***

Еду в железной колбасе на встречу с подругой, огни обручают шеи сидящих, толпа плывет, изгибаясь, влекома дверями, мерное постукивание колес о рельсы, ты смотришь грубо, прямо, резко. - Ты - поэт. Этим и интересен. Этот факт отстоялся словом. Да, это ты у меня на груди: это значок с твоим портретом. А раз на груди, то только на ТЫ. Твои стихи трудом громаду лет прорвали и ты явился весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошел Интернет, предсказанный Одоевским Владимиром. Тебя называют «отцом рэпа» и «поэтом завтра», считается сверхинтеллектуально запостить строчку из твоих стихов – ты не прошел стороной по родной стране, как «проходит косой дождь». Ты стал ядовитым сатириком действительности, лишенной лирики и мерзкого пафоса. И ты здесь стоишь под мерный стук железной машины, несущей тысячу людей в неизвестность, а ты ведь знаешь, куда едешь, ты едешь в будущее, расскажи мне о себе, может, я захочу сбросить классиков с корабля современности. За что ты их так ненавидишь? - Меня заставляли к именинам заучивать стихи. Да, у меня была отличная память. Там были строчки: Как-то раз перед толпою Соплеменных гор... «Соплеменные» и «скалы;» меня раздражали. Я не понимал их. Позднее я узнал, что это поэтичность, и стал тихо её ненавидеть.
Со мной говорит образ в моей голове, со мной говорит никто, но ведь теперь он все для меня, он тот, кто велит мне смотреть в будущее. - Ну, многие слова дети не понимают. Разве это разжигает их ненависть к ним? Некоторых они побуждают искать объяснение. - Да, некоторых. Когда я поступал в гимназию в Кутаис, меня спросили, что такое «око». Я ответил: «Три фунта» (так по-грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» — это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу — всё древнее, всё церковное и всё славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм. - Так ты понял, что не хочешь, как Онегин. Ты знал точно, что презираешь. Но как ты смог понять, что твое, что стало первым для тебя? Как ты стал поэтом-футуристом?
Опустив глаза, искривил лицо в равнодушной улыбке, одним концом тянувшейся к уху. В вагон кто-то вошел, посмотрел на мня холодно, оценив мое бесполезное присутствие. Зеленый свет сменился едко-желтым. Он рассказывал, как прочел всех символистов, реалистов, потом перешел к классике… - Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось, так же про другое — нельзя. Всё началось со строки Андрея Белого «В небеса запустил ананасом». Пытаюсь возражать про Толстого, про моего любимого прозаика, он не слышит, зачем я об этом говорю, зачем я пытаюсь переубедить ушедшего. - Ты видел в поэзии свое призвание? – перебиваю его. Он теряется, смотрит на меня, будто я задала некорректный вопрос, после которого вижу кислое презрение у него в глазах. Зачем я это спросила? - Нет, нет, или да, но я знал, что что-то нужно писать, как-то надо высказаться. Перспектива была всю жизнь писать летучки, выкладывать мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг. Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется? Марксистский метод. А что при встрече с врагами? Ведь вот лучше Белого я всё-таки не могу написать. Он про своё весело — «в небеса запустил ананасом», а я про своё ною — «сотни томительных дней», - он отвечает так непринужденно, будто эти мысли он обдумал, перемыл косточки диалога со мной, и я вспоминаю, что где-то читала это, но спросить это у него не смею.
- Что ты посоветуешь молодому поэту, совсем не уверенному в своем творчестве? – да, этот вопрос был подготовлен мною давно, я у каждого это спрашиваю. - Найди того, который прямотой оглушит твое мягкое ухо. Для меня это был Давид Бурлюк. Но я тоже писал до, писал ужасно, получалось невероятно революционно и в такой же степени безобразно. После Белого писал: вышло ходульно и ревплаксиво. Спасибо надзирателям — при выходе отобрали тетрадку. Хотелось разить окружающих, но где мои слова, все это было их, тех, кто уже написал. - Да, писать, как все, не хочется, но так проще всего получается, - перебила Поэта. - А проще разве значит интересно? Я говорю: тебе такой человек нужен, как мой Бурлюк. Я принес ему стих, сказал, что якобы товарищ написал. Давид прочел, остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: «Да это же вы сами написали! Да вы же гениальный поэт!» Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушёл в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом, - с превеликим счастьем вспоминает он. - И что твои стихи сразу были футуристическими? Как зародилось это направление? - Однажды мы с Давидом ушли с концерта Рахманинова и прогуляли всю ночь напролет. Болтали всю ночь на пролет. Наши мысли совпадали, дополняли друг друга. У Давида — гнев обогнавшего современников мастера, у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм. Газеты стали заполняться футуризмом. Тон был не очень вежливый. Так, например, меня просто называли «сукиным сыном», - со странной усмешкой говорит. - А ты прощал? Не оспаривал глупца? – удивленно спрашиваю, хотя понимаю, насколько было важно ему слышать о себе столь эмоциональные слова от публики. - Зачем мне от них что-то требовать, мне важен был отзыв тех, чей слух не езжен символистами. Читал я Горькому однажды части «Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Но жилет я все-таки сохранил, - смеется, как красиво и чисто блестят его глаза, а он точно умер? - А пунктуация твоя? Почему она так нагло нарушается, где точки, запятые, почему лесенка? – мое возмущение было вполне уместно, я всегда стою за правильное грамматическое написание, за красоту речи, но сейчас не об этом. - Когда Брик напечатал мое «Облако», то оно вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек. С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже. Что насчет лесенки, то с ее помощью я хотел заставить читателя слышать стих с правильной интонацией, чтобы он понял главную мысль, - без запинки отвечает. Молчание, стук колес, чей-то голос на фоне, не понимаю, где я, да это и неважно, главное - он здесь. Боюсь задать этот вопрос, боюсь тронуть его живую плоть. - Маяковский вечно влюблен в Лилю, - это не вопрос, да и зачем спрашивать. – Я знаю, что до конца жизни Лиля Брик получала от тебя цветы. Практически все твои стихи посвящены ей, Осип Брик разрешил тебе жить с Лилей, ты назвал день чтения «Облака» ей «радостнейшей датой». Твоя любовь к ней была платонической, нет, страстной, глубокой, вечной. Но она так равнодушно говорила: «Страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи». Что это? - Это правда. Это всё. Это конечная станция.
-Что?
- Это конечная станция, девушка, - толкает меня в бок рядом сидящая старушка. - Ах, да, извините, то есть, спасибо, то есть, спасибо, Владимир Владимирович, кажется, я проехала «Маяковскую» (точнее, прожила).