Лошадь для финна

Памяти моего тестя Николая Григорьевича,
морского пехотинца Великой Отечественной Войны, посвящается


Удивительные мы, русские. Изнутри видим себя большущим таким народом, широким и громогласным. Россия. Даже в названии одной «С» нам мало, подавай две и не жмись, а то три просить будем. А ведь можем. И попросить, и потребовать, и даже получить. И не две, а сразу три – «ЭС-ЭС-ЭС» – и ещё одну громкую рычащую «ЭР». Впечатляет? А то! Грозно? Ещё как! Только вот одна интересная вещь...
А куда это подевались гласные? Получилось, что все гласные как-то куда-то напрочь были изгнаны согласными. Даже крайняя топорообразная «Р», хоть и рычащая, а на все сто согласная. СССР.
На взгляд из сегодня, нам там было молодо, дерзко и временами даже бессовестно уютно.Я служил тогда на Крайнем Севере, в далёком чудесном посёлке Туманном. До самого края материкового Севера мне оставалось всего сорок два с небольшим километра извилистой грунтовой, петляющей вокруг изумрудных сопок и чистых голубых озёр серо-коричневой дороги. Крайний Север тогда был не таким уж крайним (и вообще, на нашей круглой Земле край – это просто метафора). Крайний – тогда он был очень близок к центру. Куда ближе, чем сейчас. Нет, не по расстоянию, а по возможностям. Расстояния нас, живущих в России, никогда не пугали, не останавливали: могу – значит, иду, еду, лечу.
И чем дальше, тем лучше.
Билет на самолёт стоил примерно столько же, сколько и место в купейном вагоне скорого поезда – около шестнадцати рублей (мой рот непроизвольно растягивается в ухмылке при мысли пересчитать это всё на доллары по тогдашнему курсу), и слетать или съездить туда-сюда мог позволить себе даже обычный студент обычного вуза на свою обычную (не повышенную) стипендию в сорок советских рублей. Причём оставив себе на не шикарное, но и не голодное житьё ещё целых восемь небедных рублей до следующей стипендии.
Это я про то, что в гости к нам ехали охотно, особенно молодёжь и особенно летом. Ехали погостить, а заодно, часто даже неосознанно, провести сравнительный анализ быта, коммунальной перспективы, размеров заработной платы и цен, а там, чем чёрт не шутит, может быть, и махнуть «за туманом». Ну, это в основном молодёжь до тридцати пяти. Даже из моей родной Сибири...
Старшие приезжали просто погостить на новом месте, понянчить внуков, если уже завелись, и своими глазами увидеть семейный лад или разлад своих «деток» в их отдельно свитом гнезде. Это женщины... Мужики поднимались с насиженных мест от невозможности дальше «тянуть резину» и держать оборону в переносе поездки, давно запланированной супругой. А ещё, может быть, чтобы сменить обстановку и обрести чуть больше степеней свободы.
В гостях – не дома, в гостях даже самая глумливая над природными мужскими вольностями женщина не каждый раз и не по каждому поводу шикнет на мужа или напрочь запретит первую положенную, вторую необходимую и третью благословленную рюмку. Случалось нередко, что, садясь за прощальный стол, первый тост поднимали по привычке: «С приездом!», а после третьей:
«Ну, перестань ты. Ну чего ты считаешь, пятая или десятая. Не каждый день в гости к дитям ездим, не за углом небось живём, и домой нам не две остановки ехать. Ну, давай! С приездом!»
На третий год моей службы в бригаде морской пехоты ко мне приехала не просто тёща, учитель и классный наставник в одном лице, ко мне приехали тёща с тестем. С многолетним и бессменным отчимом моей однокласницы и жены.
Почему тёщу, за крайне редким исключением, ставят в протоколе визита впереди тестя, а не наоборот? Одну из причин я уже указал выше, это всегдашняя русская, исключительно женская настойчивость в инициировании поездки, а вторая в том, что тёща, приехавшая с инспекторской проверкой, – почти всегда ответственнее, хлопотнее и страшнее подневольно или праздно приехавшего тестя. А ещё потому, что почти каждый тесть в зятьях ходит намного дольше зятя и куда лучше зятя знает, что такое тёща.
Как и положено молодому хозяину, я провёл для «ветерана» обзорную экскурсию по полярному гарнизону и показал местные достопримечательности. Потом пренепременно обозначил границы безопасной отдалённости от дома, маяки, ориентиры и приметы для прокладки обратного курса в случае одиночного плавания.
Тесть Григорич был человек непростой, как всегда молчаливый, временами замкнутый. Он даже на огороде работал без традиционного дачного трёпа, суеты и частых перерывов на «то попить, то покурить», крестьянил от души, на совесть, по собственному разумению, без понуканий и нравоучений – просто и продуманно, допуская тёщу только к поливу и сбору урожая. Он уже давно был на шахтёрской пенсии, но из проходческой бригады уходить не торопился. Съезжать с привычной за много лет «подземной» зарплаты на «стипендию по старости» ему явно не хотелось. Бригада не гнала, начальство не торопило – значит, тесть был ещё при нужном опыте, хорошей силе и, по шахтёрским меркам, трезвой голове.
В свои уже поздние визиты в дом бывшей одноклассницы и бывшей учительницы, в качестве школьного товарища одной и ученика другой, я очень хорошо запомнил Николая Григорьевича, баюкавшего крохотного годовалого внука Саньку, ребёнка тёщиного старшего сына, служившего лейтенантом стройбата где-то в далёкой Монголии. У Саньки приключилась астма, и мама с папой по какой-то причине решились оставить кроху в Союзе, на попечении свекрови и Григорича. Помнится, даже моей девушке приходилось пропускать занятия в московском вузе, когда с племянником, по причине занятости на работе, оставаться было некому.
