Xviii. учитель и ученик

Я находился в затемненном помещении – был задействован черный тюль, который обычно используют иллюзионисты, дабы подчеркнуть таинственность производимых ими действий, ввести зрителя в мир, где правит магия, душа и смятение, а разум способен удивляться. Волшебство и правда присутствовало где-то рядом, но и назвать точное место, верно, нельзя. Оно вплетено в частички воздуха, погружено глубоко в глазах каждого, сидящего вместе со мной. Тамара Филипповна откликалась на необычную атмосферу тем, что вдруг вспомнила себя девятнадцатилетней и как бесстрастно взирала на нее природа, как часто приходилось ей доказывать личную состоятельность и как легко она встречала самые тяжелые испытания. Невероятно.

Мой взор остановился на подсвечниках чуть слева от меня: их огонь был совершенно завораживающ, и даже если бы я сталкивался с ним ежечасно, как какой-нибудь редкий профессионал, я не перестал бы ощущать его живительной силы.

Леонид Вайц появился внезапно, хотя все мы его ждали, но увидели только сейчас в свете топленого воска. Он поприветствовал Тамару Филипповну, она же сделала жест в моем направлении.

(Вот он, посмотрите, мой ученик, а его стихи… Его стихи)

– Весьма рад видеть, – сказал Вайц так, будто ждал только меня и никого другого. Человек средних лет, он не терпел официальных костюмов, даже само это прилагательное не вязалось с его открытой улыбкой в непринужденной беседе тет-а-тет и какой-то космической умиротворенностью перед большой аудиторией.
– Теперь, думаю, можно начинать. – Леонид Семенович произнес это совсем тихо, чтобы слышал только я. Но более всего ясно, что в следующую секунду становится вовсе не важна эта фраза, потому как развивается нечто серьезнее слов – поэзия, которую Леонид Вайц любил всей душой.

– Дорогие друзья! – начал Леонид Семенович. – Мы собрались здесь для того, – рука проводит по воздуху, указывая на присутствующих, – чтобы окунуться в мир лирики или хотя бы прикоснуться к ее мелодии, к ее необыкновенному изяществу. Вы, возможно, думаете, что секрет состоит в движении образных картин, и поэтому вам нравится слышать стихи и понимать их, но я говорю о другом: все, с чем вы столкнетесь в своей будущей жизни, имеет нечто большее, чем просто форму, какую вы можете найти везде, а то, что вы видите, всего только небольшая часть из того, что вам надлежит увидеть. Об этом мой новый сборник стихов «Молчание камней».

Почему именно молчание? Камни могут многое рассказать, уверяю вас, и для этого нужно уметь слушать тишину, которую им даровано хранить.

У нас нет сейчас определенной направленности в поисках, ибо мы ничего не ищем – праздник души уже проникает в сердца, и каждый найдет его в том, что ему близко. Со мной сегодня несколько замечательных ребятишек, они в зале, поприветствуем их. – Раздаются аплодисменты.

Дальше, как по нотам: Леонид Семенович вежливо приглашал к себе. Первой была девушка, читавшая что-то очень душевное про облака. Я был, кажется, последним. Впрочем, мне трудно сказать, поскольку, выступая публично на каком-либо из мероприятий, время до выхода на сцену я проводил в волнении и не мог сосредоточиться на происходящем, а после него я жил данной мне ролью, и было сложно сразу выйти из образа – спектакль для меня закончен как для актера, вышедшего за кулисы, а то, что происходило и на театральной сцене позже, уже не интересовало. Иногда требовалось время, чтобы успокоиться, но и тогда меня тяготила обстановка вечера: я спешил уйти, хотя, как правило, вынужден был оставаться до конца.

О чем я думал? Интересно было бы знать. В те дни я был чаще всего чтецом стихотворений. С 1998 года начинал писать их сам. Что меня подтолкнуло, не знаю, но я подумал о брате и как ему должно быть горько вдали от родины в Томске. Конечно, это была моя слабость – сантименты, но мне было тринадцать – возраст далеких странствий и путешествий, некоей особой чувствительности, которой только и может обороняться подросток, сохраняя то слабое движение мечты, которое с годами неизбежно потеряет. Так родилось произведение «От родины вдали». Четырнадцать строк о человеке, изнывающимся безбрежной тоской по дому. И вот их уже восемнадцать – я специально разделил строфы, содержащие одинаковый рефрен. О человеке, находящемся на середине своего жизненного пути, гораздо дальше, чем находился сам автор.

