Елизавета

 Я переступила порог, и первыми, что зацепил рассеянный взгляд, стали ее глаза. Яркие огоньки темного цвета, иногда вдруг становившиеся голубыми, когда она растягивала губы в прелестной улыбке. Такие прекрасные, такие встревоженные глаза. Они смотрели пристально, будто выискивая что-то(снова ли я под кайфом?), выжидая, готовые уцепиться за малейшую деталь, вывести на чистую воду, заговорить, переубедить… Я быстро отвела взгляд, как будто чего-то стыдясь. Возможно, того, что заставила ее волноваться.
 - Мы должны обменяться телефонами, так было бы лучше... - быстро и как бы невозмутимо проговорила она, полностью прогруженная в свои мысли (прекрасное выражение задумчивости на ее лице - как же я это любила!), но за ее скованными движениями, за едва заметным подергиванием уголка губ скрывалось некое беспокойство.
 Я лишь угукнула и стала быстро раздеваться, ведь опоздала: дилер оказался не слишком пунктуальным человеком. Но то не страшно. Ведь она простит. Даже опоздание в сорок минут. Она все мне простит.
 Этот легкий запах жасмина и цитрусовых... Так пахли ее волосы, ее тело, вся она, - из этих ноток состоял весь ее образ. Свет вокруг был ярок и чист. Ароматическая палочка снова дымилась, источая прелестный аромат. Чарующая привычность, к которой никогда не успеваешь охолодеть и которой никогда не успеваешь насладиться. Так трудно сдерживать чистые слезы вины и искупления... Перед ней, только перед ней они собирались и старались вырваться весенней талой водой. Я глубоко вздохнула и зажмурилась. Вновь открыла глаза. Ярко освещенная комната. Все тот же немного нелепый, чересчур геометрически правильный стол из светлого дерева, вечно поскрипывающий стульчик… Она уселась напротив, и в лице ее читалась все та же нервная задумчивость.
 - Все хорошо. – вдруг звонко, четко произнесла я, и голос ударом ножа разнесся вокруг.
 Она, будто очнувшись от глубокого онемения сна, быстро подняла взгляд. Заметила что-то, какую-то неумолимую непреклонность мыслей и замыслов в моей душе, выражающуюся во всем: отстраненность, резкость, четкий зацепеневший взгляд, но... почему руки дрожат? Ее сердечко опустилось вниз, а его уютный дом заполнило, затопило мерзкой тягучей жижей черной обреченности. Она знала. Она все знала. И опустила глаза.
 - Прошу, пойми меня... - тихо, жалобно, со всей вложенной в слова душевной мольбой прошептала я.
 Нет, она не услышала... Хорошо.
 - Правда? – и снова меня пронзил этот взгляд единственных для меня, серых, искрящихся жизнью и надеждой глаз. Она могла бы дать мне шанс, она хотела бы... Но я не смогла бы приять. Она не должна страдать. – Тогда что у тебя в сумке?
 Она чувствует. Она видит. По моим глазам. И поэтому прямая линия ее фразы слегка сломалась, сорвалась на конце подобно умелому альпинисту, что вдруг срывается в темную, вечную пропасть, навсегда исчезая во мраке, но не крича, а гордо принимая исход. Я промолчала.
 - ..Слова, да? – чтобы перевести тему и настроиться на урок, спросила я.
 - Конечно, как обычно. Все как обычно, ma ch;re. – соврала самой себе и стала открывать свою тетрадочку с флагом Канады на обложке, уже такую близкую и милую мне. Милую... Для меня все ее вещи, все в ней самой было милым, идеальным, моим... Но и чужим, жутко чужим и далеким одновременно. Я хотела бы, но я не смогу. Я не достойна,знаю... Но этот урок, этот последний урок - мой по праву.
 - Итак... - она помедлила, ища заметку в тетрадке, - Назови мне...
 И я называла. На этот раз я выучила все слова. Произносила правильно, без жесткого русского акцента. Четко, каждое слово, каждый слог, буковку, звук... Во все я вкладывала свои чувства – их выражение возможно было лишь в этих словах. Моментами казалось, будто она улавливала это. Чуть удивленно смотрела в мои полупустые глаза, перебирала чернильные волосы, излучающие такой ненавистный мне, но такой любимый запах жасмина. И апельсин: сладкий, терпкий, бодрящий, сочный, - она проголодалась и решила перекусить. Я улыбалась. Горько, горько улыбалась... Она правда знает или мне кажется? Или это лишь мое нежеланное желание того, чтобы она знала? Она могла бы спасти меня... И, о боже, еще немного, и я расплачусь, брошусь в ее ноги, в эти прекрасные, тонкие фарфоровые ноги: буду просить, умолять дать мне то, что она, кажется, дать могла бы. Смысл. Но... Нет. Это лишь только кажется. Вдохнуть вы сейчас дурмана...
 - Souffrir, - выговорила я пересохшими губами последнее слово в словаре, - переводится как «страдать».
 Она тихо кивнула, не поднимая глаз.
 - Souffrir, souffrir… - пробовала я на вкус это слово снова и снова, смакуя его, растягивая на гласных, пропевая на одну сотую секунды, и сердце болело еще сильнее.
 - Je souffre de toi.
 Я выдохнула. Правда произнесла это вслух? Посмотрела на нее. Нет, она смотрела в тетрадь. Значит, не услышала. Значит, не произнесла. Значит, хоть немного, пару минут, но я могу быть с ней. А хотелось прокричать.
 - Souffrir, - вновь произнесла я после недолгой паузы, закрывая тетрадь и вставая со стула, - похоже на «rire»- «смеяться». И даже звучание схожее. Когда страдаешь, смеешься. Когда смеешься, страдаешь.
 Ее сначала рассеянные, но потом ставшие через долю секунды сосредоточенными глаза блуждали по моему лицу. Теплые, живые персиковые губы растянулись в улыбке. Она наигранно и легко засмеялась.
 - Интересная мысль, действительно интересная...
 И вышла в коридор. Смотрит на меня тепло, открыто, будто умоляюще, но в то же время холодно, отталкивающе. Смотрит и не посмеет отвести глаз. Голубые глаза... Серый превратился в голубой. Она знает. Точно знает. В этом нет сомнения.
 - И все-таки, мы должны обменяться телефонами... - снова повторила она, и глаза ее слегка заблестели от влаги.
 Фраза-вставка, фраза-разрядка. Иногда они нужны, чтобы создать эффект иллюзии благополучия, мирно протекающих событий, спокойствия... Чтобы избежать разъедающей душу правды. Поздно меняться номерами. Она чувствует. И не может перечить. Правильно.
 Последний раз я посмотрела в ее глаза. Последний миг, когда она могла спасти меня, пролетел молочным туманом, развеиваясь в протянутых к нему дрожащих руках. Она могла вырвать мою сумку, достать злосчастный пакетик, набитый смертью, и выкинуть ко всем чертям в окно. А остальное не важно. Ничего более было бы не важно. Кроме нее, кроме моего Смысла, единственного милого, настоящего, правдивого Смысла. Ее глаза плакали. Или улыбались. Или теплели. Или смеялись. А может, и то, и другое, - и это было уже не важно. Единственным и заключительным, самым великим счастьем было видеть эти плачуще-смеющиеся глаза. «Rire»-«Souffrir» - буду вспоминать я заветные глаголы, вдыхая едкость губительного дыма и провожая уходящую жизнь.
 Елизавета...