примерно так же, как в мультфильме про Простоквашино у кота Матроскина в отношении Шарика, так, с некоторой расстановкой слогов, по-табаковски, – «охотничек». За столом прокатился смешок со стороны тёти Тони, бабушка Вера только ухмыльнулась, а я просто ничего не понял, да и что бы я понял, если не знал этой истории про уток. И вот только теперь это и всплыло и сопоставилось в моей памяти, как сказал кишинёвский Володя Незнанов – «сошлись все пазлы».

«Пазлы» и дальше продолжают складываться. Когда я рассказал в сентябре 2017  года, в Подхожем, куда мы с Мариной приехали для посещения могил моих родителей, эту историю с утками брату Мише, он засмеялся и сказал, что он всё знает, поскольку сам присутствовал при этом, на той самой охоте, с Николаем Яковлевичем и его племянником.

И ещё про то же ружьё. Не про наше, но про ружьё. Пошли на охоту Николай и Владимир Филипповичи, Незнановы. Больше, кажется, никого с ними не было. Пошли на зайца. Устали. Присели отдохнуть и выпить-закусить, чем Бог послал, то есть что с собой взяли. И тут к ним неожиданно выбегает какой-то ополоумевший заяц. Прямо под их скатерть-самобранку. Шустрый Владимир не растерялся и прикладом оглоушил этого зверя. В Кишинёве у Незнановых есть фотография двух охотников с этим зайцем. Володя говорит, что очень плохого качества, копия с неё получается очень плохой, поэтому он и не прислал, а прислал только своего отца, Николая Филипповича с двухстволкой, вероятно, Авилова Ивана Тарасовича, Тараща, да и со стаканом водки в руке.

Незнановы Николай и Владимир Филипповичи – сводные братья моего друга Саши. Николай был старше Саши на 21 год, а Владимир – поменьше, лет на 18-19 старше. Когда родился Саша (в начале мая 1949 года), привезли его из Полетаевской больницы домой, а дома у них в это время находился Николай, вероятно, сразу же после службы в армии. Отец Саши, Филипп Степанович, и говорит, шутя, обращаясь к новорожденному:
– Ну, вот, Сашок, поздоровкайся с дядей Колей.

Мы про этот эпизод часто вспоминали, когда разговор в семье заходил о жизни в Красном Кусте, о Незнановых.

Миша сам катал дробь разной величины. Нарубит свинцовых кусочков из отлитых им же свинцовых прутков разного диаметра, разберет по одинаковым размерам, высыпет всё это на нагретую чугунную сковородку, а другой тоже нагретой чугунной сковородкой, размером поменьше, катает. Не так уж и кругло получалось, как покупная дробь, но зато не надо было покупать. Только порох. А пыжи войлочные брат тоже сам делал из старых валенок. Делал и картечь, и жаканы, и мелкую дробь-пшено на мелких птиц. И следил за ружьём, ствол шомполом числил до блеска. Да и мне нравилось этим заниматься. А лучше это делать сразу после стрельбы.

Зверей в наших краях было мало. И по количеству, и по названию. Зайцы, да редкие лисы.

Пошёл однажды зимой брат на охоту на зайца. Как раз после свежего снегопада. Нашёл след, пошёл по нему зайца искать. Без лыж был.

Да у нас тогда и лыж-то не было нормальных. Отец сделал нам лыжи из досок, в горячей воде распарил и загнул мыски, прикрепил ремённые петли для ног – и катайся на здоровье. Да мы и катались, с кургана. Правда, от времени мыски стали распрямляться, отец их снова загибал. На таких лыжах далеко не убежишь, тем более – в погоню за зайцем.

Но, надо сказать, что в определенный период зимы снег в степи не рыхлый, а уплотнённый, убитый ветром. Только вот свежий снег ещё рыхлым остаётся.

Шёл-брёл наш охотник, ружьё наизготовку. Стронул в одном месте зайца, но для выстрела не поспел. Пошёл дальше. Уже на другой лёжке смог выстрелить в бегущего и ранил его. А потом бегал за раненным этим зайцем несколько часов и только к вечеру смог пристрелить. Домой уже затемно вернулся. Стёр ноги в валенках в кровь. Но гордый, с зайцем в руках за задние ноги.