Григорич тогда с шахтёрской отвагой и какой-то трогательной, почти материнской нежностью и чисто «старшинской» заботливостью укачивал на руках больного, плохо засыпавшего внучка, проходя с ним по комнате сотни периметров и диагоналей. Наверное, именно тогда я впервые почувствовал в нём душу, затаившуюся за суровой, далеко не сентиментальной внешностью.
И соловьи... Ещё учась в школе и гуляя с одноклассницей Леночкой по дороге вдоль леса, я очень удивился, услышав о том, что ночью они с мамой и отчимом ходили в лес слушать соловьёв. Внешний вид мужа классной руководительницы никак в моей голове не хотел совмещаться с соловьём, этим крохотным певцом-романтиком.
Звучало забавно...
Поводя приобретённого женитьбой родственника по трём внутренним сегментам девяти пятиэтажных домов Туманного и пройдя по внешнему кругу мимо пожарки, метеостанции, бани и гаражей, я привёл его к гордости своей строительной мысли и хозяйственной деятельности, утехе моего сибирско-кулацкого самолюбия – к собственноручно построенному на берегу речки Туманки сараю. Это был архитектурный феномен с первым (честное слово, не вру и не преувеличиваю) в посёлке личным погребом для хранения всяких нужных семейных продовольствий, удовольствий и мужских секретов.
Когда я только начинал «стройку века» – а начинал я её с котлована для погреба и обкладки его кирпичом, – местные мужики горячо обсуждали разумность и целесообразность моих не свойственных для этой местности строительных подходов. Одни уверенно и авторитетно заявляли, что я придурок и что погреб мой вместе со всем содержимым промёрзнет насквозь, другие говорили, что я молодец и всё делаю правильно, третьи предлагали не умничать и поглядеть, что из всего этого получится.
Когда картошка, завезённая мной с осени и засыпанная в специально сколоченный деревянный, не касающийся ни пола, ни стен короб, перезимовала без потерь, а банки с соленьями, вареньями и компотами не подумали замёрзнуть и даже летом сохраняли первозданную свежесть и прохладу, все сказали, что именно так они и думали. В общем и целом, мне было чем перед тестем погордиться.
Мой строительный дебют тесть осмотрел основательно, но ни корить, ни хвалить не стал и только одобрительно покачал головой.
Как всегда, первая бутылка закончилась неожиданно и на самом, как всегда, интересном месте.
– А что, она у нас одна, что ли?
– Одна. Я думал...
– Чё-то ты неправильно думал.
– Да завтра с утра на зарядку с ротой...
– Да до завтра ещё сто раз всё выветрится... Зарядка – это ведь не в забой спускаться.
– Да, это не в забой... У нас тут всё под боком, вы посидите, а я быстренько до магазина добегу. Одна нога...
– Выкать полковнику своему будешь. Я с тобой пойду, иначе ты по молодости ещё одну и возьмёшь.
– А сколько ещё надо?
– Вот я и говорю... Пошли молодого за бутылкой водки, он сдуру одну и принесёт. Нет, я с тобой.
На моё счастье, водка в магазине как раз ещё была, но на «две водки» денег у меня с собою не было.
– Лариса! Какая ты сегодня красивая. Похудела чего-то. Не влюбилась? Почему это не в кого? А я? Ну и что? Выгонит? Вот и я своей говорю: «Брось на дорогу – ведь полчаса не проваляюсь». Лариса, выручай. Запиши до получки две «Сибирской». Две, потому что вдруг не хватит, а вы закроетесь... Хорошо, не забуду, как только – так сразу. Да. Вот познакомься... Мой любимый тесть. Из Тулы. Почему? Да потому что один единственный, другого пока, слава богу, нет. Поэтому и... Конечно, как отец родной. Прошу тоже любить, а лучше жаловать.
Под хорошую закуску «ещё две» нам оказалось в самый раз.
Потом мне стало не до гостей: наряды, стрельбы днём, стрельбы ночью как днём (а так как день полярный, ночью даже лучше, чем днём), вождения, опять наряды...
Лето. Домой я приходил оглохший и внутри помещения практически ничего не слышавший. Раздевался, мылся, ел, ложился спать. Или раздевался, мылся, ложился...
Или раздевался... Или не раздевался? С тестем и тёщей я виделся эпизодически.
В редкие часы домашней жизни, когда я готовился к наряду, тесть как-то очень внимательно осматривал и даже ощупывал мою форму: парадку с кортиком, п/ш, х/б и особенно танковый летний комбез.
– Достань мне такой.
– Тебе-то зачем?
– Надо. На дачу буду ходить. И обязательно с такой вот эмблемой. Сможешь?
– Обещать не буду, попробую.
– Ага, попробуй.
Как-то раз, стоя в наряде, с разрешения зампотеха я долго водил тестя по парку боевых машин.
– А это что у вас там? Танки?
– Ага. Т-55 МБ. А там дальше – это САУ и самоходные «Ноны».
– А они тоже морская пехота?
– Конечно морская...
– И танкисты?
– А как же. И «реактивщики», и «противотанкисты», и... В общем, все морская пехота.
– А у нас наша была только пехота. Ну, кто, там, с кораблей или с флотских экипажей. А танкисты и, там, артиллеристы – это другая контора.
– А ты где служил, Григорич?
– А где и ты. В «пихоте». В морской...
– А я и не в курсе был.
– Теперь в курсе.
Так я впервые узнал, что тесть мой почти всю Великую Отечественную войну провоевал в морской пехоте. Ну надо же... Точно, рыбак рыбака чует издалека. А вот некоторыми подробностями своей военной биографии он поделился только на прощальном «междусобойчике», в сарае, за литром «честного флотского шила». Его мы пили за разговором, по глоточку, до самого «декретного» утра, при незаходящем полярном солнце.
Все рассказы Григорича были про времена невесёлые, но звучали без надрыва, спокойно и временами даже потешно.