Сейчас же мне предстояло прочитать более позднюю работу, написанную в преддверии пятьдесят седьмой годовщины Великой Победы. Декламируя, я сожалел о том, что все меньше становится на земле людей, непосредственно участвовавших в боевых действиях, а те, кто еще с нами, слишком слабы, чтобы писать мемуары и еще раз переживать ужасы страшной четырехлетки. Кто-то из них, возможно, не доверяет нынешнему поколению, считая, что их молодость выглядела куда лучше, да и воспитаны они на довольно строгих правилах, нынешние же принципы представляются им малопонятными.

Решусь утверждать, что это не так, а пожилые люди потому любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры. Люди в возрасте телесно изменяются гораздо быстрее, чем духовно, и им сложно смириться с мыслью, что они уже не такие, как прежде. Отсюда и ностальгическая идеализация прошлого: оно имеет неодолимую власть над стариками. Думал я также и о том, что не имею права вмешиваться в чужое время, пытаясь написать о том, чему не был свидетелем, пытаясь встать в один ряд с воспитавшими меня.

Это сознавал, наверное, и Леонид Семенович Вайц, но, к сожалению, я не видел его лица, а если бы и сумел разглядеть, это ничего бы не принесло. Поэт не из тех, кто прячет свои чувства, просто их оказывается столь много самых разнообразных, что сказать нечто определенное об истинном отношении нельзя – настоящий калейдоскоп. У меня сложилось впечатление, что и это всего лишь маска – что внутри у этого человека, не знает никто, в том числе и он сам. Леонид редко открывал кому-нибудь сокровенные подробности его жизни, и даже когда это делал, рассказывая о совершенно мистических вещах, то так легко и непринужденно, будто о прогулке в городском парке около шести часов. Меня всегда удивляла эта его почти ребячья непосредственность. Я даже любил его за его открытость.

После этого вечера и завязалась между нами дружба двух странных людей: поэта, любящего одиночество, и одинокого парня, тянущегося не то к знанию, не то просто к пониманию самого себя и мира вокруг.

Леонид никогда не разговаривал со мной, как с подчиненным: мы были равны, хотя он значительно старше и опытнее. Одновременно поэт не уставал повторять, что сама судьба послала меня ему. К сожалению, мне иногда представляется, что он не был учителем школьным, каким его часто воображают: безукоризненная строгость, указка в руке, каллиграфический почерк. Хотя, почему к сожалению? Леониду нравились импровизации, это вдохновляло его, и терпеть не мог сухости, упорядоченности, регламента. Одиозная смешливо-серьезная душа его просто не вмещалась в какие-нибудь рамки. Мы встречались каждую неделю с ним в стенах школы, и было впечатление, что именно в этих встречах и заключалась вся его жизнь – с таким неподдельным интересом, даже легкой сакральностью он готовился к новому занятию.

– Будешь моим секретарем, – пошутил Вайц, с улыбкой протягивая дипломат. – Два человека – уже группа, а у нее должна быть повестка дня. – Расстегивает замок дипломата. – Записывай все, что бы ни происходило, и можешь поставить дату. Это наше первое занятие.

– Поэтический кружок должен иметь название? Вайц и компания, например?

– Ну, все это относительно, – рассмеялся поэт. – Думаю, он и существует лишь до тех пор, пока нам с тобой это требуется.

Леонид говорил порой весьма двусмысленно, но вскоре я привык к этому.
Я вырвал лист из тетради и приготовился записывать. Сначала я честно пытался следовать его совету, но после понял, что могу лишь внимательно слушать: я боялся пропустить даже самое второстепенное слово, да таких и не было в его речи.
Это разговор со мной, и я в нем участвовал. К сожалению, конспекта не сохранилось, и я вынужден воспроизводить по памяти.

Леонид Вайц заговорил о литературе. Причем совсем не так, как это делает большинство преподавателей. Наверное, потому, что он им не был – он любил жизнь, солнце и грозу, все проявления человеческих чувств и позволял брать эти интуитивные знания, примерять их на себя, но никогда никому и ничего не навязывал. Он чрезвычайно мягок во всех отношениях. Даже когда говорит о серьезных вещах.

