Чмтать только немцам

Ч И Т А Т Ь Т О Л Ь К О Н ЕМ Ц
А М!
Вольтер Герхард Андреевич
Вольтер Г. А. Зона полного покоя : Российские немцы в годы войны и после нее : Свидетельства очевидцев / под ред. В. Ф. Дизендорфа; Межгосударственный совет российских немцев; Обществ. Акад. наук рос. немцев. — Изд. 2-е, доп. и испр.. — М. : ЛА "Варяг", 1998. – 416 с. : портр.

<< Предыдущий блок Следующий блок >>
Глава 5. ЦВЕТЫ ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ


Теперь мне предстоит самое трудное: рассказать о пребывании в «трудармии» немецких женщин. Поведать о недавних сельских и городских красавицах, ласковых жёнах и нежных подругах. Ни за что ни про что их загнали в лагеря, за высокие заборы, отдав под власть безжалостных органов НКВД. Примерно 300 тысяч любящих матерей, жён, сестёр, дочерей одним росчерком сталинского пера превратились в рабынь Советского государства.
Как и каторжан-мужчин, их приставили к самым тяжёлым физическим работам. Руками, привыкшими нянчить детей, украшать и лелеять домашний очаг, они должны были рыть котлованы, валить лес в уральской и сибирской тайге, строить железные дороги, добывать уголь в шахтных забоях, возводить заводские корпуса.
Подумать только – ведь ни одно общество, каким бы бесчеловечным оно ни было, не выводит на поле брани и не подвергает смертельной опасности женщин! Это – великая гуманная традиция всех без исключения народов. Лишь большевистская власть, отрёкшаяся от общечеловеческих ценностей, дерзнула поставить наших женщин, а заодно и будущее немецкого народа СССР, на грань полного небытия.
Подняв руку на немецких женщин, вырвав их из без того неустроенной ссыльной жизни, советская верхушка нанесла жестокий удар по этносу в главнейшей сфере его жизнедеятельности – семье. Обездолив сотни тысяч оставшихся детей и стариков, лишённых нормального жилья, имущества и каких-либо средств к существованию, злобные правители вместе с будущим украли у немецкого народа СССР и его прошлое – преемственность национальных обычаев и традиций.
К тому же женщины, как правило, водворялись в такие места, где практически не было «немецких» мужских лагерей. И поскольку наши девушки видели через колючую проволоку только мужчин других национальностей, то именно с ними чаще всего складывались у них семьи в послевоенные годы. Дети таких родителей чаще всего вырастали русскими не только по фамилиям и именам, но и по своему менталитету.
Эта губительная для этноса разновидность геноцида была закреплена государственной политикой «вечного поселения» и строгими запретами на свободу передвижения. Спецкомендатуры, допуская восстановление прежних брачных союзов, в то же время напрочь пресекали «безосновательный», на взгляд властей, выезд в другие районы для образования новых немецких семей.
В точно таком же положении оказались после войны и немецкие мужчины. В итоге широко распространились межнациональные браки, ставшие основным, организованным сверху средством ускоренной денационализации (главным образом – русификации) российских немцев. У этой части нашего народа изменилась не только социально-культурная среда. Необратимым переменам подвергся и естественный фундамент любой нации – её генофонд.
Из сказанного следует, что «мобилизация» немецких женщин в «рабочие колонны» была неотъемлемой составной частью сталинского «эксперимента» по ликвидации российских немцев как народа.
Эта сверхзадача советских властей зримо ощущается за казёнными фразами сов. секретного Постановления ГКО от 7 октября 1942 г. «О дополнительной мобилизации немцев для народного хозяйства СССР». Согласно данному акту, как уже отмечалось, подлежали отправке в «рабочие колонны» не только мужчины новых лет рождения, но и женщины-немки в возрасте от 16 до 45 лет. Исключение составляли лишь беременные и женщины, имевшие детей до 3-х лет.
Даже поверхностный анализ этого палаческого постановления показывает, что оно, вопреки своему наименованию, выходило далеко за рамки решения народнохозяйственных задач.
Такой вывод напрашивается сам собой, если поставить естественные вопросы, навеваемые его содержанием. Во-первых, почему изо всех женщин многонационального государства эта акция коснулась только представительниц немецкой национальности? Во-вторых, столь ли безысходным было экономическое положение СССР, если власти сочли возможным ограничиться «мобилизацией» лишь немецких женщин? Наконец, в-третьих, могли ли эти женщины поддержать на плаву экономику огромной страны, тем более, что их было всего несколько сот тысяч?