– Ты знаешь, я ведь тоже, как ты, сибирский? Только, правда, не знаю, откуда точно. Дядечка какой-то военный подобрал меня на вокзале и отдал в приют. В Омске. Меня и записали как Фоменко, по этому военному. Так что я хохол по случаю. А так всю жизнь «финном» дразнят, за мою белобрысость. Видишь, и голова, и брови – всё белое. Ничего, привык. С самого детдома. А может быть, у меня отец и правда был какой-нибудь пленный финн?
– Дядь Коль, а я и не знал ни про пехоту, ни про детский дом, ни про Сибирь. А насчёт финна... У нас в Сибири всё может быть, и финн запросто может... Как ты здесь теперь правду узнаешь...
– Ну, зато ты теперь, бог даст, много узнаешь чего ещё.
– Тогда расскажи.
– А ты давай это... наливай... А то расскажи ему, на сухую.
– Да пожалуйста. Сколько хочешь.
– Сколько я хочу, у тебя нету.
И он, глотнув, ухнув и нежно поставив на столик солдатскую кружку, вспоминал голодное детдомовское детство, чужие огороды и вороватого завхоза. Рассказывал про красивую хорошую учителку из «гимназисток-декабристок» и про доброго конюха-пьяницу, красного партизана на деревянной ноге.
– Я лошадей люблю. Они получше нас будут. Мне когда руку осколком перебило, командир роты говорит: «Иди, старшина, сам в тыл, в медсанбат. Потихоньку дойдёшь. Мне некого с тобою послать, сам знаешь, каждый человек на вес золота, а ты на своих ногах и при памяти». Ну, я и пошёл. Шёл-шёл, шёл-шёл, а дальше не помню. Видать, крови много потерял, ну и упал без памяти в сугроб. А буран, меня и занесло снегом.
– Ну, и как дальше?
– А дальше... Дальше боеприпасы на передовую везли, ну, лошадь меня и учуяла. Встала как вкопанная и не идёт дальше. Как её ни лупили, а она – ни в какую. Ну, вышли поглядеть, чего она встала, меня и нашли. Откопали – и в госпиталь. А если бы не лошадь, замёрз бы на хрен... Вот такая умная животина. Я с тех пор в сарае всё время чего-нибудь лошадиное держу: уздечку, там, подседёлок, хомут или ещё чего. Всегда хоть что-то, но есть. Вот так. Ну, чё заснул? Наливай.
– Ага. Только ты закусывай давай, а то свалишься – тащи тебя до дому на себе. А потом ещё от тёщи по шапке за тебя получай. Ешь давай.
– Ты сам смотри не свались, салага. Давай кусочек хлеба, а то закуску надо беречь.
– Закуски полный погреб – ешь не хочу. Ты бы лучше водку поберёг.
– Был бы один – поберёг бы, а с тобой не буду. Чем больше я выпью, тем лучше ты перед Ленкою своею будешь выглядеть. Понял?
– Какой ты заботливый, дядь Коль. Дай Бог тебе здоровья и долгих лет жизни.
– Ладно. Бруснички из погреба ещё достань. Ну и этой... как её... оленятины.
– Оленины, дядь Коль.
– Я и говорю. Слушай, раз просил... Приехали мы как-то в Новосибирск за пополнением. Город хороший, и домов каменных много. И вокзал хороший. С Лениным и со Сталиным. Площадь большая, и народу – тьма. А все из тайги, дикие мужики. Они на лампочку, чтобы потушить, дули. А все здоровенные такие. Целая площадь, плюнуть некуда. Ну, а паровоза ещё никогда не видели, токо пароход. Ну, а он подходит, паровоз, с паром, как положено. Эти чалдоны сибирские выпучили глаза, смотрят. Чё за чудище такое? А я сдуру возьми да крикни, а голос сильный был, старшинский: «А ну, разбежись, мужики! Он щас разворачиваться будет! Подавить может!» Они с испугу как кинутся. Помяли некоторых. Руки кому-то переломали. Человек двадцать рёбра сломали, носы поразбивали, «фонарей» понаставляли. Ну, это уже никто не считал. А на меня сразу показали. Мол, он виноват. Ну, я же не со зла, я же не ожидал, что они людей-то подавят, а всё равно забрали в комендатуру. За хулиганство и беспорядок, а ещё за то, что чуть не сорвал погрузку. Грозились под суд отдать. Я даже сдрейфил. Ну, старший политрук, спасибо, отбил. А то бы мог загреметь вместо фронта на лагерные нары или в «штрафники». Ну, это как кому на роду написано. Пронесло. Спасибо старшему политруку. Дай Бог ему здоровья. Если, конечно, живой. А так...
– Ну ты даёшь, дядь Коль.
– Ну а чего? Что было, то было.
– Да ты просто какой-то хулиганистый и недисциплинированный краснофлотец.
– Не краснофлотец, а главный старшина. Ты не путай божий дар с яичницей. Понял?
– Ну-ну, товарищ главный старшина.
В хлопотах на службе и нарядах «через день на ремень» ежемесячный «День морского пехотинца», то есть день получения денежного довольствия, пришёл неожиданно, как-то приятно и вдруг. Вырезав и отдав начфину талончик из расчётной книжки, я получил заметно прибавившуюся за два с половиной года службы зарплату.
Всё-таки хорошее это дело, «полярки». Наступило время платить по счетам, которых, впрочем, можно было бы и избежать. Водка в эти моменты кажется какой-то блажью и постыдной слабостью. Да, вот уже действительно, берёшь чужие и на время, а отдаёшь свои и навсегда. Я не был жмотом и скупердяем, а вот этот момент отдачи жене на хозяйство не всех полученных денег всегда вызывал внутреннее неудобство и стыд, ощущение хоть и мелкой, но измены. Но тут ничего не поделаешь, за грехи, даже мелкие, всегда приходится платить. Хорошо ещё, когда деньгами.
– Лариса, здравствуй. «Я вам денежку принёс – за квартиру, за январь...» – начал я цитатой из одного казавшегося в детстве очень смешным и известного всему населению Советского Союза фильма. – Я тебе должен за две бутылки «пшеничной». В общем, получи и распишись.
– Нет, Геночка, не за две, а за семь.
– Это как?
– А вот так. Ты просил своего тестя любить и уважать как себя? Просил?
– Ну да. Просил. И что?
– Так вот, он заходил ещё пять раз и получил уважения ровно в количестве пяти бутылок. Три «пшеничных» и две «сибирских».
– Вот ё... Ладно. Всё понял, держи ещё. Большое тебе нечеловеческое спасибо. Сдачи не надо. Пока. Да, и ещё... Ты можешь больше не любить моего тестя. В смысле, конечно, люби и уважай, но водку в долг на меня не записывай. А то мне домой после получки нести будет нечего. Ну, и дай мне одну за наличный расчёт. Спасибо, Лариса, спасибо, красавица. Пока...
Да, молодец Григорич. Ну, что ты скажешь, настоящий морпех. Правду говорят, старый воин – мудрый воин. Вот родственничек.
На следующий день я неожиданно ощутил возникшую между мной и тестем полосу отчуждённости.
– Ты что, дядь Коль, такой смурной? Недоспал? Ты же знаешь, лучше переесть, чем недоспать.
– Это ты сказал той рыжей, чтобы мне водку не давала?
– Э-э... Дядь Коль, я ей сказал на меня в долг не писать. А запретить тебе водку продавать – я не имею никакого права. На это у тебя жена есть. Да и вообще, кто я такой, чтобы чего-то запрещать ветерану, орденоносцу да ещё и главному старшине?
– Да иди ты... Чё, не знаешь? Деньги все у Кондратьевны в кошельке. Как я у неё возьму? Да ещё на водку. Стал бы я на тебя в долг писать? Делать мне больше нечего.
– Дядь Коль, ты на меня не обижайся, только мне перед моей тоже как-то неудобно. Она отчёта не спрашивает, но видит, что денег-то я принёс намного меньше. Ну, хочешь, я тебе шила у ГСМщика попрошу? Литр! Чистого! У нас сейчас на ГСМе отличный старлей армянской наружности, фамильности и специальности, но по-русски душевный офицер. А главное, не жлоб. Наверное, ещё не научился.
– Да не надо мне никакого твоего спирту... Ну, если хочешь, возьми литрушку. Так, для настроения.
– Добро. Договорились. Да, я тебе комбез танковый офицерский достал. Носи на здоровье. Ага?

Следующая встреча с тестем состоялась у меня только в начале следующего года уже на его территории, но в моем личном отпуске. Отправляясь в очередной выезд на свою вторую родину, в Венёвский район Тульской области, я точно знал, что от пяти до семи дней проведу под батиным «запорожцем». Судьба. Поэтому брал с собой какую-нибудь спецовку и в тот раз привёз комплект только что полученного нового х/б с беретом и матросские юфтевые сапоги с укороченными голенищами.
В главный майский праздничный День Победы «запорожец» по понятным причинам откладывался на потом, и новое х/б с беретом и сапогами наслаждались отпускным бездельем на дне моего чемодана.

Девятое мая. Демонстрация, приготовление праздничного застолья и прочая приятная, но слегка напрягающая суета. Побритые лица бати и тестя, удушающий запах тройного одеколона и впившиеся глубоко в шею воротники белых нейлоновых сорочек. Праздник.
Тесть мой Николай Григорич очень живенько, без всяких предосторожностей, с хорошим нажимом проходился щёткой по идеально чистому, только что вынутому вместе с плечиками из шкафа пиджаку.
Почему без предосторожностей? А потому что ветераны войны и Вооружённых Сил обычно чистят свои пиджаки очень аккуратно, чтобы по халатности не повредить какую-нибудь очень важную юбилейную медаль. А Григорич?
Григорич наград не носил вообще, даже колодок. А потому чистил идеально чистый пиджак широкими сабельными жестами. Не для чистоты, для порядку.
– Слышь, дядь Коль! А чего ты награды свои никогда не носишь? Или нечего? А то – «главный старшина, орденоносец»... А ну представь к смотру!
– Отстань, Гена. Видишь, делом занимаюсь.
– Чего отстань? Если заслужил, носи и гордись.
– Вот заслужишь, тогда сам – носи и гордись. Понял?
– Нет, Григорич, не понял.
– Значит, молодой ещё. Дурак.
– Э... Ты на старших по званию хвост-то не задирай, старшина! А то построю сейчас в три шеренги.
– Построишь?! Строитель.
– Понял, ветеран. Вину осознал. Пойдём, махнём по рюмке, пока стол собирают.
– Вот это правильно. Вроде дурак дураком, а соображаешь.
– Григорич, ты меня не «дурачь». Пользуешься возрастным приоритетом и ветеранскими льготами. А то бы давно уже по загривку отхватил.
– Ладно, пойдём. Меньше болтай, прапорщик.
После двух рюмок залпом и еще трёх беглым огнём мы вышли на лестничную площадку покурить.
Эта лестничная площадка со своим полумраком и каким-то особым запахом сталинских квартир до сих пор вызывает в моём сердце щемящее, испуганно-счастливое чувство с примесью авантюризма, с тех самых школьных лет, когда я дожидался там своей девочки, боясь её мамы-учительницы.
Закурили...
– Слышь, Григорич, а давай тебя на демонстрацию оденем морским пехотинцем. Всё как надо, всё по форме. Только без погон. Прикинь, всё у нас с тобой в наличии имеется. И право ты имеешь честнее некуда. Давай, Григорич? Сбацаем настоящий парад! Прикинь, как тёща одуреет от одного твоего вида. А?! У меня и берет есть, а краба мы с Володькиной курсантской фуражки снимем. Ну, давай, дядь Коль?!
