Пес государев

========= Глава 1 ==========

Ох и темна ты, ночь осенняя. Звезды на небе разметаны, будто пригоршню зерна кто высыпал. Луна на землю смотрит ласково, словно Пресвятая Богородица, людей благословляя на сон крепкий.

В хоромах царских жарко натоплено. Полумрак освещает только свечка, в красном углу догорающая. Царь на полатях раскинулся. Лоб высокий да грудь широкая в мокрой испарине. Снится ему сон тяжелый, да морочный.

Стоит он на скале высокой. Ветер горячий его по щекам хлещет, а внизу пламя огненное расплескалось. Всполохи его поднимаются да ноги Царю лижут. Жарко и душно ему. Прикипели ноженьки к камню, и не может он пошелохнуться.

А из пламени стоны слышатся. Голоса все Царю знакомые. То кричат души, им погубленные. Он пытается с места сдвинуться да со скалы той бежать, но языки пламенные тянут вниз его. Словно змеями адовыми, ноги Царя огнем обвитые, а от страха смертного ему выть хочется. Вот она, Геенна Огненная! Вот оно, проклятие!

Вскрикнул Царь во сне и очи открыл. Испуганно по потолку низкому взглядом прошелся да уселся на постели, тяжело дыша. Разорвал он рубаху на груди своей и рукою пот вытер.

– Господи! Помоги! Спаси душу мою от мучения! Дай покоя ей! Дай смирения! – крестится Царь яростно, к образам обернувшись. Только лики святых смотрят неласково. Словно хмурятся они, на Царя глядючи.

– Государь! Опять тебе чего привиделось? – на полу шут верный заворочался. – Так кричал, будто черти тебя на части рвали!

– Не твого ума дело, – Царь на шута рычит. – А будешь лезть ко мне с расспросами, я тебя головы лишу. Вели воды нести. Царь омыться изволит.

– Не казнишь ты меня, государь, – шут лениво с полу поднимается. Тянется, зевает сладко да к дверям идет. – Кто, ежели не я, тебе всю правду будет сказывать?


Служка-спальник воды принес. Подал полотенце, маками красными расшитое, да помог Царю в омовении.

– Расскажи мне, Васька, об чем во дворце люди молвят, – Царь шута спрашивает, зипун, золотом расшитый, надевая.

– Да разное говорят, – шут плечами равнодушно поводит, взглядом спальника выпроваживая. – Сказывают, что ты умом тронулся. И грехи твои спать тебе не дают. От того ты и маешься да во сне кричишь.

– Боятся меня? – Царь к окну подходит да на темный двор смотрит.

– Нет, государь, – шут вздыхает, – жалеют…

А за окном утро раннее осеннее, озаренное светом костров на башне сторожевой. Снег, от грязи рыжий, вдоль дороги комьями лежит. Тишину лишь лай собак далекий колыхает.

– Страшно-то как… Пусто и тоскливо, – молвит Царь, от ветра холодного оконного в зипун парчовый кутаясь.

– Еще бают, государь, что к жене ты своей охладел, – шут рассказ продолжает. – А она баба жаркая, до мужских ласк охочая.

– Кто такое про Царицу брешет? – Царь как коршун к шуту кидается да за шкирку хватает. Тот присел испуганно, руками голову прикрывая.

– Да Димка Немой.

Царь шута от себя отбрасывает да дверь ногою толкает:

– Князя Дмитрия Немого под стражу! Пусть за оговор свой ответит!

Страшен Царь во гневе. Словно туча черная мечется он по комнате. Глаза кровью налиты, лицо огнем пышет. А в висках у него набат гудит колокольный. «Дин-дон… Дин-дон… Дин-дон…» Колокола те с детства в его головушке. Только раньше звучали они тихо, едва слышно. Будто вдалеке церковка стоит, да в ней к заутрене звонят.

Шут в уголок забился, взгляд на Царя поднять не смея. Тот к столу подходит, на лавку садится и на шута глазом орлиным смотрит.

– Расскажи мне что веселое, – говорит шуту, не злобствуя.

– Что веселого-то рассказать? – шут тихохонько из угла своего выползает и подле царя на скамью садится. – Помнишь посла крымского, что с сынком своим патлатым давеча у нас был?

– Помню я и посла, и сынка евойново, – Царь кивает да ягодку виноградную в рот кладет.

– Так вот… – осмелев, шут сказывает. – Слыхал я, что видели его в амбаре сенном.

– И что с того? – равнодушно плечами Иван пожимает.

– Не одного его там видели, а со стремянным молодым, – Васька рожу корчит забавную, от чего смешно Царю делается.
 
– И чего они в сене-то вдвоем делали? – смеется Царь над ужимками шутовскими.

– То-то и оно, что грехом срамным занималися. А крымчанин тот словно баба визжал да стремянного любой своей называл, – шут, совсем осмелев, тоже ягодку с подноса берет да в рот закидывает.

– Брешешь, пес шелудивый? – хохоча громко, Царь к стене приваливается.

– Вот те крест, не брешу государь! – шут до ковша с вином рукою тянется. Только смех царский вдруг затихает, а шут так и замирает с ковшом в руке.

– На костер того стремянного! Грех содомский токмо огнем выжечь можно, – грозно Царь брови хмурит и по столу кулаком бьет.


В церкви елея запах. Свечки у образов чадят. Священник молитвы читает, да служки ему тихо подвывают. Царь стоит пред иконами, молится. Смотрит он святым в очи да думает: «Отчего так неласково на меня глядите? Не уж-то я, помазанник божий, не правое дело вершу? Не уж-то корите меня за бояр убиенных? Нет! Деяния мои праведны! Изменников на дыбу, злоязычников на кол! Грех огнем жечь! Шкуру живьем спускать, кто супротив царя молвит! Кубенского в острог заточил, остальных супостатов выслал из столицы прочь. Собаке-Бутурлину за оскорбление государя язык урезал. В страхе всех держать! Кровь проливать надобно, тогда и власть государеву чтить станут!».

Только от беседы с богом на душе у Царя легче не становится. Колокол набатный в висках стучит, беду предвещает.

«Даруй мне силы, Господи! Молю тебя я, Иван – раб твой смиренный. Отпусти грехи мои, ибо все, что творю, токмо во имя твое, Господи! Я длань твоя праведная! Я помазанник твой!»


Солнце уж к вечеру катится. Люд дворцовый опосля молебна в трапезной собирается ужинать. Царь сидит во главе стола да перстом яблочко моченое ковыряет. Не естся ему, не пьется, не радуется. Голова от набата колокольного свинцом наливается, а сердце в груди от страха сжимается.

А на улице стук копыт лошадиных. Не уж-то колокол беду накликал? То ли смута какая затевается, то ли мор на град Московский идет?

– Что там? – Царь взор тревожный на дверь кидает да яблоко моченое в руке жмет.

– Государь, – стряпчий в трапезную входит да в ноги Ивану бухается. – Там с Рязани гонцы. Пущать ли?

– Пущай! – Царь кивает головою стряпчему да руки об рушник вытирает.


– Государь. Не вели казнить, – два гонца молодых шапки с голов на пол кидают да перед царским троном ниц падают. – Стрельцы наши Рязань от басурман отстояли! Воевода Басманов велел тебе весть нести радостную да встречать героев просил хлебом-солью да пиром веселым.

========== Глава 2 ==========

Ох и страшно Царю, ох и боязно. Идет он коридорами дворцовыми, длинными. Мраком могильным из углов тянет. В темноте глаза огненные мерещатся. На стенах тени мрачные в свете факельном танцуют. И от плясок тех холодеет душа Иванова. Дрожит он телом, в платья дорогие одеванным, да молитвы под нос себе шепчет: «Господи, помоги! Спаси душу раба твого Ивана! Огороди от нежити адовой. Дай покоя и радости малой!».

Дверь перед ним широкая, дубовая, железными засовами обитая. За дверью шум и гам. Люди победе радуются да Царя поджидают, чтобы пир начать. Иван у входа постоял маленечко, кинул на грудь крестное знамение да холопу кивнул, чтобы двери отворял.

Как вошел Царь в палату, стихли разговоры. Собрание в ноги ему поклонилось, шапки с голов за пазухи засовывая.

– Ребятушки вы мои! Добры м;лодцы! – громко Царь своих стрельцов приветствует. – Молодцы;! Не посрамили Русь-матушку. Не отдали землю русскую на поруганье басурманам! За енто каждому двойной выход жалую! А тебе, воевода, – Иван к Алексею Басманову обращается, – орден даю. За заслуги твои да за смелость!

– Батюшка! Государь любимый! – воевода на коленях к Царю ползет да длань Иванову поцелуями осыпает. – Благодарствую! Щедрость твоя границ не знает!

– Встань, Алексей Данилович! Негоже герою как псу побитому на брюхе ползать! – Царь рукой ему машет да к боярам оборачивается. – Вы! Что стоите да в бороды дуетесь? Поклонитесь Царю в пол! И чтоб опосля ваших поклонов он блестел, как начищенный! – приняв поклоны боярские, Царь к честному люду обращается. – А теперича пировать всем должно! И чтоб ни один отсель на своих ногах домой не вертался! Пить до последней капли вина приказываю!

Пир шумный да веселый в самом разгаре. На столах снеди разной видимо-невидимо. Тут и молочные поросята, и утки в яблочках моченых да с квашеной капустой, куропатки, фаршированные чечевицей, запеченная стерлядь да пироги с мясом. Слуги меж столами бегают, как гуси перепуганные. Только и успевают, что пустые братины да ендовы наполнять молодым вином.

Сам-то Царь сидит на возвышении. Перед ним на столе лебедь жареный на серебряном подносе шею гнет, непочатый кубок вином рубиновым мерцает, краюха хлебная на рушнике расшитом да блюдо с фруктами да ягодами. Только Царь сидит не ест, не пьет. Крутит в пальцах мякиш хлебный да на дурачество шутовское смотрит.

А посередь зала скоморохи представление играют. Разоделись кто в стрелецкий наряд, кто в басурманский. Стрельцы шутовские тумаки басурманам раздают, а те падают да ногами в воздухе забавно дрыгают.

– Вели молвить, государь, – возле стола царского стоит Басманов, воевода славный. Вино молодое ему в голову вдарило да смелости прибавило. Смотрит он на Царя озорно да весело.

– Говори, воевода! Чего хотел? – Царь с улыбкою ему отвечает.

– Да стрельцы мои просят, чтоб молодухи для них плясали. Больно хочется им поглядеть на красоту девичью, да чтоб сердце от нежной песни оттаяло, – Басманов говорит да поклон низкий бьет.

– Васька! – к шуту Царь обращается. – Девок зови! Пусть потешат моих стрельцов. Да пусть так пляшут, чтоб пол дымился!

Музыканты плясовую грянули. На середку зала девки выскочили, одна другой краше. Все в летниках нарядных, на головах кокошники, волосы в косы убраны, щечки свеклой натерты, брови углем подведены, губки маслом напомажены. Хороши, чертовки! А как поют! Как хороводят! Сердце от той красоты из груди выскакивает да тоже в пляс пускается.

Ножки в сапожках сафьяновых по полу топочут, ручки белые в круты бедра упираются, губки алые молодым стрельцам улыбаются! Ох и хорошо пляшут девки русские!

Музыка примолкла да грянула сызнова, но песню грустную. Расступились красавицы, дорогу новой молодухе расчищая. Вышла вперед девка красы невиданной. Станом тонкая, косой богатая. Очи черные огнем горят. Губы алые улыбкою манят. Распахнула она руки белые, вытянула шею длинную, глазами игриво на Царя стрельнула да как лебедушка по залу поплыла.

От красы такой сердце царское дрогнуло. Ловит он каждый взгляд красавицы. Сам тихохонько Ваську-шута подзывает да на ухо ему нашептывает:

– Чья така будет?

– Дочка ключника твоего, – хитро Васька ему подмигивает. – Имя вот только запамятовал.

– Ко мне в опочивальню ее приведи, – Царь шуту кивает да довольно бородку окладистую поглаживает.

Пляска кончилась, песня девичья смолкла. Только красавица с очей царских исчезла – потерял Иван интерес ко всему пиршеству. Посидел еще минут несколько да поднялся, рукою всем помахивая, мол, пируйте дальше, православные.

Спальники Царя в опочивальне поджидают. Снимают с него одежды праздничные, облачают в зипун, золотом расшитый да мехом отороченный. Садится Царь у окошечка, поджидать гостью желанную.

Чу! Шум какой-то в коридорах слышится. Двери в опочивальню царскую распахнулися, и втолкнули охранники в комнату девку растрепанную да раскрасневшуюся.

– Вот приволокли тебе, государь! Еле отмахалися! Не девка – черт в юбке! Дерется как мужик заправский. Все в морду кулачищем вмазать норовит! – охранник Царю докладывает.

– Дурни! Обрубки деревянные! – Царь с лавки вскакивает. – Я просил деву красную к себе в гости звать! А вы ее силком тащили?! На кол всех посажу! В кипятке сварю! Закопаю заживо!

– Погоди, государь, не гневайся, – тихим голосом красавица молвит. – Коль сказали бы мне, что ты меня в гости ждешь, я бы не противилась. Сама бы побежала по морозу б;сою. Отпусти солдатиков, не лютуй. А я уж постараюсь их вину загладить. Пляской жаркой тебя потешить.

Царь солдат отпустил с миром. А девица косу растрепанную рукою поправила, кокошник, жемчугами расшитый, на голову надела, вскинула на Царя очи черные, улыбнулась ему и ножкой об пол топнула.

Закружилась она в танце огненном, каблучками громко по полу постукивая да руками воздух раздвигая. Царь на лавку перед нею плюхнулся да в ладоши в такт пляске захлопал. Любуется он станом гибким, шеей белою лебединою да взгляды ее горячие ловит.

Не сдюжил Царь танца жаркого. Вскочил он на ноги да к девке красной кинулся. Обхватил руками он стан тонкий да на ушко жадно зашептал:

– Ты же моя горлинка ясная, краса ты моя ненаглядная! Ежели будешь со мною ласкова, озолочу тебя! Царицей сделаю!

– Не держи меня, государь. Не неволь! – девка ему отвечает и от царевых ласк отстраняется. – Я птичка вольная да смелая. Захочу – твоею буду. Не захочу – не заставишь!

– Да ты с норовом? Как кобылка молодая, – не сдается Царь. – Ничего, душа моя. Я тебя приручу да объезжу!

Только Царь прицелился да к губам алым девичьим потянулся, снова шум за дверьми послышался.

– Да кого там принесла нелегкая! – Царь в сердцах кричит.

– Не вели казнить, государь-батюшка! – воевода Басманов в опочивальню царскую вваливается да в ноги Ивану бухается. – Это ж сын мой. Федька, что в рындах у тебя служивал. Повеселить мы тебя хотели, батюшка! Васька, шут твой, присоветовал сынка мово в бабское одеть да послать сплясать пред тобою. Вот мы на енто дело с Федькою и повелися! Ты прости уж нас, окаянных, за глупость нашу!

========== Глава 3 ==========

Факелы мерцают аки глаза коней загнанных. От света их на стенах тени извиваются, будто в пляске бесовской. От одежд боярских потом застарелым воняет да псиною, а бороды их перегаром смердят.

Царь на костяном троне восседает да с ненавистью на бояр сверху смотрит. С детства он обиды от них терпит. Только и помнит, что пинки да зуботычины. И голод… Голод окаянный все нутро его скручивает. Вот тогда-то колокол в его голове и грянул. Так и гудит он до сей поры набатом тревожным, не дает Царю есть и спать спокойно.

– Князь… Петр Михайлович, – Царь к Щенятеву обращается. – Что там от Федорова слыхать? Новости какие?

– Государь, еще пушек бы да пищалей надобно, – со скамьи встает князь Щенятев и Царю в пол кланяется. – Хорошо бы повелеть Пушечному двору да Гранатному поболее стараться. Уж ты не скупися.

– Будут вам пушки. И пищали будут, – Царь кивает да снова на бояр взгляд недобрый бросает. Те притихли сразу же. Морды в бороды спрятали. Боятся глаза на Царя поднять. – Володимир… Морозов! – громко Царь боярина окликает. – А с провизией чего?

– Государь, батюшка! – боярин со скамьи вскакивает да шапку за пазуху прячет. – Денег надобно. Солдатушек кормить нечем.

– Ты, Володимир, вот и вроде бы умный, – Царь супится, – а дурак-дураком! Расскажи-ка мне лучше, куды ты то золото дел, что я тебе на провизию давеча выделил? Донесли мне, что служивые мои с голоду пухнут.

– Государь, дык я… Дык они… – закудахтал боярин как кура на насесте.

– Ты?! Они?! Ах ты облуд*! Пентюх** ты, на чужих хлебах разожравшийся! Где обозы с репой? Где коровы? Зерно где? – Царь гремит на всю палату Грановитую. – Да как смеешь ты, опосля того, как солдат моих обобрал, стоять перед очами царскими?

– Государь! Батюшка! – боярин на колени бухнулся. – Не гневайся! Все отдам! Как есть!

– Ты бородой-то пол не мети! Ты лучше лоб свой об камень разбей, – Царь с трона коршуном взвивается и подле боярина останавливается. – Солдаты, живота своего не жалея, за Русь-матушку воюют, а ты, скареда***, золото казенное в свои закрома спрятал?

И со словами этими Царь посохом замахивается да рукоятью золотой дурную боярскую голову припечатывает. Брызнула кровь алая. Окропила она сапоги царские смертною росой.

– И так с каждым будет, кто на государево позарится! – Царь крикнул, кровавым посохом в воздухе потрясывая. – На войне наживаться? Служивых обворовывать? Никому не позволю!

Развернулся Иван на каблуках кованных да стремглав из палаты выскочил, оставив на полу в луже крови мертвого боярина.

«Воры… Воры кругом да изменники! Речи елейные в уши мне льют, а сами токмо и думают, как бы меня с трона сковырнуть или жизни лишить, чтоб руку свою грязную в казну царскую засунуть! – думает Царь, шагая коридорами темными. – Курбский… Андрейка… Другом назывался! Доверием моим пользовался, а сам ливонцам продался! Бояре казну обкрадывают, войною прикрываясь! Кругом мор да голод. Бусурманы набегами земли русские грабят. Бежать… Бежать надобно! Подале от ентого! Иначе бунт поднимется боярский, да на престол Старицкого Володьку посодят, а меня в монастыре запрут на веки вечные, сгноят заживо! Бежать… Бежать надобно!»

Царь в хоромах своих закрылся. Скинул одежды богатые, в кафтан простой завернулся да на скамью у окна уселся.

А за окном… Зима-красавица снегом пушистым землю укрывает. Морозом крепким за щеки прохожих треплет да с детьми забавляется. То снежками балует, то горкой ледяной. Только не видит всей этой красы Царь Иван Васильевич. Пред глазами его круги кровавые расплываются, а в головушке колокола набатом звучат, словно разбить ее хотят вдребезги, будто чарку глиняную.

– Ты чего это не трапезничал, государь? – в хоромы царские шут входит. – Ох и вкусную да крепкую уху наварили! А ежели ее да под водочку, так можно с радости в гроб ложиться да помирать. Так как? Приказать стол для тебя накрыть?

Ай да Васька! Вот черт плешивый! Все-то он про Царя знает, все-то ведает. Вот и отпустила Царя злоба красная. Легче стало душеньке измотанной, и колокола в головушке буйной приумолкли. Выпил Царь еще одну чарочку под уху горячую да приказал спальному до Царицы-матушки ступать да сказать ей, что супруг ее, Иван Васильевич, сбирается к ней наведаться да расспросить о здоровьице.


В хоромах Царицы Марии Темрюковны жарко натоплено. Пахнет ладаном да благовониями. На лавках девки сидят, рукодельничают да песни поют. Сама Царица перед полотном сидит, бисером вышивает да мужа свого, Ивана Васильевича, поджидает.

Царь в комнатку вошел да возле дверей неувиденный замер. Заслушался он песней девичьей, засмотрелся на красоту Марии Темрюковны. Никогда он не испытывал страсти огненной к этой бабоньке. Никогда сердце его от волнения не билось. Но красоте ее сложно противиться.

– Ой… – Царица руки вскидывает да вышивку свою отбрасывает. – Государь наш! Иван Васильевич! Чего ж стоишь у двери, как гость непрошенный? Заждалася я тебя! Душенька моя истосковалася. А ты все не йдешь, да не йдешь к жене своей. Аль не люба я тебе стала?

– Здравствуй, матушка! – Иван с улыбкою ей отвечает. – Красота твоя с каждым днем все милее да краше. А не наведывался я к тебе, душа моя, ибо дела важные, государевы, меня донимали.

Царица на девок взгляд строгий бросила, и те, словно птички испуганные, из хором выпорхнули. Подошла Царица к Ивану, тонкими рученьками шею его обвила да в губы крепко поцеловала. Царь сорвал с Царицы одежи парчовые, подхватил ее тело статное да в опочивальню понес.

Царь телом нежным наслаждается, бедра широкие руками оглаживает, сосцы крепкие губами прикусывает да рычит от радости. Больно долго он себе в наслаждении плотском отказывал да про дела государственные токмо и думал. Вот потому и чудился ему все то время морок греховный. Стоило только ему глаза прикрыть, как тут же пляска жаркая ему виделась. Очи черные, огнем жгущие. Шея длинная лебединая. Стан тонкий, словно тростник, на ветру гнущийся. А как на лицо красавишны Царь глянет, так и ахает. То ж Федька Басманов в женском одеянии пред ним пляшет да улыбается ему сладко да зовуще.


– Государь, не люба я тебе, – Царица на полатях слезы горькие глотает. – Даже слова ласкового не сказывал. Словно я не родная тебе.

– Замолчи, Мария! – зло на Царицу Иван цыкает. – Дела государевы мне нынче важнее важного. Не могу я от дум ентих избавиться. Вот и слова все ласковые растерялися.

«Далеко ей до Настасьи моей, – по пути в хоромы свои царь думу думает. – От нее любовью так и пыхало, словно теплом от печи окатывало. А глаза так горели при виде меня, будто она на ясно солнышко смотрела. Всю себя мне дарила. Только вот бросила одного-одинешеньку. Нет теперь у меня ни любви, ни опоры. Одни вороги вокруг. Словом перемолвиться не с кем. Душу излить некому».

– Государь, – у двери в покои Царские Васька, шут гороховый, посиживает да яблочком наливным похрустывает. – Чегой-то смурной ты? Вроде в покои к Царице хаживал, а словно с похорон возвернулся.

– Не греет меня ничего, Васька, – царь рукою машет. – Страшно и скучно. Словно и не живу вовсе.

– А может, мы с тобою пир устроим да девок-певуний позовем? – Васька Царю подмигивает. – Будем с тобой медовуху пить да на красу девичью любоваться.

– И то дело, – Царь с шутом соглашается. – Вот ты давай и займись ентим. А я покудова покемарю чуток.

Улегся Царь на перины мягкие, прикрыл очи усталые, вытянулся телом сильным да дремать тихонько начал. Только сон десницы его накрыл мягкой варежкой, как явился перед ними образ сказочный. Девка красоты дивной, невиданной. Словно лебедь белая она в воздухе плавает, летником красочным руки Царской касаясь. Губы сочные улыбкою манят. Глаза страстью огненной, как пожар лесной, полыхают. Волосы черные по плечам белым разметаны, руки нежные вокруг шеи царской обвиваются…

– Чур меня! Чур! – Царь с полатей вскакивает да у икон на колени бухается. – Господи! Спаси душу мою от греха! Отведи морок содомский! Дай мне спокойствия!

========== Глава 4 ==========

Нет, не радуют Царя пляски да песни девичьи. Мысли странные покоя не дают. Помнится ему танец другой. Горячий, как огонь печной. Глаза черные, коса смоляная, улыбка дивная, стан тонкий да ножки в сапожках сафьяновых как явь чудятся.

Сидит он за столом трапезным, набычась, да перстом в чарке с вином бултыхает. Скосит взгляд на девиц-красавиц и снова в мысли темные опускается.

– Ты чегой-то не пьешь, Иван свет Васильевич? – Васька к Царю на подлокотник тронный подсаживается. – Али вино не пьянит? Али девки глаз не радуют?

– Об делах государственных думы мои, – Царь шута от себя отгоняет.

– Ой ли? А пошто глаза блестят. Да щеки розовеют? – шут не унимается и снова подле Царя пристраивается. – Уж не влюбился ли ты, государь, часом? Так ты токмо прикажи, и девицу енту тотчас к тебе доставят.

– Не видать мне той крали, о коей думаю. Ибо нет ее на свете белом, – Царь вздыхает и из чарки вино на пол плещет.

– Погоди, государь, – шут хитро глаз щурит. – А не к Федьке ли Басманову ты присох? Все ведь сходится, сам погляди. Вспоминаешь ты об нем, на пляску девичью глядя. И не краля он вовсе, хоть и хороша с него молодуха вышла.

– Ты думай, об чем говоришь, остолбень! – снова Васька-шут на пол падает, и вдогон ему чарка пустая летит. – Царя свого в содомии винить удумал? Да я тебя на костер! На дыбу! Водой голого оболью да на морозе к столбу привяжу!

– Погоди, государь-батюшка, серчать на шута свого верного, – Васька за трон царский прячется да Царю говорит. – То ж шутка была, Иван Васильевич.

Царь кравчему кивает, и тот новую чарку с вином ему подносит.

И кому сказать, что сам Иван Васильевич спать не может от мыслей греховных? С кем думами окаянными поделиться? Кому душу открыть? А ведь тот танец бесовский чистоту божескую души грязью покрыл. И сколько ни отмаливай грех сей, легче-то не становится.

– Прочь пошли все! – Царь кричит грозно да рукой прислуге машет. – А ты, Васька, задержися. Разговор у меня к тебе есть.

Опустела трапезная. Смолкли голоса девичьи. На столе гора снеди всякой да братина с вином молодым осталися.

– Васька… Сядь-ка рядом да вина себе лей, не жалей, – Царь шуту молвит. – Ибо все, что сейчас сказывать буду, забыть ты должон здесь же.

– Ой, да у меня память, как у куры, – шут гримасы смешные корчит и на корточках, по-птичьи, к Царю подходит. – Я сейчас вроде помнил, что ты на меня давеча серчал, а вот уже и забыл.

– Я про Федора Басманова говорить хочу, – Царь шуту шепчет. – Мне много-то от него не надо. Только плясал бы для меня да улыбался игриво.

– Я тебе так скажу, государь, – шут на лавку низкую пред Царем садится. – Что простолюдину смерть, то тебе позволено. На то ты, государь, и власть имеешь.

– Не могу я позволить себе многого, – Царь чарку с вином осушает залпом да к братине за новой тянется. – Грех это страшный. Моя душа и так седая вся, как нищий у храма. Молить не отмолить деяния мои.