– Литература – это не просто, Володя, знаки, расположенные в определенной последовательности. Это величайшее таинство мира. Бывает, вообще ничего не пишется – это нормально. А случается, будто подключаешься ко всей вселенной, и нет никаких границ между ночью и днем, стихами и прозой. Это искусство в чистом виде, не разделенное на виды и жанры. Все вместе – литература, живопись, скульптура – все. Я иногда наблюдаю за самим собой – это прекрасно. Берешь книгу наугад, без конкретной цели, смотришь и многое узнаешь. Мистика. Сначала написал сам – потом только прочитал об этом.

– Но ведь это означает, что теряется самое дорогое – новизна мысли, ее уникальное звучание, – возразил я. – Это все равно, как что-нибудь изобрести, а потом узнать, что ты не первый.

– Согласен, – подтвердил Леонид Семенович Вайц. – Но меня поражает другое: как можно вывести идею, скажем, о поэтической кардиограмме каждого произведения в отдельности, о неслучайности смены лирического настроения, потому что…

– Если звезды зажигаются, то это кому-нибудь нужно?

– О, да, да! Потому что идеи витают в воздухе, но не все могут их захватить, не все обладают развитыми сенсорами – и понимать, что тебе дано видеть гораздо более остальных, ощущать в себе силу художника, который может известную мысль обработать и создать сенсацию, отыскав одну лишь недостающую деталь головоломки, – вот что по-настоящему зачаровывает.

– Добавлю к этому, – вставил я, – что поэт – это не журналист! Он оставляет свою сенсацию в глубинах сознания, ибо она – его внутренний обитатель, а соотечественники узнают о ней много позже, после того, как придет, наконец, время, или найдя, подобно Вам, Леонид, ее в стихах.

– Я бы сравнил ее с ритмом Большого Сердца, сенсация лирика – один удар его. Посмотри: у меня кое-что есть для тебя.

Мой собеседник протягивает небольшую книжку. Беру, читаю заглавие: «Александр Пушкин. Капитанская дочка». Потом замечаю, что издание относится к тысяча девятьсот тридцать седьмому году. «Непросто сейчас достать такую!» – подумал я. Вслух же произнес:

– Вы наверняка коллекционируете книги. Они необычные.

– У меня есть книги и постарше, создание которых восходит к XVI веку, – ответил Вайц. Тут же, как бы опасаясь этой нежелательной темы, предлагает мне прочесть знаменитый отрывок с описанием снежной бури, в которую попадает кибитка главной героини. Я выполнил его просьбу и говорил сначала тихо, потом все сильнее увлекался, делая особое ударение на гласных в словах. Как видно, я был почти у цели, потому как поэт, внимательно слушавший, меня остановил с добросердечностью:

– Ты ничего не заметил? – улыбнулся он. – Почти то же самое, о чем мы только что беседовали, только в отношении согласных звуков. Автор использует огромное количество свистящих и шипящих, усиливая этим эффект присутствия, передавая читателю холод надвигающейся пурги. Ты сам можешь в этом убедиться.

Пока я рассматривал строки с недоуменным видом, Вайц добавляет:

– Не подумай, что явление такой ритмики в поэзии и прозе ново. Скорее наоборот. Древнейший памятник Руси – тому подтверждение, «Слово о полку Игореве».
Леонид Вайц мгновенно произнес то, что убедило меня более, чем самый тщательный смысло-фонетический анализ.

(И пошел князь Игорь
Полки половецкие потопташи)

Причем, сказал эту фразу с таким презрением, будто сам был князем Игорем и всей душой ненавидел половцев. И основной резонанс брали на себя начальные глухие звуки, еще и многократно повторяющиеся.

После этой первой встречи я понял две чрезвычайно важные вещи: первая – Л.С. Вайц обладал даром раскрывать неизвестное об известном, что само по себе выглядело занимательно; второе – мы понимали друг друга с полуслова и наше взаимопонимание было полностью равноценным: нам не требовалось даже договаривать предложения, мы воспринимали мир полнее и искреннее всякого языка.