И тут, благодаря то ли праздничному подъёму, то ли выпитой беглым огнём тётки Валиной самогоновки, Григорич вдруг выдал:
– А чё?! А давай! Сколько той жизни осталось?!
– Во-о! Вот это по-нашему!
И мы пошли в спальню оформляться. В смысле – облачаться в форму, в новое (муха не сидела) х/б.
Форма пришлась тестю в самый раз. Правда, брюки были чуть-чуть длинноваты, но под сапоги это не имело совершенно никакого значения. Тельняшка, штаны с пуговицами по бокам, куртка с карманами – всё сидело просто безупречно. А моя ненаглядная всегда умела так правильно уложить вещи в чемодан, что х/б гладить было совсем не нужно. Несколько складок от продолжительного хранения и непривычка к ношению формы добавляли Григоричу трогательности новобранца.
– Ну вот! Смотришься совсем как новый юбилейный рубль. Давай побрякушки будем цеплять.
Григорич достал коробку с наградами, открыл. И мне стало сразу нестерпимо стыдно за «побрякушки». Орден Красной Звезды, две солдатские «Славы», «Отечественной Войны II степени». Это если не считать медали... А как ты не будешь считать одну за «БЗ» и две «За отвагу»...
– Да... У тебя такой иконостас... Да просто бляха... Ну ты даёшь, дядь Коль!
– Ну, чего есть, того есть. Чужого не держим.
– Ну ты... Ну ты удивил, Григорич! Держи краба!
Развеска героического прошлого заняла немало времени. И вот когда всё было почти симметрично и примерно по уставу раскреплено на груди, тесть вдруг встревоженно спросил:
– Ты значок «Ворошиловский стрелок» не видел?
– Щас посмотрю. Да, есть. А зачем он тебе? Вроде и так красоты и почёта выше крыши.
– Нет, «Ворошиловского» обязательно прицепи, это моя первая награда. Ещё с детдома. Понял?
– А то... Понял, цепляю.
– Вот-вот. Цепляй получше, чтоб не потерялся.
На берет х/б перецепили с курсантской фуражки жениного брата военно-морскую кокарду («краба») и натянули в утирочку на тестеву красную, обрамлённую белым лысину. Готово.
Морпех из Григорича проступил очень отчётливый.
Меня изнутри распирала такая гордость и причастность, как будто всё, что было у него на груди, касалось меня лично и очень непосредственно.
– Ну вот, дядь Коль, хоть на парад, хоть по девкам!
– А чё? Можно и по девкам!
Шторы зашевелились, и из-за них хоть и шутливо, но заметно обиженно и сердито раздалось:
– Это кто тут по девкам собрался?
Неожиданно появилась моя тёща, мама Галя, она же мой учитель черчения и рисования, да ещё и классный руководитель. Два храбрых морских пехотинца вдруг как-то разом постыдно вздрогнули и заметно ужались. На несколько секунд мы сделались двумя почти нашкодившими котами. Но это всего на несколько секунд.
– А чё нам, молодым и красивым, по девкам не пойти?!
– Ща-а-ас оба пойдёте! Под трибунал на «губу». Супчики.
Тёща скороговоркой вышла из-за тяжёлых портьер, подняла глаза и остановилась как вкопанная. Было очень заметно, что увиденное на Григориче пробрало и её.
– И откуда у тебя столько? Коль?
– Оттуда. От верблюда.
– А я и не...
– Но вот теперь знай. Давай, налей нам с прапорщиком по рюмке. Нет, по полстакана. Нет, давай по полному. И пойдём на демонстрацию.
И мы пошли. Николая Григорьевича никто из встречных, даже знавших его уже «сто лет», сразу не узнавал.
Через пару шагов, уже сообразив себе, кто это, останавливались и, оглянувшись, продолжали какое-то время стоять, удивлённо глядя нам вслед.
На главной площади посёлка тесть, раскрасневшись и разухабившись, с кем-то наотмашь здоровался, звеня орденами и медалями, с кем-то душевно обнимался, кого-то дружески похлопывал по плечу. И как-то незаметно, по какому-то волшебству, как кот Бегемот в «Мастере и Маргарите», удалялся от нашей семейной компании всё дальше и дальше. Как я ни старался удержать его в визуальном контакте, но, пару раз отвлёкшись на разговоры с роднёй, вскоре совсем потерял из виду.
– Да нет, никуда он не денется. Григорича здесь каждая собака знает, лишь бы не завалился где... Ну и то, приведут, не потеряется – не иголка.
Мама Галя говорила это встревоженно, вроде как уговаривая саму себя и успокаивая нас. И изо всех сил старалась казаться совершенно не встревоженной, ну и даже безразличной.
– Да нет, ничего не будет, придёт. Куда он денется?
И он пришёл. Ночью, в половине второго, уже почти трезвый, средней тяжести похмельный и виноватый, как старый сбежавший с цепи пёс. Я ещё не спал.
– Ты чё не ложишься, полуночник? Не спится, что ли?
– Дядь Коль, да с тобой здесь спиться можно через пару-тройку дней. Ты где лазил, ветеран морской пехоты? Мне целый день тёще в глаза смотреть было стыдно. Вроде как я сбил тебя с панталыку.
– А кто его знает, где я был? В лесу с ребятами посидели, своих помянули, потом ещё в гараже у кого-то посидели. «Яблочко» под гармошку плясал на площади. Потом? Потом ещё где-то был.
– А я вот по твоей милости целый день в немилости. Это ведь я надоумил тебя форму надеть. Вот и попал в контры, в молчаливые. Ну, что теперь уже...
– Есть у нас ещё по рюмке?
– Да, конечно, есть.
– Тогда наливай. Только Кондратьевну не буди.
– Ты думаешь, она спит?
– А чего, нет?
– А ты бы заснул?
– Я – другое дело. А она...
Потом он снял куртку с наградами и накинул на тельняшку дачную куртку от шахтёрской спецовки.
