Валентина

Владик, принаряженный в выглаженные брюки и серый пупырчатый пиджак, с бархатной бабочкой под воротником белой сорочки, выхаживал по вестибюлю в ожидании концерта. В зал ещё не впускали, что-то там доделывали. Постояв под дверью, Владик услышал грохот передвигаемого рояля, голоса, шаги по сцене…
Они с мамой часто приходили сюда, в школу искусств, здесь постоянно давались концерты классической музыки, и билеты были недорогие, для своего круга. Мама преподавала теорию музыки и общее фортепиано для струнников, Владик учился в пятом классе на фортепьянном отделении. Учила его Лариса Васильевна, у которой и мама училась, а теперь дружила с ней, хотя и была много моложе. Лариса Васильевна, любя его маму и самого Владика, изводила его своими жестокими требованиями, придирками, как ему казалось, вечным припевом, что нельзя зарывать талант. Мама ловила каждое её слово, следила за «системой занятий», по её выражению, не упускала и общее развитие, что, в общем, Владику нравилось: выставки, спектакли, концерты…  Правда, и спектакли, и концерты казались ему несколько длинными, изнуряющими терпение. Да и понятно: в двенадцать лет, неплохо учась в школе, занимаясь всерьёз музыкой (а до поступления в «музыкалку» были ещё два года подготовительных занятий), мальчику хотелось бегать и прыгать хотя бы в свободное время, тем более что он был здоров, румян, жизнерадостен. Жить ему мешало убеждение мамы, неутомимо подогреваемое Ларисой Васильевной, что он необыкновенно одарён. Правда, год от года музыка всё больше увлекала его (а ведь во втором классе ему хотелось всё бросить). Сейчас каждое новое произведение, разученное с вдохновенным трудом, ему хотелось показать слушателям, хоть кому-нибудь, но это было интересно только, опять же, в своём кругу. В общеобразовательной школе он несколько раз выступал в общих программах, но было чувство, что им заполняют какие-то паузы в концерте, словно чтобы кто-то там успел переодеться или подготовить реквизит.
Сейчас мама сидела рядом с Ларисой Васильевной на низеньких банкетках под окном, держа на коленях в целлофановой обёртке три розовых гвоздики. Владику было поручено преподнести пианистке цветы в конце программы и, что его смущало и пугало, поцеловать ей руку. «Тьфу, – думал он, – кто это выдумал руки целовать? Вообще, зачем люди целуются? Вот просто прижаться щекой к маминой щеке, погладить её плечо – это да, а целоваться… А в кино что делают! Тьфу, гадость какая!»
Наконец открыли дверь, и Владик юрко прошмыгнул в зал и сел на второе от прохода место в пятом ряду, положив раскинутые руки на первое и третье. Лариса Васильевна прошла мимо него, села слева, он пересел в край ряда и, успокоившись, посмотрел на сцену. Всё как обычно: белые кулисы, задник «маркиз» тоже белый и посередине, вскинувший чёрное крыло блестящий рояль, скамья перед ним. Микрофон стоял сбоку, для ведущей, Владик знал. Лектор искусствовед Кира Львовна представила пианистку (рассказала о ней – где училась, в каких конкурсах участвовала…), поблагодарила её за этот, бесплатный для зрителей, концерт. Владик и так знал от мамы, что Валентина Сошина  училась здесь же, где Владик и его мама, потом окончила в Москве консерваторию, теперь – солистка московской филармонии, лауреат многих конкурсов, снималась даже в кино, в фильме про Шопена, мазурку которого Владик выучил в прошлом году. «Интересно, какая она? Наверное, в чёрном платье. Они все в чёрных платьях выступают…» Но на сцену вышла небольшая изящная девушка в голубом безрукавом платье с блёстками на плечах. Владик поёжился. В зале было прохладно, ему в толстом пиджаке совсем не было жарко, мама надела шерстяной костюм, Лариса Васильевна куталась в шаль. Пропустив мимо ушей название произведения, Владик услышал только, что будет исполняться что-то из Шопена, которого он полюбил.
Как она играла! Совсем не глядя на клавиатуру, с высоты попадая точно в нужный аккорд, прикрывая глаза в упоении и говоря лицом о вложенном в музыку чувстве. Её обнажённые руки взлетали, реяли у самых клавиш, маленькая ножка в чёрной туфле на каблуке пришпоривала рояль, и тот, словно сделавшись меньше от её напора и власти, улыбался ей белозубой  пастью, ластился, подставлялся под её трёпку  и пел, урчал, млел от восторга!
Владик оцепенел. Нет, не может такая юная, тоненькая, такая незащищённая от прохлады и алчного внимания зала, девушка, извлекать из чёрного фигуристого сундука эту музыку! Ну, хоть бы передохнула, что ли? Нет, куда там! Вот Рахманинов, Бах, Скрябин!.. Наконец Лист. Рапсодия захватила Владика. Там был голос, голосище и голосочек. Они всё спорили, мирились, назидали, а этот колокольчато-переливчатый с хихиканьем, радостным озорством всё настаивал на своём, выскальзывая из-под их опёки, и резвился, куролесил, ликовал!.. Вот и те уже увлечены им и тоже вошли в его радостную игру, а вот и другие, все-все заликовали, закружились, запели хором во славу праздника  жизни и единения! «Ура – ура – ура-а-а!!!» Так закончила пианистка.
Владик поднялся на сцену. Он переждал всех, и последним подал свой букет, задержал её руку и поцеловал в косточки, от которых начинались пальцы. Рука её была широкой, красной, очень тёплой и чуть дрожащей. Владик взглянул в её лицо: пятна румянца, капельки пота на лбу, усталая улыбка и, полные рвущегося на простор огня, глаза.
Когда он выпрямился, заметил, что только на полголовы ниже её, а она на каблучках. Мальчик всё стоял на сцене, а пианистка кланялась, и облако духов перебивалось солоновато-кислым привкусом пота, сближающим с артисткой, опрощая и очеловечивая образ звезды.
В ту ночь Владик долго не мог  уснуть: печаль недостижимого сошлась с восторгом прикосновения к идеалу. Он ещё не осознал, но почувствовал первый трепет, вступил в тайну растворения  души в горячем потоке любви. Он как бы вышел из высокотравной степи на торную дорогу и пошёл, не зная куда, но веря, что выйдет к людям, к жизненной радости. Главное, идти.
Во сне на фоне светлеющего, но ещё звёздного неба возникла прозрачно-голубая тучка, вытекала, зацепив на плечиках соринки звёзд, опускалась на землю. А земля была жёлтой, песчаной и, он знал, тёплой. Тучка узким лоскутком тянулась, прикасалась краем к почве и становилась ею, имя которой Валентина: воля, лента, тина… Она поднимала лицо, и Владик видел её глаза, пылающие, излучающие свечение, наполняющее пространство звуками невероятной, всё оживляющей музыки, которой он, Владик, отныне посвящал жизнь.