Пепел и слёзы

— ...а потом он закричал: «Все забудут твоё имя, а о хвосте и вовсе не вспомнят!»

Кадис опустил голову, покачивая кружку и разглядывая, как по поверхности густого напитка, выдаваемого за вино, пляшут, переливаясь и искря, язычки пламени. Накрыл ладонью.

— «Все забудут, что ты жил», — поправил он, — «забудут твоё имя и даже твой гнилой хвост, падаль. А я буду приходить и смотреть на то, что останется после тебя. Год за годом».

— «Столетие за столетием», — закончили они вместе. Намад расхохотался:

— И где теперь этот бессмертный ублюдок? Подох!

— Ушёл, — поправил его Кадис без особого желания. — Иначе его звон всё же свёл бы меня с ума.

«Племянник» с хихиканьем принялся подливать ему, не заметив, что доступ к кружке закрыт. Подумав, Кадис облизал ладонь.

— Ты старый, — ткнул мальчишка пальцем вверх, отпивая из горлышка. Один из его многочисленных человечьих потомков, хозяин кабака, подволок ещё корзину бутылок, чем вызвал восторг у дам. — Ты, ж-жаба болотная, такой старый, что сам себя не слышишь! Или... — он призадумался, изогнувшись и уложив подбородок на край его кружки. — Или его поганая бренчащая магия тоже подохла следом! Ты ж говорил, что может!

Увернувшись от лапищи говорливого щенка и отдав ему кружку, Кадис пересел чуть дальше, закрывая глаза. На его место тут же влезла Талас, выхлебавшая почти половину такой же корзины, и потянула обоих мужчин к себе. С потолка почти грациозно свалилась Мейлин, ухитрившись упасть между тарелок и объедков. Тёмные глаза с дивным отблеском цвета дикого алого цитруса смотрели точно на него.

— Мы празднуем, — почти забасила она, срываясь на грудное мурлыканье. — И я тебя не отпущу. Талас, снимай с него штаны.

Кадис несколько секунд поглядел на неё, не мигая, хрипло рассмеялся, бормоча что-то о непозволительности разочаровывать женщин, поднялся, улыбнувшись вцепившейся в его штаны, точно в золото, малютке Талас, качнулся и с грохотом свалился под стол. Под разочарованное подвывание Мейлин на него упала миска с ореховой шелухой.

Следующие два часа он лежал, иногда посапывая и всхрапывая, чтобы не дать молодёжи ни на миг усомниться в его беспробудном пьяном сне. Оргия на столе, человеческая нога, кажущаяся вульгарно лохматой среди изящных пушистых конечностей, а после — ленивое треньканье Таля на стащенной в селении лютне, вернувшегося слишком поздно, чтобы принять участие в межродственном безобразии. Среди скулёжа о том, что никогда у него не будет настоящей подруги и довольствоваться придётся ужасными людишками, прорывались обрывки пения.

Младшенький, как и сестра, голосом пошёл в мать.

Когда стало чуть тише, Кадис — раз уж дурные дети напоили и затрахали всех человеков, что нашли — позволив суставам занять привычное положение и лёг удобнее, положив руку под затылок. Звонкий смех Намада, и не подумавшего утихомириться, въедался в разум.

Порой память играла с Кадисом злую шутку, морочила, заставляла на секунду поверить, что он краем уха, дальним уголком всей своей силы снова слышит звон магии вернувшегося в их мир бессмертного человеческого колдуна.

***



Он возвёл крепость в ту пору, когда Ахааша носила его первую дочь: строение вышло массивным, похожим на каменный гриб с причудливо изрытой червоточинами ножкой, ничем не напоминающее лёгкие и невесомо-несгибаемые творения его народа. Ахааша не возражала. Мало кто, говорила она, заползает так далеко на север. Здесь нет никого, кто оценит обманчиво-хрупкий купол, подобный кружеву — замёрзнет прежде, чем успеет вскинуть голову. Кадис молчал, но в этом молчании благодарил жену. Его руки играючи управлялись с живой материей, но не с тем, что научились обрабатывать смешные двуногие создания, нежащиеся на солнце и боящиеся грома.

Дворец, достойный своей госпожи, он построил куда позже, тысячелетия спустя, в память об окрепшей и уплывшей за чёрное море дочери и на радость Ахааше. Носиться по тундре, звеня сосульками в развевающейся шерсти, говорила она, весело, но порой хорошо вернуться в родное гнездо. Особенно если оно так красиво.

Для Ахааши Кадис учился творить южное кружево из речного льда и метели и смотрел через мутно-хрустальную толщу, как его счастье пляшет в небе с грозами. Он видел, когда позволял себе смотреть глубже — всего краем глаза! — что Ахааша несёт в себе то редкое небесное пламя, способное порождать шторма и сокрушающие плоть земли и неба бури. Не видел он одного — как дивное творение случая и милостивой судьбы сотрясает хоть что-то.

Хоть на миг.

Он пел ей о своей самой страшной тайне, вырывая из памяти старательно затёртые клочья прошлого, рыдал, задыхаясь от бессилия, а она разгоняла боль, точно была воплощением его давно потерянного покоя. Её собственные страхи забирал Кадис, целовал ледяные веки и пальцы и неумело танцевал под дождём — сначала в тени парящей Ахааши, вскоре — вместе с ней.

Кадис уходил на очередную нелепую войну без тревоги: его любовь родила близнецов и не впала в спячку, напившись сил — почти вдосталь, почти с избытком. Три года он не покидал её, отдавая себя, и знал, что если на что и годится его нелепая, ни на что не способная мощь — так только на это.

Он не поверил, вернувшись и увидев на месте своего дома крошево из камня и льда. Он не поверил, найдя изрезанные и растоптанные останки младенцев, изрыл все завалы — и пошёл по следу висящих во влажном воздухе отголосков чужеродного колдовства. Надежда теплилась в нём тем сильнее, чем глубже он входил в цветущие, обласканные солнцем земли — нигде, ни на руинах, ни в пути он не чувствовал смерти Ахааши.

Блекнущий след привёл его в город среди лесов — в одно из старых поселений его народа, захваченное временем, травами и людьми. Последний отпечаток, невесомый отголосок Ахааши он нашёл в грубо сложенном замке — но жены там не было. И уже давно.

Не было и того, кто забрал, отнял её, и Кадис сделал всё, чтобы узнать, куда идти дальше. Он выжег селение и всех, кто умирали только раз, и занялся двумя вернувшимися из пустоты небытия. Он рвал их день за днём, вытягивая рёбра из податливой плоти, крошил в ней, не извлекая, хрупкие позвонки, и молчал, глядя, как, вновь возродившиеся, мечутся человечки во мгле, обливаясь кровью из опустевших глазниц.

Он сделал им последний дар: вырвал брызжущее жаром пламя бессмертия, когда они в полной мере осознали, насколько беспросветной теперь станет их вечность.

Судьба столкнула его и ту тварь всего несколько дней спустя: Кадис бросился на поиски, но услышал перезвон чужеродной магии за своей спиной. Бессмертный колдун же, вернувшийся за товарищами и нашедший лишь смерть, пошёл ему навстречу. Кадис добрался до него и убил дважды, сам, казалось, всё же умер — но по какой-то ужасающей ошибке случая остался жив и смотрел, смотрел на темнокожего человеческого колдуна, оказавшегося слишком далеко, за пламенем, пожирающем лес, и за едкой взвесью.

Все забудут, что ты жил. Забудут твоё имя и даже твой гнилой хвост, падаль. А я буду приходить и смотреть на то, что останется после тебя. Год за годом. Столетие за столетием. Ты не посмеешь сдохнуть и выжрешь себя заживо, потому что будешь знать — где-то там осталась твоя лесная девка. Ты будешь искать её и никогда не найдёшь. А может, я верну её тебе.

Хотя вряд ли.

Колдун ушёл пару лет спустя, решив, должно быть, что охота северянина слишком уж выматывает. Детишки, конечно, твердили, что подонок издох, растеряв своё бессмертие, но Кадис знал, что нет. Через два-три столетия, когда и люди, и лесной народ, и оставшаяся горстка бессмертных пережили новую бурю, пропала и угольная ведьма Иоха, а за ней — ещё двое чародеек, а те, кто остались, разбежались по крысиным норам, боясь соваться в леса.

Кадис не верил в покой, но не мешал младшим резвиться и залечивать душевные и телесные раны. Сосуд, в который он небрежно запихнул украденные силы колдунов, давно сменился на бутылку вина, каменный дом — на трактиры, а песни о древних временах и о пламени, летящем сквозь толщу бесконечной пустоты — на незамысловатые баллады, заставляющие зябко содрогаться даже прошедших сквозь сечу ветеранов людских войн.

Сказки из сумрачной северной провинции Вингелена — Кадиса — всегда были самыми страшными.

Талас, единственная испытывавшая к старшему родичу хоть какое-то почтение, уже гораздо позже рассказывала, что жуткий чёрный зверь с хвостом, покрытым ледяными шипами, исторгающий из пасти пламя, стал злым героем этих баек. Древнее лесное имя позабылось, затерялось, оставшись горько звучащим прозвищем — Пепел-и-Слёзы. Люди продолжали проклинать его, и лишь немногие помнили, чьи следы искало чудище на пепелище сёл и городов.

До этих полупьяных откровений оставались столетия, а пока, оставив позади без малого восемь веков с той войны и ещё не дожив почти столько же до новой, Кадис, лёжа под столом в ореховой шелухе, различил вдруг еле слышный, теряющийся вдалеке колкий перезвон.