– Пойдём во дворе посидим, покурим. Ты это, бутылочку-то с собой прихвати, пригодится.
Мы вышли во двор и не спеша прогулялись до выхода на Школьную улицу. Темнота уже начинала плавно редеть, но в свете уличных фонарей всё ещё казалась непроглядной. Молодая листва, освещённая люминесцентным светом, мерцала каким-то нереальным неоновым глянцем. Было очень тепло и теперь уже тихо. Посмотрев направо, потом налево, мы, не сговариваясь, через левое плечо повернулись кругом и так же не спеша (а куда нам теперь торопиться?) пошли во двор, на ставшую мне ещё с тех самых далёких школьных лет безоговорочно родной скамейку.
Стаканов мы с собой не брали. А потому глотали прямо из горлышка. Мне не хотелось. Но в хорошей компании, говорят, и уксус пьётся. Тесть выглядел усталым и опустошённым, как заветренное, сморщенное яблоко, забытое кем-то когда-то и теперь сиротливо лежащее на пыльном столе в дачной беседке.
– Ты чё, дядь Коль, перебрал?
– Да ну тебя! Чё тут перебирать. Перебрал...
– Ладно, хлебни глоточек, полегчает.
– А чё не два?
– Да хоть пять. Хоть всю...
– Что я империалист, что ли, в одну харю жрать?
– Тогда не жри... В одну. Как там твои друзья-товарищи, ветераны?
– А чё их осталось? На пальцах посчитать.
– Да ладно... По Молодёжной улице целая колонна шла.
– Да какие это ветераны? «Сорок четвёртого-пятого весны призыва». Ветераны.
– Что, все прямо «сорок пятого весны»?
– Нет, не все. Твой батя да ещё с десяток. Батя твой, дед, он совсем с тридцать девятого в армии, с самого Перемышля с польского отступал по лесам. Вот те, с сорок первого да с сорок второго. Они-то горя хлебнули. А остальные так – салажня, трофейные батальоны.
– Ну, это кому как повезло.
– Это да. Кому что Бог послал.
– А тебе чего послал?
– Мне? Мне... В Сталинграде пополняли, когда нас совсем мало оставалось. Под Курском девять человек от батальона полного состава уцелело. Вот так... Потом белорусские болота. Потом ранило. Хирург – золотой человек, руку не стал пилить, по косточкам собрал. Говорит: «Куда он без руки, да ещё без правой. Одной левой – ширинку и то не сподручно расстегнуть». Долго не срасталась рука-то. А он всё резал и чистил. Теперь глянь... Видишь, насколько правая короче левой. Вот так-то оно. Я после госпиталя решил немного сачкануть и попросился поступать в военное училище – не взяли. Из-за руки не взяли. Зато при училище служить оставили. Так и служил старшиной.
– А потом?
– Потом, не знаю почему, меня перевели в охрану. Наверное, потому что стрелял хорошо. Я с курсантами всегда стрелял. Сколько хочешь патронов бери. Руку набивал. Правую. Она короче, значит, до глаза ближе. Даже с похмела не мазал. Потом на турнике тренировался всеми вечерами. А ещё джиу-джицу меня один дальневосточник научил. Ему не с кем тренироваться было, поэтому и научил.
– И чего ты охранял, дядь Коль?
– Не чего, а кого.
– Ну, и кого?
– К кому тебя бы и близко даже не подпустили. Вот кого. И меня потом тоже близко бы не подпустили.
– Ну чё ты резину тянешь, говори...
– Самого Леонида Ильича Брежнева! – сказал он восторженно, полушёпотом и даже поднял указательный палец правой руки.
– Да ладно, заливаешь!
– А чего мне заливать? Его самого, ну и, конечно, семейство. Всё как положено.
– Ух ты! И ты его прямо вот так, как меня, видел?
– Как тебя. Почти каждый день.
– Ну, и какой он?
– Он, полковник Брежнев, хороший был мужик. Простой такой. Обедать садится – всех зовёт за стол: и секретаря, и охрану. Нас. Ну, это когда жены его не было. Но если жена на месте, и близко не подпустит. Нет, не вредная такая баба. Но себя высоко несла.
– Как знамя?
– Да ну тебя... Наливай.
– А мне некуда тебе наливать, бери да пей. Ну, и чего там дальше?
– Леонид Ильич тогда в Молдавии был первым секретарём ЦК. Мы с ним по всей этой Молдавии покатались.
Где на машинах, где на лошадях. Тогда всё проще было. Пара лошадей, кучер, начальник и мы вдвоём в охране.
– И что, никогда ничего не случалось?
– Ну почему не случалось? Было пару-тройку раз. Нам не привыкать, а он сам – воробей стреляный. Ни разу не струхнул, сразу за пистолет...
– А чего было-то?
– Чего было? Стреляли по нам.
– Не попали?
– Видишь, живой? Значит, не попали. Однажды две пули в сидении застряли. А ещё раз моему напарнику фуражку с головы сбили. Наверное, так хотели... Было бы надо – так попали. Солдаты лес тогда прочесали под гребёнку.
– И долго ты его охранял?
– Прилично. Пока его заместитель не застрелился.
– Ух ты! А это как?
– А так. У них там чё-то не ладилось. Москва копала и под Брежнева. Может быть, и не просто так копала, дыма-то без огня не бывает... Ехали мы как всегда, сопровождали заместителя в район. Он возле речки говорит: «Ну-ка останови мне здесь. Пройдусь». И пошёл... Ну, мы за ним. А он говорит: «Не ходите за мной. Хочу, – говорит, – один побыть». Наедине с собой, значит. Ну, мы и не пошли. Он к речке спустился. Вдруг слышим – бах! Мы – туда. А он лежит, в голове – дырка... Сбоку.– И чего?– А чего ещё? Под суд хотели отдать. Следователь все жилы вытянул. А за что? За то, говорит, что с ним не пошли. А как пойдёшь, если он приказал не ходить? Вот так-то. Он ведь и в уборной мог себя стрельнуть. На речке оно, правда, как-то больше по-людски. А то в уборной пахнет, да и мухи.
– Ну, и дальше?
– А что дальше? Судить нас не стали, а из охраны попёрли.
– И что?
– Поехал с дружком в Тульскую область шахты строить. Сперва в Липках был, а потом сюда приехали. Здесь квартиры обещали, поэтому и приехал. Общежитие надоело. Пьянки, драки, поножовщина... Только очухался – на смену в шахту... Вот так. А тут женился. Девки... А кличка ещё с детдома осталась – Финн. Это за белобрысость... А может быть, и правда я – финн? А, Ген, похож?
– Финнов с такими красными мордами, наверное, не бывает.
– Бывает, сам видел.
– Ну, значит, ты финн, дядь Коль. Какая хрен разница? Финн – не финн... Допивай её... Пойдём уже спать.
– Ты иди, а я ещё посижу.
– Ну нет. Ты, не дай Бог, опять куда-нибудь попадёшь. Как говорится, или в дерьмо, или в Красную Армию. Вставай, хватит сидеть. Идём, давай.
– Ну, пошли.
– Не «пошли». Посылают сам знаешь куда. А пойдём, как нормальные белые люди.
– Ну, пойдём...
Мы с Григоричем хорошо друг к другу относились – без подмахивания, но с пониманием. Может быть, потому что виделись нечасто? А ещё, может быть, потому что оба из Сибири. Или потому что из морской пехоты?
А страна наша потихоньку дряхлела вместе со своими вождями, силы из неё выветривались, как снег под сильным сырым ветром. Выветривались совесть, гордость за державу, продукты с магазинных полок. Таяли оставшиеся месяцы моей службы. Подходило время решать – служить дальше или уходить в народное хозяйство. В глазах сограждан, благодаря продажным языкам «мелкотравкинских демократов», мы превращались из защитников Родины в ставшее ненужным оружие агрессии или даже просто в нахлебников. Значит, на гражданку...
В крайний военный отпуск мы с женой решились наконец-то вместе посетить мою великую историческую родину, мой «фатерланд», землю обетованную, населённую в чём-то похожими на меня людьми, – Кемеровскую область и Алтайский край.
Долго ехали на поезде мимо сменяющихся за окном удивительных в своём разнообразии пейзажей. Бродили по древнему Барнаулу, смотрели с высокого берега на великую сибирскую реку – Обь. Проехались по Чуйской долине, полюбовались горным Алтаем. Поклонились родине Шукшина – большому сибирскому селу Сростки, поболтались на речных трамвайчиках и даже нашли место, где нас с искренней радостью встретили, пообещали работу и коттеджное жильё с окнами на легендарную Катунь. Место с волшебным названием – совхоз «Усть-Катуньский». Чудо? Волшебство? Да, но...
Ехать в далёкий от Тулы Алтайский край моя любимая тёща и учительница, мама Галя, не могла, да и не хотела. Куда срываться в чужие края? Вот если бы на родную ей «сталинградчину», в Камышин например, – это пожалуйста, там тепло, арбузы, дыни, Волга и родня.
В результате отстаивания каждым из нас личной природной самости я с семейством оказался в крайне-географически-западной Калининградской области.
Но через пару лет под давлением объединённых сил нашей кровной родни с обеих сторон, продав свои полхутора, мы с семейством снова вернулись в Тульскую область.
Только вот за пару недель до нашего возвращения из Восточной Пруссии, из Капустина Яра, вернулся один из старших братьев моей жены – капитан стройбата, попавший под безжалостный каток всеобщего сокращения Вооружённых и невооружённых сил. И поселился временно, до получения заслуженной жилплощади, вместе с мамой Галей и Григоричем.
Твёрдый, оговорённый расчёт перебиться какое-то время в тёщиной с тестем «сталинке» неожиданно лопнул, как самый несерьёзный мыльный пузырь. Мы с семейством, какое-то время помучив себя и батю, пожили в его квартире, а потом решили, что куда приятнее и полезнее для всех уйти на съёмную. Что-то не ладилось как-то, что-то не ладилось совсем. Работа, слава богу, была, и мы, в конце концов, не бедствовали.
И вдруг, как гром среди ясного неба, известие: Григорич ушёл из дома. Как?! Почему?! Видно, двум хозяевам в одной сталинской квартире жить было некомфортно, как-то совершенно по-сталински.
Мы с Григоричем иногда виделись. Из шахты он ушёл и, получая пенсию, подрабатывал грузчиком в торговом центре. При встречах выглядел он неплохо, бодрился, но от всей его фигуры веяло каким-то давно забытым и плохо скрываемым сиротством.
– Здорово, дядь Коль! Ну, как сам?
– Постой, я щас внукам конфет принесу.
– Да ладно, дядь Коль, не надо, у них всё есть.
– Это тебе не надо. А им всегда надо. Постой, тебе говорят.
– Стою.
– Ну, вот и стой.
Через несколько минут он возвращался с упаковкой хороших конфет.
– На. Передай внукам. От меня. Чё ты раньше Серёги не приехал? Эх ты!
– Кто ж знал, что так получится?
– Кто знал, кто знал... Надо было знать. Надо было тебе раньше. Вам надо было с Ленкой раньше. Понял? Да чего теперь... Давай, что ли, по глотку?
– Давай.
– Ну вот. Молодец. А то – не буду, не буду, некогда... Пошли, что ли?
– Не «пошли», а идём. Посылают, дядь Коль, сам знаешь куда.
– Знаю. Уже послали...
– Да ладно тебе.
– Это тебе ладно. А мне... Ну, пойдём, а то, не дай Бог, машина придёт с товаром. Тогда будет ни до чего.