Таково было мое первое впечатление о явно неординарной личности – Л.С. Вайце.
Но следующие встречи, вопреки расхожему выражению, только укрепили все сказанное выше. Я уважаю этого человека, как иные уважают участвующего в войне. Тем более, что Леонид Вайц сражался с самим собой, что, несомненно, ничуть не менее тяжело, чем с врагом внешним. И строка в моей секретарской листовке пела – «Ритмика поэзии» (занятие 1).

В следующий раз я увидел Вайца через неделю. Мы условились, что именно в таком порядке будем общаться – не слишком часто и не очень редко.

На этот раз мы спрятались за библиотечными полками. Леонид Семенович начал с похвал, как старому знакомому, – но интимно тихо:

– Ты не смотри, что я с первым и средним звеном работаю, – зачем-то оправдываясь, сказал поэт. – Между нами говоря, я и затеял эти занятия, чтобы передать тебе, что смогу, ты к подобному готов.

– В чем же моя уникальность? – поинтересовался я. – Ничего патологического я не замечаю за собой. Мне даже стыдно, что Вы, человек, много старше меня, говорите такие слова.

– Ты способен понять глубину вещи, ее внутреннюю сущность. Еще неизвестно, кто из нас кого учит: я тебя или ты меня. Не всем это дано. Здесь главное ухватить суть. Ты раньше не писал ничего?

– Баловался стишками. Да и сейчас тоже.

– В следующий раз приноси свое творчество, сколько удастся найти. Посмотрим. – Леонид Семенович разложил на столике принадлежности, какой-то конвертик без адреса.

– Ранее мы говорили о феномене фонетического построения предложения, но в творчестве любого из литераторов, в том числе и меня, можно найти и зависимости иного рода. Графически их можно представить параболически. Определяющей ординатой здесь служит смысл. Но если ветви фигуры направлены вверх, это совсем не означает неудержимого пафоса, равно как и вниз – не означает клеймения и сатирического выражения. Поэт характеризует образы, с которыми сталкивается его сознание, а не он сам – лирик прежде еще должен осознать то, к чему его приблизило вдохновение. Это похоже на восточную философию – стремится ли душа ввысь к небу или струится по земле. Земля и небо ничуть не менее порочны между собой, чем душа, но она выбирает свой путь, свой вариант становления. А поскольку этот процесс непредсказуем, то и парабола не только меняет ось, но даже способ начертания.

– Чтобы представить таким образом свою поэзию, необходимо много путешествовать, причем вдали от техногенного мира, в уединении с природой.

Леонид Вайц, казалось, только этого и ждал.

– Я пошел по тому же сценарию, который ты обрисовал, я много путешествовал как с группой ребят, так и один, – белый конверт вертелся в руках Вайца. – Я люблю места по России.

И действительно, огромная страна таила в себе немало уголков, где вспоминаешь с пугающей непосредственностью, кто ты есть на самом деле. Снимки красноречиво подтверждали эту мысль. В основном это были памятники архитектуры различных областей бывшего СССР религиозного свойства: церкви с небольшими скромными куполами, монастыри с резными воротами и другими украшениями. На одном – просторы с птичьего полета, где-то и сам экскурсовод.

– А что, Леонид Семенович, вы хотели сказать способом начертания? Каким он может быть?

– Разным, как сама жизнь. Я расскажу тебе свою историю. Думаю, ты откроешь для себя в ней неиссякаемый источник самосовершенствования, древний, как мир. Знай, друг мой, дух творчества всегда отражает события в жизни поэта. По его стихам можно узнать, чем он дорожит и чем пренебрегает, что любит и что ненавидит, пишет ли свободной рукой или по заказу правительственных структур…

– Но не все же лежит на поверхности…

– Именно так. Моя притча покажет это.

Совершенно другим человеком был я пять лет назад – неизлечимая, с точки зрения медиков, болезнь терзала мое тело – рак легких, – так начал свой рассказ Леонид Вайц. – В один прекрасный момент мне заявили, что я очень скоро умру – несколько месяцев, не больше. Я понял, что этот срок – неплохой шанс для того, чтобы узнать самого себя. Ни о какой тибетской медицине я и не думал – отправился в одиночное плавание, в леса, куда не ступала нога человека, ибо мне опротивел мир, где я уже привык существовать. