Музыка

ВВЕДЕНИЕ

Для чего мы живем? Все правильно! Для радости!

Но если честно, то про радость мы сами придумали. Что-то мало кто торопится нас порадовать. Разве что дофаминовая система включается…. И ведет нас в сторону излишеств и порока!

Да, тело хочет радости. Оно мудрое животное. Оно ничего не собирается выдумывать. Оно знает, что умрет. Да ему, особенно-то, никто ничего не обещает!

Тело боится боли. У него простая система ценностей. Надо больше, слаще, витаминнее, радостнее!

Но в нас не одно только тело. Не телом единым жив человек.

Есть и другая радость: Собранность нахмуренных бровей и крепко сжатых кулаков. Радость преодоления. Счастье трудной победы. Или хотя бы в утешение голос внутренней честности: «Я сделал все, что мог, но обстоятельства оказались сильнее меня!

Я не был одиночкой. Я ухожу, но за мной теснится молодая веселая поросль, тянет

доверчиво ветки к веселому синему небу.

Что ж, у новых людей будут другие возможности. Они сделают то, что не получилось у меня. Они сумеют! Они справятся!»

Но это утешение «работает» только для политиков, ученых, изобретателей, оно совершенно неуместно, если мы говорим об искусстве.

Если бы не было Пушкина, кто бы сумел сделать работу Пушкина вместо Пушкина?!

А работу Лермонтова, Некрасова, Блока, Есенина, Маяковского?

Художественное творчество неповторимо и удивительно именно своей интимной связью с личностью творца: в каком-то смысле титаны художеств не попадают под привычное понимание прогресса. Невозможно объяснить их свершения лишь уровнем накопленных» знаний, развитием производственных отношений, востребованностью обществом.

Я не хочу спорить с великим Белинским: он стремился показать роль литературы в развитии общества, отсюда его интерес к типам, типическому, общему через частное.

Но это же о другом! Это о методе, о поиске и становлении правдивого, действенного искусства во имя улучшения жизни людей…

Мне интересен творец. Вернее, не его бытовые привычки, не свойства натуры, не то, что он ест и пьет, не его положение в обществе. Не то, что можно объяснить и истолковать рационально, изучая факты биографии.

Мне интересно другое: то, что не поддается рациональному толкованию. То, что заставляет творческого человека создавать не «благодаря», а вопреки социальному заказу, «духу» времени, порицанию или одобрению членов семьи, репутации гения, безумца или утомительного бездельника, наглеца, пытающегося продать другим то, что в момент создания было нужно во всей нашей довольно большой Вселенной,  а  только одному существу на свете: самому творцу…

ДЕТСТВО

Мы ездили с Мамой на Абельмановку: Мама возила меня к учительнице музыки на трамвае.

Поездка в один конец занимала минут пятнадцать.

Я не очень торопился на уроки: не получалась у меня игра, я чувствовал, что занимаюсь не своим делом, а такой настрой мыслей резко снижает эффективность занятий. А еще я стеснялся учительницы. Поэтому мне очень нравилась неторопливая поступь трамвая: можно было оттянуть время начала урока!

Я любил смотреть в окно и отмечать изменения, произошедшие в городе.

Особенно меня привлекала огромная афиша у кинотеатра «Таганский» Афиши часто менялись, были огромными, яркими, поэтому сразу привлекали внимание.

Только потом, через много лет, я понял, что на уроки музыки меня провожали поистине великие фильмы: «Братья Карамазовы», Железный поток», «Вий»…

…Уроки я пытался делать добросовестно.

Мама из кухни часто поправляла меня: «Сережа! Ты опять соврал!»

У Мамы был замечательный слух. А у меня слуха не было!

Зато аппетит был хороший!

МОЛОДЫЕ ГОДЫ

Музыку я бросил еще в детстве.

Вернее, решение за меня приняли родители. Им так посоветовал врач.

Я часто болел, и врач посчитал, что серьезные занятия вряд ли окажутся полезными для здоровья слабого ребенка.

Родители внимательно отнеслись к совету врача, и музыкой я больше не занимался, и не жалел об этом.

Я быстро вырос. Начал работать. Моя работа никак не была связана с музыкой.

Неожиданно и непостижимо в голове у меня стали рождаться мелодии. Складывались они настойчиво и нескромно: так впрочем, появляется на белый свет все живое,

Не скажу, что я был очень рад моим мелодиям, потому что у меня появилось «личное хозяйство», а значит, проблема его сохранения. Я был юноша «архивного» склада характера: добросовестный до занудства.