И мы шли с ним за магазин, садились на ящики и «по-быстрому» неторопливо за разговором выпивали бутылочку портвейна. Молдавского. Розового. Ну, или две.
Под плавленый сырок «Орбита». То есть вкусно и в меру. Былых задушевных разговоров уже не получалось. Было у меня какое-то смутное, но постоянно щемящее чувство вины перед этим непростым и неласковым, но очень хорошим человеком. За что? Наверное, за то, что я не приехал раньше. А если бы приехал?
Но думать о том, что могло бы быть, если случилось бы, совсем не хотелось, а говорить об этом не хотелось и подавно. Неловко и скомканно попрощавшись, я уходил от Григорича, каждый раз с хорошими конфетами для внуков и всё тем же чувством вины.
Потом затлели, вспыхнули и вновь разгорелись кровавые конфликты внутри ещё совсем недавно единой, братской и нерушимой общности. Потом она, эта самая нерушимая общность, вдруг неожиданно развалилась на несколько интернациональных национально-удельных княжеств. В разных местах начали постреливать.
А потом разразилась такая канонада, что и регулярным войскам приходилось туго. Меня снова призвали служить. Только служить я пошёл уже не в морскую пехоту, а в спасательную бригаду МЧС командиром «собачьего взвода», то есть кинологического подразделения, предназначенного для поиска взрывчатых веществ и людей, от них пострадавших.
Мы с семейством получили служебную квартиру и переехали жить за сто двадцать километров от всех вместе взятых родственников. Вскоре моя любимая учительница и тёща тоже ушла из дома, сняв квартиру у своих хороших знакомых. Видимо, и двум хозяйкам в одной «сталинке» существовать стало невозможно. На съёмной квартире у мамы Гали было тепло, уютно и чисто, как в хорошо ухоженной советской гостинице среднего пошиба. Половички-скатёрочки, коврики-салфеточки... и плохо, но тщательно скрываемая грусть в глазах мудрой и доброй учительницы.
Вскоре сокращённый из строительных войск (надо же было придумать такое сочетание) женин брат получил положенную по закону квартиру в районном центре и через некоторое время, освободив тёщину «сталинку», переехал со всем семейством. Мама Галя вернулась в свой исконно родной дом. И всё, казалось бы, пошло по заведённому годами порядку... Но Григорича здесь уже больше никогда не было. Дом осиротел, и только в праздничные дни по-старинному гомонился набивавшимися под самую завязку родными людьми. И те вскоре разлетались по своим гнёздам, оставив пустоту – в пространстве стен и душе отзывчивой на общественное житьё хозяйки, душа которой нуждалась в каждодневной заботе о ком-то из близких людей. Вот бы...
Прошло ещё немного времени, и произошло новое необъяснимое «с дальнего налёта» событие: тёщин старший сын, сокращённый когда-то из «войск» и получивший в древнем городе Венёве завидное жильё и, казалось бы, устроенный семейный быт, вдруг ушёл из дома и поселился в своём рабочем кабинете. Похоже, такой исход становился «железным» несгибаемым правилом, и, похоже, пока без исключений. Я с пониманием в который раз вспомнил тестя...
В нечастые приезды я ещё иногда встречал Григорича. Выглядел он, несмотря на то что через силу бодрился, с каждым разом всё неухоженнее и неухоженнее, но дорогие конфеты внукам передавал непреклонно. А потом он ушёл из магазина.
Какое-то время мы с тестем не виделись, и мне его почему-то не хватало. Может быть, потому что из Сибири? Или из морской пехоты?
Как-то раз я решился зайти в его новое жилище. Узнал, где живёт. Пришёл. Позвонил. Открыла какая-то неопрятная женщина со слегка безумными глазами.
– А Николая Григорьевича можно увидеть?
– А зачем?
– Родственник я.
– Чей?
– Муж Лены.
– У Лены другой муж.
– А я другой Лены.
– Какой?
– Говорю же – другой!
– А... Сейчас.
И дверь закрылась. Минут через десять вышел обрюзгший старик. Григорич... Долго смотрел на меня...
И не узнавал. Он был совсем не похож на себя и, наверное, уже мало кого мог вспомнить, замкнувшись навсегда в своём с детства сиротском одиночестве. Как позже рассказала мне мама Галя, за полгода до этого один очень злой человек ударил дядю Колю по голове чем-то очень-очень тяжёлым. Свидетели были, но показания давать отказались из-за боязни связываться с этим жестоким даже к близким людям человеком. Мне очень хотелось вмешаться. Но злоумышленником оказался человек тоже уже достаточно преклонных лет. Только не воевавший. По «брони».
А ещё через год я задним числом узнал, что моего, так и не ставшего бывшим, тестя схоронили.
Да, круг его яркой, временами непутёвой и бессрочно детдомовской, скрытой за молчаливостью жизни замкнулся тем, с чего и начался, – внутренним одиночеством, от которого избавить человека могут только по-настоящему близкие и любящие люди. К сожалению, рядом с ним их не оказалось.
Его уже давно нет. Главного старшины морской пехоты Великой Войны, бывшего телохранителя «Великого Генсека», детдомовца, до конца жизни так и не ставшего по-настоящему взрослым. Во мне продолжает жить чувство вины, моей вины перед этим непростым, неласковым, неоткрытым, но очень ранимым и добрым не напоказ человеком, совсем немного приоткрывшим мне свою душу. Вспоминая Григорича, я до сих пор чувствую себя существом менее достойным, чем та спасшая его когда-то фронтовая лошадь.

P. S. Великий мы народ, русские. Великий и широкий. Только случается, что за своей величиной и широтой забываем о самом главном – о простой человечности, о необходимости понять и поднять свой «глас несогласья» перед несправедливостью. Оставляем всё на Высший суд. Может быть, это от тяжёлой недоброй судьбы, выпавшей на нашу долю? А может быть, судьба у нас такая оттого, что мы такие? А?