Ныныка

Валерий Котеленец

НЫНЫКА

Рассказ


В те дни над землёю вставало огромное мохнатое солнце, а небо казалось таким прозрачным, что, если долго-долго глядеть в него, то можно увидеть Бога.

Улицы были просторны, как стадионы. По ним двигались высокие медленные люди. Необъяснимая жизнь сновала и шевелилась вокруг, не давала покоя воображению. На заборах длинно лежали сытые ленивые кошки. По пыльной земле пробегали неутомимые собаки, свесив красные горячие ленты языков. В сумерках над макушками деревьев тяжело жужжали неуклюжие майские жуки. А в густых, непроходимых лопухах жили жирные гусеницы, из которых, как из тюбиков, выдавливалась липкая зеленоватая начинка.

В те дни было столько разного на свете. Лошади и телеги. Гремучие самокаты с подшипниками вместо колёс. Конфеты «морские камушки» с изюминами внутри. Игры «чижик» и «зоска»...

И был Ныныка - большое несуразное существо явно не человеческой породы. Он походил на первобытного зверя и разительно отличался от остальных двуногих жителей посёлка. Во-первых, он был слаб умом. Во-вторых - глух и нем. Единственное, что могли исторгать его голосовые связки - невразумительное «ны-ны». Потому и звали его Ныныка. А настоящего имени людского у него не имелось совсем. Если оно и было когда-то, никто его уже не помнил, а сам он сказать не умел.

Жил Ныныка неизвестно где и возникал в самых неожиданных местах, вызывая смешанное чувство любопытства, омерзения и утробного страха. На губах его всегда пузырились слюни, а из носа текло прямо в рот. Одежду носил он замызганную и рваную - подобранную на помойке. Ходили слухи, что он ворует младенцев и питается ими. А ещё - собаками, кошками и крысами.

«Ныныка! Ныныка!» - кричали мы, сбегаясь со всей округи. Однако ближе пяти шагов решались подбираться к нему только самые отчаянные - руки у Ныныки были длинные, загребущие. Того и гляди - схватит и утащит куда-нибудь. В чащу лесную или на кладбище... Но именно страх и толкал нас к этому таинственному и ужасному существу, подвигал на самые бессмысленные и жестокие поступки, целью которых было явить на виду у всех своё сомнительное геройство.

Мы дразнили его, изображая отвратительных горилл. Мы осыпали его самыми обидными и грязными ругательствами из тех, каких успели нахвататься от взрослых. Мы набирали полные карманы мелких камней (самые подходящие - гладко обкатанная водою речная галька) и забрасывали ими взбешённого Ныныку, норовя угодить куда побольнее. Лучше всего - в тупое животное лицо.

Он отмахивался обезьяньими ручищами, рычал свое «ны-ны», когда камень попадал в цель, и прыгал во все стороны, пытаясь поймать кого-нибудь из обидчиков. Но мы были проворны, как рыбы вьюны. Его дикие гримасы и выпады только распаляли нас, доводили до неистовства, до какой-то захватывающей, сладкой эйфории.

Останавливались мы лишь тогда, когда кто-то из взрослых прекращал это безумие, награждая нас оплеухами и затрещинами. Все мигом бросались врассыпную. И долго потом хвастали друг перед другом ловкостью и бесстрашием.


***

Как-то осенью, в самый разлив чудного бабьего лета, полного золота, солнца и божьих коровок, мы выследили Ныныку за магазином. В тихом закуте, огороженном шаткими штабелями ящиков, где он устроил себе временное логово.

Подоспел я позднее других. Действо было в самом разгаре. Ныныка, затёртый в угол, прыгал зверем у стены. Камни щебетали как ласточки и смачно впивались в его большое студенистое тело.

Я отыскал пару крепких глиняных комьев и, сгорая от нетерпения отличиться, утереть носы остальным, пробился в первые ряды камнемётчиков. Я только что пошёл во второй класс. Мне так хотелось показать себя большим и отважным. Я совсем потерял голову и двигался как в тумане. Потому и не заметил, что оказался в слишком опасной близости.

Всё случилось неожиданно и мгновенно. Нечто рыжее, волосатое, мелькнуло у меня перед глазами. Я вдруг отделился от земли и повис в воздухе, поднятый за воротник какой-то неимоверною силой. Ужас просквозил меня холодом до самых пят, я забился как бабочка, заорал беззвучным криком. Что-то горячее пообежало по ноге моей в сандалию.

И тут раздался треск рвущейся материи. Ворот рубашки не выдержал. Я рухнул на землю. С неба посыпались звёзды. И стало темно...

Когда я открыл глаза, то увидел близко перед собой, как будто через увеличительную линзу, серые комья земли, мусор, щепки, огромного муравья, волокущего мимо моего носа дохлую осу.