Тщетно было бы искать разъяснений по этим вопросам в документах того времени. Не содержал ответов, естественно, и сам текст Постановления ГКО (хотя для «внутреннего пользования» соответствующее обоснование, возможно, и разрабатывалось). Напротив, авторы из НКВД (их почерк просматривается совершенно явственно) стремились поглубже запрятать подлинный смысл и предназначение своего творения.
В этом смысле данное Постановление весьма напоминало лживый Указ от 28 августа 1941 года и по-своему дополняло его. Но по вопиющей бесчеловечности и поставленным целям оно далеко превосходило всё, что было предпринято в отношении российских немцев с начала войны.
В первую очередь это относится к той части Постановления, которая затрагивала святая святых каждого народа – семью и детей. Ясно, что «мобилизация» обоих родителей могла принести им лишь полное разорение, сиротство, смерть.
В п. 3 Постановления говорилось: «Имеющиеся дети старше 3-летнего возраста (!) передаются (!) на воспитание (!) остальным (?) членам данной семьи. При отсутствии других членов семьи, кроме мобилизуемых, дети передаются на воспитание ближайшим родственникам (!) или немецким колхозам (!!!).
Обязать местные Советы депутатов трудящихся принять меры к устройству (!) остающихся без родителей (!) детей мобилизуемых немцев».
В том, что означала на деле каждая фраза этого людоедского документа, мы убедимся, ознакомившись с воспоминаниями тех, кого он обжёг тяжким сиротским детством.
А пока подведём короткий итог. Постановление ГКО от 7 октября было далеко не рядовым репрессивным актом. Оно свидетельствует о том, что сталинское руководство и его подручные из НКВД-НКГБ вышли на новый «виток» антинемецкого геноцида.
Как и всё, что касалось государственного террора, национальная «чистка» проводилась последовательно, планомерно и ревностно. Для уничтожения народа надо было сначала изолировать мужчин, затем отнять матерей у детей, бросив последних на произвол судьбы, и погубить стариков. Тогда не могли не пересохнуть источники национальной жизни: мужчины погибнут в лагерях голодной смертью, женщины выйдут замуж за других, дети забудут родной язык и культуру. А чтобы они выросли рабами, им фактически закрыли путь к образованию.
Этот изуверский план, реализация которого была начата Указом 1941 года и продолжена постановлениями ГКО 1942 года, осуществлялся со ссылкой на чрезвычайное положение страны и всеоправдывающие условия военного времени.
Не будем забывать, что указанное Постановление готовилось и принималось осенью 1942 года, в один из самых напряжённых периодов войны. После тяжелейших оборонительных боёв части Красной Армии были вынуждены отойти на восток вплоть до самой Волги. Завязалось ожесточённое сражение за Сталинград, от исхода которого зависела судьба Советского государства.
Логично предположить, что в этих чрезвычайных условиях кремлёвская верхушка разрабатывала превентивные меры на случай, если развитие событий на театре военных действий будет чревато развалом СССР. Вполне вероятно, что в число этих мер входила и ставка на сконцентрированных в лагерях российских немцев, которые рассматривались как принудительная дармовая рабсила и одновременно как политические заложники.
Удвоение их числа за счёт «мобилизованных» женщин было важно как в количественном, так и в качественном отношении. По замыслу советских «стратегов», бедственное положение и массовая гибель немецких мужчин, женщин, детей и стариков должны были оказать психологическое воздействие на противоборствующую сторону (таких же головорезов, как и они сами), побудив её ослабить натиск на советские войска и пересмотреть конечные цели восточной кампании Гитлера.
В случае полного поражения Красной Армии и разгрома коммунистической империи можно было бы попытаться выторговать собственную жизнь и благополучие, используя в качестве разменной монеты оставшихся в живых немецких заложников.
Написанное здесь по поводу Постановления ГКО от 7 октября 1942 года является результатом наших логических умозаключений. Конечно, они не голословны и опираются на текст самого акта (но в ещё большей мере – на противоречия, недосказанность, фальшь, которыми он пропитан насквозь). Такой метод анализа вполне допустим при публицистическом разборе событий и документов. Его преимущество в том, что он, основываясь на реальных фактах и текстах, позволяет их интерпретировать, читать «между строк», увидеть то, что авторы пытались спрятать за частоколом казённых фраз.
Сказанное относится и к нашему выводу о том, что немецкие «трудармейцы» были не только жертвами, но и политическими заложниками сталинского руководства и НКВД. Этот тезис подтверждается свидетельствами очевидцев, на себе испытавших, в какие нечеловеческие условия были поставлены в «рабочих колоннах» десятки и сотни тысяч немецких женщин.
Писать о женской «трудармии» ещё труднее, чем о мужской. Когда речь заходит о несчастьях «прекрасного пола», на душе становится особенно тяжко и больно.
На долю женщин выпало столько испытаний и горя, что невольно спрашиваешь себя: как же сумели они всё это вынести – потерю имущества и Родины в 41-м, расставание (нередко навсегда) с детьми в 42-м, возвращение в бездомную семейную жизнь в 46-м? И ещё: как им удалось выйти из этого ада, сохранив живую душу, любящее сердце, веру в жизнь? Да к тому же дожить до преклонного возраста, что посчастливилось соавторам этой книги, моим добровольным помощницам?
Писать об этом трудно ещё и потому, что нам, мужчинам, почти невозможно вжиться в женскую психику, проникнуться неразгаданной «женской логикой», прочитать никем ещё не раскрытую «женскую книгу». О женщинах, как и о любви, повествовали все писатели и поэты. Но говорить от имени женщин вправе только они сами. Ибо, как сказал великий Гёте, «натура женщины с искусством сходна».
Мне же предстоит описать «трудармейскую» женскую долю такой, как её видели, чувствовали и переживали немецкие женщины. Своими, как говорится, фибрами души. И какой она осталась в их цепкой женской памяти. Я дерзну это сделать потому, что по прочтении первого издания «Зоны полного покоя» в начале 90-х годов наши женщины откликнулись сотнями писем, целыми тетрадями воспоминаний о «своей» трудармии и о трудной послевоенной жизни.
В отличие от мужских рассказов, их повествования более эмоциональны, страстны, насыщены деталями, которые, конечно, облегчают работу над этой сложнейшей темой. Женская память схватывает то, что обычно ускользает от мужского внимания. Женщины сильнее ощущают окружающее, потому что оно захватывает сферу их эмоций и душевных переживаний.
Из многих судеб, достойных отдельного рассказа, я хочу особенно внимательно проследить за одной, весьма и весьма характерной. Она, на мой взгляд, может позволить высветить собирательный образ терпеливой, работящей и домовитой российско-немецкой женщины. Это, конечно, не означает, что речь в главе пойдёт только об одной героине. Напротив, типичность представленного образа позволит поведать о многих женских судьбах.
...Начиная с 1941 года, когда ей было 15 лет, её жизнью полновластно распоряжались по сталинскому повелению органы НКВД-НКГБ. Тоталитарный режим корёжил и гнул её судьбу именем партии и Советской власти. Лишив основного атрибута человеческой свободы, её, как послушного зверька, содержали в загоне, оставляя единственный дозволенный выход. И она вынуждена была идти этой предначертанной сверху дорогой. В итоге ей пришлось прожить свою и одновременно чужую, принудительную жизнь.
Родилась Вера Геннинг – назовём её так – крымской золотой осенью 1927 года. Её отец Фридрих разъезжал со своей походной кузницей по степям Южной Украины и однажды в Херсонщине набрёл на кучерявую украинку Анну. Она и стала матерью троих немецких детей, с ними вместе научилась немецкому языку. Иначе было нельзя: они жили в селе Большое Карлсруэ на севере Крыма, где все говорили только по-немецки.
Два класса немецкой школы успела пройти Вера до того дня, как в 1937 г. арестовали их любимого учителя. Создалось впечатление, что для того и забрали, чтобы найти повод учить детей по-русски. С этих времён и началась для большинства российских немцев двойная языковая жизнь: дома и на улице говорили по-немецки, в школе и общественных местах – по-русски. Но пройдёт десяток лет, и от двуязычия останется только немецкий островок – семьи, в которых есть дедушки и бабушки. А ещё через 20 лет почти бесследно исчезнет и он. Увы, немецкая семья перестанет быть колыбелью родного языка, национального духа и традиций.
К тому времени, когда заполыхала война, за плечами у Веры было 6 классов. И не менее десятка вызовов родителей в школу за её мальчишески дерзкое поведение. Ещё раз забегая вперёд, отметим: ох, как пригодились ей в жизни эти «недевчачьи» черты характера!
А тогда, спустя два месяца после начала войны, крымским немцам было велено срочно приготовиться к эвакуации, и притихли даже самые неугомонные подростки. Ни шума, ни уличных игр, ни смеха. Да и взрослые говорили друг с другом вполголоса, будто заговорщики.
18 августа – эту дату Вера запомнила навсегда – длинный состав из товарных вагонов отправился со станции Джанкой, «столицы» крымских немцев. Уезжали с тревогой в душе, но и с надеждой, что всё, даст Бог, образуется и им удастся вернуться в Крым, на Родину. Не знали они, что Москва уже подняла топор войны против «своих» немцев. Одновременно с «эвакуацией» крымчан шла повальная охота на немецких мужчин по всей Восточной Украине.
После двух недель езды в вагонной душегубке их доставили в Наурский район Северной Осетии. Здесь было достаточно воды и свежего воздуха, без которых они так страдали в пути. Но даже дети, к которым практически ещё принадлежала и Вера, ощущали неопределённость своего положения. Не было постоянного жилья, средств к существованию, не считая разве что жалких колхозных авансов. Но главное – у «эвакуированных» напрочь отсутствовала уверенность в завтрашнем дне. К этому времени уже вышел Указ о «переселении» немцев Поволжья, и все понимали: он не может не коснуться и их, крымских немцев.
В школе, куда Вера пошла в 7-й класс, всё тоже казалось временным – тетради, учебники, ученики. В сарае, где семья Веры жила вместе с другими «эвакуированными», частенько собирались в кружок мужчины. Покуривая, рассуждали, что немцы вот-вот отрежут Крым, а вместе с тем и дорогу домой.
Так оно вскоре и случилось. А им пришлось снова собираться в путь. Только на сей раз везли их не две недели, а почти месяц. И мучили не летним зноем, а холодом зауральской осени и почти полным отсутствием продовольствия. Домашние припасы давно кончились, а того, что выдали на дорогу в осетинском колхозе, хватило всего на неделю. Вдобавок они немилосердно мёрзли в своей крымской «зимней» одежде – если вообще захватили её с собой, ослушавшись энкаведешников. Каждый день на остановках хоронили умерших от болезней и голода. Редкие «подкормки» в пути держали ещё живых на грани голодной смерти.
В середине ноября их эшелон достиг станции Булаево Северо-Казахстанской области. Поскольку Булаевский район уже принял несколько тысяч депортированных немцев, то крымчане стали для него дополнительной обузой. Геннинги попали в украинское село Полтавку, но никто не хотел брать их к себе на постой. Помогла украинская национальность матери – сжалилась над нею баба Приська, пустила в свою землянку. Соседей да друзей из Большого Карлсруэ набралась в селе целая артель – 19 человек.
О посещении школы речи больше не было. Учебный год давно начался, а Вере надо было зарабатывать на жизнь в колхозе. Зима в тот год выдалась в этих местах ранняя. Хлеба на полях успели скосить, но они попали под снег. На долю прибывших немцев выпала адская работа – откапывать валки из-под снега, свозить их в скирды и обмолачивать. Утопая в снегу, пробирались они по полям в поисках смёрзшейся пшеницы. Возвращались затемно, сопровождаемые рыжими степными волками. Вчетвером получали ведро пшеницы в день, что считалось очень хорошим заработком.
Но недолгой была и эта каторжная «идиллия», при которой ещё можно было бедствовать сообща всей семьёй. Немцы чувствовали: всё это временно, призрачно и вскоре разойдётся как утренний туман. День разлуки настал в январе, когда Геннинги расстались с главным кормильцем и опорой – отцом. В землянке враз наступила тишина. Знали, что не бывать вместе с семьями в военное время мужчинам, но забрали их на «трудфронт» – и заболела душа у домочадцев. В одночасье женщинам пришлось, помимо всего прочего, взвалить на себя обязанности глав семей.
А зиме, трескучему холоду и казахстанским снежным буранам, казалось, не будет конца. Никак не могли крымские немцы привыкнуть к новому времяисчислению, всё мерили на свой прежний аршин: мол, там, «у нас», давно весна, а тут всё ещё лютуют морозы.
В ватных брюках – у кого они, конечно, были, – укутав в несколько платков головы, в немудрёной обувке, которую с трудом удалось достать, задолго до зимнего рассвета отправлялись женщины и подростки на колхозную работу. Их уделом стал теперь тяжёлый мужской труд. Они заготавливали в дальних лесах и доставляли в Полтавку дрова, подвозили сено к базам, где зимовали лохматые местные коровёнки, грузили и отправляли обозами к железной дороге тяжеленные мешки с зерном.
Научились они и управляться с основным колхозным транспортом – неторопливыми, своенравными быками, не желавшими поддаваться женской власти. Хоть убей – не ускорят они шага даже у порога своего стойла, когда нестерпимо мёрзнут ноги, давно стемнело и смертельно хочется есть.
Чтобы заработать хотя бы на хлеб, Геннингам приходилось «крутиться» всей оставшейся семьёй с утра до ночи. Да ещё и прирабатывать на стороне. Весной все четверо копали людям огороды за обед или ведро картошки. Летом в редкое свободное время собирали ягоды и меняли их на молоко. Посадили картошку в надежде на собственный урожай. «Голодать не голодали, но есть хотелось всегда», – говорит об этом времени Вера.
Будущее теперь определяли по положению на фронте. И по тому, как Красная Армия всё дальше отходила вглубь страны, было ясно: эта война – всерьёз и надолго. Скрепя сердце полтавчане-украинки и приезжие немки готовились к новым невзгодам, которые приносило военное лихолетье. Всё чаще тишину села взрывали горькие женские рыдания по убитому на фронте или погибшему в «трудармии» мужу, отцу, сыну.
Хотя беды эти были общими, в селе росла ненависть к немцам, будто гибель от вражеской пули так уж отличалась от смерти на лагерных нарах. Поражало и другое: большинство наших немцев безропотно приняло на себя несуществующую «национальную» вину. Но Вера, рослая и сильная, могла, не раздумывая дать обидчику «по зубам».
Для школы, которую она снова начала посещать, это качество являлось незаменимым. Можно было постоять за себя и других немецких детей, которых дразнили всевозможными прозвищами. Известно: то, о чём говорится дома, в семье, первым делом попадает на язык детям. Как правило, такие «невинные» клички обидчиками всерьёз не воспринимаются, но те, кого обзывали «фрицами» и «фашистами», не забыли об этом и по сей день.
А со школой Вере, в общем-то, повезло. Поскольку в Полтавке говорили главным образом по-украински, её мать быстро нашла общий язык не только с соседями, но и с администрацией школы. С нового учебного года мать и Веру приняли здесь на работу уборщицами. До обеда Вера училась в 7-м классе, а затем всей семьёй они допоздна выводили школьную грязь.
Кроме того, Вера с сестрой ходили в поле собирать для семьи колоски пшеницы. Обмолоченные зёрна перемалывали на ручной мельнице в муку или крупу. Но этот «промысел», увы, строго запрещался. Взрослым за «хищение колхозной собственности» давали по 5 лет заключения, и поэтому в поле посылали детей. Их безжалостно хлестали кнутами колхозные сторожа-объездчики, которые к тому же зачастую отнимали собранное. А стерню затем поджигали под будущий урожай. Непонятно и обидно было: кто и зачем пожалел для голодных детей эту малость, которая потом всё равно пропадала?
Между тем тучи сгущались над мужской половиной Полтавки всё сильнее. Мобилизации следовали одна за другой. Вскоре, не считая калек и хронически больных, никого из мужчин от 17 до 50 лет в селе не осталось. Украинцев отправляли в армию, на фронт, немцев – в лагеря, на каторгу. Ещё весной 42-го подчистую «загребли» мужчин из числа коренных местных немцев. Летом – 17-летнюю поросль. Ушёл тогда и Верин брат Володя.
Узнать что-либо о жизни в лагерях было очень нелегко. Замаранные цензурой письма приходилось читать между строк. Только имена умерших оставались почему-то нетронутыми. С каждым месяцем их становилось всё больше и больше. Намёками писали о тяжёлых условиях на свердловском лесоповале отец, а потом и брат Веры.
Тем не менее, сведения о смертных лагерях НКВД постепенно перестали быть тайной для немецких семей. Особенно после того, как из уральской «зоны», будто с того света, вернулся полумёртвый, истощённый до неузнаваемости человек, слух о котором разошёлся по всей округе.
Пока мужчин призывного возраста «забирали» независимо от национальной принадлежности, у немцев не было оснований для недовольства (кроме одного: почему не на фронт?!). Всё изменилось, когда, как гром во время снежной бури, осенью 42-го разнеслась тревожная весть, что в страшные лагеря будут отправлять и немецких женщин. По этому случаю в сельсоветах уже начали составлять списки детей, прикидывать, как разбросать их среди остающихся родственников.
Подтвердившись, это известие вызвало у женщин настоящий шок. С ужасом в сердце представляли они, как оставят своих детей на произвол судьбы. Не на день, не на месяц, а на годы. Может быть, навсегда. Насильственный разрыв кровных связей между сотнями тысяч матерей и детей – наиболее трагичная сторона этой изуверской акции НКВД. Ничего подобного в европейской истории ещё не бывало. Это был очередной «великий почин» большевиков.
Первейший законный вопрос, с которым матери обращались к представителям власти: «Как быть с детьми?», решался по-варварски просто: «Это не наше дело! Девай куда хочешь!» Если кто-то из женщин говорил в сердцах: «Так что же, убить мне их, что ли?!», – мог последовать ответ: «Убивай, никто плакать не будет!» На решительное заявление женщины о том, что она не тронется с места, пока не будут пристроены дети, раздавалась столь же категоричная отповедь: «Сама не поедешь – под конвоем отправим!»
Детей оставляли престарелым родителям – если они, конечно, были. Пристраивали к родственникам, навязывали женщинам, имевших детей до 3-х лет и не подлежавших «мобилизации». Некоторых детей забирали к себе сердобольные русские, казахские и украинские соседки, благо их никуда не забирали. Многие оставались на попечении старших братьев и сестёр, которым и было-то всего по 10-12 лет. Тех, кто оставался совсем без присмотра, определяли в так называемые колхозные детдома, вернее сказать – в «трудармейские» лагеря в миниатюре, предназначенные для немецких детей.
Худо пришлось и тем детям, кто оказался лишним ртом у голодавших родственников. Ещё хуже было внучатам, чьи бабушки и дедушки вскоре поумирали от болезней и голода. Им, как и питомцам «детдомов», приходилось вместо учёбы в школе идти побираться, чтобы спасти жизнь себе и меньшим братьям и сестрам. Сколько их, лишённых материнской заботы, умерло, пока родители находились в «трудармии»!
Точкой наивысшего напряжения, оголённым нервом этого преступного деяния было разлучение самых близких по своей природе существ – матерей и детей. О драматичных сценах расставания, полных горя и утраты, расскажут они сами. Одно лишь упоминание о той горькой разлуке вызывает у них слёзы. Спасительные женские слёзы...
Прощаясь, матери предчувствовали: не всем им суждено будет свидеться с близкими. Либо погибнут они сами, либо не выживут дети. Поэтому прощались навсегда, едва надеясь на встречу. Но даже тогда никто подумать не мог, что возвращения придётся ждать столько лет.
Некоторые из них ещё живы – мученики сталинско-бериевского режима, который дошёл до такой степени нравственного падения, что объявил войну беспомощным женщинам и детям. Матери и чудом выжившие дети, которым теперь за 60, свидетельствуют за себя и за тех, кто пал жертвой этой постыдной «войны».
О случае, который произошёл на её глазах, рассказывает Ольга Леонгард-Рябова из Таджикистана, с которой я встретился в подмосковном лагере для беженцев, организованном германской фирмой «Гуманитас» и Обществом «Возрождение» в конце 1992 г.
Она знала женщину, которую называла тётей Лизой Лауфер. Их одновременно выселили из села Франк – центра одноимённого кантона в правобережной части Немреспублики. Обе их семьи попали в глубинку Омской области – село Краснояр. У тёти Лизы было трое детей – дочери 11-ти и 9-ти лет и 4-летний сын.
Как и в других немецких семьях, их отца забрали в «трудармию», а они перебивались тем немногим, что выдавали за работу в колхозе и можно было выменять на вещи, оставшиеся от небогатой прошлой жизни. Единственное, что удалось построить на новом месте, – это небольшая землянка, в которой они и жили.
В морозном ноябре 1942 года начали отправлять в «трудармию» немецких женщин. Повестку в военкомат получила и тётя Лиза. «Куда девать детей?» – был первый и главный вопрос. В Краснояре у неё не было родных, и она металась по селу, чтобы найти людей, которые бы сжалились над её детьми. Но каждого одолевало своё горе и своя нужда. Отмахнулись от неё и в сельсовете – дескать, и без того забот полон рот.
Ничего не оставалось, как положиться на 11-летнюю Эрну. Присмотреть за детьми пообещали соседи. Председатель колхоза – неплохой был человек – выписал немного муки и зерноотходов на первое время, посулив поддерживать детей и в дальнейшем. Неумолимо приближался день отъезда. Тяжким камнем давила на душу предстоящая разлука.
«До сих пор не могу без слёз вспоминать трагичную картину прощания матерей с детьми, – рассказывала Ольга. – После неоднократных настойчивых напоминаний председателя сельсовета, что пора отправляться в путь, женщин с трудом удалось вырвать из судорожных детских объятий. Рёв стоял неимоверный, будто на грандиозных похоронах. Вместе с припавшими друг к другу детьми и матерями плакали все, кто пришёл на эти тяжкие проводы.
Когда женщин, наконец, усадили на сани и те тронулись с места, малыши с плачем и криками ринулись вослед: «Мама! Мамочка! Не уезжай!! Вернись, мамочка!!!» Лизины дочки тоже бежали за санями, протягивали ручонки и заливались слезами. Возчик отталкивал их в снег, они поднимались и снова бежали. Тогда он стал хлестать кнутом по лошадям и по малышам, чтобы избавиться от невыносимого детского крика.
Тётя Лиза с трудом сдерживала рыдания, пытаясь хотя бы этим успокоить своих девочек. Но не выдержала, забилась в истерике и потеряла сознание. Ей натирали снегом лицо, она приходила в себя, однако, увидев бегущих за санями дочерей, снова падала в обморок. Наконец, сани вырвались за сельскую околицу, лошади побежали быстрее, и дети постепенно отстали. Вскоре от них остались только маленькие тёмные силуэты на заснеженной дороге. Этот печальный миг и впечатался навсегда в её беспокойную память.
Не дай Бог ещё раз пережить такое!» – подытожила Ольга, вытирая непрошеные слёзы.
Из её дальнейшего повествования следует, что «мобилизованных» немецких женщин привезли в Куйбышевскую (теперь Самарскую) область, в посёлок Волчья Яма, неподалёку от райцентра Похвистнево.
Суровую зиму 1942/43 гг. они прожили в палатках. В семи километрах от лагеря вручную – ломами и киркой – копали траншею под газопровод Куйбышев-Уфа. В 2-3 часа ночи вставали, чтобы к рассвету добрести до работы, а в полночь, после обязательного выполнения нормы, возвращались в лагерь. Так жить и трудиться могли только обречённые на смерть каторжники, провинившиеся перед Богом и людьми. За что же страдали эти безвинные женщины?
Примерно через полгода, продолжала Ольга, тётя Лиза получила письмо из Краснояра. В нём соседи сообщили, что её старшая дочка захворала и, недолго проболев, скончалась. «Если бы мама была здесь, я бы ещё пожила», – говорила она перед смертью. Не смогла Эрна вынести разлуку с матерью, домашние тяготы и недетскую работу, которую она не в меру своих слабых сил должна была выполнять на колхозной ферме.
После её смерти младшая сестрёнка и малыш остались совсем одни. И тётя Лиза решила бежать. На свой страх и риск. Сказала себе: «Будь что будет! Тюрьма – так тюрьма, смерть – так смерть!» Знала, сердцем чуяла: погибнут без неё дети. Не выходили из головы, обжигали душу предсмертные слова её Эрны.
Бригада тайком собрала ей на дорогу хлеба, а также денег, чтобы – раз уж документов нет никаких – был, по крайней мере, билет и к ней не так прикалывались в пути. С тем и уехала тётя Лиза – и как в воду канула, ни слуху, ни духу. Подруги думали: видно, схватили её где-нибудь по дороге, посадили лет на десять по указу за дезертирство с предприятий военной промышленности (женщин специально об этом предупреждали). Не увидела, значит, бедняжка своих уцелевших детей...
Но через несколько месяцев пришло от неё (будто бы от соседки!) письмо. Тётя Лиза сообщила, что доехала благополучно, детей застала живыми. Председатель колхоза предупредил её, чтобы она нигде особо не показывалась. Работу дал ей в дальней бригаде, где она и жила теперь, приютив у себя своих детей.
Так с помощью председателя и других добрых людей, которых могли отдать под суд за «недоносительство», прожила тётя Лиза с детьми до конца войны. Правду говорят: мир не без добрых людей, на том свет стоит и стоять будет.
Материнская боль не знает национальных различий. Она одинакова для всех – немка ты или киргизка. Эта боль зиждется на непреодолимом инстинкте материнской любви, источнике всего живого. Именно по этому, самому чувствительному месту ударила немецких женщин циничная большевистская власть: за каждой «мобилизацией» стояли тысячи и десятки тысяч семейных и личных трагедий.
О том, в какие драматичные сцены всё это выливалось, рассказала Гильда Браймаер из Фрунзе (Бишкека). Её семья была переселена из Крыма в Карасуйский район Джамбулской области. В начале 1942 г. у них, как и повсюду, забрали в «трудармию» мужчин, а через несколько месяцев очередь дошла и до женщин. В числе других в район вызвали повесткой и её, имевшую двухмесячного ребёнка. Как ни доказывала она в сельсовете, что это ошибка, председатель был неумолим: раз требуют – надо идти! А это 60 километров пешком по пыльной степной дороге. Ребёнка несли поочерёдно с другими «мобилизованными». Прошло 2 дня, пока они добрались до райисполкома. Её отпустили, но обратный путь занял трое суток, полных изнеможения и страха.
Детей старше 3-х лет, у которых забрали матерей, пришлось рассовать к кому и как попало. Гильде оставили шестерых. От трёх до одиннадцати лет. Без еды, раздетых и разутых.
— Дорога до самого Карасу, – вспоминала она, – была мокрая от слёз. Минуты расставания с детьми невозможно передать. Сердце разрывалось при виде детских ручонок, вцепившихся в матерей. Последние объятия и поцелуи на околице аула, истерический плач и причитания, долгие прощальные взмахи рук... Расставались навсегда, ведь уходили женщины в полную неизвестность. Куда? На сколько забирают? Никто не знал. Нет, такое забыть нельзя! До сих пор, как живые, стоят эти сцены перед моими глазами!
Прошёл почти год, и картина повторилась, – продолжала Гильда. – Теперь забрали всех оставшихся женщин – даже тех, у кого были дети младше 3-х лет. Гильде – поскольку она всё равно оставалась как «многодетная» мать – добавили ещё троих. Всего их стало 10. Как жить будут, в тот момент никто не думал: горе расставания поглотило все другие мысли и чувства.
Но случилось чудо. Через несколько дней женщины из этой партии «мобилизованных» вернулись назад. Они и рассказали о том, что произошло.
Всю дорогу от райцентра не просыхали женские глаза. Из памяти не выходили минуты прощания. Не давала покоя мысль, что их милые крохи остались у чужих людей, которым и самим-то нечего есть. Воображение рисовало картины одна страшнее другой. Будто наяву видели и слышали они, как заливаются слезами малютки. Зовут маму, а она не идёт: её увозят далеко-далеко за колючую проволоку. Бедняжки, они остались сиротами в этом страшном мире!
Дети будут просить есть, громко плакать. Но у них нет теперь ни папы, ни мамы, и некому принести им кусочек хлеба. Они будут голодать и, как многие другие, могут умереть голодной смертью. Им никогда больше не увидеться. Никогда – никогда!..
Слёзы жалости воспламеняли огонёк надежды, побуждали к действиям. Матери прекрасно понимали: нельзя ждать, сложа руки, надо что-то делать. Хотя бы потребовать, чтобы разрешили взять малюток с собой. Ведь ясно как день, что здесь они все погибнут от голода и болезней. Неужто совсем нет сердца у этих злых людей! И вообще – не велено было забирать женщин, детям которых меньше трёх лет!
В райвоенкомате выслушали их смешанные со слёзами мольбы, но, не дрогнув, продолжали своё чёрное дело. Слушать в Джамбуле было вообще некому: начальников много, и всем недосуг. Чувство жалости к осиротевшим детям, обида на вопиющую несправедливость слились в один нервный ком, требовавший выхода.
С приближением роковой минуты отъезда пружина душевного напряжения сжалась до предела. И когда раздался гудок паровоза, а вагоны тронулись с места, эшелон в один голос взвыл истеричным приступом женских рыданий. Картина была столь неожиданной и ужасной, что на погрузочной площадке и на подводах, доставивших женщин из районов, все оцепенели, не сразу поняв, что произошло.
Поезд резко затормозил и остановился. Через минуту раздался ещё один, более долгий сигнал, но и он потонул во всеобщем женском крике. Матери с плачем начали покидать вагоны, отчаянно прыгая с высоты на насыпь и отбегая прочь. Некоторые тут же становились на колени, воздев руки к небу для молитвы. Это был порыв безумного отчаяния и праведного гнева.
Состав стоял неподвижно. У паровоза громко, с густым матом переругивались мужчины.
Через некоторое время последовала команда: женщины, дети которых не достигли 3-летнего возраста, могут вернуться домой. Не выдержало мужское сердце женских рыданий. Не смогла рука машиниста отжать реверс, чтобы второй раз сдвинуть с места плачущий эшелон. Об ответственности, которую взяли на себя он и сотрудник «органов», фактически сорвавшие выполнение развёрстки НКВД по «дополнительной мобилизации женщин-немок для угольной промышленности», никто в этой обстановке, конечно, не задумался.
Нередко мы недооцениваем силу материнской любви. Она и впрямь не очень видна в наших семейных буднях, заполненных детским непослушанием, шалостями и прочими прегрешениями. Но стоит только сложиться ситуации экстремальной, особенно такой, как она была в войну, когда у немецких женщин грубой силой власти чуть ли не от груди отнимали малых детей, эта сила берёт верх даже над инстинктом самосохранения, оказывается сильнее, чем сама смерть.
С той же станции, из Джамбула, отправляли в «трудармию» мужчин, а затем и женщин из немецких сёл Таласской долины Киргизии – Ленинполя и Орловки.
— Мы в апреле 42-го до Джамбула 80 километров пешком отшагали, – вспоминал Теодор Герцен, летописец и примечательная личность Орловки. – А «мобилизованных» женщин осенью на подводах отвозили. Потом нам рассказывали, что творилось на улице перед сельсоветом в момент прощания. Навзрыд плакали и матери, и дети, и провожающие. Такого Орловка не видела за все годы своего существования. Было страшнее, чем на похоронах. Эмма, жена Якова Дика, так и умерла на подводе, не смогла пережить расставания с тремя своими детьми. Яков тоже не вернулся, погиб на Челябметаллургстрое. Их дети выросли сиротами.
Случались и другие, не менее драматичные эпизоды. Об одном и
Наверх
Сайт
Masterov
 Ср янв 30 2013, 03:17 Цитата