– Не сердись на шута свого, Иван Васильевич! Но глуп ты, как баба на сносях, – шут Царю кивает. – Ты наместник Божий на земле. Стало быть, все помыслы в твою голову Всевышний своей божественной дланью вкладывает. И желания твои Богу угодны. Так пошто ты сумлеваешься?


День выдался солнечным да морозным. Снежок самоцветами переливается. Хрумкает под полозьями санными, как кочан капустный. Возницы кнутами в воздухе посвистывают да лошадей по крупам охаживают. Те несут салазки низкие по улице да из ноздрей пар пущают. Расступись, народ! Царь по делам государственным спешит!

Сани возле ворот заставы стрелецкой остановились. Шумно за высоким забором деревянным. Слышен свист удалецкий да гогот.

– Давай, Федька! На загривок ему кидайся!

– Петька! Лапы-то держи! Неровен час порвет!

– Не гоношись, мишка! Не одолеть тебе Басмановых!

Царь в ворота входит да никем неузнанный в тенечке встает. Смотрит он на бой шутейный, а у самого аж сердце заходится. Федька Басманов с братом своим младшим, Петькой, на медведя молодого с голыми руками идет. То сзади его захватят, то к забору спиной прижмут. Рычит мишка, губу топорщит, а справиться с братьями-молодчиками не может.

Федька от морозу да драки раскраснелся. Глаза горят, на щеках румянец алый. Рубаха простая на груди порвана. По плечам белым кудри черные мечутся. Хорош Федька! Ох, ей-богу, хорош!

– Эй, вы! Ну-ка, хватит забавляться! Время в караул заступать! – воевода с крыльца сыновей зовет. – Медвед ; на цепь садите, пора службу государеву служить.

Быстро стрельцы медведя захомутали. Ошейник железный на шею нацепили да в сарайку увели. Федька к отцу подходит, рубаху скидывает да спину крепкую для омовения подставляет.

Очнулся Царь от морока. Вышел он на середь двора да воеводу окликнул.

– Это что у тебя, воевода, в отряде творится? – улыбаючись, к Басманову-старшему Царь обращается.

– Государь! Царь-батюшка ты наш! – воевода черпак с водой в снег бросает, Федьке на плечи рушник кидает да Царю до земли кланяется. – Застоялись без дела мои ребятушки. Вот и забаву себе придумали. Не серчай, государь! Ежели чего случится, не подведут тебя мои солдатушки!

– Вот о деле государевом и надобно подумать! – Царь хмурится.

– Проходи, государь, в избу мою, с морозца чайком тебя приветят. А я мигом возвернусь, – снова воевода кланяется.

– Да сыновей своих зови, – Царь мимоходом отвечает да в избу идет. – Мне сейчас люди верные до зарезу нужны!


Солнышко яркое в окошко мутное заглядывает. Светло и чисто в горенке маленькой. Федька посреди комнаты стоит да полотнищем домотканным тело обтирает. Берет он блюдо серебряное, протирает его тряпицей чистой да в него глядится.

Ой и лада ты, Федя! Ой и хорош! Кожа белая да чистая, словно девичья. Глаза раскосые, искорками веселыми сияют. Волосы черные от воды завитками пошли. А улыбка-то… Словно лучик солнечный озорует.

– Эх, хорош! – Федька себе улыбается.

– Да… Дал же бог сыну ляпоты такой, – воевода в горенку заходит да на сына лукаво смотрит. – А ты, Федя, балябой не будь. Пользуйся подарком божьим!

– Так на одной красоте далеко не уедешь, тятя, – Федька к отцу оборачивается и рубаху чистую на себя накидывает.

– А как Царь на тебя поглядывает, не видал ли? – полушепотом Басманов сыну говорит. Федька снова серебряное блюдо вскидывает и глядит на свое отражение.

– Хм… Неужто забыть пляску мою не может?

– То-то и оно. Феденька! Приглянулся ты ему, видать, – воевода сыну молвит да поближе подходит. – Ты уж, Федя, не ерепенься, коли Царю чего захочется, сунь стыд за пазуху подалее. Улыбайся ему поприветливей. На глаза ему чаще попадайся. Глядишь, и любимцем у него станешь.

– Прав ты, тятя, – Федька отцу подмигивает. – Грех такой красотой не воспользоваться, да и не стыдно мне вовсе. Только одной ей-то Царя не удержать. Поди не один я хорош при дворе нынешнем. Тут, тятя, нужно с умом подойтить. Заприметил меня государь, уже хорошо. Захочет любви да ласки, не откажу. В душу его темную влезу! Стану светом в оконце. Чтобы без меня он ни минуты своей жизни не мыслил. Вот тогда, тятя, власть наша над Царем будет!

========== Глава 5 ==========

Царь в углу сидит красном да в окошко на улицу глядит. Думы мрачные словно угли раскаленные голову жгут. И колокол набатом гудит непрестанно.

«Бежать… Бежать, куда глаза глядят! Подале от вражин боярских. От глаз алчных. От рук загребущих. От ртов, яд источающих. Прости меня, Господи! Слаб я душою. Страх меня гложет. Радость жизненную, словно колодец пустынный, иссушил. Бежать…»

В горенку хозяин избы входит, а за ним и двое его сыновей. Поклонились они Царю да на лавку супротив него присели.

– А скажи мне, Алексий Данилович, – Царь разговор начинает. – Предан ли мне ты да стрельцы твои?

– Вот те крест, государь! Нет моей преданности граничения, – воевода с лавки подскакивает да на колени пред Царем бухается.

– Верю… Верю тебе! – Царь мановением руки ему подняться велит. – А пойдут ли твои стрельцы за мной, коли прикажу?

– Куды скажешь, пойдут! Хошь на край света. Хошь в горнило адово, – воевода снова в пол клонится.

– Тогда слушайте меня внимательно, – Царь ко всем Басмановым обращается. – И чтобы все, что будет мной сказано, тут и осталося. Поднимайте стрельцов своих, да в поход сбирайтеся. В воскресение Московию покинем.

– Государь! Ты что удумал? На кого ж ты Русь-матушку оставляешь? – воевода на коленях к Царю ползет да руки его с перстнями целует.

– А я вижу в сем умысел великий, – вдруг с лавки Федька поднимается да Царю с улыбкой кланяется.

– Федька! – воевода к сыну кидается да на лавку обратно его за рукав тянет. – Ты пошто в разговор важный лезешь?

– Пущай говорит, – Царь на Федьку смотрит, глаз отвести не может.

– Неспроста наш государюшко из Московии бежать собрался, – Федька молвит. – Бояр думских известие сие поначалу возрадует, но недолго им веселье править. Не бывать на престоле Старицкому. Не исполниться этому замыслу. Люд простой государя нашего любит, а к боярам с пристрастием относится. Чую смуту великую да бунт народный супротив их власти. Побоится боярство мятежа народного. И станут они государя нашего взад, на трон кликать. Вот тогда-то Иоан Васильевич свои правила им и выкажет.

– Ох… Федька… – воевода испуганно на сына поглядывает. – Не сносить тебе за такое головушки.

– А ведь прав твой сын, – Царь молвит, из красного угла выходя. – Видать ты, Федя, не токмо воин смелый да плясун знатный. Умом тебя природа-матушка наделила, не скупясь. Все, что сказывал, все правда. Словно мысли мои проглядел.


Шуба длинная по снегу за ним змеей вьется. Посох тяжелый дыры на дорожке глубокие оставляет. Царь веселый с подворья стрелецкого к саням идет. На меха плюхается да возницу палкой в спину тычет.

– Трогай, милый! Да вези меня ко дворцу скоренько!

А вокруг зима-чудесница. Снегом очи царские слепит. Морозом щеки прихватывает. Иван в санях сидит да улыбается. Камень тяжких мучений рассыпался прахом. Колокол набатный стих. И такой покой в душе, будто наполнилась она воздухом свежим, хрустальным и летит в небо голубое да чистое.

«Ох уж Федя! Ох и молодец! Как же сам я про то не додумался? Ведь и впрямь люд простой во мне души не чает. А боярам смута страшнее суда божьего. Ай да Федя! Ай да голова!»

И снова пред очами царскими образ молодца красного встает. Очи звездами блещут. На щеках, словно зорька ранняя, румянец горит, а губы алые слова ласковые шепчут.

– Все, что хочешь, ради тебя, государюшко, сделаю. Позови только, и я к тебе птицей спешною прилечу. Сяду у оконца на веточку, буду сон твой охранять да петь на рассвете песни нежные.


Вот и крыльцо дворцовое. Возле дверей дубовых стража стоит да на Царя удивленно смотрит. Не помнят они государя в радости. И улыбку на его устах никогда не видели.

Царь головою мотнул, мысли горячие прогоняя, да во дворец вошел. Прошел мимо стражи, брови насупив, и бросил мимоходом наказ важный:

– Вяземского ко мне зовите. Чтоб через час подле моей двери стоял!

День важный близится. С церквей все иконы да святые мощи свезены. Казна царская в сундуки собрана. Только всего и осталося, что коней в сани запрячь да в путь двинуться.


Ночка зимняя длинная да темная, рано на землю спускается. Светит она звездами с неба черного. Лик Луны в окно глядит, светом мертвым душу бередя. Царь по опочивальне мечется, аки зверь загнанный. То на колени пред образами падает. То к окну подходит да на Луну бледную любуется. Васька верный на полу в полудреме ворочится да ворчит на Царя почем зря.

– Угомонишься ты сегодня, государь? День завтра важный, а ты не ложился вовсе!

– Страшно мне, Васька! Ох как боязно! Ежели пойдет все не так и Старицкого дума боярская на престол поставит? Гнить мне до конца века в тюрьме монастырской! – Царь посередь комнаты стоит да в одежды кутается.

– Отвлекись от дум мрачных, государь! Вина выпей! Девку знойную к себе позови! – Васька с полу поднимается. – А еще лучше… Кликни к себе Федьку Басманова! Да вели ему плясать тебе!

– Федьку, говоришь? – Царь задумался. – А пущай его ко мне зазовут! – рукою шуту он машет. – Только не для развлечения. Говорить с ним стану!


Федька за столом сидит, медок попивает да кота черного по спине мягкой поглаживает. Тот глаза желтые щурит да песни поет, а Федька с ним беседу ведет неспешную.

– Ничего, Котофеевич! Будет и на нашей улице праздник. Кончатся деньки бояр столбовых. Станем мы, Басмановы, думой править да с Царем совет держать! Мне бы только понять, каков он! Найти в нем место слабое и на нем, как на гуслях, играть. Чтоб без меня ему не пилось, не елось. Чтобы жизни своей без меня он не радовался да все думы свои мне поведовал. А для этого надобно мне дело непотребное свершить. Свое тело молодое ему отдать на поругание. Только вот чую, боится он в греха содомского. Как в народе сказывают, и хочется, и колется, и мамка не велит.

Дверь в светелку распахнулась, и гонец, снегом запорошенный, на пороге замер.

– Государь тебя кличет, Федор Алексеевич! – гонец сказывает и шапку с головы снимает.

«Вот и знак тебе, Федька! Вот и повод Царю показаться! – Федька думает. – Сейчас мне главное его сердце похитить. Ой, спасибо, бабушка-ворожея, за глаза черные, как омут глубокий! Ведь никто еще супротив взгляда мого не устоял. А ведь Царь, он чего? Тож человек живой! Главное – не напужать его напором. Знамо дело, он шибко верующий, а желания содомские – грех великий!»


Федька к двери опочивальни царской подходит, крестное знамение на грудь свою двумя перстами кладет да плечом ее толкает.

– Звал меня, государь? – на Царя смело взгляд бросает да кланяется.

– Звал тебя я, Федор. О делах наших говорить хочу, – Царь Федьку рукою на лавку приглашает да вина чарку подает. – Что стрельцы про поход думают?

– Да они же служивые, государь, – Федька вино залпом выпивает. – Куда их пошлют, то и выполнят. Но говорят все, что за Царя свого живота не пожалеют. Веруют в тебя, государь!

– А ты, Федя, – Царь ближе к Федьке на лавке подвигается да в глаза его черные заглядывает. – Веруешь в Царя свого?

– Только прикажи, государюшко! – жарко Федька Царю шепчет. – Все, что хочешь, для тебя сделаю! Велишь в пекло адское идти, пойду, не задумаясь! Велишь с башни высокой сигануть, разобьюсь, но приказ твой исполню!

– А ежели, Феденька… – Царь задумался да бороду почесал, – прикажу тебе плясать для меня, как давеча. Спляшешь ли?

– Ежели захочешь… – Федька Царю взором черным прямо в душу глядит. – Не токмо спляшу. Всего себя тебе отдам. Без остатку!

========== Глава 6 ==========

Темно на улице, только факелы путь в храм освещают. Вдоль дороги народ собрался. Все государя чествуют. Только сам Царь в шубу кутается да от криков людских вздрагивает.

«Не сдюжу! Пропаду! Гнить мне в темнице монастырской! Верх бояре возьмут! Посадят братца моего на трон царский! А народишко их поддержит. Сейчас глотки дерут да шапки кидают. А чему они радуются? Страху моему...»

Душно в храме… Свечи под иконами чадят. Служки тихо псалмы подвывают. Бояре на карачках бородами пол метут да молятся. Лица их словно нерадивым художником намалеваны. Перекошенные, с зубами оскаленными. Волосы салом истекают, а глаза злобою горят.

– Благослови, Владыко! – Царь пред Афанасием колени преклоняет.

– Благословляю деяния твои, государь, – митрополит крест на голову царскую кладет. – И тебя благословляю. Во спасение души твоей да семьи молиться стану.

«Господи! Прошу тебя, Всевышний! Защити раба твого Иоана! Не погуби душу мою! Дай силы пережить времена трудные! Укажи путь истинный!»

Огонь свечей глаза режет. Запах ладана голову кружит. И набат колокольный голову на куски рвет.

– Повелеваю, чтоб колокола не били! Хватит! – Царь кричит и на ноги встает. С лица бледен, глаза от бессонных ночей красные. Покачнулся он да на стрельцов верных оперся.

– Худо тебе, государь? – Федька Басманов его под руки принимает. – Пойдем-ка, я тебя на воздух выведу!
Царь на высоких ступенях остановился да свежесть морозную вдохнул. Вот и зорька красная вдалеке зарождается. Солнце из-за стены каменной новый день несет.

– Ничего, государь, – рядом с Царем Федька стоит да все под руку его придерживает. – Сдюжим! А ты себя побереги. Впереди у тебя дела великие! Ты всем здоровым нужон!

Царь в приготовленные ему сани садится, в шубу заворачивается да шапку на глаза надвигает. Возница плетьми лошадей по крупу бьет, и салазки трогаются по снегу утоптанному, к воротам, что из городу ведут. Да токмо куда путь обоз держит, никому не ведомо.

Странное Царь чует да не понимает, что деется. Как появляется подле него Федька Басманов, так смолкают колокола тревожные. Тихо становится на душе да покойно. Вот и давеча, в опочивальне царской, после беседы длинной Царь на полати прилег да сразу и уснул, как только Федор в ногах у него пристроился. И спал Царь, аки младенец безгрешный. И сны страшные его не мучали.

«А ежели и вправду Богом послан мне этот вьюноша? Может, угодно Всевышнему, чтобы я любовь его принял, как дар божественный?»

Вьется длинный обоз по дороге нескончаемой да по степям широким. Все вокруг снегом припорошено, словно саваном белым укрыто. И нет той дороге ни конца ни краю. Федька подле Царя уже третьи сутки неотступно едет. Не ест, не спит, Царя караулит.

– Ты бы, Федя, отдохнул немного, – Царь ему сказывает. – Не ровен час с коня кувырнешься с устатку.

– Да не в тягость мне, государь, – Федька Ивану отвечает. – Тебе службу служить – токмо в радость.

– Слушайся Царя, Федя, – воевода к саням подъезжает. – Отдохни часок-другой и снова можешь в караул заступать.

Федька обоим поклонился и в конец обоза к саням пустым направился.

– Что там государь? – воевода сына догоняет и вровень с ним едет. – Больно странно он на тебя поглядывает. Приласкал ты его, аль что?

– Не торопи меня, тятя, – Федька отцу отвечает, к саням подъезжая. – Не могу я сам в объятья к нему сигать. Случая пока не представилось. Но одно хорошо: доверяет он мне.

– Ты уж не подведи меня, Феденька! – воевода заботливо сына в сани укладывает да мехами укрывает. – Будь с государем поласковее. Чтобы он запомнил страсть твою на веки вечные и чтобы ты для него был желаннее, чем любая баба.

То в пути, то в моленьях да раздумьях неделя-другая проходит. И опять обоз идет по пустыне белой. Вот уже и Коломенское за спиной, а конца пути все не видно. К утру дня следующего ветер ледяной поднялся, небо облаками черными затянуло. К саням царским воевода подъехал да прокричал Царю, ветер жгучий пересиливая:

– Государь, вьюга подымается! Недалече тут Тайнинское. Остановиться бы. Коней надобно сменить да людям отдыха дать.

Царь рукою махнул воеводе Басманову да в шубу с головою закутался.

До Тайнинского к обедне доехали. К тому времени вьюга над землею разразилась страшная. В лица путникам комья снега полетели, а от ветра холодного дышать стало не можно.

Отвели Царю хату самую богатую. Хозяин дорогого гостя хлебом-солью встречает. Жинка его молодая все, что есть съестного в доме, на стол мечет.

– Не гневись, царь-батюшка. Чем богаты, тем и рады. Вот отведай-ка капусты, в бочке квашеной, да куру, в печи томленую, с кашей гречневой распаренной. И винца пригуби яблочного.

Царь сидит на скамье да от завывания ветра под крышею вздрагивает. Чудятся ему голоса сатанинские в пении ветра за оконцем. Снова колокола набатные в голове его гудят. Опять мысли страшные душу выкручивают.

«Пропаду! Сгину в аду снежном! Вона как души убиенных за окном воют. Моей погибели просют!»

– Басманова ко мне! Федора! – кричит Царь охраннику, сам к печке в уголок забивается да глаза из темноты в окно таращит.

– Тю… да что с тобой такое, государюшко? – Федька в горенку заходит да шапкой снег с сапог смахивает.

– Боязно мне, Федя! Ой как боязно. Устал я от дум тяжелых. Хочется мне душою расслабиться да телом отдохнуть, – Царь ему из-за печи отвечает.

– Так ты на свет-то выйди, – Федька ему улыбается. – Давай гостинцев хозяйских отведаем. Вина доброго пригубим. А к вечеру распорядился я баньку истопить. Ужо и попарю я твои косточки. Как молодой теленок на лугу бегать станешь!

Ай да Федька! Ай да молодец! Угодил Царю! Все его желания справил. И поел Иван с ним, и вина выпил. И разговор с ним душевный завел.

– А ведь знаешь, Феденька, что я думаю? – Царь с улыбкою из рук Басманова чарку с вином принимает. – Ежели дело наше выгорит и бояре придут мне челом бить, велю я отделить себе кусок земли. Опричнину. И будет на той земле токмо моя власть. Соберу я в ней людей самых верных. И будут они от имени моего там править. А еще хочу всех ворогов и предателей казнить. Бояр ненавистных. Супостатов и воров!

– Но ведь государь, – Федька головой качает. – Не по закону сие и не по праву. Не можешь ты без суда и следствия бояр казнить.

– Так а кто ж тебе сказывал, что суда не будет? – Царь весело Федьке глазом подмигивает. – Все по закону будет, Феденька. Ибо я и буду законом. В застенках да казематах они у меня сами вину на себя брать станут, чтобы от мучений себя оградить. Захлебнутся они в своей черной кровушке! Поперхнутся своими потрохами гнилыми!

– Ох и голова у тебя, государь, – Федька радуется. – Полна она мыслей великих да правильных.

– А ты готов ли служить мне верою и правдою, быть поддержкою в деяниях моих? – Иван брови хмурит и в глаза Федькины бездонные заглядывает.

– Для тебя, государь, живота не пожалею, – Федька себя в грудь широкую кулаком бьет. – Ты только прикажи. Все исполню для тебя, коли чего пожелаешь, – и призывно на Царя смотрит.

========== Глава 7 ==========

Вот и купола Александровской вдалеке показались. Словно из снега выточенные, стены слободские белые. Царь в санях сидит, смотрит в небо и хмурится. Снова тревога его одолевает да раздумья мрачные. Мечется душа его, словно человек в потемках, да выхода найти не может.

– Прикажешь отдых учинить, государь? – воевода с санями царскими ровняется и с лошади вниз свешивается. – Мы вперед с обозом пойдем, обустроимся, а ты в селе недалеком передохни.

Царь ему рукой машет и в мысли горькие погружается. Снова Федька перед глазами его. Только не в летнике да кокошнике, а голый совсем. С мокрыми волосами да глазами, как угли пылающими.

Давеча, на привале, как и обещался, Федька баньку истопил да за Царем послал. Царь долго в предбаннике мялся да к звукам в парной прислушивался. А тут дверь открылась, и на пороге Федька показался. Царь так и замер у лавки, как истукан каменный, на Федьку любуясь.

А тот – краше только ясно Солнышко. Кожа нежная, а под ней словно кровь с молоком бежит. Разрумянились щеки от жара банного. Волосы черные мокры, а с них капли крупные на плечи широкие каплют да ручейками тонкими на грудь проливаются. Очи черные, будто смолой залиты. Губы алые улыбкой манят.

– Чего тут маешься, государюшко? – Федька у Царя спрашивает да квас ядреный из бочки черпает. – Давай раздену да в парную сведу. Уж я попарю тебя, батюшка, так, что все хвори из тебя враз выйдут.

Федька квасу из ковша хлебнул да в паре банном исчез, словно он Царю привиделся. Тот головою тряхнул, наваждение прогоняя, рубаху с себя скинул и в парную вошел.

Сидит Царь на скамье, да как конь молодой на банщика пригожего глазом косит. Федька Царя не боится. Раскинулся на лавке, ноги длинные на погляд выставил. Плечи широкие расправил, потянулся сладко да молвил:

– Не угостишь ли ты меня, государюшко, веничком березовым? Так охота силушку твою на себе испытать.

Царь с лавки поднялся, веник со стены снял да в обрат повернулся. А там Федька уже готовый лежит. Буйну голову на руки положил, ноги длинные по лавке вытянул да зад крепкий отклячил.

От вида этого у Царя меж ног скрутило да веник из рук выпал. Не может он глаз от тела желанного отвести.

– Ну, чего ты, государюшко, медлишь? Али не хочешь? – Федька голову приподнял да Царю глазом лукаво подмигнул.

«Господи! Прости за мысли греховные! – Царь веник в кадушку с водой сунул, тряхнул им пару раз в воздухе да что есть сил на спину Федькину опустил. Тот только охнул да всем телом сладко выгнулся. – Прости за желания плотские, содомские! – снова веник в воздухе горячем листвой зашелестел и на крепкие ягодицы упал. – Что за муку ты мне послал, господи? – веник по плечам широким сверху хлещет. Федька стонов не сдерживает. Бьется на лавочке, словно в жару, мечется. – Не могу боле устоять супротив красоты, что ты мне кажешь! Не буду твоей воле боле противится!»

Царь веник в сторону отбросил, Федьку за руку с лавки поднял, в охапку сгреб тело горячее да в губы алые поцелуем впился.

Ох и сладок поцелуй! Ох и горяч! Словно лаву огненную в себя втягиваешь. И бежит она по венам, прямо в сердце самое. И разрывает его, измученное, на клочья кровавые. Уста поцелуй тот жжет, словно печи раскаленной касание. Тело к телу, словно силой какой приклеены, и нет мочи разлепить те объятия.

Вдруг Царь Федьку от себя отталкивает да за грудь хватается. Крестик золотой, что на веревке висит, в самую грудину огнем впился. Царь на Федьку с ужасом глядит, крест к губам подносит и целует его, жарко молитву шепча.

– Господи! Спасибо, что от греха отвел! То не воля твоя была, а искушение дьявольское! Не устоял я пред ним, господи! Слаб я телом и духом! Прости меня, господи!

– Государь! Батюшка р;дный! – Федька к Царю кинулся. – Да пошто ты испужался-то? Нет в том греха, ежели тело ласки просит! А крестик, что кожу ожог, не кара божья! Ты сядь да успокойся, государюшко! Кваску испей! Охолонись в предбаннике. Я не враг тебя! Я пес твой верный! Что прикажешь, все для тебя выполню! Скажешь в петлю лезть, полезу! Скажешь на врага твого с голыми руками пойти, пойду! Скажешь, что любви да ласки хочешь, – я твоим буду! На веки вечные душа моя тебе принадлежит!

– Уйди, семя дьявольское! Сгинь с глаз моих! – Царь дико очами заворочал да из парной выскочил, как ошпаренный.


Вот ужо три дня нету рядом Федора Басманова. Только мысли об нем из головушки царской не уходят. Снова думы мрачные одолевают да колокола набатные в висках бьют. Мотнул Царь головой, бросил взгляд на маковки церковные, что вдали маячат, да крикнул охраннику:

– Воеводе скажи, чтоб с обозами сам шел. Федор Басманов со мной в селе останется до входа моего в Александрову слободу.


Светло в горенке от солнышка, что в окошко глядит. От печи русской тепло исходит, словно от мамки родной. Царь за столом сидит, на пироги глядит, что хозяин добрый ему подал, но к еде не притрагивается.

– Басманова ко мне позвать, – кричит он охранникам.


– Звал меня, государь? – Федька с порога Царю клонится, с головы шапку снимая.

– Звал, – Царь на него глаза подымает.

Вид у Федора нерадостный. Глаза запавшие, синевой вокруг окутанные. Лицо щетиной редкою заросло. Сам с лица схуданул да осунулся.

– Не угоден я тебе, Царь-батюшка! Коли от себя отстранить желаешь, то казни лучше! Не жалей головы моей! Руби ее, буйную! Ибо нету жизни мне без любви твоей! – Федька на колени пред Царем бухается да голову на скамью, как на плаху, опускает.

– Не для того я звал тебя, Федор! – Царь с лавки поднимается да к нему подходит. – Встань и внемли мне, Федя, внимательно. Что случилося меж нами, в тайне держи. А ежели что еще приключится, в могилу с собой унеси! Подле меня будь постоянно! Ни на шаг не отходи!

– Государюшко! Псом верным подле тебя буду! Сапоги лизать стану! Только не гони! А былое в сердце своем на замок замкну, а ключик выброшу!


И снова тихо да спокойно на душе у Царя стало. И ест он с аппетитом знатным. И спит, словно младенец на руках матки своей. А виною всему Басманов Федор. Как приляжет рядышком с Царем, как обнимет его руками нежными, так хорошо Царю становится, что улыбка с уст его не сходит.

– Не гневись на меня, государюшко! Только нету у меня больше мочи терпеть муку адскую. Поцелуй твой меня с ума свел, – Федька жарко шепчет ему на ухо.

– Не могу я, Федя, естество свое ломать. Ведь мужик ты, куда не глянь, – Царь ему отвечает да к стенке отворачивается.

– Так ты прикажи только. Я и платье бабское для тебя напялю. И губы маслом намажу. И плясать для тебя стану. Все для тебя сделаю!


Утром ранним гонец с Александровской прибыл. В ноги Царю упал и весть радостную молвил.

– Все готово для твоего прибытия государь! Вся слобода Александровская ждет тебя! Народ на площади подле Кремля собрался! Тебя да Царицу-матушку видеть хотят!

Царь собираться в дорогу приказал. Сам наряд надел праздничный да шубу соболью. Помог в сани Царице забраться. Супротив себя детей усадил. Велел всем народу улыбаться да руками махать.

Вот и ворота слободские. Распахнулись они, царские сани впуская. Народ на улицах шапки в воздух кидает да здравицу государю свому кричит.

– Ай и любит меня люд простой, – Царь Царице подмигивает да медяки в толпу бросает. – Выгорит дело мое, что задумалось! Верую, выгорит! И господь не оставит нас! И власть мою боярам окаянным боле не урезать будет!

========== Глава 8 ==========

Жарко в палатах. От души натоплено. На лавке подле стены Басмановы сидят. Алексей, Федька да Петька-младшо;й. Рядом с ними Вяземский пот со лба утирает да пыхтит. Царь сам на троне костяном в бархатной ферязи на подкладе соболиной над всеми возвышается. Тоже с жару изнывает да виду не кажет. Перед ним за высоким столом писарь. Перья разложил пред чернильницей да пергамент, царевых указаний ждет.

– Пиши, Филька! – Иван говорит и перст в кольцах с каменьями дорогими вверх подымает. – «Я, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси сим письмом извещаю, что оставляю государство. Ухожу я по вине вашей, из-за изменных дел бояр да покрывательства их церковной властью. Не даете вы вольно править Русью-матушкой. Больно смотреть мне, как вы казну разворовываете да препоны в моих начинаниях ставите. За сим прошу меня по делам государственным не беспокоить. На то воля Господа нашего и моя!» И подпись ставь: «Иоан».

Писарь в тишине полной усердно пером по пергаменту скребет. Потом грамоту песком мелким присыпает и, согнувшись в три погибели, Царю спину подставляет. Иван размашисто на письме завитки расчеркивает да молвит:

– Это письмо пусть боярам отдадут. Гонца шлите в Кремль прямо. Пусть почитают да подумают, – и строго на свиту свою верную глядит.

– Сделаем, государь, – воевода с места подскакивает да Царю кланяется. – Сейчас распоряжуся гонца послать.

– Государь, – с лавки Федька поднимается и смело Царю в очи глядит. – А что, ежели… – но отец его в бочину локтем пинает.

– Говори, Федя, – Царь Федьке кивает и, бороду кулаком подперев, слушать готовится.

– А если ишо одну грамотку нашкрябать? Простому люду. И пусть глашатаи ее на площади читают, – Федька Царю подмигивает. – Чего нам ждать, пока бояре одумаются? А письмецо может смуту подогреть.

– Хм… – Иван бороду чешет и Федьке кивает. – А ну-ка, Филька, пиши: «Я, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич, зла на народ свой не держу. Сил-мочи нет больше терпеть предательств боярских. Ибо все, задуманное мною, на корню этими смутьянами режется. Глазам моим больно видеть, как бояре Русь разворовывают. За сим от власти я отрекаюся!».

– Государь, прибавь еще сожаления поболе, – Федька Царю подсказывает.

– Ты чего, государя нашего учить вздумал? – Воевода на сына нерадивого шикает да в ноги к Царю бухается. – Прости, государь, за дерзость! Не вели казнить! Помилуй!

– А ты погодь шипеть, воевода! – Царь рукой на него машет. – Припиши-ка вона еще чего, Филька: «Все время слезы за вас лить буду и молиться. Не поминайте лихом раба божьего Иоана». Ну, чего думаешь теперича? – бросает Царь взгляд зоркий на Басманова-старшего.

– Ой, батюшка! Ой, государюшка! До чего ж чинно и ладно все сказал, – воевода молвит, раболепно кланяясь.

– А ты, Афанасий, чего разумеешь? – Царь на Вяземского глядит.

– Я бы лучше и не сказывал, государь! – князь тяжело со скамьи поднимается и пот со лба высокого вытирает.

– Государь, ты эту грамоту-то вперед пусти. А вторую за ней вдогонку. Пока до бояр дойдет, народ ужо бунтовать станет, – снова Федька голос подает.

– И то дело, – Царь бороду свою довольно гладит и рукой всех вон выпроваживает.


Воздух морозный – словно глоток воды студеной после духоты дворца Царского. А вокруг просторы раздольные, снегом, словно пером лебяжьим, окутаны. Солнышко в небе голубом лучами играется, как ребенок – пряжей мамкиной. То за одну ниточку потянет, то за другую. Вот и блестят эти нити солнечные через деревья голые на краях дорожных.

– Лепота, – Царь на коне черном восседает да, вдыхая свежесть зимнюю полной грудью, ворот шубы расстегивает.

– Ты бы, государюшко, поберег себя, – Федька с ним равняется. – А то придется мне снова баньку топить да из тебя хворобу выпаривать. Али снова от меня сбежишь?

– Не сбежать мне, Федя, ни от смерти, ни от тебя, – Царь ему тихо отвечает. – Только сейчас мне дела государевы покоя не дают. Тревожусь я об исходе плана нашего.

– Потерпи чуток, батюшка, – Федька ладонью своей горячею руку царскую гладит да тихохонько ему на ухо шепчет. – Все справится и ладно будет. А апосля победы нашей спляшу я, как и обещался, тебе танец жаркий…

Царь вздохнул тяжело да, коня пришпорив, вперед вырвался. А Федька свою кобылку развернул да к отцу подъехал.

– Вижу, дела твои хорошо движутся? – воевода сына спрашивает. – Вона ты какой теперь. Прямо государев советчик. Не уж-то сдался тебе Царь? Приручил ты его?

– Все идет как надо, тятя, – Федька ухмыляется криво, да на солнце щурится. – Сейчас наш государь еще трепыхается, только он уже в сетях моих крепко запутался. Ему ужо не вырваться. Осталося, тятя, мне последний шаг сделать. И тогда… Вся власть моею станет. Царь, он, конечно, спесив да грозен, только нету у него опоры дружеской. Вот и стану я для него помощником наипервейшим. Он уже ко мне прислушивается, а как я его вовсе приручу, только меня привечать станет.

– Не уж-то, Федька, ты и впрямь его на дело греховное толкнешь? Не уж-то ложе с ним делить станешь? – воевода шапку поправляет и на сына взгляд удивленный бросает.

– Невелика плата за власть. От меня не убудет, – Федька кобылку пришпоривает да за Царем вдогон кидается.


Неделя прошла. Вторая на исходе, а из Московии нет вестей. Иван по дворцу как зверь раненный мечется. На всех зло рыкает да тумаки прислуге раздает. Ночи темные в молитвах проводит, свечи жжет да иконки целует.

«Господи! На все воля твоя! Ежели решишь, что дело мое неправое, все приму из рук твоих. Уйду в монастырь на вечное покаяние. А ежели одаришь благодатью своей, буду молиться во славу твою до скончания века!»


Вот новый день зорькой ясною над слободой разгорается. Петухи поют, солнцу радуются. Снег под полозьями саней хрустит. Девки в светелке пряжу прядут да песни поют. Весь мир новому дню радуется. И только Царь сидит в своей опочивальне, тучи темнее. Выходить из нее отказывается, а все, кто входит, получают от него окрик грозный да что под руку попадет вдогонку.

– Федя, ты б к государю сходил, – трясет за плечо сына спящего воевода Басманов. – Вон он совсем раздухарился. Никого к себе не пущает. Кричит да дерется. Сходи к нему, успокой. Приласкай его. Глядишь, он и отойдет.


Федька только за порог, как к нему навстречу гонец с Москвы. Шапку от снега отряхивает, да сапоги об порог бьет.

– Что там, Семка? – Федька к гонцу подлетает да за ворот тулупа его хватается.

– Посольство в слободу едет, – гонец отвечает. – Через пару дней прибудет. Народ в Москве поднялся. Все Царя обратно на царствование хочут. Бояре смуты спужались. Просили Пимена к Царю с поклоном ехать и на царство кликать.

– Ты иди поешь да отдохни, – Федька гонцу говорит. – А я сам Царю благую весть донесу.


Душен и тяжел воздух в опочивальне царской. Иван в исподнем на полатях сидит, да в окошко смотрит. Уже сколько дней прошло, а из Москвы нету вестей. Знамо, нужно признать, что дело задуманное не сбудется. И сидеть ему до конца своих лет в монастыре на хлебе да воде.

Федька дверь без стука толкает и, увернувшись от кубка царского, новостью Царя радует.

– Не гневись, государь! Благую весть тебе принес! Пимен с боярами в Александровскую слободу едет. Бить челом тебе да на царство звать на твоих условиях. Вышло дело-то, государюшко! Возрадуйся!

========== Глава 9 ==========

Пимен в палаты просторные заходит, с головы седой черный капюшон снимает. Царь с костяного трона подымается да, на посох опираясь, навстречу посланнику идет.

– Ну здравствуй, Владыко, – Иван говорит. – Что привело тебя в наши края?

– Благослови тебя Бог! – архиепископ Ивана крестит. – Да сам, видать, знаешь, зачем я пожаловал!

– Неужто бояре послали, – Царь улыбается хитро да руку Пимена целует.

– Вот, грамоту тебе, государь, прислали. Читать ли? – Пимен из-за пазухи свиток с печатью красной достает да Царю протягивает.

– Читай! – Иван головой кивает и обратно на трон возвращается.

– «Государь! Царь наш батюшка, родимый! Слезно уповаем мы к тебе! Смиренно просим вернуться в Москву, на царство, ибо без ентого смута великая случится. Народ на улицах буйствует. Тебя на царство требует. Вернись ужо. Не дай беде случиться! А мы, как верные рабы твои, исполним любой завет, что пожелаешь!» – прочитал Пимен и от себя добавил: – И тут подписи боярские. Все тебе кланяются и крест целуют.

Царь слушает да бороду довольно оглаживает. Словно и не было тех ночей душных да дней бесконечных в ожидании. Услыхал, видать, господь молитвы жаркие. Знамо, правое дело Царь учинил, ежели Богу оно угодно!

Как только Пимен за порог, Царь с трона вскакивает, посох в сторону бросает, шапку с головы снимает да об пол ей бьет.

– Эвоно как! Все по-моему решилось! Знал… Знал я, что супротив народу не попрут бояре. Сломаются да мне на уступки пойдут! Эй! Сподвижники мои верные! – обращается он к Басмановым да князю Вяземскому. – Сегодня празднуем! Пировать да гулять станем! Кличьте холопов. Пусть яства сладкие да вина красные готовят. А об деле завтра думу думать станем.


Закружилась жизнь быстрая во дворце. Из царской кухни понеслись запахи разные. Служки по дворцу бегают, столы накрывают. Васька последние наставления музыкантам дает. Те слушают серьезно да инструменты настраивают. Кто рожки, кто дудки, кто гусли да домры.

Царь по своей светелке ходит да каблучками по полу бьет.

– Вот вам, супостаты! Выкусите! – трясет он фигою. – Захотелось вам власти? Ан не вышло у вас ничего! Раньше злостью своей меня травили, а теперича кровью своей захлебнетесь!

Ох и раздухари;лся Царь. Не услышал даже, как дверь в покои его отворилась и на пороге Федька Басманов показался.

– Вижу, как сердце твое радуется победе, – Федька глазами черными сверкает. – Говорил же, что любит тебя простой люд.

Царь до Федьки оборачивается и, прищурившись, спрашивает:

– А ты любишь ли государя своего? – и все ближе к Федьке подходит.

– Люблю, государь, – Федька ему вторит, взор скоромно в пол потупив. – Как пес преданный, одной любовью к тебе и живу. Отними ее у меня, сдохну у твоих дверей.


После службы вечерней начался пир развеселый. В трапезной столы накрыты. Тут тебе и утка в яблоках, и солонина с чесноком, и куропатки запеченные, и капуста квашенная. На подносах деревянных караваи с корочкой хрустящей, только с печи. В братинах вино молодое дображивает.

Царь сидит во главе стола, а по правую его руку Царица приютилась. Смеется она громко над мужниными шутками, которые тот ей на ушко шепчет. Краснеет матушка от нежностей, на кои сегодня Царь щедр.

Федька супротив Царя сидит, на Марию смотрит и думку думает: «Ой, Царица-матушка! Сколь ты глазоньками ни блести, сколь ни заманивай улыбкой сладкою, моим он будет! Не соперничать тебе с Басмановым. С телом горячим, устами жадными да взглядом страстным».

Царица тем временем зевнула сладко, прикрыв ладошкою губы алые. Иван ее в опочивальню отправил, пожелав снов спокойных, а сам велел музыкантов звать да песни звонкие петь. Сам-то на лавке сидит, в ладоши хлопает да ногами перебирает. Вино пьет да музыкантам подпевает. Бросил он на Федьку взгляд беглый да застыл на месте. Смотрит на него Федор, глаз не отрывая, а в них светом ярким страсть горит. Кивнул легонько Федька Царю, встал со скамьи да вышел из трапезной, у порога оглянувшись.


Вот уже и ночь на дворе, и пир закончился, а не спится Ивану. Видится ему взгляд Федькин зовущий. Царь на скамью уселся, вина себе в чашу плеснул и жадно выпил.

«Что за напасть такая, стыдная? Не идет у меня из головы Федор Басманов. Хоть руби топором ее. А как сегодня глянул он на меня, аж сердце замерло. Пуще любой крали распрекрасной хочу его всего без остатку выпить, как вино молодое да хмельное!»

Дверь в опочивальню тихо отворилась, и увидел Царь Федьку на пороге, в шубу закутанного. Смело тот в спаленку вошел, вытащил из рукава кокошник да бубенцы, скинул шубу и оказался перед Иваном в рубахе да в красном летнике женском. Надел он кокошник на черны волосы, бубенцы на руки нацепил и в ладоши громко хлопнул.

Раззадорились колокольцы звоном веселым. Закрутился, как вихрь, Федька в танце огненном. Каблучки по полу цокают. Руки словно крылья птичьи в стороны разлетаются. Щеки ярким румянцем пламенеют. Губы алые улыбкою нежной манят.

И так Федька в танце закружился, что не заметил, как Царь подле него очутился. Обхватил Иван руками сильными стан тонкий да прервал танец страстный. Смотрит он в глаза черные, и дыхание его заходится.

– Что ж ты, Феденька, со мною делаешь? Своим телом гибким меня околдовал. Губами сладкими поманил. Глазами черными зачаровал. Будь моим, душа моя! Будь ласковым. Все для тебя, лада моя, сделаю! Все сокровища к твоим ноженькам брошу! Властью наделю несметною! Только скажи! – шепчет Царь страстно.

– Ничего мне от тебя не надобно, – отвечает Федька, глаз не отводя. – Только слово доброе. Только взгляд нежный. Только ночи страстные.

И со словами этими целует Федька губы царские, и нет ничего на свете слаще поцелуя этого.

Разлетелся летник под руками сильными. Рубаха на Федькином теле трещит да по швам ползет. А Царь не унимается. Целует страстно и к полатям Федьку толкает.

Упал Федька на перины мягкие. Последнее со своего тела скинул и распластался под тяжестью тела Иванова.

Царь руками его ласкает да с губ стоны сладкие срывает. Бьется под ним Федька, от страсти изнывая. Ногами сучит, руками простынь мнет да Ивана упрашивает:

– Государь мой светлый! Заласкай меня до смерти! Зацелуй до беспамятства! Чтобы в ушах звенело да губы в кровь искусанными были!

Царь от тех слов будто с ума сошел. Прихватил зубами сосок его твердый, руками сжал бедра его узкие да прижался к Федьке так, что косточки захрустели.

Федька телом изогнулся, в спину Царя перстами вцепился, поелозил под ним немного да бурно выплеснул на живот свой страсть горячую.

========== Глава 10 ==========

Солнце зимнее ярко светит. Играет оно самоцветами морозными да очи слепит. Снежок под полозьям хрумкает. Лошади громко фыркают,эх да пар с ноздрей пускают. Царь, весь в шубу укутанный, слободу в санях объезжает. Но не радуют царя ни солнышко красное, ни снег хрустящий. Смотрит он на все глазами, от бессонных ночей красными, да думы темные в голове ворочает.

«Что? Не вышло у вас меня со свету белого сжить?! Не сковырнуть меня теперича с царствия! Моими будут опричные земли! И воля моя единой для всех станет! А ентих тварей я всех изведу! Кровью своей умоются! Потрохами своими подавятся!»

А в голове у Царя колокольный звон. И мучает он его денно и ночно. «Дин-дон… Дин-дон… Дин – дон…» Поморщился Царь да зло на толпу зевак зыркнул.

– Пошто народец на улице топчется? – воеводу недовольно спрашивает.

– Так на тебя, государь, поглядеть люд простой вышел. Здравия тебе пожелать, – Басманов ему ответствует.

– Я им медведь, что ли, балаганный? – Царь сердито по дну саней посохом стукает. – Али работы у них нету? Вели, чтоб никого на улице не было. И накажи, чтоб колокола не звонили!

– Окстись, государь! Какие колокола? До обедни еще далеко. Молчит звонница-то соборная, – воевода плечами пожимает да, коня пришпорив, вперед едет. Разогнав нагайкою зевак, он к сыну своему, Федору, подъезжает. – Ты чего не весел, Феденька? Аль случилось что? Неужто пляска твоя Царю не по нраву пришлась?

– Уж лучше б она не понравилась, – Федька головушкой печально качает. – Он меня опосля пляски той пригрел да приголубил. А потом, когда телом моим насладился, с глаз долой погнал. И наказывал, чтоб я молчал про то. Иначе головы мне не сносить.

– Да, Федька… – воевода бороду чешет задумчиво. – Знать, плохо ты государя ублажил, раз уж видеть тебя он не жаждет.

– Тут все дело в вере. Он греха содомского боится. Но ничего, тятя! Я найду его место слабое! Все одно, при власти мне быть! – Федька улыбкою злою кривится и коня нагайкою подгоняет.


Прогулявшись по слободе да воздухом надышавшись, отстоял Царь обедню, а после призвал соратников своих, кои в слободу на зов царский съехались.

– Вас собрал я, дру;ги мои верные, чтобы службу вы мне сослужили. Непростое я дело удумал. Без вашей подмоги мне не справиться, не сдюжить, – начинает речь свою Иван. – Дабы боле бояре да князья уездные в дела государевы носы не совали, прикажу удел мне отдать. Будут теперича земли опричные! И в тех землях буду я едино править, вольно изменников казнить, налагать на них опалу да лишать супостатов имущества. В земли мои опричные войдут Вологда, Вязьма, Суздаль, Козельск, Медынь, Старая Руса, Балахна и еще немного городов, кои я в указе своем назову. От Москвы себе кусок отрежу: улицы Чертольская, Арбат, Сивцев Вражек, часть Никитской да Знаменской. И надобны мне будут особые отряды стрельцов, для моей охраны. Из казны на опричные мои дела деньги выделю. И еще думу опричную созову. И войдут в нее… ты, Михайло Темрюкович, Плещеевы, Колычевы, Бутурлины да Вяземские. Ты, Алексей Данилович, возглавишь отряды опричников. Задача ваша теперича – очищать земли мои от ворогов да скверны! А за службу награжу я вас всех по-царски! Ну, что скажете мне, други мои-сотоварищи? – Царь глаза щурит да на доверенных своих глядит.

– Сослужим службу государеву с радостью! – крик раздался.

– Токмо прикажи, государь! Радостно в бой вступим! – вторит ему другой.

– Слава государю нашему, Иоану Васильевичу!

Царь доволен и собою, и соратниками. Не подвели его сотоварищи. Не бросили в трудный час. А Басманов, воевода знатный, аж на колени повалился да лбом об пол бьется от радостной вести. Вот только Федя… В сторонке стоит да брови супит. А хорош-то как да пригож он в думах ентих, что сердце государя снова громко в груди бухает.

«Чур меня! Чур! Исчадье бесово! Господи! Отведи мысли греховные! Не об том мне сейчас думати! Токмо о делах государевых!»


Вот уж и ночь на дворе, а Царю не спится. Снова колокола соборные в голове его гудят да сна лишают. А что, ежели дело не выгорит? Вдруг и средь соратников вражины найдутся? Ведь Андрюшка Курбский другом верным казался. А ведь предал, не задумавшись. Ливонцам поганым продался.

– Что не спишь-то, государь? – в углу опочивальни шут шевелится. – Я вот как ни погляжу, ты мрачнее тучи. Словно свет из тебя вынули да ночью черною одарили.

– Не тебе, шуту, мои мысли знать, – Иван от него отмахивается.

– А ты думаешь, что дурак я и ничего не ведаю? – Васька усмехается да на полу подле царя садится. – Прежде ты весел был. Пировал свободно. Словно радость в твоей душе была да желание. Так ведь?

– Так, – с ним Иван соглашается.

– Вот и вспомни, что досель тебе радость приносило. Что душу согревало? Не Федька ли Басманов? – шут к столу подтягивается и кувшин с вином с него берет.

– Вот дурак ты! – Царь незло на Ваську кричит да по затылку рукой бьет. – Басманов ни при чем тут.

– Не злишься на меня, – Васька затылок чешет. – Значится, угадал я. Да и Федька ходит как в воду опущенный. Стало быть, случилась меж вами размолвка.

Царь задумался глубоко, рукою голову подперев, взял из рук шута братею с вином красным, глоток большой сделал да молвил:

– Устал я, Васька, уморился от дум тяжелых, чтоб на тебя, кота плешивого, сердиться. Голова гудит. И звон меня ентот отдыха лишает. Токмо когда Федя Басманов рядом, спокойно мне становилося.

– Так пошто прогнал его? Вели к себе звать! Пусть подле тебя и останется, – шут вино из рук царевых принимает и себе в чашку плещет. – А коли мысли у тебя в голове греховные от красы его, так то не беда. Помолись, покайся, да все пройдет. И еще скажу тебе, Ваня. Ты Федьку приласкал, с руки прикормил. Теперь привяжи его к себе путами крепкими. Он подле тебя как пес верный сидеть будет. А коли на кого науськаешь, разорвет в клочки. Время для тебя нынче сложное. Нече псами верными государевыми разбрасываться!

А ведь и прав, дурак гороховый! Пошто мучать себя да корить за дело свершенное. Уж и так молитв посему отмолено да служб отстояно. Да и, что таить, очи так и ищут в толпе чернявую головушку. А чресла от воспоминаний ночи той судорогой сладкой сводит. И ни Царица, ни девка красная той тяжести снять не могут. А душе так тихо и покойно, когда Федя рядом. И колокола набатные в голове молчали.

– Ох и дурак ты шутовской! – Царь Ваську по загривку рукой легонько оглаживает. – А ведь и прав ты. Федька служить мне верой и правдою будет. На цепь подле себя посажу! Нет на свете стража справнее, чем пес государств!

========== Глава 11 ==========

Сидит Федька в горенке на скамье и в окно глядит. А там… снег хлопьями с неба валит, будто пухом лебяжьим землю укрывая. У амбара Гришка Мажаев молодых стрельцов веселит, силушку свою богатырскую кажет. Под рысака подлез да поднять его на плечах пытается. Стрельцы, подзадоривая, свистят ему да улюлюкают.

Прошка Чебарь из оконца высунулся да с девкой молодой заигрывает. Уж не раз батогами бит был за дела свои полюбовные, а все не унимается. И ведь не так уж и красив, а девки от него млеют. Берет он их словом ласковым да взглядом лучистым.

Вона тятя с Петькой-младши;м на двору стоят. Петька молод, для рукопашных боев не годен. Шибко легкий да мелкий. Вот отец его метко стрелять и учит. Пищаль в руки дает, а сам позади встает, перевязь-берендейку держит да смотрит внимательно, как Петька целится.

Все эти картины мирные взор Федькин не ласкают. Сидит он, на подоконник оперши;сь, да думы думает: «Как же мне снова с царем сдружиться? Как к нему в душу да в постель влезть? Видеть он меня не хочет. Как ни пытался ему на глаза попасть, все толку нету. Бегает от меня, как заяц от гончей».

Тут в оконце малое комочек снежный прилетел. Федька вздрогнул и на проказника глянул. Это Петька-мало;й ему со двора руками машет и смеется. Федька братцу рукой в ответ махнул и снова задумался.

«Простофили! Пустышки никчемные! Вот Петька. Молод, да глуп. Мог бы на перинах мягких спать да есть с серебряного блюда. А он, дурень, в бой рвется.

Гришке природушка силы дала немеряно. Все бы ему геройствовать. А с силою такой можно разбой учинять да золотишко грабить. Все лучше, чем за гроши животом своим рисковать.

Прошка – баб любимец, да свой дар понапрасну на молодух тратит. А ведь мог бы барыню богатую охмурить да жить под ее опекою, как сыр в масле катаясь.

А меня боженька красотой да умом наделил. Так чего ж я сиднем у окна сижу да сопли на кулак мотаю?! Зачем ждать, когда птица-удача в руки тебе прилетит? Самому ее надоть руками голыми за хвост хватать! Не зовешь меня к себе, государь? Не беда! Я сам к тебе явлюсь да разжалоблю».

Вскочил Федька с лавки, тулуп овчинный нацепил, шапку на голову напялил, снял со стены нагайку да из дому в сторону конюшен направился.

– Ты далече ли собрался? – воевода его окликает.

– К государю, с прошением, – ему Федька кидает, на коня запрыгивая.

– Вот и правильно, сынок, – воевода кивает довольно, – да проси у него поболее. Чтоб на всех Басмановых хватило!

Федька только рукой махнул и бока коня верного пришпорил. Как стрела, из лука метко пущенная, в сторону царских хором понесся. Снег под конем белыми брызгами разлетается. Ветер льдинки в лицо ему кидает. Да не чувствует этого Федька. Мысли, как угли горячие, его душу жгут да телу замерзнуть не дозволяют.


Федька быстрым шагом по дворцу прошел, охране головой кивнул. Те расступилися пред дверью в покои царские, вперед его пропуская.

– Государь! – Федька к царю заходит и кланяется низко. – Не вели казнить. Вели молвить!

– Феденька… – Царь со скамьи вскакивает да навстречу Федору бросается. – Душа моя чистая. Краса моя ненаглядная! Пришел! Сам ко мне пришел!

– Да, государь, пришел по делу важному, – Федька молвит, смело в глаза Царю глядучи. – Отпусти ты меня, государь, на поле бранное. Не могу я тут, задыхаюся. За тебя да за Русь-матушку готов голову положить.

– И ты меня, соколик мой ясный, покинуть решил, – Царь головой качает. – Все, кто дорог, меня бросают. Была жена любимая, да оставила. Друг был верный. Предал меня. Другой дружок на Соловки подался, обет монашеский дал. Один я, Феденька. Как перст, один. И некому мне душу излить. Некому любовь свою безмерную подарить.

Федька в душе возликовал да возрадовался. Так вот где место слабое! Человек близкий да доверенный ему надобен. Так чего ты у порога стоишь, Феденька, словно гость незваный да непрошеный?

– Ты прости меня, государь! Я тебя не брошу! Всю жизнь тебе отдам. Сердце себе вырву да к ногам твоим кину. Хошь – топчи, хошь – забирай навсегда! Буду тенью твоей. Твоим охранником. Буду псом верным у дверей сторожить. А ежели захочешь… любить тебя буду, как никто не любил!

– Спасибо тебе, Феденька! Не забуду я слов твоих честных да напоминать буду, как ты мне присягнул, – Царь головой кивает. – А теперича иди-ка ты до дому и в путь-дорогу дальнюю собирайся.

Федька на ноги вскочил да Царю поклонился. Ужо и до двери дошел, как Иван его окликнул.

– Вот теперь верю, Федя! Верю, что не брехал ты мне про верность свою, – Царь ему говорит. – Кинулся приказ мой исполнять, не испросив даже, куда пути-дороги ведут.

– А куда прикажешь, государь, туда я за тобою и пойду. Хошь – в Рай, хошь – в Геенну огненную, – Федька Царю улыбается.

– Нет ужо! Рано нам еще туда, Феденька! Ты в Москву со мной собирайся. Да стрельцов подымай. Завтра выдвигаемся! – Царь говорит и, к Федьке подойдя, губы его алые поцелуем обжигает. – А как сберешься, ко мне вертайся, – на ушко Федьке жарко шепчет. – Стосковался я по ласке твоей да по телу крепкому. Да по коже белой, что как шелк в руках. Возвертайся! Ждать тебя буду.


Федька на подворье спешился. Коня в стойло спровадил и бегом к воеводе в избу направился.

– Тятя! От государя я. Велено стрельцов поднимать. Завтра в поход собираемся. На Московию идем!

Воевода охрану кликнул, отдал распоряжения, а сам к Федьке с допросом пристал.

– Об чем там, Феденька, государь с тобой разговаривал? Об чем беседу вел? Неужто снова к себе приманивает?

– Я нащупал ниточку к сердцу царскому. Я ею себя обвяжу, обмотаю, и тогда меня ужо никто с высоты скинуть не сможет, – Федька отцу отвечает да удало подмигивает.

– Что за ниточка-то? Об чем ты молвишь? – воевода удивленно брови подымает.

– Эта связь крепкая любовью зовется, – Федька отцу отвечает да из избы на улицу выходит.

========== Глава 12 ==========

И снова впереди поля бескрайние, снегом занесенные. Деревья, как виселицы, жертв своих ждущие, вдоль дороги стоят. Луна с неба дорогу светом мертвенным освещает. Звезды, словно зеницы горящие, на путников глядят.

Царь на черном скакуне среди верных стрельцов едет да на небо темное глядит. И видятся ему в вышине бездонной тени странные. Они в поднебесье мечутся, собою лик Луны закрывая. И темнеет, словно пеплом покрывается, снег под ногами лошадиными.

– Чего невесел, государюшко? – с ним Федька равняется. – Али не рад ты победе своей над боярами?

– Кровь я вижу впереди, Феденька… – Царь вздыхает тяжко. – Реки крови мне мерещатся.

– Уж не испужался ли ты этого? – Федька брови соболиные поднимает и на Царя удивленный взгляд кидает.

– Мое дело – Богу угодное, – Царь перст к небу черному подымает. – И стало быть, смерти грядущие ему во благо. Только ведь как быть с заповедью Божьей, что гласит «не убий»?

– Государь, ты уж не гневайся, ежели глупость скажу, – Федька рукою своей по холке Царского жеребца проводит. – Только чудится мне, что ворога и предателя сея заповедь не касается.

– А ежели ошибемся? Ежели по злому навету душу невинную погубим? – Царь снова хмурится.

– Тогда на то воля Божья, государь, – Федька плечами пожимает. – Стало быть, так ему угодно было. Ну а коли душа невинна, так она сразу в рай попадет, а мы любой грех-то замолим. Не кручинься попусту, государь! А ежели прикажешь, то я любой твой грех на себя возьму!


На рассвете купола Московские, солнцем озаренные, на горке показались. Выросли они пред путниками, золотом посверкивая, словно сам господь им путь указывает. И на дела угодные свое благословение дает.

Ворота; тяжелые пред Царем отворились, и вступил он на землю Московскую, призванный народом на царствие! А вокруг толпа гудит. Колокола соборные его приветствуют. К ступеням в Кремль ковры красные постелены. Вдоль них, прямо на снегу голом, бояре на коленях стоят. Царю поклон земной лбами отбивают.

Первым навстречу Царю князь Мстиславский поднялся. Шапку к груди своей прижал да к руке протянутой устами прильнул.

– Государь наш, Иоан Васильевич! Уж не чаяли тебя снова видеть. Уж ты более, батюшка, не оставляй нас, рабов твоих смиренных! – сказывает и кланяется княже.

– Я вернулся и боле не уйду никуда! – Царь говорит во всеуслышание и, нагнувшись, тихохонько на ухо Мстиславскому добавляет. – Не дождетеся…


Палата Грановитая народом наполнена, словно бочка – огурцами солеными. Все бояре да князья съехались, дабы указ царев выслушать. Стоят, от жары потеют да шубами дорогими меряются. Перстнями самоцветными в свете факелов посверкивают. Бороды длинные оглаживают да меж собою шепчутся.

Царь в палаты вошел шагом стремительным, у порога остановился и стукнул громко посохом о пол каменный. Оглядел он взором грозным бояр да князей притихших, шубу соболиную с плеч широких скинул и кивнул верным своим стрельцам-охранникам. Те вперед него кинулись, бояр нагайками по спинам согбенным охаживая, Царю к трону дорогу освобождая.

– Я вернулся к вам не милости просить, – начал Царь речь свою. – А свое, по праву принадлежащее, взять. Власть царскую, Богом мне дарованную! И посему оставляю вам токмо земщину. Там вы будете править да дела вершить. Себе я назначаю землю опричную. И на той земле будет только одна воля. Моя воля – Царская! Всех ворогов и предателей ныне имею я полное право судить своим, Царским судом. И дума ваша боярская мне боле не указ! – Царь с последними словами на ноги подскочил да посохом по полу со всей силушки вдарил. – Принимаете ли вы правила мои?

– Принимаем, государь! – голос в тишине слышится.

– Согласные мы, – другой ему вторит.

– Царствуй, государь, как Бог тебе велит, – третий молвит.

И вот ужо вся палата Грановитая голосов полна. Словно улей разворошенный, жужжат они. Ненавистью их глаза горят, ядом Царя окропляют. Только поделать они ничего более не смеют супротив воли его.


Царь, как стрела черная, шагом быстрым по коридору кремлевскому идет, посохом шаги отмеряя. У окна высокого Иван остановился, распахнул ставни тяжелые и вдохнул грудью воздух морозный. Ветер ледяной его щеки, огнем пылающие, остудил да токмо звона колокольного в голове не заглушил. Гудит набат. Бьет по вискам болью волнительной. «Дин-дон… Дин-дон… Дин-дон…»

«Господи… Пощади… Доколе мне терпеть эту муку адскую? Успокой душу мою. Даруй мне покаяние за грехи былые да грядущие!»

Громко выдохнул Царь да окно затворил.


– Федора Басманова ко мне, – кричит стражникам, и дверь в свою опочивальню ногой распахивает.

– Звал ли, государюшко? – Федька, низко наклонясь, в дверь заходит.

– Федя! Феденька! – Царь к Басманову кидается, за плечи схватает да к себе прижимает. – Страшно мне да боязно. Всюду мне тени мерещатся да глаза, пламенем горящие. И в голове гул вечного колокола слышится. Токмо с тобою, соколик мой ясный, легше мне. Токмо с тобой душе покойнее.

– Не волнуйся, батюшка, – Басманов всем телом к Царю прижимается да голову ему на плечо кладет. – Подле тебя всегда буду, коли надобно. Защитой стану от теней страшных и от глаз горящих. Согрею душу твою любовью своей. Залижу, как пес верный, раны ее кровавые. Не дам колоколам набатным ее тревожить.

Уложил он Царя на полати мягкие. Сам у ног его калачиком свернулся. И так Ивану хорошо и покойно стало. И такие мысли чистые и легкие Царем овладели, что укрылся он сном радостным да приятным.


Вот и утро зорькой ясною небо розовым окрасило. Заиграли лучи первые на церковных маковках. Заголосили петухи дальние. Царь очи свои открыл да на Федьку, подле него спящего, глянул.

«То ли грех и горе ты мое, то ли радость. Богом ты мне дарован, али бесом? Все одно, пути-дороги нас рядышком ведут. Не отпущу я тебя никуда более. Ибо нет души преданней, чем душа любящая. Нету пут сильней, чем любовь. Значит, и быть посему. И неча тому противиться!»

Решил так государь да провел рукою по волосам, как шелк, мягким. Прильнул к губам алым, в улыбке сонной раскрытым. И ответил ему Федька на поцелуй. И сплелись руки его на шее крепкой. Затрещала рубаха на груди Федькиной, страсти царской не выдюжив.

– Погоди, государюшко! Не торопись сильно-то! Я ж тебе не девка красная! – Федька Царя останавливает, рукой в грудь ему упирается.

– Дай-ка, Феденька, я к тебе со спины прильну. Повертаешься? – тяжело дыша, Царь Федора спрашивает.

– Только ласково, – Федька ему в ответ улыбается да, на живот поворачиваясь, зад крепкий отклячивает.


Ох и долго же Царь любовь свою Федьке выказывает. Тот лежит под ним, зубы сжимая, простынь нежную в кулаках скомкав.

– Хорошо ли тебе, Феденька? – Царь над ним нагибается.

– Хорошо, государюшко! Нет сил, как хорошо, батюшка! – Федька ему отвечает, а сам думает: «Ничего… Потерплю маленечко. Чай, не убудет от меня. Ради цели благой и не то можно выдюжить».

========== Глава 13 ==========

Вот и солнышко ясное пригревать стало. Плачет зима капелью прозрачной, уходить не хочет. А весна проталинками частыми вдоль дорог зеленеет да в лужах с солнышком заигрывает. Дети чумазые досточки малые по ручейкам весенним пускают да хохочут на мамкины окрики:

– Куды ж ты, дитя бесово, по воде бегаешь? Вот я отцу скажу. Ужо он тебя хворостиной-то осчастливит!

Только в Москве неспокойно. По улицам всадники в черных скуфейках да подрясниках страх наводят. За кушаками их плети да ножи кривые. А к седлам конским головы собачьи да метлы привязаны. Как завидят их люди на улицах, так сразу прячутся.

– Видал, Митрофан? Опять опричники в дорогу сбираются, – один мужик другому говорит, снег с крыши скидывая. – Видать, снова земли опричные идут от боярских уделов освобождать.

– А ты про воеводу Александра Горбатого слыхал? – второй мужик испуганно шепчет. – Говорят, Царю кто-то челобитную с наветом на него принес. Так его с сынком Петькой уже третий день в казематах держат.

А в чертогах Кремлевских Царь суд свой вершит. Сидит он на троне костяном, в черную схиму облаченный. Подле его трона опричники, как монахи, мрачные стоят. Факелы потрескивают, и на стенах от того тени пляски бесовские вытанцовывают.

За спиною Царя Федька Басманов стоит в ярком кафтане. Серьгой яхонтовой в ухе посверкивает да кольцом в каменьях драгоценных тонкими пальцами играет. Смотрит он на всех глазами прищуренными, а на губах его улыбка победная светится.

– Ну, зови еще кого там, – Царь дьякону говорит и посохом по полу стучит.

– Василий Чекмарев! – кричит дьякон в дверь.

Из-за нее на середину зала детина выходит, осьмнадцати годков от роду. Шапку с головы срывает и в поклоне ею сапоги свои обмахивает.

– Об чем просить пришел? – Царь строго на парня поглядывает.

– Хочу в дружине твоей, государь, верой и правдою служить, – отвечает ему тот, смело глаза на Царя поднимая.

Федька из-за трона к царскому уху свешивается и шепчет тихо ему:

– Знавал я отца его, Афанасия Чекмарева. Славный воин был. Ежели сын в его пошел, то будет тебе служить, живота своего не жалея.

– А умеешь чего? – Царь у Василия спрашивает.

– А все могу, государь, – отвечает ему юноша. – Но лучший я в рукопашном. Тута мне равных нету.

– А ну-ка… – Царь хитро усмехается. – Федора Басманова ежели одолеешь, возьму!

Федька вперед выходит, кафтан, золотом расшитый, с плеч скидывает, колечко, подарок царев, за шиворот рубахи кладет да рукава засучивает.

Первый удар сильный, прямо в ухо, Василий пропускает, но на ногах держится. От второго удара лихо уворачивается и кулаком в грудину Федьки заезжает. Тот назад два шага делает, но не падает. Снова здоровенный кулак Василия Чекмарева в лицо Федору летит да губу ему в кровь разбивает. Злится Федька. Силища у парня немерена. Но и он сам тоже не лыком шит. Бьет его Басманов в живот, да так, что он пополам складывается да на пол на колени падает.

– Бери, государь! Парень справный, – Федька губу разбитую вытирает и Царю улыбается. – Пущай сотником идет. В память отца его, воина славного.

Покуда следующий проситель ожидается, Царь Федьку перстом манит да на ухо ему шепчет жарко.

– Ты, Феденька, сегодня приходи. Да шубу песцовую, что я тебе давеча подарил, надень.

– Жалко мне шубу-то, государь, – Федька улыбается Царю игриво. – Порвешь ведь, бешаный.

– А коли и порву, – Царь ему отвечает. – Что с того? Я тебе еще лучшее подарю.

– Государь, – дьякон Царя окликает. – Тут боярин до тебя, с прошением. Анатолий Петрович Губа. Пущать ли?

– Пущай, – Царь кивает и Федьке глазом подмигивает, дескать, сейчас веселье будет. – Об чем челом бьешь? – к боярину обращается.

– Жалобу я тебе принес, государь наш, батюшка! – боярин кланяется часто. – На опричников твоих.

– Что мои ребятушки натворили? – Царь хмурится делано.

– Так в именьице моем всех девок дворовых перепортили, а потом в болото согнали да потопили. За что такой погром-то учинили, государь? – Анатолий Губа ногой возмущенно топает.

– Ой безобразники! – Царь об пол посохом стучит. – А ведь я их не за тем к тебе в имение посылал. Ты иди-ка пока обратно. А я уж с ними поговорю. Пошто же царский указ не исполнили?

Как только скрылся в дверях боярин, Царь воеводу Басманова пальцем поманил и сказал ему тихо:

– Направь-ка ты, Алексей Данилович, в имение сего боярина сотню моих опричников. И пущай не балуют, а сотрут и выжгут с лица земли там все. И людей пущай не жалеют. Одним боярским гнездом на земле моей меньше станет.


Опочивальня свечами ярко освещается. На столе кувшин с вином молодым да блюдо серебряное с фруктами. Царь на лавке сидит да ножкой в туфле расшитой топает. Музыканты песню веселую для него играют. Гусли заливаются, бубен с колокольцами дребезжит да дудка, как баба, повизгивает.

– Хорошо играют, черти! – Царь с улыбкою шуту верному говорит да глазом подмигивает. – Удружил Царю. Любо мне песни хорошие слушать. Чем еще порадуешь? Об чем челядь дворцовая перешептывается?

Васька подле Царя на лавку садится да сказывает:

– Батюшка… Люди-то разно бают. Говорят, что ты до себя людей с душою черною допустил. Что крутят они и вертят тобою, как хочут.

– Это они про Басмановых? – Царь хмурится. – Так Алексей – воевода знатный и служит мне давно. А Федор умен, вот я этим и пользуюсь. Хороший совет еще никому не вредил.

– Еще говорят, что Федька до тебя ночами пробирается да в бабской одежде пред тобою красуется, – говорит шут, а сам с лавки соскальзывает да в угол забивается.

– И про это говорят? – Царь брови супит да яблочко наливное в руке мнет.

– Ты бы осторожнее, батюшка, – Васька из угла ему говорит. – Слишком сблизился ты с Федором Басмановым. Вот людям разное и видится.

Царь рукою махнул. Мелодия смолкла, и музыканты, низко кланяясь и пятясь, из опочивальни вышли.

– Ты бы, государь, оградил себя от разговоров ентих, – шут, осмелев, на лавку садится. – А то ведь на Федьку взгляды всяко-разные кидаешь, от себя его не отпускаешь. А уверен ты, что предан он тебе?

– Хм… – Царь бороду чешет.

– А проверить бы его не мешало бы, прежде чем чинами да подарками одаривать, – шут говорит и с поклоном вслед музыкантам выходит.

========== Глава 14 ==========

Лестница крутая вниз тянется, а вокруг темень кромешная. Лишь вдалеке, на дне колодца, свет факельный брезжит, словно Геенна огненная разверзлась. Стены ледяные руки обжигают. Воздух болью и страхом пропитан. Вот они, казематы царские да правосудие государево.

Царь по ступеням осторожно идет. Каждый камень отбитый на них знает. Каждую выщербинку в стене помнит. На последней ступени останавливается и глаза щурит от света яркого.

Нет окон в подземелье, нет выхода. Только лестница, вверх, на свободу, ведущая. Многие сюда спускались да поднималися сами не каждые.

Федька плечами поводит да в кафтан кутается. Страшно ему да боязно. Не сказал ему государь, пошто с собой взял, вот и мерещится ему разное. И от мыслей этих по спине Федькиной мурашки бегают.

– Приведите предателей, – Царь палачам приказывает, а сам на лавку простую у стены садится да Федьку рукою манит. – Говорил ты, Федя, что верен мне, как собака. Что сделаешь все, как велю. Вот и час настал исполнить мое поручение.

– Прикажи, государь! Все сделаю, – Федька на пол каменный коленями падает.

– Надоть мне предателей допросить. Сможешь ли заради меня палачом их стать? – Царь бровь поднимает да на Федьку строго глядит.

– Зубами их рвать стану, – Федька на ноги поднимается. – Но признания от них добуду.

Недалече дверь засовами лязгнула, и шаги по переходу казематному послышались. Ох и тяжко идти узникам. Цепи тяжелые ноги крепко держат. От оков руки в кровь изодраны. Раны прежние на коже трещат да кровью сочатся.

Двое их. Старик, пытками измученный. Голова седая вся в струпьях черных. Борода клоками повырвана. Вместо пальцев на руках обрубки кровавые. Вместе с ним мальчонка перепуганный. На лице бледном лишь глаза огромные, страхом переполненные. Рот порванный открыт в рыданиях. Руки тонкие, в мольбе сжатые.

– Ну-у-у… – Царь грозно тянет, на пленников глядя. – Не одумался еще, воевода? Признаешь ли ты вину свою?

– Государь, смилуйся! – хрипло пленник говорит. – Отпусти сына мого. Он-то в чем провинился?

– Я не про сына твоего сейчас спрашивал, – Царь хмурится. – Про предательство твое. Про сговор с ливонцами и с Андрюшкой Курбским, нынче врагом моим злейшим.

– Государь, – вдруг голос раздается. Задрожал он в сводах высоких, словно птица раненная, под высоким потолком заметался. – Все, как есть, скажу. Ничего не утаю, – малец на коленях к Царю ползет, руками камни цепляя. – И про ливонцев, и про сговор с князем Курбским. Все было, государь. Все видел! Слышал, как тятя мой, Александр Горбатый-Шуйский, на пиру разговор имел с ворогом твоим. И как мне велел все добро собирать да к ливонцам идтить.

«Воевода… Александр… Горбатый… – Федька ухо чешет. – Ну, государь, и устроил ты мне испытание. Воевода – герой каких еще поискать. И сражались мы с ним. И басурман били. А ты, значится, решил меня этим проверить? Нет, государюшко! Не возьмешь меня на жалость. Коли надобно, чтобы я честь свою растоптал, растопчу, не думая!»

– Ну-ка, Федя, – Царь Басманову кивает. – Помоги воеводе теперича все это припомнить.

Федька на середину каморы пыточной вышел, отпихнул сапогом парня, на полу в рыданиях зашедшегося, да к воеводе подошел.

– Ну здравствуй, Александр Борисович. Давненько я с тобой не виделся. Кажись, с Казани самой. Как же мог ты, воевода, государя нашего предать? Как мог забыть его доброту да заботу?

– Федя… Феденька… – головой воевода качает. – Не было никакого предательства! Всю свою жизнь я верой и правдой служил Царю и Руси-матушке. Живота своего не жалея, на басурман ходил. Голыми руками ворогов душил. Ливонцев поганых мечом рубил. Ты же сам меня знаешь. Не раз я спину твою да отца твоего прикрывал.

– Все меняется, воевода, – Федька криво ухмыляется. – И люди верные на злато-серебро падкими оказываются. И продаются с потрохами недругам нашим.

– А иные, как я погляжу, за власть да деньги честь свою продают, – зло воевода говорит да на сапоги Федькины плюет.

Глаза Федькины злобой сверкнули. Зубы сжатые захрустели. Размахнулся он да со всей силушки вдарил по лицу обидчика. Подошел он шагом быстрым к мальцу, на полу лежащему, поднял его голову за волосы, из-за кушака нож вынул да приставил лезвие острое к шее тонкой.

– Не признаешься, я сына твоего жизни лишу! – зло кричит он воеводе.

– Не тронь сына мого, гадина ты подколодная! – хрипит воевода, глазами страшно вращая. – Нет его вины в том, что ты пред Царем выслуживаешься! Государь! Вели отпустить мальца! Не виновный же он ни в чем. Только моя беда в том, что не был я убит на полях бранных. Но предательства за мной нет и не было!

Федька на Царя глянул и сверкнул в свете факельном нож острый. И брызнула кровушка на пол каменный да на сапоги, золотом шитые. Завыл воевода. Забился. Задребезжали на руках его оковы ржавые.

– Будь ты проклят, Басманов! Ты сам предатель и изменник! Ты душу свою продал и чести своей изменил! Но недолго тебе пиры пировать да жизни радоваться! Сам споткнешься, аль толкнет кто – да на моем месте окажешься! – воевода кричит, обрубками в воздухе потрясывая.

Подошел к нему Федька, рот ему руками раскрыл, за язык схватился да резанул по нему ножом отточенным, кровью сына окропленным. Замычал воевода, от боли на полу корежась да кровь алую из рта выплевывая.

Вытер Федька брызги кровавые с лица своего, подошел к Царю да кинул под ноги его язык отрезанный.

– Не серчай, государь, что без твоего веления сие деяние учинил, – Царю говорит. – Ежели казнить его прилюдно станешь, так он может еще чего наболтать. А знать сие людишкам простым не надобно.


Царь по опочивальне ходит. Песни напевает да ногами пританцовывает. Шут на него удивленно смотрит, глазам своим не верит.

– Выдержал Басманов мое испытание. Верен он мне, как пес, – Царь шуту говорит. – А чтобы толков разных не ходило, я его своим кравчим сделаю! А теперича пшел вон отсель, Васька! Не до тебя мне.

Как только шут за порог, Царь с себя кафтан парчовый скидывает да на полати ложится, Федора поджидает.

Через минуты длинные скрипнула дверь в хоромы царские, и на пороге Басманов появился. Лицо нежное в темноте светится. Зубы белые в улыбке посверкивают. Тело тонкое все в шубу до пяток закутано.

– Ждал ли меня, государь? – Федька спрашивает да в опочивальню заходит.

– Ждал, Феденька! Ждал, сокол мой ясный! – Царь ему отвечает да с полатей поднимается.

Федька шубу с плеч скидывает и остается в чем мать родила. Ложится он на шубу соболью, ноги длинные призывно раздвигает и шепчет он Царю слова нежные.

– Ну, иди же ко мне, государюшко мой! Весь огнем горю, хочется страстью твоею наполниться! Только и живу я одной любовью к тебе. Только это мне силы дает.

Царь с себя рубаху скидывает. Ложится рядом с Федькой на меха мягкие. Ласкает он рукою тело дивное. Ловит слухом стоны нежные. Любуется профилем тонким.

А Федька не притворяется. За время недолгое научился он получать удовольствие от нежностей царских. Принимает он в себя естество Царя, желанием налитое. Выгибается тело его крепкое от чувств приятных. Стоны жаркие с губ его срываются, и изливается он на меха дорогие соболиные.

========== Глава 15 ==========

Вот и новая весна настала. Птицы, радуясь, на ветках деревьев песни свои звонкие запели. Зелень нежная холмы и поля вокруг слободы Александровской ковром застелила. Солнце лучами теплыми, словно матушка любящая, землю обняло.

Только нерадостно людям от красот весенних. Вздрагивают они по ночам от топота копыт конских да от окриков громких:

– Гойда! Гойда!!!

Скачут всадники черные по городам да весям русским. И не укрыться от них, как от смерти, не спрятаться. Горят усадьбы боярские да княжеские. Летят головы, будто кочаны капустные. Не щадят всадники черные ни стариков ни детей. Топят в реках. Огнем жгут. Ножами острыми режут. Да посохами своими насмерть забивают. Только не знают те несчастные, что легко отделались. Страшнее тем достанется, на кого Царю навет принесли. Ждут тех мучения страшные в казематах слободы Александровской.

А в опричном монастыре Царь восседает. Называет себя Игуменом. Сам звонит к заутрене, на клиросе поет, рьяно молится, а во время общей трапезы вслух для назидания жития святых читает. Только после молитв усердных приказания дает об убийствах и пытках. А в ночи к себе Басманова зазывает. Одевает его в одежды женские да любовью его содомской наслаждается.

Федька себя царьком чувствует. По дворцу гоголем ходит. Весь в шелка да меха дорогие одеванный. На перстах кольца каменьями драгоценными сверкают. Царь только из его рук ест да пьет и только его и слушает.


– Государюшко… Мне б совету твого надобно, – Федька губы алые дует да на Царя обиженно смотрит.

– Кто обидеть посмел тебя, краса моя ненаглядная? – Царь рукою по волосам черным проводит да целует Федьку в губы сладкие.

– Князь Дмитрий Оболенский-Овчинин, сын того воеводы, что пленником в Литве умер, давеча отзывался обо мне нелестно. Говорил, дескать, что любовь я твою заслужил не в бою ратном, а гнусными утехами содомскими, – Федька брови супит да от Царя отстраняется.

– А ты, Феденька, не сердися на князя, – Царь хитро ему улыбается. – Поднеси ему вина со стола царского. Он, глядишь, и слова обидные забудет… На веки вечные…


В трапезной столы от яств ломятся. Царь во главе сидит и усердно молитву читает. По праву руку его Басманов, по леву – верный Вяземский. Закончив читать, Царь Федьке головою кивает. Тот ножку от лебедя запеченного отрывает и ему подает. Из братины вина в чашу золотую льет и своему государю подносит. Оглядев народец за столом, быстро князя Дмитрия глазами находит. Берет в руки чарку серебряную и ее вином до краев наполняет. Открывает он перстень с секретом, что на руке носит, да порошок в ту чарку из него сыпет.

Проходит Федька по всей трапезной, бедрами по-бабски повиливая, да возле стола княжеского останавливается.

– Негоже нам с тобой, Дмитрий Федорович, как собакам лаяться, – Оболенскому говорит да чарку пред ним ставит. – Одному делу служим, одному государю. Забудем обиды никчемные. Выпей за дело наше правое.

Ничего не сказал ему князь в ответ. Посмотрел он на Царя да поймал его взгляд холодный. Чарку в руки взял да взглянул с тоскою в окно открытое. А там… Птичьи трели над просторами родными разливаются. Солнце тепло всем дарит. Дети во дворах пищат. Бабы на лавках смеются. Жизнь настоящая. Честная. Без греха и зависти.

– За твое здоровье, государь! – князь чарку поднимает, с лавки привстав. – За любовь да за ласку благодарю.

И со словами этими выпил он вино молодое из чарки серебряной, мысленно Федьку Басманова проклиная.


Вот и полуночную колокола отбили. Царь, в куколь облаченный, на полу собора молится яростно. Вокруг него ковром черным верные его опричники, словно монахи, в скуфьях да в рясах. Просит государь за дела свои прощения у господа. Отмолить ему надобно деяния свои тяжкие.

«Господи! Прости меня за грехи мои. Все, что делаю, все во имя тебя, господи! Все те, кого на смерть обрек, поперек дороги моей встали. Воры они и супостаты. Чую, заговоры вокруг меня плетутся. Слышу, морды змеиные шипят да смерти мне желают. Вот и рублю я те головы предательские. Ибо я есть десница твоя. Наместник твой на земле. И все, что я делаю, взором твоим ясным освещено».

Взгляд Царя на Федьке Басмановом останавливается. Тот скромно в стороне на коленях стоит да поклоны образам бьет.

«Прости меня, господи, за мысли греховные, что к мужчине обращены. Ибо он свет, тобою мне данный. Только с ним мне радостно. Послан он мне тобою, чтобы душа моя покойна была. Так не гневайся за то, что милее всех он мне стал. Что дышать мне без него тяжко да боязно. За грех содомский прости, господи! Ибо не владею я при нем ни душою своею, ни телом!»


Опочивальня царская огнями свечей светится. Только в углах дальних темнота прячется. Царь к полатям подходит, на углы темные озираясь боязливо, да на Федьку любуется. Тот лежит на перинах мягких да кулоном рубиновым играется.

– Ну что, Феденька, довольна твоя душенька? – Царь рукою по груди белой его водит. – Говорят, Оболенский после трапезы почувствовал себя худо да в имение свое отбыл.

– Поделом ему, государюшко, – Федька очи черные на Царя поднимает да языком горячим рубин на цепи золотой облизывает. – Не будет больше про моего Царя брехать языком своим грязным. Только мне сейчас не до него, свет мой ясный. В груди огонь горит такой сильный, что сердечко уже как уголек стало. А внизу живота все свело, словно камней тяжелых мне туда насовали.

– Уж не отравил ли кто тебя, сокол мой ясный? – Царь с опаскою на Федьку поглядывает.

– Ой, ты, государюшко! – Федька хохочет-заливается. – То любовь моя к тебе в душе горит. То страсть моя к тебе в животе тянет.

Федька рубаху расшитую с себя скидывает и выгибает тело стройное. И тянется он к руке царской. И срываются стоны манящие с губ сладких да алых.


Дела опричные покоя Царю не дают. Только заутреню отслужили, как он всех своих верных дружинников собрал в палатах трапезных. И сели они совет держать.

– Тут к тебе, государь, грамота пришла. От некого Степана Ярова. Пишет он, что Андрей Рязанцев и князья Иван Шевырев с Петром Горенским в сговоре были, – поднялся воевода Василий Телятевский.

– Пошли к ним сотню моих опричников. Пусть все вокруг выжгут да прах по ветру распустят. Рязанцева и Шевырева пущай сюда волокут. Я с ними сам по душам потолкую, – Царь рукой машет.

– Дозволь, государь, пользу в делах опричных приносить, не все же мне пономарем служить, – с дальнего конца палаты фигура низкая поднялась.

– Кто там на дело просится? – Царь щурится. – Выйди-ка. Покажись, мил человек.

– Это ж я, государь! Малюта Скуратов. Чай, не признал меня? – Григорий Лукьянович к Царю выходит да в пол кланяется.

– А ведь точно… Малюта, – Федька позади Царя скалится. – Росту в нем меньше, чем в шуте твоем.

– Для кого Малюта, а для кого и Григорий Лукьянович, – Скуратов хмурится да кулаки огромные злостно сжимает.

– Будет тебе, Малюта, ерепениться! – Царь рукою ему машет. – Помню я геройство твое ратное и ценю тебя, за что жалую тебе место головы в сотне опричной.

– Благодарствую, Царь-батюшка, – Малюта Царю снова поклоняется. – Молю тя, дозволь делом да службою верною тебе преданность показать.

– А давай, – Царь кивает ему ласково. – Приведи мне Шевырева с Рязанцевым да допрос учини им.

– Государь, – Федька недовольно супится. – Отчего ты его так жалуешь? Ведь и я могу тебе в ентом пособить да свою верность показать.

– Пусть Малюта с теми крамольниками разберется, – Царь Федьке говорит и добавляет сухо: – И сие больше не обсуждается!

========== Глава 16 ==========

Федька по светелке мечется. Словно крылья коршуна, рукава кафтана его развиваются. Очи черные гневом сверкают. Губы алые в тонкую полоску сомкнуты. Алексей Басманов на лавке сидит да на сына удивленно поглядывает.

– Да что ты, Федя, кипишь, будто вода в чане. Мы, Басмановы, крепко при дворе сидим. Нам главные награды достаются. Царь наше мнение слушает, – говорит воевода, кота черного поглаживая.

– Не поймешь ты одно, тятя, – Федька посередь комнаты становился да на отца смотрит как на дитя непутевое. – Стоит хоть раз оступиться, и все рухнет в одночасье. И токмо то, что я подле государя нахожусь, спасает нас.

– То, что ноги перед ним дерешь, – Алексей Басманов отвечает да кота с колен скидывает, – не спасет нас от дыбы али костра.

– Что-то ты, тятенька, презирать меня стал, – Федька супится. – А не сам ли меня в опочивальню царскую подталкивал? Так вот теперича там удержатся мне надобно.

– А чего случилося? – воевода с ехидцей сына спрашивает. – Али Царь охладел к тебе? Не зовет тебя да не ласкает страстно?

– Малюта этот всему виной, – Федька яблоко в руки взял с блюда деревянного. – И откудова он взялся на мою голову? Царь ужо третий день из застенков не вылазит. А коли и приходит ко мне почивать, то ложится и засыпает сразу. А поутру, только молебен отслужит, снова в казематы спускается. Словно там медом ему намазано.

– Так ты бы и сам туда сходил да поглядел, чем так Малюта Скуратов Царя прельстил, – воевода сыну подмигивает. – Глядишь, чему научишься.


Палаты царские народом полны. Вече дума опричная собрала. Только Царя все и ждут. Парятся в одеждах черных да шапки в руках мнут. Но Царь не торопится. Вот уж час прошел, а он так на сходе и не появился.

– Я пойду Царя кликну, – Федька Вяземскому шепчет. – А ты пока грамотки доносные с думцами почитай.


Лестница крутая темнотой объята. Стены каменные слизью сочатся. Идет Федька в каземат царский, а у самого ноженьки трясутся. Неспокойно душе его темной. Предчувствия страшные душу гложут.

Как на последнюю ступеньку его сапог сафьяновый ступил, так и замер Федька от ужаса. Глаза его свет факелов ослепил яркий. В нос запах плоти горелой забился. Закружилась голова Федькина от смрада да вони. Схватился он рукой за стенку скользкую и глаза прикрыл, дабы не упасть от ужаса.

Посередь узкой темной каморы, света белого лишенной, узник на цепях висит. Из тела голого кровь сочится. И так много той крови, что понять не можно, где рана на теле том. На руках у пленника нет ногтей. Вместо рта месиво кровавое. Из глаза раскаленный гвоздь торчит. На груди изрезанной кости белеют. Ноги черные от огня палящего. Плечи все смолою раскаленной залитые.

Тело узника бьется в последнем танце предсмертном, а подле него Царь стоит. И лицо у него неузнаваемо. Словно не Царь это вовсе, а сам Сатана, на землю спустившийся. Глаза красные из орбит вылезают. Рот в улыбке кривится да зубами скалит. Волосы длинные торчком торчат, борода топорщится. А в руках у Царя нож острый блестит.

– Ну что, государь, – Малюта его спрашивает. – Все сказал тебе изменник? Закончи муки его на этом свете. Чай, вину он на себя взял уже.

И сверкнул в руках царских нож хищный. И хлынула кровь темная из горла пленника. Тело его еще несколько раз дернулось да обвисло на цепях, как мешок с тряпьем.

Федька тяжело слюну сглотнул, тошноту подавляя. Волосы черные рукой пригладил. Кулаки сжал да улыбку добрую на лицо нацепил.

– Государь-батюшка! Там тебя думцы ужо заждалися. Изволишь ли подняться да совет держать? – Федька молвит.

– Позабыл я о совете думском, – Царь отвечает, нож окровавленный Малюте отдавая. – Спасибо тебе, Малюта! Хорошо ты свое дело знаешь. У тебя любой всю правду-матку скажет. Мастер ты на все руки.

И пошел Царь вверх по лестнице, напевая под нос да насвистывая. Сам же Басманов на Малюту взглянул недобро да вслед за Царем поплелся.


Вот и ночка мглистая на слободу спустилась. Все вокруг черным полотном заволокла. Так темно кругом, что хоть глаз коли. Даже на небушке звезды все померкли, а Месяц ясный за тучами грозовыми спрятался. Гром грянул вдалеке, и молния яркая небо надвое расколола.

Идет Федька коридорами темными и от грома небесного вздрагивает. Чудится ему в сем провидение. Перед глазами его дыба страшная да факелы на стенах, огнем играющие.

– Чур меня, – мелко он крестится. – Рано мне еще о смерти думать. Мое место при Царе нагретое. Не отдам я его Малюте чертовому.


Царь на перинах мягких отдыхает. Книжицу в руках держит да на образа в углу красном поглядывает. Только теперь святые мученики смотрят на него с улыбкою. Лица их смиренные благодатью божьей светятся.

– Ждешь ли меня, государюшко? – Федька в опочиваленку заходит. К царским полатям приближается да рясу монашескую скидывает. А под ней платье женское, жемчугами расшитое. Волосы черные по плечам белым мечутся. Губы алые улыбкой нежной манят.

– Иди ко мне, краса моя ненаглядная, – Царь Федьке улыбается да руки в стороны распахивает.

Федька покорно подле Царя ложится да в щеку целует.

– Фу, – нос тонкий Федька морщит да от Царя отстраняется. – Пахнешь, будто ты из чистилища прямиком вышел.

– То не адом пахнет, а делом богоугодным, – Царь улыбается. – Мне будто откровение снизошло, что дело мое правое. А супостаты да предатели теперича будут все как есть мне выкладывать.

– Никак Малюта твой тебе голову замудрил, – Федька губы дует. – Токмо с ним и общаешься. Про меня и вовсе позабыл.

– Малюта толк в своем деле знает, – Царь Федьку по волосам черным гладит. – Знаешь ли, как глаз шипит, когда в него шило раскаленное входит? Будто шкварки на сковороде. А ежели на кожу смолу раскаленную лить, то она вместе с ней на пол стекает.

Говорит сие Царь, а сам голову Федькину вниз тянет да рубаху на себе задирает. Федька в рот свой плоть царскую принял да почувствовал, как дрожит она в возбуждении. Только дрожь не от страсти к телу молодому да ладному, а от деяний темных, что Малюта в казематах творит.

Прихватил вдруг Царь вихры Федькины, платье красное на нем разорвал и ворвался в тело белое, так что Федька и охнуть не успел.

Царь над Федькой бьется, а у того от боли круги черные пред глазами прыгают. Федька кричит как не у памяти. Трепыхается под тяжестью тела царского. А Царь не унимается и шепчет ему горячо на ушко:

 – Давай, Феденька! Спой для меня песню громкую. Чтобы почувствовал я тебя не токмо телом, но и душою.


Лишь под утро Царь Федьку отпустил. Измучил он его своею любовью странною. Все тело синяками да ссадинами покрыто после утех тех царских. Федька на себя рясу черную нацепил да из опочивальни вышел.

За окном природа бесится. Молнии небеса на части рвут. И на душе Федькиной гроза бушует. Обида всполохами сверкает. Ненависть, будто гром, в голове грохочет.

«Ничего, Малюта Батькович! Я так просто тебе не сдамся! Повоюю я еще за любовь Царскую! Не будь я Федькою Басмановым!»

========== Глава 17 ==========

Дорожка лесная все дальше и дальше вьется. Вокруг птицы песни веселые щебечут. Зайцы из-под ног коня вороного разбегаются. Солнце сквозь листву молодую палит нещадно. Едет Федька в глушь дремучую, и сердце его от страха сжимается. Не божье дело задумал он, греховное.

«Ой и зря ты мне, тятя, енто присоветовал! Не к добру дело сие. Грех большой на душу свою беру. Только нет у меня, видать, другого выхода. Токмо ведовство мне и осталося!»

Вот и чаща гуще становится. Елки кособокие тропу преградили. Птицы петь перестали. Солнышко ясное в облаках скрылось. Спешился с коня Федька да сквозь бурелом на своих двоих пошел. Лапы еловые ему по лицу хлещут. Корни длинные из-под земли вылезают да за ноги его цепляют. Чудится Федьке, что сама природа-матушка не хочет пускать его к ведьме лесной.

Деревья вдруг расступились, и оказался Федька на прогалинке лесной. На полянке той хатка простенькая. Из стволов деревьев собранная, а поверху ветками да мхом покрытая. Подошел к двери Федька да только хотел кулаком в нее стукнуть, как услышал он голос глухой да хриплый.

– Заходи, милок! Чего у порога мнешься?

Федька в маленькую горенку вошел. Посередь нее стол да две лавчонки хиленькие. В углу печка кривая да полати бревенчатые.

– Здравствуй, бабка, – Федька шапку снял да на иконы в углу красном перекреститься собрался. Только нет там ни икон, ни свечек. Лишь паук сети свои вяжет да мух ловит.

– Присаживайся, касатик, да сказывай, с чем пожаловал? – бабка усмехается, Федьке зубы гнилые показывая.

– Говорят, ты зелья разные варить здорова;, – Федька от улыбки той ежится, но на лавку садится.

– А тебе, никак, приворот нужон любовный? – бабка с лавки поднимается, оправляет обноски истлевшие на теле корявом да к печке подходит.

– А и правду про тебя говорят, – Федька вздыхает с облегчением. – Все-то ты знаешь про людей, все ведаешь!

– И про тебя всю правду расскажу, красавец писаный, – ведунья на полке кривой роется, достает мешочек кожаный, щепотку порошка из него вынимает да в огонь бросает. Вспыхнул в печи огонь черный, как ночь безлунная. Вздрогнула бабка да на Федьку обернулась. – Зачем пришел ко мне, колдун черный? За каким лядом я тебе понадобилась, коли ты и сам все можешь?

– Ты чего-то, бабуля, заговариваешься, – Федька хмурится да с лавки вскакивает. – Али грибов поганых объелася? Али угорела от печи?

– Неужто не знаешь ты силы своей? – колдунья спрашивает. – Ну тогда слушай меня внимательно. Не помогут тебе мои снадобья, ибо сам ты сумел приворожить силою своей. И приворот тот посильнее чар моих будет.

– Об чем говоришь ты, ведьма, никак в ум не возьму? – Федька плечами пожимает. – Да и не умею я ворожить да колдовать.

– Все ты умеешь, касатик. Все разумеешь, – бабка к столу садится да на Федьку глазами белыми, слепыми смотрит. – Силушка у тебя от бабки твоей – ведуньи. А приворот был сделан пляской сатанинской.

– А что мне с ворогом моим да завистником делать? – Федька к бабке придвигается да из сумы мешочек со звонкою монетою вынимает.

– Не знаешь ты еще мощи своей, красавец, – бабка деньги в одежду рваную припрятывает да дальше сказывает, бельмами прямо в душу Федькину глядя. – Ты свого соперника его же силою и победи. Знаешь ведь, что он умеет ладно? А ты лучшим в ентом стань!

– Хм… спасибо, бабушка, – Федька затылок чешет. – А и правда, чем я хужее его? А скажи-ка ты мне, ведьма, что мне ждать дальше? Как судьба моя сложится?

Бабка снова к печи подошла. Другой мешочек достала да горсть белого порошка в огонь кинула. Вспыхнул огонь светом красным. Языки кровавые аж до бабкиных лохмотьев из печи кинулись.

– Кровь кругом… Смрад гнилой… Крики страшные… Люди… Нет, не люди то… покойники… Кто с веревкою на шее, кто огнем объят, кто без головы вовсе… Не могу я боле это видеть! Страшно, будто в аду! Уходи отсель, колдун черный! И путь-дорогу сюда забудь! – бабка кричит да палкой на Федьку замахивается.

Глянул Федька на лицо ведьмы, пламенем озаренное, и в глазах ее белых всю свою жизнь увидел. Подхватил он шапку да кинулся из избы прямо в чащу лесную.


Вот и купола слободы Александровской вдали показались. Страх утих. Сердце успокоилось. Едет Федька до дому, и думу думает.

«А ведь права ведьма старая! Не зря бабку мою пуще черта люди боялися! Значит, перешла ко мне ее силушка. И про пляску ту, старая, правду сказывала. Приворожил я Царя, присушил к себе. Только… в чем этот приворот, мне не ведомо. А с Малютой я еще повоюю. Нехай думает, что он лучше меня Царя повеселить сможет! Я еще покажу государю, на что Федька Басманов годен!»


Коридоры длинные народом кишат. Столовничие бегают, на столы в трапезной харчи мечут. Спальники перины с улицы заносят после солнца жаркого. Охранники на постах меняются.

Федька в трапезную вошел да за стол уселся. Глядь, а за ним следом Малюта Скуратов в дверях очутился. Обвел он глазами опухшими столы да на Басманова удивленно воззрился.

– Это откудова ты такой потрепанный возвернулся, – скривив губы усмешкою, у Федьки спрашивает.

– Да вот, место для охоты Царской приглядывал, – Федька в ответ улыбается.

– Думаешь, охотою Царя повеселить? – Малюта подле Федьки садится. – Только дело это глупое. Царь давно уже к охоте охладел.

– Ну, от моей охоты государь наш не откажется, – Федька лихо Скуратову подмигивает да огурчик соленый на зуб кладет.


А в ночи, как всегда, Федька к Царю в опочеваленку крадется. Будто вор, от чужих глаз прячется. Увидит в коридоре дозорного да тут же в уголок темный схоро;нится.

– Чтой-то долго ты сегодня, Феденька, – Царь в объятия крепкие полюбовничка свого заключил.

– Я подарок тебе готовил, государюшко, – Федька нежно губами щеки Царской касается.

– Так давай его сюды! – Царь руку свою в порты Федькины засовывает.

– Ой, не там ты подарок свой ищешь! – Федька смехом заливается да руку цареву вон выпроваживает.

– Федя… Феденька… Сокол ты мой ясный! Ты одежу-то с себя скидывай да ложися! Я на тебя полюбоваться хочу да телом твоим насладиться! – Царь шепчет ему на ушко страстно.

«Может, в этом и есть сила моя над государем? – Федька думает, покуда Царь на него взгромождается. – Может, ентим и удержу я его на веки вечные? Ах ты, ведьма чертова! Что ж ты сразу мне про енто не сказала?!»

========== Глава 18 ==========

Лето пьянит запахом трав пряным. Лучи солнечные с неба теплом одаряют. Лес шумит листьями. Птицы на ветках голосят, ликуют и радуются.

Царь на черном скакуне едет. Конь под ним гарцует, охоту чует. Впереди псари идут да за шлеи длинные собак держат. Те возбужденно гавкают да воздух нюхают.

– Долго ли еще? – Царь Федьку спрашивает. – Давненько я не охотился. На кабана идем, али на зайца?

– Лучше, государюшко, намного лучше, – Федька ему подмигивает да на Малюту Скуратова косится.

«Ох и умою я рыло твое свинячье, – Федька думает. – Не тягаться тебе со мною, Скуратов. Ни в смекалке, ни в постели тем более!»

На пригорок выйдя, остановились охотники. Перед ними поляна, травою высокой заросшая. На поляне той в окружении стрельцов молодых девки в кучку сгрудились. Все растрепанные да перепуганные. Бо;сые да в простые рубахи одетые.

– Полюбуйся, государь, – Федька Царю подмигивает. – Вон та, что чернявая да самая старшая, племянница князя Оболенского, что ты год назад казнил. Мои солдатики ее в деревне в сараюшке нашли. Она там хоронилася. Вот та, что с косою отрезанной, дочка Рязанцева. Шебутная девка. Кусалась да рвалася так, будто бесы в нее вселились. Пришлось косу ей топором рубить, чтобы утихла маленько. Вот та, что малая самая, внучка Шевырева. Ну а остальные – сродсвенницы опальных бояр. Внучатые племянницы да сестры троюродные.

– Погоди-ка, Феденька, – Царь с восторгом на девок перепуганных глядит. – Уж не они ли сегодня наша охота?

– Угадал, государь! – Федька улыбается, подбоченясь удало. – Вот решил тебя порадовать да из хором вытащить. А то как бы ты не захворал в казематах сырых, – говорит да на Скуратова недобро смотрит.

– Ай да Басманов! – Царь Федьку по плечу хлопает. – Ай да молодец! Так давай же, командуй своими солдатами. Да потешь Царя своего.


Из-под копыт лошадиных ошметки земли вырываются. Ветер в ушах от скачки бешенной свистит. Ветки деревьев по щекам хлещут. Но не чувствует этого Царь. Несет его конь черный вслед за рубахой белой, что в кустах мельтешит. Собаки впереди лают, девка загнанная от страха, как подкошенная, на колени падает. Глазами заплаканными на собак бегущих да на всадников смотрит. Рубаха белая, изодранная, раны на теле молодом открывает. Кровь с тех ран течет да на землю капает.

Собаки с девкою поравнялись, на секунду обернулись на всадников.

– Хо! Хо! Куси! – громко Царь кричит.

И кинулись псы драть тело девичье. Лоскутья кровавые во все стороны полетели. Крики жертвы потонули в собачьем рычании.

– Эта последняя будет? – Царь Федьку вопрошает, обходя тело разодранное.

– Внучка Шевыревская осталась, – Федька смотрит на месиво кровавое и взгляд брезгливо воротит. – Она мала;я самая да шибко шустрая. От собак на дереве сховалась, а от всадников в овраге пряталась.

– Потеряли ее? – Царь нахмурился.

– Нет, государюшко! От молодцев моих непросто уйти, – Федька ему отвечает. – Пока ты девку безкосую нагайкой охаживал, мои солтатушки мал;ю нашли да к болоту погнали.

Царь на коня вскочил да бока ему пришпорил. Тот под ним на дыбы взвился да с места в галоп ринулся.


Мертвое место болотистое. Тут и птицы молчат, и листва словно замерла. Лишь лягушки квакают да выпь кричит, будто оплакивает кого. По краю болота всадники стоят. Рядом с ними псы замерли, как каменные. Не решаются они в болото лезть. Знают, смерть там ждет любого.

А девчушка лет тринадцати смело по болоту идет да палкой длинною, куда ступить, проверяет.

– Уйдет же, – Царь вздыхает. – Ты б солдат за ней пустил. Пусть порубят ее саблями да бердышами.

– Погоди, государь! Не время еще, – Федька рукой его останавливает. – Те болота никому не ведомы. Ни один человек по ним не хаживал. Ежели она далеко уйдет, так мои ребята из пищали ее достанут.

Тут оступилась девонька. Палка из рук вырвалась, ноги босые в самую жижу с кочки соскользнули. И чем больше девчушка трепыхалась, тем глубже ее болото засасывало. Вот уже над жижей зловонной одна головка белая осталась. Повернулась к ним девица, глаза, как небо голубое, на мучителей своих подняла и закричала, о пощаде моля.

– Пристрелить ли, государь? – Федька за пищаль хватается. – Я ей в глаз легко попаду отсель.

– Погоди, Федя, – Царь руку его от оружия убирает. – Нет ничего интереснее, чем смотреть в глаза умирающему. Видеть, как жизни искры яркие гаснут. Как губы чернеют. Как рот в последнем вдохе открывается.

Федька в глаза Царю взглянул и увидел там огонь дьявольский. Языки пламени горячего обожгли душу его страхом смертным. Плечами Федька от ужаса передернул да от Царя подале отъехал.


Всадники черные по полю скачут. Лошади громко фыркают. Собаки брешут возбужденно. Морды их кровью измазаны. Из пастей красных языки вываливаются.

– Погоди-ка, Феденька, – Царь коня Федькиного за удила придерживает. – Давай отстанем от всех. Хочу тебя за службу верную наградить по-царски, – и подмигивает ему игриво.

Привязали они коней к дереву в рощице небольшой. Сами в чащу пошли. Царь Федьку по спине ласково оглаживает. Слова нежные на ушко шепчет.

– Уж я тебя, сокол мой ясный, награжу. Вижу преданность твою да усердие. Так ты еще немножко Царю послужи. Утоли страсть мою неуемную.

Федька шапку черную козьим мехом подбитую снял да подрясник за ней. Кинул на землю пояс широкий да березку белую руками обнял. Замер в ожидании ласк царских.

Но не торопится государь награду отдавать. Обходит он Федьку со всех сторон, руки его крепко поясом скручивает, в рот ему рукавицу охотничью сует.

– Ну что, Феденька? Готов ли ты Царю послужить?