И почему-то мне очень хотелось сохранить для жизни все, что родилось.

…Но как все же быть с мелодиями? Как мне быть, если я «ре» не отличаю от «ля»? Как их записывать?

Кое-что все же удавалось сберечь, но многое, конечно, я просто забывал.

Музыкальная «напасть» навалилась на меня и осталась со мной можно сказать, навсегда. Даже теперь иногда наваливается!

Я начал искать противоядие. Первое; что приходит в голову в подобных случаях: надо научиться музыке!

Что означают эти слова: «научиться музыке»?

Они означают вот что: надо научиться слушать музыку, исполнять музыку (петь и играть на каком-нибудь инструменте) и сочинять ее.

Поняв суть и условия задачи, я попытался ее решить.

Сделать это взрослому человеку очень непросто, а чаше всего, положительно невозможно. Вот три примера прямо из жизни!

Звоню в музыкальную школу:

«Здравствуйте. Я взрослый. Живу в этом районе. Хочу научиться играть на фортепиано. Можете мне порекомендовать хорошего учителя?»

Заведующая спрашивает испуганным голосом:

«Вы мужчина?»

«Да!»

«К сожалению, ничем не могу вам помочь! У нас работают только девушки. Они ни за что не станут заниматься с мужчиной!»

Мне хочется крикнуть достойной даме:

«Почему? Разве мужчины не люди? Это же сексуальный расизм какой-то! Господи, есть еще "нормальные"  в нашей богохранимой державе?»

Однако я сдерживаю крик: таким все равно ничего не докажешь!

Второй пример.

Прихожу в музыкальное училище, знакомлюсь с лучшей педагогиней, сажусь за инструмент, играю…

Боком чувствую: ей плохо от моей игры! Как же ей хочется заткнуть себе уши, скорее выгнать меня из класса, сказать мне:

«Куда прешь, старик!? Твое место на печке и в валенках».

Третий пример.

Нашел я потом еще одного препода, но он не хотел денег, а попросился за меня замуж…

Вот вам жизнь, как она есть, без глянца и ретуши. Скажите, чему хорошему можно у нее научиться?

С учебой у меня, короче, не получилось.

…Вы уже поняли, что именно помогает мне держаться и быть в неплохой форме?

Ну, конечно! Сны!

Сейчас расскажу вам и о них тоже!




Мне снились великие советские музыканты. Я буду называть их только по имени, хорошо?

Они давно умерли… Может быть, они вовсе не хотели бы снова жить в чьих-то сумбурных снах…

Странная мысль! Ну, ладно, все равно: лучше по имени!

ЭМИЛЬ

В сквере на Автозаводской улице есть клумба. Мы с ней знакомы много-много лет! Рядом с клумбой стоит скамейка.

Я сижу на скамейке и любуюсь на красные осенние петуньи.

К скамейке подходит и садится рядом со мной плотный пожилой гражданин в кепке. Он тоже смотрит на цветы. Он, как и я, любит цветы, и, следовательно, любит также и музыку.

Связь музыки и цветов понятна даже без слов. А слова, рассказывающие о том, что вполне понятно без них, только портят своей риторичностью прелесть общения с незнакомцами на скамейке в осеннем сквере.

Впрочем, этого человека я давно знаю. Просто узнавание всегда запаздывает, отстает от скорости событий!

Ничего! Главное, что я узнал вас, Эмиль!

Эмиль  пианист-виртуоз. В честную эпоху, в державе истинных гениев, в дни концертов Эмиля у консерватории или у Зала Чайковского дежурила конная милиция: столько было желающих его услышать.

Музыке в его исполнении внимали, затаив дыхание, и долго не желали отпускать творца со сцены, аплодируя ему стоя.

Здесь, на сквере, он похож сейчас на доброго рассудительного пенсионера. Ему известно обо всем на свете. Ведь возраст это необходимая, хотя и не всегда достаточная плата за приобретенный опыт, за победы и поражения, успехи и неудачи, за триумфы и профессиональные болезни.

Эмиль знает обо мне все. Его доброта беспредельна, его бескорыстие и терпение бесконечны. Он с удовольствием позанимался бы со мной и даже не поморщился бы ни разу! Но…

Жаль, что мы не встретились наяву!

А во сне он просто смотрит на меня добрыми лучистыми глазами, словно хочет внушить надежду и веру в мои собственные силы!

Я с благодарностью принимаю его простые советы:

Надо работать каждый день. Источник вдохновения труд и только труд. Муза летит прочь от унылых и ленивых дилетантов!