Я оторвал от земли щёку, поднял голову... и оцепенел.

Занимая полнеба, надо мною нависало широченное безобразное лицо - кривое, словно сведёное судорогой, с торчащими пучками свиной щетины, с дикими, налитыми кровью глазами.

«Ны-ны, ны-ны...» - мычали слюнявые губы, осыпая брызгами моё лицо и шею.

Я был поднят и поставлен на ноги. Взгляд мой упёрся в бурдюк необъятного Ныныкиного живота. Я задрал голову. Он высился надо мной как башня. Голова его терялась в небе.

Вдруг рябая ручища Ныныки нырнула в засаленный до блеска карман...

«Нож!.. Сейчас он зарежет меня!..»

Я затравленно огляделся. Компания моя испарилась. Мы были одни в тишине безлюдного места. Колени мои заходили ходуном. Зубы заиграли словно деревянные ложки. Вспомнились дикие россказни о загубленных детях. Я не хотел умирать так рано. Я вообще не хотел умирать. Никогда.

Кулак Ныныки медленно выплыл из кармана, раскрылся, как огромный узловатый цветок...

Но вместо ножа там оказалась... конфета. Мятая, в замызгaнном фантике, с приставшими крошками махорки и хлеба.

Ныныка сунул конфету в мою задервенелую ладонь, виновато буркнул своё «ны-ны» и пошел прочь, будто побитая собака.

Я смотрел, как скрывается за углом его громоздкая, сутулая фигура. Сердце моё оглушительно грохотало. Конфета жгла ладонь. Я вдруг опомнился, далеко отшвырнул её от себя, словно какого-нибудь тарантула, и кинулся бежать в противоположную сторону.

Я бежал и бежал, судорожно хватая ртом комковатый воздух, не смея обернуться. Я боялся, что сейчас Ныныка спохватится, вернётся, бросится догонять. И долго ещё чудились мне позади тяжёлый топот и глухое, отрывистое, бросающее в дрожь «ны-ны»...


***

Много с тех пор минуло лет, много разной воды утекло.

Вскоре после той истории с Ныныкой перебралось небольшое семейство наше (мать, отец да я с братом) на новое местожительство - в соседний район. Но и там не задержало нас надолго. Не прошло и года, как собрали мы свой небогатый скарб и вновь отправились в дорогу - ещё более дальнюю. А потом снова и снова, пока окончательно не осели в городе.

Только спустя почти тридцать лет довелось мне опять оказаться в тех благословенных местах, где прошли лучшие и памятные годы моего детства.

Ничего не осталось здесь от того волнующего, огромного и невероятного мира, что впечатался накрепко в ненасытную детскую память. Всё пожухло, скукожилось, сделалось за три десятка лет слишком уж мелким и невзрачным. Улочки стали узкими и тесными, словно больничные коридоры. Серые домишки как будто усохли и припали к земле. Некогда величественные палисадники стали низенькими, неказистыми. Пустота и какая-то щемящая, пронзительная безысходность воцарились кругом. Даже местные собаки и кошки измельчали и деградировали. Исхудалые, дикие, опасливо шныряли они по помойкам, утратив всякое сходство со своими сытыми и вальяжными пращурами.

Да, время основательно потрудилось над этим благословенным и обожаемым когда-то уголком. Или, может быть, надо мной, над моими собственными глазами и чувствами?..

Долго ходил я по старым местам, вспоминая былое скорее с печалью, чем с радостью.

Заглянул, конечно, и на кладбище, где покоился прах нескольких дорогих моему сердцу людей. И там показали мне одну примечательную могилу.

Чуть в стороне от погоста, на отшибе, увенчивая одинокий, заросший бурьяном бугор, лежал огромный валун. Грубый, замшелый, в полтонны, если не больше, весом. Не будь со мной провожатых, я и не догадался бы, что он служит надгробием, что там - под этим неподъёмным, не обработанным человеческой рукою валуном - погребён кто-то. Камень и камень - ни надписи какой-нибудь, ни имени, ни даты.

- И кто же здесь похоронен? - спросил я, уже смутно подозревая, что ответ мне известен.

- Да был тут у нас один убогий человек, - сказали мне. - Богом и людьми обиженный. Дурачок здешний. Не любили его у нас, измывались над ним всяко. А он взял и повесился. Вот на этой самой осине. Да вы, конечно, должны помнить его...

- Да, я помню, - ответил я, чувствуя, как налегает на сердце какая-то глухая, немилосердная тяжесть. - Ныныка...

Всю дорогу домой стоял у меня в глазах этот валун. И сейчас - через годы - всплывает он порою из тёмных недр памяти и нависает надо мною...

Тяжкий, угловатый, уродливый, словно лицо Ныныки.

Камень, вобравший в себя все каменья, брошенные в него когда-то.

В том числе - и мной...