Федька мычит испуганно. На его спине рубаха трещит да рвется. Погладил Царь его спину белую. Взвизгнула в воздухе нагайка тонкая и обожгла она кожу огнем болезненным.

Охнул Федька. Всем телом вздрогнул, но удар вытерпел. Вот второй удар. Вот и третий. Федька от боли дрожит. Мычит, слезами умывается. А у Царя глаза огнем горят. Руки сильные нагайку сжимают. Губы в улыбке сладострастной кривятся. Вот и награда твоя, Федя! Вот и царское благословение!

========== Глава 19 ==========

Федька на лавке лежит, шипит да охает. А отец ему спину снадобьями лечебными мажет да уму разуму учит:

– Тебе, Федя, терпеть надобно. Ежели хочешь свою власть над Царем иметь, зубы сожми да терпи ласки государевы. Малюта, конечно, в пытках дока, но не тягаться ему с тобой в любовных утехах. Царь на его морду щербатую да на тело уродливое не позарится.

– Нет, тятя, не понимаешь ты, что Царю милее ласк моих могут Скуратовские казематы стать. Не видал ты, как его глаза горели, когда он девке загнанной горло ножом резал. Словно он агонию любовную переживал, – Федька вздыхает да рубаху на спине поправляет. – Придется мне не только побои от него терпеть, но еще и с Малютой соперничать.


Вот и осень свои косы рыжие распустила. Начала ночью к себе зиму подпускать да лужицы льдом затягивать. А днем с летом усталым заигрывать да поливать леса и долины лучами теплыми солнечными.

Вот и Покров Пресвятой Богородицы наступил. Молебен праздничный Царь отслужил, самолично в колокола вдарив, и со служками на клиросе пел во время литургии. Опосля молебна со своими слугами преданными пир закатил.

Столы велел на дворе расставить. Для развлечений Федькой бои медвежьи устроены. Для рукопашной со зверем лесным созвали лучших бойцов во главе с Гришкой Мажаевым.

Царь на пиршестве вино хлебает да в ладоши хлопает, ежели медведь кого лапой до крови зацепит. Федька по праву руку от него сидит и довольно ухмыляется да глазами врага своего злейшего, Малюту Скуратова, ищет.

А вот и он. Явился, не запылился. Прямо к Царскому столу идет да Федьке улыбается. Дескать, рано ты, Федя, свою победу празднуешь.

– Государь, с праздником тебя великим! – шапку с головы Малюта снимает да Царю поклон бьет.

– И тебе благодати желаю, – Царь ему отвечает.

– Смотрю я, ты бои медвежьи любишь? – Малюта хитро улыбается.

– Верно, – Царь кивает да Федьке чарку пустую протягивает. – Вот Басманов меня повеселить решил. Потешить душу мою.

– А я вона, тоже тебе веселье придумал, – Малюта руки потирает да слуге своему кивает. – Привел я тебе чудо чудное. Мишку своего личного. Коль прикажешь, так он с медведем твоим поборется.

Царь головой кивнул и с интересом на поляну воззрился. А там уже слуги Скуратовские диковинку выводят. Издали и не поймешь, кто это. Не то зверь чудной, не то человек в шубе медвежьей. Только голоса его не слышно. Одно мычание. И смрад от него такой стоит, что по всей площади он, как туман, сеется.

– Что за чудо-юдо такое? – Царь с интересом подарок разглядывает.

– А помнишь месяца два назад ты ко мне боярина Савина приводил? С сыном его, – Малюта Царю подмигивает.

– Так он помер тогда. Не сдюжил дознания нашего, – Царь удивленно бровь вскидывает.

– Верно, государь, – Малюта кивает. – А сынок евонный крепче оказался. Так вот я с него местами кожу-то содрал да в освежеванную шкуру медвежью и зашил. Не поверишь, государь, сросся он с кожей медвежьей. Только вот гной иной раз из швов текет да смердит он, как черт.

Федька в ужасе весь передернулся. Смотрит он на Царя и видит, как глаза у того огнем вспыхнули. Будто ребенок малый игрушке радуется.

А тем временем тело изуродованное, шкурой обшитое, в загон толкнули, где медведь его ждал.

Мишка на задние лапы привстал, носом воздух втянул. Посмотрел глазом черным на жертву свою да стал к заборчику пятиться. А пленник прям на медведя идет да руки к нему тянет. Воет и стонет он при каждом шаге. А медведь все дальше от него отступает.

– Что ж ты, мишка, пужаешься? – из толпы ему кричат.

– Это токмо человечишка слабый! – толпа медведя подбадривает.

– Ату его, мишка! Рви на части!

Вдруг пленник пред медведем на колени падает и кричать начинает, что есть мочи.

– Убей ты меня! Пожалей несчастного! Нету сил боле терпеть муку адскую! Я живьем гнию! Прекрати мои страдания!

Медведь к нему ближе подошел, лапы огромные на плечи положил и сдавил шею узника что есть мочи. В тишине полной захрустели кости сломанные. Тихо рыкнул медведь и отпустил тело мертвое из объятий своих смертельных.

– Никак игрушка твоя сломалася, – Федька от картины страшной взгляд отворачивает. – Неужто мишка мой сильнее оказался?

– Не сильнее он его… – Малюта вздыхает. – Слишком медведь твой жалостливый. Мог бы сначала наиграться, а потом уж и убить смертника.


Посередь заседания думского подошел к государю воевода Басманов да на ухо шепнул:

– Там с Ярославля гонец. Говорит, что с делом важным до тебя.

– Кто таков? – Царь хмурится.

– Да дьякон Перфирий из Спасской, – воевода отвечает.

– Пущай войдет! – Царь рукой машет.

В двери открытые солдаты дьякона седого втолкнули. Тот на колени упал да прямо до царского трону пополз.

– Челобитная к государю! – выкрикивает он, Царю кланяясь.

– Говори! – Царь вперед подается.

– Я к тебе с доносом, государь! На князя Ростовского. Он к пленным больно милостив. Слухи ходют, что хочет он бежать к королю польскому и воевода полоцкий обещал ему озаботиться о доставке его невредимым, – дьякон отвечает.

– Отправить за князем отряд опричный! Лишить предателя головы! – Царь с трона подпрыгивает да посохом об пол бьет.

– Разреши мне, государь с войском ехать, – Федька к нему поднимается. – Засиделся я без дела. Хочется размяться да службу тебе сослужить!

– А поезжай, Федя! – Царь с ним соглашается. – Исполни волю мою царскую. Будь десницею моей справедливой! Покарай предателя да изменника!

========== Глава 20 ==========

И снова ночь на землю спустилась. Закутала небо облаками, словно перинами белыми. Встряхнула их и засыпала землю снегом белым. Вот и третья ночь… без сна и без отдыха…

Царь в углу опочивальни сидит. Голова тряпицею покрыта. В руках свечка догорает, пальцы обжигая воском горячим. Только Царь боли не чует. Трясется он всем телом, будто болезнью охваченный. И хрипит он тихо молитвы странные.

– Господи… господи… господи… Пощади! Пусть они замолчат! Все замолчат навеки! Пусть сгинут с глаз моих, господи!

– Государь! Ты чего это в угол забился? – Васька в опочивальню царскую заходит да перед Царем на корточки присаживается.

– Кто тут есть? – Царь испуганно вздрагивает.

– Так это я – шут твой. Васька, – удивленно скоморох отвечает и тряпицу с головы царской снимает.

– А ты живой ли? – Царь глаза красные на шута поднимает да лицо его рукой трясущейся щупает.

– Живой покуда, батюшка, – Васька Царю подняться помогает да ведет его до полатей.

– Это хорошо, что живой, – Царь, как ребенок послушный, из рук шута чашу с водой принимает. – А то меня по ночам только мертвые навещают. Вона гляди… – Царь рукою на дверь показывает. – Опять пришел кто-то. Кто ты есть? Иди отсель! Не мучай меня!

– Государь, – Васька на дверь смотрит да от страху плечами передергивает. – Нету там никого.

– Как нету? Там Воронцов. Помнишь его? – Царь залпом воду пьет да чашу в дверь кидает. – Уходи, Степан! Прочь иди! И не смотри на меня с укором! Ты сам в своей смерти виновен. Не я!

– Государь… Воронцова уж как год нету, – шут его одеялом накрывает. – Ты спи лучше. Завтра совет думский, а ты третью ночь бредом маешься.

– Вели, чтобы в колокола не били! – Царь подскакивает. – Скажи им, что устал я от звона ентого! Пусть замолкнут окаянные!

– Скажу, батюшка, скажу… – шут Царя снова на перины укладывает да из опочивальни выходит.


– Как он? – воевода Басманов поутру у шута спрашивает.

– Плохо, – шут вздыхает. – Как бы совсем умом не тронулся. Снова ночь не спал. Кричал страшно, глазами ворочал да сына твого звал.

А тем временем Федька до Ярославля добрался. Утром ранним морозным вместе с опричниками в храм вошел. Окинул взглядом удалым толпу молящихся, заприметил в ней князя Ростовского да кивнул опричникам. Те молящихся по полу раскидали, подняли за руки князя да к Федьке подвели.

– Князь Ростовский, ты пленник велением великого князя! – говорит Басманов да посох из рук князя вырывает.

Сорвали опричники с князя одежды, нацепили на него рубаху простую да в сани кинули. Вместе с князем еще и сородичей его взяли да сподвижников. И потянулся обоз с пленниками до слободы Александровской.


– Чего это мы посередь реки остановилися? – у Федьки Аркашка Голова спрашивает.

– Да вот думаю коней напоить, – Федька ухмыляется. – Гони-ка княжьих прихвостней сюда да скажи, чтоб прорубь рубили.

– Ты чего задумал-то, Федор? – Аркашка удивляется.

– Так Царь приказал головы князя лишить. Так накой мы его целого везем? – Федька отвечает да, коня пришпорив, к саням с пленником подъезжает.

Ветер ледяной с тела рубаху руками железными рвет. Волосы черные в ледяном крошеве, будто в седине. Глаза, гневом горящие, на мучителей взирают.

– Чего медлишь? – ветер перекрикивая, князь Федьку спрашивает.

– А куда мне торопиться? – Федька с коня лениво слезает. – Сейчас коней напоим да дальше тронемся.

– Не для коней вода сия, – князь хмурится. – Чую я, смерть моя недалече. Только не спужаюсь я ее. А ты, пес государев, бойся!

– А чего мне бояться? – Федька ухмыляется.

– Я свою судьбу-то знаю. А вот ты свою покуда не ведаешь, – князь ему отвечает. – Сейчас тебя хозяин твой сладко кормит да по голове гладит. Но не ровен час оступишься. Или оскалишься не вовремя. Или просто надоешь. И что тогда с тобою станется? А я скажу. Не пощадит тебя твой хозяин. И не вспомнит он, как ты ему рьяно служил. Да руки, кровью залитые, лизал!

– Замолчи! – Федька кричит громко. Выхватывает он из ножен саблю острую да со всего размаху княжью голову рубит.

Поднял он ее со льда, враз кровью напитавшегося, да ногою тело пнул.

– Скиньте тело в прорубь. Пусть им рыбы покормятся. А голову… – Федька в глаза потухшие князевы глядит, – я государю свезу. Пущай порадуется.


Только Федька у ворот кремлевских спешился, как к нему отец подскакивает да за рукав кафтана черного тянет.

– Пойдем, Федя! Государю совсем не можется. Он ужо три дня из опочивальни не выходит, а коли кто к нему сунется, он в него подсвечник кидает.


Федька дверь знакомую отворяет да в покои царские заходит. В комнатенке смрадно и душно. Пахнет едой прокисшей да гарью. Иван в угол забился. Глазами страшно ворочает да под нос себе что-то нашептывает.

– Государюшко… Свет мой ясный! – Федька к Царю кидается. – Да чего же это с тобою случилося?

– Федя? – Царь глаза безумные на Басманова поднимает. – И ты помер? На что ты меня покинул, Феденька? Не жить мне без тебя, сокол мой ясный! Совсем меня колокола замучили. Гудят денно и ношно, окаянные. А еще мертвые ко мне ходить повадились. Заходют, на полати ко мне садятся. Глядят на меня глазницами пустыми и молчат.

– Живой я, батюшка! – Федька царя за плечи обнимает и тело его, дрожащее, к себе прижимает.

– Хорошо-то как… – Царь вздыхает облегченно. – И тихо… и нету никого боле.

– А я тебе вот подарочек припас, – Федька Царя на лавку усаживает и из сумы голову мертвую на стол кладет.

Царь на голову князя посмотрит да лоб нахмурит. После ухо к губам мертвым подставляет да прислушивается.

– Что ты шепчешь-то мне? – у головы спрашивает. – Не виноватый был, говоришь? Врешь! Ты крамольник! Дело ты мое предал. Только теперича не боюсь я шепота мертвого! Федя мой рядом. А ты, князь… Пропади ты пропадом! – и со словами этими хватает он голову за волосы да об стену с размаху кидает.

========== Глава 21 ==========

На заставе опричной день в самом разгаре. Лошади копытами бьют в стойлах, седоков своих поджидая. Стрельцы в рясах монашеских по двору шастают. Сотники им приказы отдают да в поход сбираются. Воевода Алексей Данилович у оконца сидит и на все это смотрит. По душе ему жизнь такая. В достатке да в роскоши. Сынок крепко при Царе сидит. Тот ему как себе верит. Из Федькиных рук ест и пьет. Вона и в Москву Федьку забрал. Лихо ему без красавца кравчего.

Ворота высокие отворяются, и на прытком коне Федор Басманов во двор въезжает. Сам весь в парче да дорогих мехах. На перстах – кольца драгоценные. На шее цепи золотом блещут. Гордо он смотрит на суматоху военную. И улыбка на его устах веселая да задорная.

– Федя! Сыночек мой! – воевода на крыльцо выбегает да к сыну бросается.

– Здраве будь, тятя! – Федор с коня чинно слезает да отца обнимает.

– Как добрались с Московии? Как дела справили? Государь-батюшка жив-здоров? – Басманов вокруг сына вьется, будто дорогого гостя привечает.

– Пойдем-ка в избу, – Федька ему говорит да за рукав тянет. – Не знаю я, тятя, что и думать, – говорит он отцу, дверь за собою крепко запирая. – Вроде Царь со мною счастлив. Не отпускает меня от себя ни на час. Советуется. Руки более на меня не подымает, но…

– Что, Феденька? – воевода рядом с ним на лавку садится да в глаза черные заглядывает. – Неужто не мил ты ему боле? Неужто Скуратов душою его завладел?

– Не в Малюте дело, тятя… Ой не в нем! – Федька головой качает. – Бесы в душе государевой поселилися.

– Это как же ты такое уразумел, Феденька? – вопрошает воевода, морщась.

– Поначалу все спокойно было. Мы в Москву ехали к митрополиту новому, Герману. Царь благословение с него получить хотел. И тут до него челобитную донесли. Якобы боярин Ушинский по пьяни говаривал, что недолго Царю на Руси свирепствовать. Царь тут же с дороги свернул и вместе с сотней к тому боярину поехал. Знаешь, тятя… – Федька в окно с тоскою взглянул. – Я сам-то тоже не раз жизни людей лишал. И свирепствовал, и муки пострашнее выдумывал. Но от того, что Царь творит, у меня мурашки по спине бегают. Приехали мы в угодья боярские. Он велел всех девок солдатам отдать, а опосля в пруду потопить. Мужиков в сарай загнали да подожгли. Самого боярина с семьей на дворе вздернули. И осталася только дочь его, на сносях. Так Царь приказал ее к пруду тащить. Там собственноручно пузо ей взрезал да ребенка достал. А дитятко-то живехонькое, тятя! От матери к нему пуповина тянется. Царь его за ножки взял да в пруд опустил и ждал, покуда он не утопнет. До сих пор, тятя, слышу я крики женщины, плач детский да вижу, как баба по снегу с пузом распоротым к проруби ползти пытается. А за нею по льду след кровавый тянется, – тяжело вздыхает Федька да чарку водки, отцом поднесенную, опрокидывает.

– А ты терпи, Федя! – отец сына учит. – Да его прихотям потакай.

– Боюсь я, тятя, – Федька отвечает. – А что будет, ежели кто и на нас Царю донесет?

– Да не приведи господь! – воевода мелко крестится да свою чарку залпом опустошает.


А во дворце суматоха. Царь из похода вернулся. По дворцу служки мечутся. В кухне повара подмастерьев гоняют. Все хотят Царю-батюшке услужить. А тот по своим хоромам хаживает да последние новости от шута слушает.

– Сказывают, что ты к землям своим еще пару уделов прикрепил? – шут спрашивает.

– Опричнина моя растет, как грибы по дождю, – Царь довольно руки потирает. – А среди народа что слыхать?

– Говорят, что ты людей почем зря губишь, – шут тихо говорит да подальше от Царя отходит. – Сказывают, что ты шибко лютуешь. Наш государь никогда народ простой не губил почем зря. А тут ты цельные деревни с лица земли стираешь. Опричников твоих зовут кромешниками. Говорят, что ты подле себя палача держишь и с ним вместе над людьми измываешься.

– Это они про Малюту Скуратова? – Царь усмехается да к кубку тянется. – А где Федя мой? – удивленно вокруг озирается.

– Федор к отцу на часок поехал проведаться, – шут отвечает и совсем тихо добавляет: – Говорят, что Басманов душу у тебя украл. Дьяволом его кличут. Что от жены ты своей законной отворотился и грехом содомским с Федькой занимаешься. А про Царицу поговаривают, якобы с солдатами молодыми она прелюбодействует.

– Стервы! – Царь зло в стену кубок кидает да на шута гневно взирает. – А ты слова дурацкие повторяешь!

– Не гневись, государь, – Васька Царю кланяется. – Ты ведь сам неспроста власяницу носишь? Значит, грехи великие за собою чуешь.

– Да как смеешь ты, смерд, на грехи Царя намекать? – Иван как коршун к Ваське кидается да за грудки его хватает. – А не ты ли сам те слухи и разносишь?

– Государь! – шут испуганно в руках его трясется. – Кто, ежели не твой шут верный, тебе правду скажет?

– Правду, говоришь? – Иван словно змей шипит. – Стало быть, Царь твой грешен? Эй, стража! – в дверь он кричит. – Взять его. Да готовьте во дворе кострище! Я видеть хочу, как эта гадина в огне будет корчиться!


Федька ко двору стрелой прилетел да с коня у ворот спешился. А на площади пред дворцом народу скопилось, как огурцов в бочке. Все стоят молча да на шута, к столбу привязанного, поглядывают. А столб тот вязанками дров сухих обложен. Царь на крыльце сидит да руки потирает.

– Чего случилось, государь? – Федька у Царя спрашивает. – В чем шут твой провинился?

– Он посмел меня, Царя, уму разуму учить! На грехи мои указывать! Вот и решил я казнь учинить, чтоб неповадно было, – Царь отвечает и факел горящий Федьке в руки сует. – Накажи его за наговор да клевету на Царя свого.

Басманов факел из рук царских принял да поклонился покорно. Поднял он глаза да государю в лицо глянул. И снова побежали по спине Федькиной мурашки со страху. Не узнал он Царя. Чисто сам сатана на троне восседает. В глазах огонь кровавый плещется. Уста в улыбке дьявольской перекошены. Руки, словно когти птицы кровожадной, в подлокотники трона вцепились.

Спустился Федька с крыльца дворцового. Подошел к шуту привязанному. Перекрестился три раза да губами одними прошептал ему прощение. Вспыхнули ветки сухие разом. Охватили огнем одежды шутовские. Облизали кожу языками красными. Забился Васька в судорогах от боли адской. Из последних сил отрыл он рот и взглянул в сторону крыльца дворцового глазами, огнем обожженными.

– Пропади ты пропадом, ирод окаянный! – шут выкрикнул и огнем захлебнулся.

========== Глава 22 ==========

Солнышко красное в оконце улыбается. Шлет последние лучики летние на землю уставшую. Урожай собран давно да по закромам спрятан до зимы холодной. Огурцы соленые да яблочки моченые в бочках схоронились. В амбарах зерно томится. Репа в погребах в песок зарылась. Кто лето работал, зимой сытым будет.

В опочивальне царской свежо. Из окошка ветерок легкий дует. Федька на мягких перинах лежит да яблочком наливным хрумкает.

– Ты чегой-то, государюшко, невесел? – потягиваясь сладко, у Царя спрашивает. – Али я тебя не долюбил?

– Из Москвы митрополит удрал. В монастыре прячется, – Царь хмурится да в письмецо смотрит, что гонец утром принес. – Второй уже сбегает. Не любы им, видишь ли, деяния мои.

– Так пущай ставленник твой митрополитом станет, – Федька огрызок яблочный точно в окошко кидает и поближе к Царю придвигается. Руку ему на плечо кладет да глазами черными в глаза смотрит.

– А ведь и правда твоя, Федя! – Царь себя по лбу рукой бьет да Федьке улыбается. – Федора Колычева, игумена Филиппа, надо с Соловков звать.

– Кто таков? – Федька лениво через Царя к блюду серебряному тянется. Да новое яблочко берет.

– То человек честности особливой, – Царь руку Федькину перехватывает да яблочко откусывает. – Только ему я довериться могу.

– А я тебе на что? – Федька брови соболиные хмурит, и летит наливное яблочко в окошко.

– Ты, Феденька, лекарство мое, для души больной, – Царь Федьку за плечи берет и в губы целует. – А Филипп – моя совесть.

Федька от поцелуев Царевых млеет, ноги длинные разводит и на государя своего смотрит призывно глазами масляными.

– Ты весь мой, государь! Клянись, что я для тебя слаще меда! Что спать без меня не можешь. Что токмо мне доверяешься! – тело белое под руками горячими извивается. Уста алые признания шепчут. Кудри темные по плечам широким расплескались.

– Жениться тебе надобно, Федя, – Царь говорит, грудь Федькину поцелуями покрывая.

– Ты чего удумал, государь! – Федька с кровати вскакивает да к окну подходит. Аль не мил я тебе стал? Надоел тебе пес твой преданный? Хочешь его за порог выставить?

– Что ты, душа моя чистая, – Царь к Федьке подходит и за плечи обнимает. – Чтобы слухи лишние про нас не бродили, хочу, чтобы женился ты. Да не кабы на ком! Княжну Сицкую Варвару тебе в жены отдаю. Племянницу моей покойной супружницы Анастасии.

Услышав такое, Федька хмыкнул тихонько, Царю улыбнулся сладко да поцелуем одарил.


Свадьбу осенью сыграли. Баба Федьке досталась справная. Телом статная, характером мягкая. Федьку за бога считала. Сама ноги его омывала. Сама с рук кормила. Умом Варвара, правда, не блистала, да только это Федьке на руку было.

– Уж я так свого Феденьку люблю. Соколика ясного! Уж такая мне радость в жизни случилася, – мягко княжна мурлыкает да к Федьке ластится. – А куды ты, Феденька, на ночь-то глядючи собираешься?

– У меня служба государева, – Федька порты надевает да кафтан красный.

– А до утра дела енти не погодят? – Варвара, расстроенная, слезу утирает.

– Ты белены, что ли, давеча объелася? – Федька на жену недовольно зыркает да кушаком подпоясывается. – Мне государь дело важное поручил. Я в поход собираюсь!

– Так ты же мой теперь? Перед богом мы венчанные! – Варвара в голос рыдает да Федьку за рукав хватает.

– Я перво-наперво пес государев, а ужо потом муж твой, – Федька руку свою отдергивает и, уходя, дверью хлопает.


Осень дождем мелким рыдает. Дороги все развезло, как мужика пьяного после баньки. Кони копытами скользят, грязью по самые седла забрызганы. Небо серое тучами низкими хмурится. Едут опричники по дороге в слободу Александровскую докладать Царю о подвиге. Еще волость одна к царской вотчине присоединилась. У опричников вся одежда гарью да кровью людской пропиталась. Но не видно того, ведь одежа вся черная, кромешная.

Глядь, посередь дороги обоз небольшой стоит. Пять телег да пара наездников. У одной телеги колесо отвалилось. Чинят его служки церковные, подолы ряс за пояс заткнув. В той телеге человек, в схиму укутанный. Руками на посох опирается да на картину осеннюю тоскливую смотрит.

Федька коня пришпорил да прямиком к телеге направился.

– Куда путь держите? Что везете? – незнакомца окликивает.

– Здравствуй, мил человек! – незнакомец ему отвечает, голову подняв. А из глаз его серых такие спокойствие и благодать льются, что у Федьки сердце заходится.

– И тебе не хворать, отец, – Федор голову клонит слегка. – Назовись слуге государеву!

– Филипп я, игумен Соловецкий, – тот отвечает да руку Федьке протягивает.

Федька к руке припадает да на Филиппа глазами прищуренными смотрит. Не обидела природа-матушка игумена. Статный да ладный. В плечах широк, руки сильные, лицо доброе в морщинках мелких. А глаза… Будто в душу глядят да все твои грехи видят.

– А я кравчий государев. Федор Басманов. Дозволь тебя в слободу сопроводить? – Федька у Филиппа спрашивает. – Государь про тебя сказывал. Ежели хочешь, я коня тебе дам доброго. Войдем в слободу плечом к плечу. Как равные.

– Не ровня мне палач царский, – Филипп ему отвечает. – Так что езжай к своему хозяину да доложи ему о своих деяниях зверских, что в вотчине сотворил. А я и в телеге доеду да дорогой души тобой убиенные оплакивать стану.

Федька ничего ему не ответил. Усмехнулся только злобно да коня нагайкой ошпарил. Взвился под ним конь вороной, копытом о дорогу раскисшую ударил да грязью схиму Филиппа обдал.

«А я разумел, что мы подружимся! – Федька думу думает. – А ты решил, видать, все к своим рукам прибрать? Не выйдет, игумен Соловецкий! И на тебя дыба да костер найдутся! Погоди! Вспомнишь еще Федьку Басманова!»

========== Глава 23 ==========

Мухи белые с неба сыплются на землю, от дождей размокшую. Деревья у дороги стоят голые, словно покойники в саванах истлевших. Костры на сторожевых башнях чадят да в небо серое дым черный пускают. Собака уличная по грязи бредет, хвост поджав, да поскуливает от голоду.

А Царь из храма не выходит. Денно и ношно молится да беседы с игуменом Филиппом ведет задушевные.

– Совсем я заблудился в мыслях своих, Филипп, – говорит он Колычеву. – Будто в лесу темном брожу. А вокруг токмо волки воют да глаза филинов из темноты светятся. И некому меня из лесу того вывести!

– Все мы странники в жизни этой, государь, – Филипп ему руку на плечо кладет да похлопывает. – Кто знает, что предначертано, идет своей дорогою смело. Кого с пути сбивают советом глупым. А кто, как ты, в потемках плутает. Тебе нужно свет увидеть, государь. На свет все проще идти.

– Я думал, что видел свет и шел на него, – царь вздыхает да с лавки поднимается. – Только тот свет огнями болотными оказался. Засосало меня по самую шею.

– Скажу по чести, государь, – Филипп хмурится. – Не по нраву мне то, что ты творишь. Сколько душ невинных загубил! Сколько судеб поломал. А все из-за чего?

– Из-за чего? – Царь скалится. – Ну-ка, просвети меня. На то ты и слуга божий!

– А ты не скалься! – игумен посохом об пол стукает. – Все из-за обиды детской! Да, досталось тебе во младенчестве, так зачем на всем боярстве отыгрываться? И детей боярских губить неча!

– Дык яблоко от яблони… – Царь начинает, но Филипп движением руки его останавливает.

– Сын за дела отца своего не в ответе!

– Ты кому рот затыкаешь? – Царь взвивается да коршуном к Филиппу подлетает.

– Так тебе, государь, – спокойно Филипп отвечает и смело навстречу Царю встает. – Вокруг тебя одни подхалимы да угодники. Кто тебе еще правду в глаза скажет, как не друг?

– Верно молвишь, – Царь разом успокаивается, лишь взглянув игумену в глаза чистые. – Токмо обещай мне, Филипп, всегда правду-матку говорить!

– Обещаю, государь, – Филипп отвечает да на лавку обратно Царя усаживает.

– Уважь просьбу мою, батюшка! – Царь игумена за руку берет да к груди своей прижимает. – Займи престол Московской митрополии, прими митрополичий сан!

– Коли обещаешь, что слушать меня станешь, соглашусь сан принять, – Филипп ему кивает. – Верой и правдой служить буду. На том крест целую, – и крест с груди своей к губам подносит.


А тем временем в доме своем Федька у оконца сидит да отваром липовым с медом янтарным балуется. Супротив него Варвара, глаз с супруга не сводит.

– Чего-то ты, Феденька, смурной? Не уж-то приключилось чего? – говорит да к мужниной руке тянется.

– Не твого ума дело, – Федька не со злобой ей бросает.

– Дык может, я пособить чем смогу? – Варвара не унимается.

– Твое дело счас мое дитя носить, – Федька от жены отмахивается да к окну отворачивается.

А за окном морось осенняя. На яблоне перед домом ворон черный сидит, нахохлившись, и голосом охрипшим каркает.

«Что же ты раскаркался? – Федька думает. – Али беду близкую чуешь? Врешь! Я так просто не сдамся! – и окно распахнув, в ворона мокрого кружкой глиняной кидает. – Филипп всеми мыслями царскими завладел. Это правда! Только не сможет Царь с плотью своей совладать, коли меня увидит! Так что, игумен? Твое дело супротив моего тела?»

К изгороди высокой конь вороной подлетел. С него всадник удалой спрыгнул да в ворота громко нагайкой стукнул.

Охранники воротину перед ним отворили да к дому провели.

– Тятя! – Федька навстречу отцу поднимается да в объятия его заключает. – Давно ли с походу возвернулся? Как наказ царский исполнили?

– Ох, Феденька… – воевода кафтан мокрый в руки снохе дает. – Дела дивные творятся. Мы только в поход выдвинулись. Дошли почти до вотчины князя Юрьева, а тут гонец от государя нас догнал. С грамотой странною. В том письме Царь свой указ отменил. Повелел нам в слободу вертаться да князя ентого не трогать.

– Варвара! Накажи, пусть нам водки принесут да закуски поболе, – Федька жене приказывает. – И пусть к нам никого не пущают. Разговор у нас тута сурьезный намечается!


Федька во дворец быстрым шагом вошел и прямо в покои царские направился. Охране рукой махнул, мол, уйдите с глаз моих, да в дверь уверенно кулаком стукнул. В голове его отца напутствие звучит: «Ты, Федя, Царя должен снова к себе приветить! Надевай на себя платье, как он любит. Брови подведи да улыбку на морду разлюбезную надень! Дай все, что ему так в тебе нравилось! От ентого вся наша жизнь зависит. Ежели Филипп ему про грех содомский напоет, так и до опалы недалече. А с тобою вместе и мы с Петькой на дыбу пойдем».

Царь на коленях перед иконками стоит. Свечку в одной руке держит, а второй крестится. Губы тонкие молитвы нашептывают.

– Дозволь войти, государь? – с порога Федька вопрошает.

– Уходи, Федя! – царь испуганно на него смотрит. – Не могу я тебя более видеть!

– Аль не люб я тебе стал? – Федька хмурится да кафтан длинный с себя скидывает.

А под ним ткань тонкая да нежная. Через нее тело белое призрачно да призывно светится. На шее длинной бусы росою голубой рассыпаны. Запястья тонкие браслеты золотые сковали. Федька из рукава кафтана венок из каменьев дорогих вынимает да на головушку свою черную примеряет. И светятся его глаза как звезды яркие в небе темном. И губы алые в улыбке размыкаются.

– Изыди! – Царь тихо шепчет, но глаз от красоты той оторвать не может. – Грех это! Не можно мне до того в глазах божьих опускаться. О душе своей мне думать надоть!

– О душе твоей пусть игумен Филипп заботится! А я токмо о теле твоем пекусь, – Федька сказывает да подле Царя на колени садится. – Истосковался я по любви да по ласке твоей, люба моя! Послушай, как сердечко мое в груди бьется!

И руку Царя к себе тянет. Рука та дрожит, но не упирается. Ложится она на ткань тонкую и чувствует жар тела молодого да горячего.

========== Глава 24 ==========

Так и год прошел. Осень ранняя землю дождем моет. Небо тучами хмурыми заволокло. Деревья за окном ветками голыми, как плетями, машут.

Душит тоска темная Федьку. Сердце клещами стальными сжимает. Не радует его ни стол богатый, ни жена любящая, ни наследник маленький. Федька на цыпочках к колыбели подходит да на сына спящего смотрит.

– Что же будет с нами? – шепчет он да головушку маленькую рукой гладит. – Как нам выжить в это время смутное? Как в немилость царскую не впасть?

– Федя? Чего не спится тебе? – жена спросонья ворчит. – Петеньку разбудишь!

– Спи! – Федька жене отвечает. – Светает ужо. Мне к заутрене пора.


Едет Федька улочками темными. По спине и голове его дождь барабанит, но не чувствует он этого. Мысли тревожные ему покоя не дают. Изменился Царь с тех пор, как Филипп приехал. Поначалу ждал Федька, что, как игумен в Московию переберется, все снова на круги свои возвернется. Да не тут-то было.

Царь Федьку сторонится. Старается с ним наедине не оставаться. На собраниях глаза отводит. Не смотрит в очи черные да горячие. Но ежели случится их глазам встретиться, вспыхивают царские огнем страстным. Вот тогда Федька лучшее платье на себя надевает да как вор в опочивальню царскую пробирается.

А уж там он знает, что делать. Только вот пугает его государь. Бьется жарко он в теле Федькином. Руками сильными бедра до синяков сжимает. Поцелуями огненными кожу обжигает. Только вместо слов ласковых, губы царские молитвы шепчут, от чего у Федьки по спине мурашки бегают.

А как слезет Царь с Федьки, сразу власяницу надевает, на колени перед иконками падает да поклоны бьет. И чего бы Федька ему ни молвил, головы не поворачивает. А опосля этого уезжает он в Московию к митрополиту Филиппу. А Федьку в поход дальний отсылает.

По двору слухи идут, что прошло времечко любимца царского. Что теперь главный его советник – митрополит Московский и что только его теперь Царь слушает и только ему и доверяется.

Федька от всего этого с ума сходит и, дабы всю злость свою высвободить, лютует страшно в походах. Режет и жжет направо и налево, не щадя никого. Кафтан его походный запахом плоти паленой да крови пропитался. Сабля острая, кости человечьи рубить устав, покорежилась.

С каждого похода Федька Царю «гостинец» везет. То руку врага его отрубленную, то голову, то сердце вырезанное. Приезжает в слободу, в хоромы царские заходит. А перед докладом о подвигах своих из сумы плоть мертвую достает, перед Царем ее выкладывает да говорит:

– Пес твой верный, государь, с охоты вернулся с добычею!

Федька у крыльца церковного с коня спрыгнул, шапку с головы снял, на икону перед воротами перекрестился и в храм вошел. Отыскал он глазами среди молящихся фигуру плотную, в черные одежды облаченную, пробрался ближе к ней да на колени упал.

– Разговор у меня есть до тебя, – Малюте Скуратову шепчет тихонько.

– Так ты ко мне приходи, – Малюта ему отвечает, глаза от иконы отводя. – В подвалы мои. Не забоишься? – и Федьке подмигивает.

Федька обиду проглотил, кивнул врагу своему коротко, на образа перекрестился да быстро из церковки вышел.


Вечером поздним Федька ко дворцу царскому подъехал. На задворках коня оставил, оглянулся с опаскою на стражу, что у ворот стояла, да через дверку потайную внутрь юркнул. Прошел он по коридору темному да у лестницы крутой остановился.

Сердце у него в груди, как заяц бешеный, скачет. Ноздри тонкие от вздохов тяжелых раздуваются. Страшный запах идет из подземелья, куда он спускаться собирается. Запах боли и страданий человеческих. Федька руку на стену каменную кладет и вздрагивает от омерзения. Кажется ему, что стена та кровью залита. Вязкою, тягучею и мертвою. Руку мокрую Федька об кафтан вытирает и первый шаг по лестнице, в казематы ведущую, делает.

– Малюта! Здесь ли ты? – окликает он врага своего.

– Кравчий? Решился-таки меня навестить? – слышит он голос насмешливый. – Так спущайся! Чего как гость непрошеный в дверях стоишь? Давно я тебя тут поджидаю.

На стенах каменных факелы мерцают. Малюта в рубахе простой по коморе ходит да как хороший хозяин прибирается. Розги в бочку в уголке пихает. Клещи да ножи заточенные по стенам развешивает. Кандалы любовно тряпицей протирает да на крюк цепляет.

От всего этого Федьке дурно сделалось. Тошнота к горлу подступила. Да в глазах потемнело. Пошатнулся он да на лавку присел.

– Что-то ты, Федя, побледнел, – Малюта усмехается да рядом с ним садится. – Ой, молю тя, ты ведь тоже, палач, как и я. Так чего тебя тут так напужало?

– Я, может, и палач, – Федька отвечает тихо. – Только я людей быстро жизни лишаю. Не мучая.

– Презираешь меня? – Малюта хмурится.

– Как бы я к тебе ни относился, то к делу ничего не имеет, – Федька говорит и смело в глаза Скуратову смотрит. – Сейчас враг у нас с тобою один. И ты знаешь, о ком я говорю.

– Что, боишься, как бы Владыко Царю не посоветовал за грехи твои плотские жизни лишить? – Малюта смеется.

– Так и тебя участь сия может настигнуть, – Федька отвечает. – Окромя плотского греха, на кой я царя подбиваю, ты его страсти к зверствам потакаешь. Так что под тобою тоже земля горит.

– Хм… а ведь ты правду говоришь. – Малюта с лавки встает да в две чарки вина из ковша наливает. – Что же, Федя, – чарку Федьке поносит. – Раз уж мы с тобой в одной упряжке оказалися, надо думать, как Филиппа ентого под монастырь подвести.

– Дело это сложное, – Федька вино из рук Малюты принимает да глоток делает/ – Нету за митрополитом ничего. У меня есть человечек верный, к нему приставленный. Так он говорит, что Филипп не греховодит.

– Молю тя, раз грехов за ним не водится, – Малюта ему отвечает. – Значит, на его добродетели и нужно нам сыграть.

========== Глава 25 ==========

Хороша ты, Русь-матушка! Полями привольна. Лесами богата. Землей плодовита. И людей добрых ты много вырастила. Героев смелых. Мудрецов великих. Певцов голосистых.

Митрополит Филипп по саду чинно похаживает. Поступью статной траву молодую мнет. Посохом землю вспахивает. Берет он в руки ветку яблоневую да аромат цветов розовых вдыхает.

– Как же мне, Ваня, любо на земле жить, – говорит он племяннику своему, воеводе Ивану Колычеву. – Только посмотри, как природа после зимы просыпается! Почувствуй это благоуханье! Послушай песни птичьи!

– Не до красоты мне, Владыко, не до радости! – Иван хмурится да на дядьку своего смотрит. – Царь ищет опальных воевод да сотников. Ты нас у себя схоронил, за то тебе поклон благодарственный до земли. Только… У Царя глаза да уши везде. Как бы ты на себя беды не накликал.

– Нешто зазорно поддержать страждущих? Ужель это преступление, героям помощь оказать? – Митрополит головой качает. – И дело то не в Царе. Запутался он. В прошлых болезнях завяз. Ему бы лечить хворобы старые, а он их новыми заменяет. Царь ко мне частенько наведывается. Вот приедет на седмице, я с ним поговорю. Ежели героя победили, то от этого он героем меньше не стал. И поражение получить от неприятеля – то не предательство, а урок важный! А люди только на своих ошибках и учатся.

– Эх, Владыко, надеюсь, что сможешь ты Царя убедить, – Иван вздыхает. – Главное, чтобы ему первей тебя кто-нибудь песни не напел.


А в Алексанровской праздник – Пасха Христова! С утра раннего все колокола церковные песни поют. Люди наряды свои из сундуков достали. Пестрит толпа радостная да шапки в воздух кидает. Народ Царя своего здравствует. Государя-батюшку привечает.

Царь до собора доехал, на колоколенку взобрался да сам в колокола отзвонил. В храме молебен отстоял, свечи поставил за здравие да за упокой. Воды святой в купели набрал, освятив куличи да яйца, обратно во дворец вернулся, праздновать.

– Государюшко, – Федька к нему на лавку в трапезной подсаживается да чарку с водкой подносит. – С праздником тебя великим!

– И тебя, Федя, с праздником, – царь отвечает да чарку опрокидывает.

– Может, навестить тебя вечерком? – Федька еще одну чарку наливает и пред Царем ее на стол ставит.

– Я опосля трапезы в Москву собираюсь, – тот Басманову отвечает, стараясь в глаза черные не смотреть. – Меня Владыко ждет, да народу стольному показаться надобно.

– Опять к Филиппу едешь? – Федька удивляется деланно. – А я думал, что до тебя уж слухи дошли. Про дела митрополита Московского.

– Слухи? – Царь всем телом вздрагивает да на Федьку глаза выкатывает.

– Тут дьякон один, с Москвы присланный, в кабаке пьяный обмолвился, – Федька шепотом сказывает, – дескать, опальных воевод Филипп у себя схоронил. Поит их да кормит. От тебя бережет.

– Враки то! – Царь рявкает громко. – Не верю я в такое предательство!

– А ты не кричи, государь! – Федька выпрямляется да в глаза царю смотрит. – Среди тех воевод племянник его. Иван Колычев.


Царь по коридорам коршуном промчался. Велел коней седлать. Служки его быстро в походное приодели. Царь на коня черного вскочил и, охраны не дожидаясь, из ворот дворцовых вылетел.


Все тихо во владениях митрополита Московского. Праздничный молебен отслужил. Благословил люд столичный. Хорошо и светло на душе у Владыки. Отдыхает он в саду в беседке чистой. Вокруг него сидят воеводы да сбитень и медовуху душистую попивают.

– Никак не ждал ты меня, Владыко! – голос сухой за спиной у Филиппа раздается. Ветки слабые расходятся и открывают лицо Царя, все злобою перекошенное.

– Я тебя, гость мой дорогой, всегда жду, – митрополит поднимается Царю навстречу и руку ему протягивает.

Царь к перстам припал, но руки не поцеловал его. Принюхался, как пес уличный, носом по руке поводил да, головы не поднимая, сказывал.

– Медом пахнет. Словно рука ангела. Вот только пошто ангел сей врагов моих привечает да потчует?

– Не враги они тебе, государь, – Владыко отвечает и Царя к столу жестом приглашает. – То герои войны, от смерти спасшиеся.

– То трусы и отступники! – Царь выкрикивает да посохом по полу беседки стукает. – Настоящие герои на поле бранном лежать осталися. А эти бежали предательски, посрамив пред ливонцами Русь матушку да Царя свого.

– Успокойся, государь! Сядь с нами, медку испей. Да послушай, что я тебе скажу, – Филипп молвит да осекается, в глаза Царю глянув. А в глазах тех мрак кромешный, да огни сатанинские в той темноте пляшут.

– Не буду я боле слушать тебя, Владыко, – Царь скалится. – Растратил ты мое доверие поступком ентим.

– Чем это я тебе не угодил? Тем, что людей от смерти спас? – Филипп со скамьи поднимается да кулаком об стол бьет.

– А ты не смей кричать на государя своего, – Царь змеем шипит. – Али думаешь, раз власть у тебя, то управы на тебя не найдется? Эй! Охрана! Взять сих предателей да под конвоем в слободу Александровскую доставить. А ты, митрополит, жди вестей тута. А чтобы отсель не сбежал никуда, я к тебе ребятушек своих приставлю.


Быстро до слободы слухи долетели. Весь двор как улей жужжит. Все новости из Москвы обсуждают да Царя дожидаются.

Федька снова к лестнице крутой подходит да смело вниз шагает. Малюта за столом сидит да мирно молоком балуется с хлебом свежим да медом душистым.

– А-а-а… Пришел? – он Федьке кивает да за стол жестом приглашает.

– А чего это ты победу молоком празднуешь? – Федька его спрашивает да на стол ендову с вином ставит. – Вели закуски несть!

– Ну, коли ты не травить меня пришел, так отчего не выпить? – Малюта отвечает да в ладоши хлопает.

Тут же слуга прибежал и, выслушав приказ хозяина еды принесть, спешно удалился.

– А пошто мне тебя травить-то? – Федька ухмыляется. – Мы ведь с тобой теперича в одной упряжке.

– Молю тя, после того, как мы врага общего убрали, в разных мы с тобой упряжках, Федя, – Малюта улыбается.

– А коли и так, – Федька вино красное по чаркам разливает. – Ведь хорошо сладили! Мой служивый мысль опальным воеводам подсказал у владыки схорониться. А твой слух про то по слободе пустил. Давай-ка на сегодня забудем, что мы с тобой враги. За дело наше выпьем! За опалу митрополита Филиппа! Легкой смерти ему!

========== Глава 26 ==========

Вот и вернулось все на круги своя. Царь в Москву носа не кажет. Снова в подземелье к Малюте наведываться стал. Новые погромы над боярами учинять удумал. Федьку вновь к себе приблизил.

А Федька и рад стараться. Наденет на себя летник нарядный, праздничный, щеки свеклой подкрасит, волосы в косы черные вплетет и пляшет перед Царем ночи напролет. Радуется кравчий, что все на место встало.

Все да не совсем…

Ночка темная уж к рассвету катится, а Царь по опочивальне как шальной мечется. То к окну подскочит, то у иконок на колени бухнется, то в угол дальний забьется, голову руками обхватит да шепчет что-то, очами красными вращая.

– Государюшко, ты бы ко мне прилег, – Федька ему говорит да по мягким перинам рукой бьет. – А уж я тебя по головушке поглажу да в лоб чистый поцелую. И вся хворь твоя пройдет.

– Не помогает мне ворожба твоя, Федя! – Царь на полати садится да в темноту испуганно вглядывается. – Не уходят они.

– Кто, батюшка? – Федька по сторонам озирается.

– Покойники! – Царь шепчет и на крик переходит. – Уйдите, окоянные! Не должны вы тут стоять! И проклятия мне слать не можете! Вы мертвые все! Я вас убил! Подите прочь!

– Государь, так ведь нету никого, – Федька боязливо оглядывается и Царя к себе прижимает. – Успокойся, батюшка!

– Вели, чтобы они замолкли! Чтобы звонить перестали! – Царь кричит и из рук его вырывается. – Сил больше нет терпеть трезвон ентот! Голова моя от него на части рвется!

– Тихо кругом, – Федька его по челу гладит. – Ночь на дворе.

– Погляди, – Царь на Федьку глаза красные поднимает да перстом себе на лоб указывает. – Видишь трещинку? Из нее кровушка моя вытекает. Все глаза мои ею залиты. Все будто в пелене красной видится!


Так в ночах безумных и лето прошло. Царь от бессонных бдений высох весь. Волосы на голове почти все вылезли. Глаза в черных колодцах потонули. Как Федька над ним не бьется, а лучше Царю не становится.

Как-то позвал Царь Федьку к себе да с ним одним в хоромах своих закрылся.

– Дело у меня к тебе, Федя, важное, государственное, – Царь ему говорит. – Бери-ка ты сотни две служивых моих да в Москву поезжай. Отвезть грамоту надобно о лишении сана Филиппа, да сюда его привези на суд мой!

Федька Царю поклонился и хотел было идти приказ исполнять, но Царь его остановил:

– К Малюте зайди перед отъездом да подарочек у него забери. Передай его Филиппу. Скажи, что от меня.


Дорога вся в колдобинах да ухабинах. Ноги конские разъезжаются. Из хляби небесной дождь проливается. Точно как в день тот, когда Федька обоз с Филиппом Колычевым встретил. Запомнил Федор слова обидные, что игумен Соловецкий сказал. Вот и конец пришел врагу ненавистному!

В храме служба идет. Митрополит в Царем подаренном облачении на кафедре стоит, о посох оперевшись. Посреди молебна двери церковные распахнулись, и в них, расталкивая молящихся, толпа опричников в черных рясах вошла. Во главе – красавец статный, с мешком в руках.

– Здравствуй, Владыко, – Басманов митрополиту клонится. – Пришел я к тебе с подарочком от государя нашего, – Федька к ногам Филиппа сверток смердящий кидает.

Служки с поклоном мешок тот митрополиту подали. Владыко внутрь заглянул, и глаза его слезами налились. Достал он из сумы голову мертвую племянника своего, Ивана Колычева. Поцеловал Филипп лоб, тленом тронутый, да закрыл рукою глаза мертвые.

– А теперича ты пленник Царский! – Федька громко кричит и кивает опричникам коротко.

Те к Филиппу подлетели. Сорвали облачение, одев в оборванную рясу монашескую, посох отобрали да в колодки тяжелые заковали. Митрополит не противился разбойникам. Лишь смотрел на них глазами, слез и печали полными. И те слезы не по своим грядущим страданиям были. А по смерти страшной любимого племянника.


Едет телега по дороге, от дождей раскисшей. Колеса скрипом на душу тоску смертную наводят. В телеге, в кандалы закованный, в простой одеже, низложенный митрополит дремлет. Супротив него Басманов сидит да улыбается победно. Очнулся Филипп от дремы да на пленителя своего посмотрел. А из глаз Владыки такой свет полился, что у Федьки сердце в груди остановилось.

– Что так глядишь на меня, Владыко? – Федька у Филиппа спрашивает да глаза прячет. – Али видишь чего?

– Вижу я темноту кромешную, – Филипп отвечает. – Как же ты сумел свою душу чистую так испоганить? Грязью заплевать так, что не отмыть, не отмолить ее.

– Любой грех отмолить можно, – Федька говорит, а сам плечами от страха поводит. Больно жуткие вещи ему глаголет царев пленник.

– Тобою содеянное отмолить жизни не хватит, – Филипп отвечает и бросает свой взор светлый на отряд опричников черных, возле телеги едущих.

– Так я церкви денег жертвую. Пущай там и отмаливают, – Федька супится.

– Глуп ты, Федор Басманов, – Филипп вздыхает. – За других молись. Так и твоя душа чище станет. А дар ты свой божий растерял. Проиграл его в борьбе никчемной.

– Какой это дар? – Федька ближе к пленнику своему наклоняется.

– Дар души человеческие исцелять, – Филипп отвечает и в глаза Федькины глядит. – Променял его на дело гнусное. А ведь мог Царя излечить. А ты в погоне за властью его слабостям потакать стал.

– Зато теперича я при Царе нахожусь, а тебя судить везут, – Федор усмехается.

– И в чем сила твоя, Федор Басманов? – Филипп улыбается смиренно. – Долго ли ты при власти еще будешь? А коли тебя ее лишат, что от тебя останется? Только слава худая. Царев палач да полюбовник. У меня вот сейчас нету власти, но я слабее от этого не стал. Ибо сила моя при мне осталась.

– И что за сила такая при тебе, Владыко? – Федор с надеждою спрашивает.

– Со мною любовь осталась. В ней и сила моя, – Филипп говорит и снова глаза свои прикрывает.

========== Глава 27 ==========

Чудно;, как время летит. Вроде только осень плодоносила. Деревья золотом осыпала. Землю дождем поливала. А тут уже зима снегом первым дороги покрыла. И летают снежинки за окном, словно бабочки, ветром испуганные.

– Федя, что же ты все у окна сидишь? – воевода со старшим внуком играется, а малого на руках качает. – Аль не слыхал, что при дворе деется?

– Не слыхал, – Федька вздыхает и снова в окно взор устремляет.

– Царь лютует страшно. Плаха на дворе от крови не просыхает. Давеча Хлебородова казнил. А ведь он с самого истока в опричнине стоял. Да донес кто-то, что он якобы Царю смерти спьяну пожелал, вот его головы-то и лишили. Малюта из своего подземелья не вылазит. Поди уже все ножи затупились. И еще, Федя… – воевода мало;го в колыбель кладет да к Федьке поближе пододвигается. – Во дворце племянник Скуратовский появился. Богдан Бельский. Так поговаривают, что Царь его обхаживает.

– Пущай обхаживает, тятя, – Федька рукой машет.

– Надень самое красивое платье. Да к Царю иди! – отец кулаком по столу стукает. И тут же из колыбели плач звонкий детский раздается.

– Тише, тятя… – Федька к люльке детской подходит и сына на руки берет.

– Федя, – воевода шепчет. – Да ты Богдана того краше. И потом кажут, что он умом не блещет. Пойми, Федя, мы все по краю ходим! И помощью нам, Басмановым, твоя власть над Царем всегда была. Ежели ее не станет… Так что сходи к Царю. Не дай роду нашему на плахе погибнуть!

Ушел отец, а Федька сына на руках качает и на снег за окном смотрит. А перед глазами его картинки радостные.

Вот он на санках самодельных с горки едет. Снег в лицо его брызжет. Валенки да шапка им набиты. Ветер в ушах свистит. Санки под ним на сугробах подпрыгивают, а ему весело. И радость на душе такая щемящая, что криком от нее кричать хочется.

А вот лето. Вокруг поле пшеницей спелой колосится, будто золотом залито. Солнце жаркое с неба печет нещадно. Стрекот кузнечиков стоит, аж уши закладывает. Он с отцом на дороге, что меж полей за горизонт тянется. Отец молодой, с бородою пшеничной, улыбается, глядя, как Федька на коня взбирается.

– Ты, сынок, за удила-то крепше держись! И пяточками коня под бока. А ну-ка… Ге-е-ей!