«А что вы хотите! Все дамы таковы! Не любят они лентяев!

Важно научиться радоваться малому. В искусстве нет малых и больших шагов; нет даже понятий «меньше» и «больше»!

Просто будь благодарен каждому дню! Каждому звуку! Каждому верному движению руки, каждому прикосновению пальцев к клавишам инструмента.

Будь верен радости.

Помни о Бахе и Моцарте, о Бетховене и Глинке. Они тоже пробивались к звездам через тернии, преодолевая болезни и страхи!

Как они, стремись вперед и ввысь, как они, никогда не сдавайся!"

…Я просыпаюсь почти счастливым! Голос Эмиля еще звучит в душе. Теплое присутствие друга, брата по любви к труду согревает меня этой ветреной и дождливой осенью…

ГЕНРИХ

Я иду по улице сверху вниз по направлению к Кремлю.

У меня сегодня концерт в Московской консерватории. Нет, не в том смысле, что есть билеты, и я иду слушать музыку…

Я сам должен играть!!!

Все билеты уже проданы. Меня ждут.

Рядом со мной стучит об асфальт чья-то упрямая палка.

Я оборачиваюсь.

Генрих! Сам великий Генрих шагает рядом со мной торопливой походкой бодрого старика.

Он спрашивает меня:

«Волнуетесь?»

«Ох, не то слово! Я от волнения даже забыл, какое произведение надо сегодня играть! Ничего уже не помню!»

Генрих вздыхает:

«Я тоже всегда сам не свой перед выступлением. Укрощение рояля! Что это за гладиаторская работа такая?»

Генрих был хорошо известен публике, кроме всего прочего, еще и бурными порывами своей артистической души! Отношения с роялями у него, в самом деле, были весьма непростыми!

Иногда во время концерта, пролетев вместе с кистью руки мимо нужных клавиш, он прерывал игру и с размаху бил по клавиатуре раскрытой маленькой ладонью, а то и кулаком, словно наказывая инструмент за непокорность мастеру.

Раздавался ужасный звук, среди публики начиналась легкая паника: кто-то вздрагивал, вскрикивал; кто-то вскакивал и в ужасе выбегал из зала; кто-то срывался в бездну рыданий.

Распахивались двери, прибегали пожарные и билетеры, первобытный хаос на несколько минут побеждал хрупкое гармоническое мироощущение, столь обычное для музыкальных концертов.

Затем Генрих успокаивался и продолжал играть, часто совершенно бесподобно!

Мы останавливаемся у памятника Чайковскому. Генрих отвинчивает рукоятку трости и протягивает мне замаскированную в набалдашнике флягу:

«Выпейте, быстро помогает!»

Я благодарю и отказываюсь.

Мы подходим к дверям. Вижу большое объявление. Читаю его.

Мой концерт отменили!  По "техническим причинам"!

Какая радость! Ведь я так и не вспомнил, что именно обещал сыграть на своем концерте!

И правда: гладиаторская какая-то работа у этих пианистов!

…Гладиаторам было все же проще: если они промахивались, то их просто убивали. А тут ведь живым останешься… Только вот, в случае чего, даже ливень позора не смоет!

МАРИЯ

Царство Марии было не от мира сего.

Мария была бесконечна, как атом, и расширялась, как Вселенная.

У нее были глаза мыслителя. Руки работницы. Она была словно изваяна мыслью и знанием…

Она действительно жила отдельно и безраздельно царила в своих владениях.

А внешне…

А «Внешнее» ей ничуть не мешало! Она, кажется, могла играть в домашнем халате или выйти на сцену в домашних тапочках.

Ей самой, слушателям и зрителям это было неважно. На ее высоте было все равно, как летать: в тапочках, в туфлях или босиком.

…Мария со мной в Нью-Йорке. Мы даем концерт в Карнеги-холле.

Здесь дирижировал Чайковский. Играли Рахманинов и Горовиц…

Сегодня играем мы.

На этот раз я хорошо помню ноты. Но появилась новая забота: только бы добраться до рояля, лишь бы дойти до благородного «Стейнвея»!

Только бы не упасть!

Если упаду, то больше уже не встану!

В моем сознании расстояние и время растягиваются... до бесконечности. Рояль едва виднеется вдали, у самой линии горизонта. Я вижу, как за ним над морем медленно встает розовое солнце рассвета.

Я иду к роялю!

Иду к морю!

Иду к солнцу!

…Мария! Благослови!.."