А то, что брат убивал или ловил, сам он и не ел либо ел с неохотой. А вот приготовить умел и любил, ещё со школьной скамьи поварничал. Впрочем, и сейчас готовит и делает это с охотой. Умеет всё – насолить-наквасить, наварить-нажарить, копчёности разные, колбасу, зельц и прочие вкусности. Да и с выращиванием у него получается неплохо. С огородом управляется (управляются вместе с Надей, женой), с разной скотиной – тоже.

Рыбу в Красном Кусте в пруду в то время на удочку не ловили. Ловили, да она не ловилась. Не голодная была. Пруды были богатые кормом. И вегетарианцам хватало и хищникам, щукам и окуням. Хищники названные, вообще-то, в небольших прудах не живут. Это чуть за нами, в сторону Масловки, были два небольших озерца речки Токай. Вода в этой части Токая хоть и слабо, но проточная. Там такой народ и обитал. А в наших прудах водился только красный карась. А вот в озерцах, помимо щук и окуней, – пескари, голавль, лини, белый карась, приходили сюда из системы сравнительно больших речек: Токая, Хопра, Дона.

Рыбу ловили бреднем или сетью. Да и ловцов-то было –  всё тот же Иван Таращ. Ему иногда и заказывали:
– Иван Таращ, гости к нам из Москвы приезжают. Ты рыбу-то не собирался ловить? Так на нашу долю оставь?!

Оставлял, получал свою долю, горькую. Для него-то она сладкая была, а вот для тёти Даши, жены его, – горше некуда. Да хоть не из дома деньги на это.

Удочками ловили только приезжие гости. Приезжали на отдых в свой отпуск, привозили все снасти, любых червей накопают на любой вкус (навоза-то много на каждом дворе было) и сидят весь день с раннего утра до позднего вечера вхолостую. Хоть на зорьке, хоть после неё. Рыба признавала только сеть и бредень. И опять, за сетью – к Ивану Таращу. Он, как водится, с ними в компанию. Пока сеть стоит, идут споры-разговоры за откуда-то взявшейся бутылкой и нехитрой закуской.

Были и ещё способы ловли рыбы. Вершой и кошёлкой.

Верша – это два плетёных из прутьев деревянных конуса, один в другом. Маленький конус с открытым отверстием – на вход, а большой конус – камера предварительного заключения. В конце большого конуса отверстие, которое на время лова было закрыто. В вершу клали какую-нибудь пахучую приманку для рыбы. Например, обугленное на костре коровье или лошадиное копыто. На такую приманку очень хорошо шли раки, но у нас их не было. Заплывала рыба в камеру, а назад выйти не могла. Может быть, и удавалось какой-нибудь рыбке случайно проплыть назад во входное отверстие, но таких было мало.

Кошёлкой, длинной такой, тоже плетёной из прутьев, ловили как бреднем, вдвоём. А маленькой кошёлкой, так и одному можно было. Заходили в пруд и забредали, что попадется, к берегу. Так мы в пруду красных карасей ловили. В какое время ещё пойдёшь ловить. Если пруд вовсю уже зацветёт, то уж тут не обойтись без чесотки. Насколько будешь мокрым, настолько покроешься потом сплошной сыпью, которая чешется (зудит) неимоверно, хуже крапивы. Эта сыпь – от ряски. Иголочки у неё ядовитые. А лечили такую чесотку просто, научила тётя Тоня, Антонина Васильевна. Разводили крепкий раствор соли и им мокрой тряпкой обтирались. После такой обработки не то, что на стену, под дом зароешься. Но хоть знаешь, что через полчаса ты снова живой. А с сыпью, если её не лечить, и несколько дней пробегаешь, да ещё до крови себя расцарапаешь.

Я не охотник и не рыбак, а рыбу всё-таки несколько раз приходилось ловить. Только не очень-то получалось. Уметь надо и знать как. А чтобы уметь и знать – желание должно быть и тот самый азарт.

Приходилось ловить форель на Северном Кавказе. Меня пригласил в гости после первого курса института мой товарищ, Ельшин Николай. Родители его жили в Краснодарском крае, в городке Нефтегорске. Они из казаков. Поехали мы на летние каникулы в 1968 г. походить с его местными друзьями по Северному Кавказу, пешком из Хадыженска на Лазоревское, что на берегу Чёрного моря. Вот там, на горных речках, и удалось мне поймать трёх форелей. У ребят-то много получилось, и съедать не успевали втроём, а то и вчетвером, за один раз. Солили в запас.

Ещё одна рыбалка была в Узуново. Правда, родители в это время жили ещё в деревне Яковлевское, что в полутора километрах от Узуново. Теперь уж в гости ко мне приехал Ельшин Николай. А ещё в это время в гостях у нас была моя крёстная, тётя Шура (Живилкова Александра Сергеевна), с мужем, дядей Пашей (Павлом Фёдоровичем). Я думаю, что это было примерно летом 1971 года.  И вот мы вчетвером, брат мой, Михаил, дядя Паша и мы, два студента, отправились в Есипово, что недалеко от Узуново, за Селекцией, как там говорят. Пошли мы в ночь, на утреннюю зорьку. При выходе из Узуново нас застиг мощный ливень с такой же грозой. Частично мы промокли, а частично и нет, поскольку укрылись под мостом через речку Березинку, на выезде из Узуново со стороны Селекции. В Есипово мы просушились у костра, а переночевали в каком-то стожке соломы.

В Есипово два больших пруда, и в них красных карасей – видимо-невидимо. Ловили сразу на два крючка на одной удочке. Рыба голодная, много её, так что и поплавок ожидания был не нужен, опускай червя – получай карася. Надо сказать, что интересного в этом было мало. Заготовка какая-то. Причём – мелкий карась. Впрочем, и на зорьку-то нечего было ходить, карась там ловился в любое время и с одинаковым успехом.

А в последний раз я с братом ловил примерно в 1974 году. Я уже закончил институт, работал в ЦАО (Центральной Аэрологической Обсерватории, что в г. Долгопрудном). Приехали мы на выходной день с двумя моими товарищами, сослуживцами, Володей Воробьёвым и Сашей Лохманом. И Миша устроил нам рыбалку, с бреднем и сетью, конечно. Но ловили не с запасом, а только из интереса и на один раз поесть. Ловили бреднем на речке Березинка. Арендовал нам бредень местный рыбак Михаил Иванович, по прозвищу «Карухан», которое появилось у него из-за его присказки о пьяном человеке или о себе – «накаруханился». Он и сам с нами пошёл порыбачить, но свою долю рыбы брать не стал, гостей, говорит, у вас много, а я, мол, понадобится, так и наловлю.

Потом уже мои дети, Вера и Коля, ловили рыбу вместе со своим дядей Мишей. Миша жил в это время уже в селе Подхожее, в сорока километрах от Узуново (по дорогам). Поехали мы с семьёй на медовый Спас, 14 августа, в гости и на праздник. У Мишиной жены, Нади, день рождения на Спас. Вот Миша и повёл моих рыбаков ловить карпов. За мальками карпа Миша сам ездил в рыбохозяйство-питомник и потом запускал их в Подхоженские пруды. Ловили-ловили, ничего нет. Собрались мы и ушли, уже к праздничному столу надо было готовиться. А Коля остался ещё половить. Сидим за столом, идёт Коля. Удочка не свернута, на отлёте, сам счастливый. А в небольшом ведёрке у него карп лежит, изогнутый, даже не помещается в этой посудине. Миша даже затрясся весь, вот, что значит азарт:
– Как же ты его, такого, вытащил? Без сачка-то?

Ну вот так, вознаградилось! И нам лестно, вон, сын-то какой! А больше за него радость была. Так уж ему хотелось рыбу поймать! Сон в руку.

Были и другие охоты. Грибы, например, ягоды. Грибы в наших степных тамбовских местах известные – луговые опята. Дождик пройдет, и они ручейками растекаются по лугу. Особенно в тех местах, где остаются следы от коровьих лепёшек. Грибы эти обычно тут же жарили и подавали к столу. Консервировать их не знали как, да и можно ли было это делать, никто сказать не мог. Посуда для консервирования была известно какая – бочки. А банки герметично закрывать не знали как, да и товара такого для закручивания банок в то время в нашей деревне не было.

Росли ещё по навозным кучам и по лугам шампиньоны. Как сейчас помню – просто белое поле одних шампиньонов по всем местам, где разложен навоз. Но гриб этот был для нас поганым, поскольку его шляпка снизу была тёмной, как и мы сами в этом грибном вопросе. Тёмное – значит плохо. Это как в Ветхом Завете (в книге Левит), по необъяснимому определению, кого можно человеку есть из животных, а кого нет:
«Из всех животных ешьте тех, у кого копыта раздвоены и они жуют жвачку. А у кого копыта раздвоены, но они не жуют жвачку – не ешьте их, нечистые они для вас».
Просто и понятно. Потом там, в Законе, перечисляются чистые и нечистые животные. Это настолько невообразимо и непонятно, что надо просто привести здесь весь этот закон Божий для прочтения.

 «И сказал Господь Моисею и Аарону, говоря им: Скажите сынам Израилевым: вот животные, которые можно им есть из всего скота на земле: всякий скот, у которого раздвоены копыта и на копытах глубокий разрез, и который жуёт жвачку, ешьте; только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и тушканчика, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и зайца, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и свиньи, потому что копыта у неё раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жуёт жвачку; нечиста она для вас». «Из всех животных, которые в воде, ешьте сих: у которых есть перья и чешуя в воде, в морях ли или реках, тех ешьте». «Из птиц же гнушайтесь сих: орла, грифа и морского орла, коршуна и сокола с породою его, страуса, совы, чайки и ястреба с породою его, филина, рыболова и ибиса, лебедя, пеликана и сипа, цапли, зуя с породою его, удода и нетопыря». «Из всех пресмыкающихся, крылатых, ходящих на четырёх ногах, тех только ешьте, у которых голени выше ног, чтобы скакать ими по земле. Сих ешьте из них: саранчу с её породою, харгол с её породою, и хагаб с её породою». «Вот что нечисто для вас из животных, пресмыкающихся по земле: крот, мышь, ящерица с породою её, анака, хамелеон, лета, хомет и тиншемет» (Левит, 11).

 Список получился коротковат, судя по обилию животного мира. Каких-то животных и нет в этом списке, особенно тех, которые обитают в Америке и Австралии. Просто материков этих во время написания Закона не было, не знали о них. Я уж не говорю о динозаврах и ящурах всяких. Господин Ной в ковчег их не собирал, некого было. А может быть, и не взял, места не хватило. Потому они все и погибли во время потопа.

Но шампиньоны, всё-таки, ели. Приехал как-то к Трапезниковым, нашим ближайшим соседям по Красному Кусту, гость из Москвы в отпуск. Увидел такое обилие грибов. Насобирал, приготовил, съел. Один, конечно. Все замерли, ждали соответствующих возможных событий, но напрасно. Он не переставал доставлять себе удовольствие. К концу отпуска остался жив и невредим. Но наше устоявшееся отношение к тёмной шляпке не позволяло пересилить себя даже после такого примера, чтобы полакомиться известными во всей Европе грибами.

В Калужниковом и Путьправдовском кустах росли и благородные грибы: подберёзовики, подосиновики. Но кусты эти были совсем небольшие, грибов них было очень мало и совсем не было, а значит и толку от походов – столько же. В мой приезд в Красный Куст в 1970 г. в гости к Незнановым ходили мы по грибы за Верблюдовку, в Путьправдовский куст: тётя Сима (Серафима Васильевна) с детьми, моими братьями двоюродными, Юрой и Володей, тётя Клава Незнанова (по настоящей фамилии – Мамонтова), товарищ мой, Саша Незнанов, со своей сестрой Галей. Про грибы не помню, значит не было их. Помню только, что было нам очень весело. Всю дорогу туда и обратно пели песни и частушки. Больше всего – тётя Клава. Голос у неё звонкий, по всей деревне. Каждый дом нас провожал и встречал.
 
Да ведь и то странно, что днём, да и не в праздник, да ещё и на трезвую голову. А частушки пелись на самых высоких тонах:

                - Ох, Семёновна,
                Трава зелёная,
                А я сам -  Семён,
                Как листок, зелён!

                Пей, Семёновна,
                Бальзам из Таллина:
                Одну за Ленина,
                Да две за Сталина!

Грибы-то и разбежались.

Про этот наш сбор грибов через двадцать лет мы вспоминали с тётей Клавой, когда приехали с Сашей Незнановым на юбилей окончания школы (в 1991 г.). Тётя Клава сказала, что она очень помнит то время, как мы шли по деревне и пели песни и частушки. Говорила, что прямо до слёз доводят эти её воспоминания. Добавила, что лучшего времени она в Красном Кусте для себя и не помнит.

Ягодных мест было много. Во-первых, полевая клубника по лугам и Шанинскому саду, по берегам прудов, по посадкам и названным выше кустам – ежевика и малина, вишня в Масловском саду, и в нём же набор других ягод и фруктов: яблоки, груши, слива-тёрн, малина, клубника, ежевика. Даже чёрная смородина была, но уж очень одичавшая, кислая. Ждать надо было долго, пока поспеет, а поспевать она не успевала из-за наших походов.

Одно время в Масловском саду развели кур. Огородили сад сеткой, понаделали домиков, сторожа посадили. Кур, конечно, туда, за сетку, запустили. Сначала – цыплятами, которые от домиков далеко не разбегались, а подросшие курочки и петушки уже вольно бегали по всему саду.

Нам всё это было неудобно. Во-первых, мы лишились законных ягод и фруктов. Во-вторых, то в школу мы ходили и ездили через сад, поперёк него, так намного короче дорога, а теперь приходилось в его объезд, да ещё и частично в горку. Но потом мы приноровились летом ходить за ягодой. Сторож-то один, значит всегда известно, где он находится. Разведчики из нас по опыту наших военных игр были неплохие. А к осени и осенью подросли птички, курочки стали нести яйца. Где придётся, по всему саду. Вот за этим добром мы и бегали. Иногда нападёшь на гнездо из нескольких штук. А так, больше, по одному. Случалось, набирали по двадцать-двадцать пять штук. Вот так один раз я набрал мешочек, штук двадцать в нём и было. Иду домой. Дело уже к вечеру. Догоняет меня на велосипеде наш полетаевский учитель, Виктор Николаевич Ходяков. В очередной раз в клуб ехал со своей скрипкой и лекцией. Садись, говорит, подвезу. А стыдно было, воровство, всё-таки. Но он ничего не сказал об этом, а говорили мы совсем про другое. Даже не помню, о чём. Но про мешочек мой – ни слова. Только и сказал (я на раме перед ним сидел):
– Ты мешочек-то поаккуратней держи, не побей.

Спасибо тебе, наш учитель пения, труда и рисования, а иногда и черчения, а редко – и физкультуры! 

Были охоты и на чужие сады-огороды. На зелёные и спелые яблоки, на огурцы и помидоры, да и морковью не гнушались. Но это практически только ребячьи забавы, которые относятся к чистому воровству, наказуемому если не уголовным порядком, то ремнём – точно. Но остановить эти безобразия было невозможно, потому что яблоки созревали, а дети подрастали. Да и не всегда это были ребячьи забавы. Кожевников Валентин, будучи, по-моему, уже зятем Воробьёва Николая (для нас – дяди Коли Воробьёва), приходил отвлекать его в его шалаш-сторожку разговорами по ночам, а тем временем компания самых шустрых набивала яблоками свои рубашки. А Валентин, чтобы скрыть хруст веток, сам ломал при разговоре какую-нибудь веточку. На следующее утро дядя Коля к Валентину:
– Вальк, слышь, налив-то белый охватили. Когда ж они успели-то? Мы ж с тобой говорили, потом – ты ушёл, а я-то и глаз не сомкнул.

Дядя Коля Воробьёв был известный рассказчик-врун. Это знали все, он – тоже. И никого ничего не смущало. Именно врун, с различными мюнхаунзевскими невероятными историями. Не то, что Иван Тарасович, о котором я говорил выше. У Тараща они больше хвастливого содержания, но невероятного в его рассказах ничего особенно не было. Слушали истории дяди Коли, как во время войны они на танке через океан в Америку ездили, заткнув дуло пушки подштанниками. Какие у них, там, в Америке, пчёлы, с нашего воробья. А леток у улья – обычный, такой же, как у наших пчёл. Вот эти огромные пчёлы пищат от натуги, а в улей, всё-таки, лезут. И многое другое, похожее на рассказы барона Мюнхаузена.

Григорий Андреевич Колмаков (он в 1932 году был осуждён на пять лет вместе с дедушкой Василием по 58-й статье) выращивал на своём огороде арбузы. Так вот, чтобы их не украли местные сорванцы, на ночь он закапывал арбузы в землю, а утром снова доставал на свет белый продолжать спеть. На безарбузье ночью наткнулись брат мой Мишка (прости меня, Миша!) и Незнанов Шурка (прости меня, Саша!). Ползали, ползали по бахче – нет дневных арбузов. А следующим днём все арбузы были на месте. Следующей ночью дело было сделано. Сейчас, когда мы сами выращиваем (да и не выращиваем, а стараемся вырастить) эти злополучные арбузы, но ничего только не получается, понимаем все огорчения труженика. Да теперь уж и некому сказать «прости».

И снова к охоте вернусь, снова в Красный Куст.

Как-то зимой говорит мне Миша, мой брат, пойдем, мол, поможешь мне лису скрадывать. Пойдем! Лиса у стогов соломы мышковала. А это от деревни километрах в трёх. Туман с утра был такой, что когда отошли мы от дома метров на пятьдесят, он был виден еле-еле. Вернуться можно было только по своим следам. Степь да степь кругом. Да была бы степь. Её-то хоть знаешь, по каким-то приметам можно сообразить, где находишься, даже ночью. А снег везде белый. Белое безмолвие, как у Джека Лондона. Сверху в туман всё белое, с боков и снизу – то же. Мы взяли с собой две простыни, замаскироваться под снежный бугорок. Словом, «я маленькая тучка, а вовсе не медведь». Тишина полная, никакой тебе подветренной стороны и в помине нет. Пришли на место дислокации, к стогу. Нора у лисы была где-то в районе Калужникова куста, оттуда и должна была она пожаловать.

Миша говорит:
– Мы сейчас ляжем по разные стороны от стога, подальше. Как придёт, начнёт копать мышей, я переползу в сторону её следа, а ты через некоторое время потихоньку размаскируйся, только чтобы сильно её не спугнуть.

Расположились. Ждём. Я изредка в маленькую щёлочку поглядываю. Уж и времени прошло достаточно много, а её всё нет. Шевелиться нельзя. Неизвестно, откуда она появится. Может быть, уже и сзади стоит, на меня, дурака, смотрит. Лежу застывшим и продолжаю застывать, на снегу-то. Мороза сильного и нет, а зябко от влажного и плотного тумана. И вот, наконец, в один из осмотров вижу что-то огромное, похожее на лису, только величиной с корову. Морда лисья, хвост тоже, а само всё это просто огромное. Ну, лиса, конечно, кто же ещё. Туман её увеличил. Жду, когда мышей начнёт ловить, да и время выжидаю, чтобы брат перекрыл отступление лисы. Через некоторое время выглядываю. Копает лиса. Причём, не только копает, но и как-то подпрыгивает вверх и с размаху бьёт ногами в снежный сугроб. Да и пора, вероятно. Если брат видел её, то уж переполз, наверно. Не в меня же ему стрелять. Потихоньку приподнимаюсь. Увлеклась лиса, не видит. Тогда я чуть-чуть пощёлкал языком, еле слышно. Вижу, насторожилась, смотрит в мою сторону. Ну, глаз её, понятно, не видно, голову в мою сторону повернула. И вдруг – исчезла, как не было. Ведь смотрел на неё, а не увидел, куда она подевалась и в какую сторону убежала. Потом оказалось, что убежала она в противоположную от брата сторону. Природа хитрее человека. Она и не думала совсем, куда бы ей побежать. Если бы задумалась, то, вероятно, пришли бы мы домой с ней. Инстинкт её, как и другую бы на её месте лису, отправил в противоположную от норы сторону. Себя спасла и детей своих.

Выстрела нет, встаю уже во весь рост, зову брата. И кончилась охота. Воротник будет в следующий раз.

Несколько раз, лет в четырнадцать, году в 1963-64-м, ходил я сам с ружьём на уток вдоль наших прудов. До первого выстрела. В чирка стрелял. Иду по берегу. Раннее утро. Дошёл до Суркова пруда. Примерно там, где наш зять, Журавлёв Николай Яковлевич, из этого самого ружья подстрелил двух уток Мамонтовых. Слышу, плески негромкие, как от рыбы. И круги по воде. А никого не видно. Да и камыши кругом. Только среди них пятачок чистой воды. Стою, наблюдаю за пятачком. Понятно. Это чирок в воду ныряет. Полностью. А потом появляется далеко от этого места. Я изготовился, взвёл курок, жду, когда он в очередной раз вынырнет. Чирок вынырнул, я выстрелил. Не «ворошиловский стрелок» оказался. Промахнулся. Захлопали крылья со свистом – и нет моей птички. Потом уж подумал я: «А убил бы, как бы я её достал? В камыши такие и не полез бы, один-то». Словом, виноград оказался зелёным.

Зелёный не зелёный, а после этого я на охоту больше не ходил.

Висящее на стене ружьё должно выстрелить. Это пусть в пьесе так и будет. А в жизни, по-моему, пусть оно висит и не стреляет. Да ещё и скобочками его к стене прикрепить в нескольких местах, чтобы на голову кому-нибудь случайно не сорвалось.