И конь вороной несет Федьку по дороге. Тот сначала пужается, а потом полной грудью запах сладкий летний вдыхает и кричит что есть мочи:

– Эге-ге-е-ей!

И такая свобода в воздухе витает. Вокруг раздолье широкое и привольное. Ветер в ушах шумит и сердце в груди скачет в такт цокоту лошадиному.

Вот и осень. Федька только с отцом с первой своей битвы возвратился. В баньке натоплено знатно. Они из парилки жаркой в предбанник выходят и кваском хреновым холодным из бочки угощаются. И тот квас бьет сильнее, чем любое вино. От жара банного да от квасу ядреного такая нега разливается, будто и тело, и душа растаяли да в том предбаннике на лавке лужицей талой разлились.

– Когда же я все это потерял? – Федька у сына спящего спрашивает. – Когда душу мою радость, свобода и покой оставили? Когда я из стрельца бравого да смелого в палача да распутника превратился? Спи, Ванюшка! Спи, солнышко мое ясное! Расти, сынок, смелым да сильным. А как вырастешь, молись за душу мою, кою я дьяволу по глупости продал. Да за властью не гонись! Живи, сынок, честно да по правилам и не поминай лихом отца своего пропащего!


В палатах огроменных народу много набилось. Воеводы опричные, сотники, бояре да князья, ко двору приближенные. Государь сидит на троне костяном. В тусклом свете факелов, его лицо черным кажется, как одежды монашечьи. Глаза кровью налиты. Губы в тонку полосу изломаны. По праву руку от него новый фаворит стоит. Лицом сладок да приторен, как мед засахаренный. Лохмы льняные по дорогому камзолу раскиданы. А в глазах голубых пустота ледяная, словно в проруби в крещение.

Супротив трона стоит Филипп в рубахе серой простой. Руки и ноги его кандалами тяжелыми скованны. Владыко смотрит взглядом светлым на людей вокруг. А те – словно стая собак гончих, что жертву свою в ловушку загнали. Дышат тяжело. Глаза злобой горят, а из пастей открытых языки висят ядовитые.

– Что скажешь напоследок, Филипп Колычев? – Царь хрипло к узнику обращается.

Тот на Царя оборачивается и смело и легко вперед идет, будто нет на ногах и руках его оков тяжелых.

– Я молиться за тебя стану, государь! На том или на этом свете. Буду просить господа очистить твою душу от скверны, что заполонила тебя до краев. Только одного меня мало, чтобы отмолить все твои прегрешения!

– Издеваешься надо мною, юродствуешь? – Царь с трона вскакивает.

– Погоди, государь, – Федька за его спиной появляется, как черт из табакерки выпрыгивает. – Пущай молится! Его-то молитвы все быстрее до Бога дойдут! Глядишь, и тебе легше станет!

– И то верно, – Царь разом успокаивается да на трон обратно садится. – Молись, Филипп! Посему велю я отбыть тебе в Тверской Отрочь монастырь на вечное поселение.

Федька вздохнул с облегчением и на Филиппа взглянул. Тот улыбнулся ему одними глазами, будто окутал светом чистым и спокойным.

На том суд и закончился. Филиппа в сани кинули да, накрыв овчиной прокисшей, увезли в монастырь дальний.


Федька по лестнице дворцовой идет да шапку в руках расправляет.

 – Эй! Басманов! – его Богдан окликает. – Ты пошто решил советы Царю давать? Али совсем страх растерял?

– Да коли рядом с ним нет того умного, кто ему подскажет, почему не посоветовать? – Федька усмехается.

Прикусил Богдан губы пухлые да так наверху лесенки и остался. А Федька шапку на голову напялил, тулуп овчинный кушаком подпоясал да вышел из ворот дворцовых на воздух свежий, морозный.

Едет он на коне по улицам узким и вдыхает тот воздух полной грудью. Солнце, в снежных россыпях отражаясь, ему глаза слепит. И бежит по его щеке слеза одинокая. Не то от мороза крепкого да солнца яркого. Не то от тоски глубокой, что душу, словно льдом, сковала.

========== Глава 28 ==========

Зимой все чувства обостряются. Бьются они, словно ветки голые деревьев, да сердце колют. У кого любовь в душе, тому раны те сладки. А у кого раскаяние – сердце кровью обливается.

Вот уже третьи сутки мечется Федька в бреду горячечном. Бьется его тело, огнем объятое, на перинах душных. Из горла хрипы раздаются да мычание несвязное:

– Грешен… Господи… Убей лучше… Не могу терпеть боле…

Варвара вокруг него голубкой вьется. Отвары да снадобья ему в рот заливает. Рубахи, от пота мокрые, меняет. Подушки мягкие под голову кладет.

На четвертый день Федька глаза открыл. Огляделся вокруг, рукой по лицу, щетиной черной заросшему, провел да вздохнул тяжко.

– Слава Богу! Очнулся! – Варвара воскликнула и бросилась слуг звать, чтобы они постель сменили да воды нагрели для омовения. А Федька с трудом на полатях сел да глаза устало прикрыл.

– Зачем, Господи? Почему не забрал меня? Или ты мне шанс даешь, душу свою спасти? Так нет такой молитвы, чтобы грехи мои замолилися.


А наутро в ворота гонец стучится. Кричит на всю улицу:

– Федора Басманова к государю!

Федька с полатей поднялся с трудом великим и к двери пошел.

– Куды ты, Феденька? Слаб ты совсем. Скажися больным, – Варвара мужа за рукав рубахи хватает.

– Не могу я государю отказывать. По зову его надоть хоть из могилы встать. Иначе опала уготована, – Федька ей отвечает. – Пусть одежу мне принесут. Я к Царю еду.

– Какую несть-то? – Варвара головой качает. – Праздничную?

– Неси черную, опричную, – Федька говорит, порты надевая.


Конь вороной домчал его до дворца в одночасье. Встал как вкопанный возле лестницы высокой, дожидаясь, пока седок его спешится. Федька с трудом на землю спустился. Проседает и колышется она под ним, словно болото зыбкое. Ветер под тулуп овчинный лезет. Пальцами тонкими ледяными кожу дерет. Федька плечами от холода повел да, покачиваясь, в Царевы полати поднялся.

– Пришел? – Царь спрашивает, головы, от бумаг не поднимая.

– Как могу я ослушаться своего хозяина? – хрипло ему Федька отвечает.

– Вот и правильно, Федя! Ты, как пес мой верный, по первому зову прибежал, – Царь глаза на Федьку поднимает и супится недовольно. – Ты что-то, Федя, на покойника похожий. Али просто не рад своего государя видеть?

– Рад, государь, – Федька отвечает и тяжело на лавку усаживается. – Занемог на днях.

– Так, слушай меня внимательно, – Царь глаза щурит и голос понижает. – Помнишь ли Филиппа, Колычева? Того, что в монастыре гнить должен?

– Помню, – Федька коротко головой кивает, и сердце его больно в груди дрожит.

– Так вот. Сослали, стало быть, мы его в ссылку вечную. Чтобы наказать за измену и дабы предать его имя забвению. А к нему в монастырь паломники толпами повадились. В святого молва народная его превратила. Говорят, лечит он и тела, и души людские, – Царь чарку серебряную берет и со злости ее в руках сминает. – Так вот, дело у меня к тебе, Федя. Тайное. Надо бы помочь Филиппу к Господу ближе стать. Настолько ближе, чтобы больше не к кому хаживать было.

Услышав это, Федька с лавки подскочил. Голова его огнем вспыхнула. Сердце в груди замерло. Покачнулся он, рукою за угол стола ухватился, но не удержавшись, рухнул на пол как подкошенный.

Очнулся он, на лавке лежа. Над ним лекарь царский склонился. Руку его над тазом держит. А из раны резаной в тот таз кровь черная льется. Федька голову от того отвернул да в сторону поглядел. А там, у окна светлого, фигура черная, сгорбленная. Глаза, кровью налитые. Нос крючком вниз смотрит. Губы в тонкую линию сжались, а на голове плешивой венок из волос редких топорщится.

– Ладно, – Царь тихо говорит да на Федьку косо смотрит. – Малюте надобно то дело поручить. А ты, Феденька, видать, слаб для ентого.


И снова комнаты душные и ночи бессонные. Федька будто в аду живет. Ни есть, ни спать не может. Голова, как нарыв гнойный, дергается. Нервы – словно нити натянутые. Ночами Федька то по комнате взад-вперед мечется, то на перинах мягких без сна томится. Лишь под утро иногда забывается.

До Рождества уж меньше месяца осталось. Болезнь прочь ушла, а тяжесть в душе грузом тяжким так и осталась. Лежит Федька ночью да в потолок таращится. На плече у него жена спит. В колыбельке сын маленький посапывает. А ему неймется. Осторожно, чтобы жену не будить, поднялся он с полатей да к оконцу подошел. А за окном небо темное, звездами усыпанное. Землю свет Луны яркий освещает. Снег под ним блестит, словно золотом сусальным покрытый. Смотрит Федька на лик лунный и видит он в нем лицо доброе, с глазами светлыми. Филипп с неба ему улыбается, и голос его тихий прямо в душу Федьке льется.

– Я прощаю тебя…

– Нельзя мне того простить, что я с тобою сделал, – Федька Филиппу отвечает. – Сколько бы ты меня ни прощал, сам себе того не забуду.

– Душа твоя прозрела, Федор, раз за собой вину чуешь, – Филипп тихо молвит.

– Скажи мне, Владыко, могу ли я еще душу свою спасти? – Федька с надеждой на Луну смотрит.

– Душу свою любви открой. Жизнью своей жизнь другого защити. Молись за души заблудшие, – Филипп молвит и, отвернувшись, медленно по звездному небу идет.

Обернулся он к Федору, улыбнулся и исчез, будто его и не было.

– С кем ты там говоришь, Феденька? – жена голову с подушки поднимает и испуганно на мужа смотрит.

– С Богом, – Федька улыбается и Луне чистой рукою машет.

========== Глава 29 ==========

Уж несколько месяцев Царь Федора к себе не требует. А тот все честно службу несет. В Царской страже в дозоры ходит. Вечерами сыновей уму-разуму учит. Праздники с отцом да братом проводит, кровушку молодецкую разгоняет, охоту снаряжает на птицу да зверя мелкого.

Возмужал за то время Федор. Бородку окладистую отрастил. Сгинула красота девичья, а на смену ей мужская проявилась. Да не хуже прежней!


Осень нынче рано настала. Деревья золотом усыпала да цветы медом наполнила. Едет Федор по степи широкой и вдыхает аромат сладкий. Конь под ним гарцует, а тушки зайцев да тетеревов, к седлу притороченные, словно танец веселый танцуют. Хорошо поохотились. Только тяжко у Федора на душе. Чует сердце беду неминучую.

Остановились они передохнуть да коней напоить. Разожгли костер да тетерева в углях запекли. После ужина сытного улеглись на траву высокую подле речки быстрой. Федор в небо темнеющее смотрит, глаза черные на лучики последние теплые щурит да травинку грызет.

– Что при дворе нынче деется? – у отца спрашивает.

– Обезумел совсем государь. Всюду ему заговоры да смуты мерещутся, – воевода вздыхает. – Ужо и к своим, опричным, нету доверия. А как царица-матушка померла, так он удумал смотрины устраивать. А бояре да князья и рады стараться. Разоденут дочерей своих да к Царю ведут. А тот на девок налюбуется да самую ладную из них в опочивальню тянет.

– А как же Богдан? – Федор ухмыляется. – Ужели чина высокого не заслужил, Царя ублажая?

– Не чета он тебе, Федя, – воевода грустно улыбается. – Ни умом, ни красотой не блещет. Али в играх любовных не горяч. Так и служил при дворе незаметно. Давеча в рынды Царь его захотел. Теперича ходит Богдан разодетый, как петух, весной токующий, а толку от него нет.

– Ну, меня Царь не хватается, и то ужо хорошо, – Федор вздыхает да травинку выплевывает.


Будто сам и сглазил себя Федор. Ровно через десятину после беседы той застучал в его ворота гонец царский:

– Федора Басманова к государю!

Заседание думское было срочно Царем созвано. Понаехали бояре да князья опричные со всех концов. Воеводы скромно в уголке сидят. Сотники двери подпирают.

– Собрал я вас, други мои верные, чтобы волю свою изъявить! – Царь с трона громко глаголит да на собрание глаза красные пучит. – Заговор у нас под носом тлеет. Словно хворост влажный. Кабы пламенем не полыхнуло. Стало быть, надоть нам сей костер назревающий затушить! Кровью супостатов да изменников, кои в Новгороде засели. Посему сбираю я войско опричное для подавления мятежа того. Сам его возглавлю и поведу к стенам Новгородским. Не оставим камень на камне от града того! И не пожалеем вражин да злодеев!

– Государь, – Федор Басманов со скамьи поднимается да на средину зала выходит. – Дозволь молвить?

– И кто у нас такой смелый? – Царь щурится.

– Федор Басманов. Аль забыл меня? – Федька отвечает.

– Федя? Не признал... – Царь хмурится. – Говори, про что думаешь.

– А мыслю я, государь, что нету у нас причины Новгород разорять, – Федька говорит, и в зале тишина воцаряется, как на погосте монастырском. Только огонь в факелах трещит да Царь тяжело на Федора дышит. – Ты вспомни. Сколько за год в казну царскую купцы новгородские злата приносят? Пошто же курицу, что яйца драгоценные несет, под топор пущать?

– Ты… – Царь от злости запинается, но в руки себя берет да Федору молвит: – Ты, Басманов, опосля сбора ко мне зайди. Мы с тобой с глазу на глаз потолкуем.

Федька на место сел, а зал ожил да зашелестел шепотом испуганным:

– Пес-то государев на хозяина свого зубы оскалил!

– Царь ему быстро хвост-то оттяпает по самую голову!

– Ему бы сейчас не тявкать, а руки хозяйские лизать!


Как закончилось собрание, Федор в царские покои отправился, как было велено. Остановился он у дверей знакомых, припомнил, как сюда в женской одеже хаживал, и замутило его от воспоминаний этих. Прислушался он к себе. Нет… Нету страха в душе его. Только предчувствие дурное в груди змеей свернулось да шевелится внутри скользко.

– Звал, государь? – Федька дверь отворяет и в опочивальню знакомую входит.

– Звал, Федя, – Царь с лавки встает да к нему приближается. – Изменился ты, Федя, – дышит он смрадно в лицо Басманову. Глаза огнем красным посверкивают, на голове плешивой пятна темные, во рту зубы гнилые да черные. – Вот только не знаю я, как с тобою теперича поступить.

– Пошли ты меня, государь, воевать за Русь нашу, как прежде, – Федор отвечает, смело в глаза Царю глянув. – Засиделся я при дворе. Задыхаюсь я тута. Дозволь мне лучше долг свой исполнять да ворогов бить.

– А иди… – Царь вдруг рукою ему машет. – Не держу я тебя боле. Дам я тебе войско опричное. В Астрахань пойдешь и Гирея отвадишь.


Хорошо да удало Федору служится. Рубится он с врагами басурманскими, ни сил, ни живота не жалея. Бок о бок с ним отец да брат бьются. Завидя красавца черноволосого, супостаты со страху разбегаются. Тело его ранами боевыми покрылось, ищет Федор смерти в бою, а та его гладит да стороной обходит.

А ночами темными уходит Федор в степь привольную да, глядя в небо звездное, Богу молится. Оплакивает душа его тех, кого он сам умертвил. Просит он у Господа не прощения, а покаяния за грехи свои.

– Ох и дела творятся нонче, Федя, – отец к нему на привале подсаживается. – Филиппа Малюта удушил. Пимена убили за предательство. Вяземский Афанасий под пытками богу душу отдал за то, что архиепископа Новгородского предупредить хотел. Город весь разграблен. Царь собственноручно суд вершит. Всю знать вырезал. Родичей их кого пожег, кого в реке потопил. Ни баб, ни детей не жалеет. Сейчас на Пермь сбирается. И там ему заговор мерещится. Я вот чего боюсь, Федя, – воевода сыну на ухо шепчет. – Как бы и нас всех в острог не посадили. Уж лучше тут на войне в бою честном сгинуть, чем в казематах от пыток гнить.

– Смирись, тятя, – Федор спокойно отцу отвечает. – На все воля божья!

========== Глава 30 ==========

А рассвет уже недалече. В рощице за ручьем птицы ранние запели. Вот и первые лучи Солнышка летнего из-за края земли завиднелись. Показало Солнце макушку и, как ребенок малый, с любопытством в окошко глядит. Спят воины уставшие на полу в избенке на привале да сны сладкие созерцают. Кто жену-красавицу видит, кто соседку, девицу красную. А кто еще не нашел любви своей, смотрит сны о денечках вольных, в родном доме проведенных.

Дверь в избу распахнулась, и вошел в нее сотник опричный в одеждах черных.

– Басмановых к Царю велено доставить, – кричит громко и на спящих солдат смотрит, пытаясь глазами Царева любимца отыскать.

Федор сам с полу поднялся навстречу судьбе неминучей да отца с братом растолкал. Отобрали у них все оружие, одели в рубахи черные да на коней посадили.

Едет Федор по полям привольным, солнечным светом залитым. Слушает он песни птиц веселые, а на душе его ночь темная. И нет той ночи ни конца ни края.

– Вот и все, – отец рядом с ним вздыхает. – Кончилося наше времечко.

– Не печалься, тятя, – Федор ему отвечает да по плечу хлопает. – На то воля божья. Смирись и прими ее с достоинством.

– Ты же знаешь, что нас в слободе ждет? – воевода у него спрашивает.

– Знаю, тятя, но нет страха в душе моей. Лишь печаль сердце мое гложет, – Федор в небо синее смотрит и комок горький сглатывает. – Не на то я жизнь свою потратил. Не те цели в ней проставил. За те ошибки и кару получу.

– А мы с Петькой пошто заслужили это? – отец нахмурится.

– Ваша опала – это мое наказание. Нет ни в чем вашего прегрешения. Токмо моя вина в ентом, – Федр отвечает и голову вниз опускает.


В слободу уж за полночь добрались. Всех троих Басмановых грубо с лошадей постаскивали да в заднюю дворцовую дверь провели.

Коридоры темные знакомые. Лестница крутая. Стены слизью, как кровью, залитые. Знает Федор, что не к государю их ведут. В казематы пыточные, в царствие Малюты Скуратова.

Развели их по коморам темным да двери на ключи заперли. Сидит Федор на охапке сена, взгляд в стены каменные уперев. А вокруг темень непроглядная. Руки вытянутой не видно. И закрутились у него перед глазами картины черные.

Вот он молодой да красивый перед Царем пляшет. Каблучки звонкие по полу дробь бьют. А Иван его глазами буравит да улыбается. А вот опочивальня государева. Царь на Федьке огнем страсти пышет. Чресла его крепкие в тело молодое бьются. А вот прорубь черная и лед вокруг кровью залит. В руках у Федьки голова отрубленная, еще теплая. Глаза на Федьку взирают с ненавистью.

И пошли сменяться картины быстрые. То игрища царские, то руки, в крови испачканные.

– Господи! – Федор застонал. – Прости его! Верни ему спокойствие. Избавь от бесов, что душу его захватили! – и зашелся он в рыданиях, по полу каменному катаясь.


Так день проходит. За ним и второй, и третий. Федор сутки по кормежкам считает. Вот дверь отворяется, и воды кружку да кусок хлеба охранник ему протягивает. Значит, день новый начался. Или старый закончился. На пятый день засовы тяжелые лязгнули, и охранник гаркнул в темноту громко:

– Поднимайся! Тебя Царь на допрос ожидает!

Провели Федора ходами знакомыми да в палаты, где он часто бывал на собраниях думских. Народу немного набралось. Несколько воевод по службе опричной знакомых да бояр, к Царю приближенных. На троне костяном сам государь Иван Васильевич восседает. Подле него Богдан Бельский стоит, а за троном Малюта Скуратов лыбится. Оба довольно на Федора поглядывают.

– Из доноса Петра Волынца известно мне стало, – Царь без обиняков начинает, – что ты, Федор, с отцом своим, воеводой Алексеем Басмановым, да братом Петром в сговоре были с предателями Новгородскими. Ведали вы об измене архиепископа Пимена, что с боярами готовил переход Новгорода и Пскова под власть супостата кровного короля польского Сигизмунда Августа. Признаешь ли ты, Федор Басманов, вину свою?

– Нет, – Федор головой качает и смело в глаза Царю смотрит. – Я всегда был верным псом государевым. Хоть и не все мне в делах твоих по душе было.

– Так ведь ты супротив меня выступил! – Царь хмурится. – Нешто это твоей измены не доказывает?

– Я сказал о том, что думалось. Но предательства никогда не чинил, – Федор твердо отвечает, гордо голову вскинув.

– А вот отец твой другое толкует, – Малюта из тени трона выходит. – Он и брат твой покойный, Петр, вину признали да покаялись.

– Петька… – Федор на колени падает да голову руками обхватывает. – За что ж вы душу-то невинную загубили?

– А ты сознайся, Федя, в измене своей, – Царь ласково ему говорит и кривится улыбкою гнилой. – Зачем зря страдания на себя принимать?

– Во многих грехах я повинен, но не в предательстве! – Федька на ноги встает и рукавом глаза утирает.

– Привести старуху! – Царь два раза в ладоши хлопает.

Двери тяжелые распахнулись, и вошла в них ведьма в обносках драных. Космы седые кровью залиты, а вместо глаз белых дыры пустые зияют.

– А скажи-ка нам, старая, зачем к тебе Федор Басманов хаживал? – Малюта ее спрашивает. Та всем телом дрогнула и прерывисто зашептала:

– Приходил за зельем любовным. Говорил, что государя приворожить хочет.

– Ну! – Царь грозно выкрикнул. – Признаешься в том, что хотел меня опоить?

– Признаюсь, – Федор отвечает, голову склонив.

– За то, что хотел меня околдовать, смерть тебя ждет неминучая! – Царь говорит и рукою машет.

Подошли к Федору охранники черные, нацепили на руки-ноги его колодки тяжелые и отвели снова в камору темную…

========== Глава 31 ==========

Хуже смерти лишь ее ожидание. Дни без счету в один сплошной мрак кромешный слились. В голове горячечной только молитвы остались.

Дверь тяжелая наконец отворилась и впустила свет тусклый в камору мрачную. Прищурился Федор да на стражника глаза поднял.

– Подымайся, пес! – говорит тот коротко и пинает Федора сапогом тяжелым.

В пыточной знакомой, страхом и болью пропитанной, встретил Федора Малюта Скуратов. Снял он колоды с него тяжелые да поднес чашу с вином.

– Чего это ты удумал меня вином потчевать? – Федор у него спрашивает и, не задумываясь, пьет из чарки.

– Не испужался, – Малюта усмехается. – А ежели я тебя отравить решил?

– На смерть осужденному яда глупо бояться, – Федор головой качает.

– Это я приказал вина тебе поднесть, – из темноты раздается, и выходит на свет Царь. Машет он рукою Скуратову, и тот выходит из комнаты. – Напоследок, чтобы порадовать. Изменился ты Федя, – вздыхает Царь тяжко. – Я помню тебя совсем другим. Веселым да горячим. Не серчаю, за то, что приворожить хотел. Потерять любовь мою боялся, потому и на колдовство решился.

– Прав, государь, – Федор на него глаза понимает. – Токмо не любовь твою я потерять боялся, а власть, что она мне давала.

– За честность похвалы достоин, – Царь ухмыляется. – И надежу тебе дам смерти избежать.

Тут Малюта Скуратов воротился, а за ним воевода Басманов еле бредет, веревками опутанный. Рубаха на нем изодрана. Лицо все в струпьях кровавых. Руки плетьми изломанными висят, пальцы все перебитые. Вместо рта месиво из кожи и плоти.

– Федя! – отец к сыну кидается. – Нет больше Пети нашего. Не сдюжил он, под пытками вину свою признал да только от смерти лютой не спасся.

– Ты-то, тятя, пошто на себя взял то, чего не творил? – Федор отца за плечи осторожно обнимает. – Неужто боли не выдержал?

– Слаб я оказался, Федя! Думал, ежели признаюсь, то Петю тем самым спасу. Страшнее смерти токмо смерть сына видеть, – отвечает воевода и в рыданиях горьких трясется.

– Будет! – Царь кричит громко. – Я не за просто так отца твоего сюда позвал. Решил в последний раз тебя испытать! Ежели сможешь отца свого жизни лишить, то помилую я тебя, – и со словами этими протягивает он Федору нож наточенный.

Посмотрел Федор на отца. Тот ему губами разбитыми улыбнулся да украдкою головой кивнул. Подошел Федор к нему, поцеловал в лоб светлый и вонзил ножик острый в грудь воеводе по рукоять самую. Тихо охнул тот. Тело тяжелое на Федора навалилось, и послышался шепот тихий предсмертный:

– Спасибо, сынок!

– Раз отца смог убить, значит, и Царя предать сможет, – Царь ногою топает и к выходу направляется, на Федора более не оборачиваясь. Лишь у самой двери Малюте Скуратову кивнул и вышел прочь из казематов кровавых.


P.S.

Вот и новая весна пришла, зиму грозную теплом солнечным прогоняя. Снег капелью звонкой с крыши монастырской на землю промерзшую каплет. На ветках голых птицы песни звонкие поют.

Двери кельи скрипнули тихо, и на пороге два монаха в рясах черных очутились.

– Смотри, Прохор, он все молится, – один монах вздохнул, на иконку быстро перекрестился и на узника монастырского взглянул.

– Пущай молится, – Прохор ответил ему и поставил подле пленника миску с похлебкой постной да кусок хлеба засохшего. – Эй, ты, ирод! Ешь давай! А то и так одна кожа да кости от тебя осталися.

Пнул он ногой человека, в мешковину закутанного. Тот покачнулся, на коленях стоя, и на бок завалился. Посмотрел монах в глаза его черные, смертью наполненные, перекрестился и сотоварищу своему головой кивнул.

– Зови служек. Пущай могилу копают. Издох пес государев. Туда ему и дорога, кровавому.

– Иди с миром, – второй монах вздохнул да глаза мертвому прикрыл.

– Ты пошто это, Филипп, так к извергу ентому проникся? Али не знаешь кто он есть таков? – удивился Прохор да на лицо бледное мертвое тряпицу грязную кинул.

– Знаю, – Филипп ему ответил. – Только все эти годы, что у нас взаперти сидел, он в молитвах провел.

– Не отмолить было своих грехов ему тех, окаянному, – Прохор ногою тело мертвое пнул да в его сторону плюнул.

– Эх, Прохор, – Филипп вздохнул. – Не за себя он все енто время Бога просил! Он грехи государя нашего замаливал, – перекрестился монах и тихо добавил: – Земля тебе пухом, раб божий Федор Басманов!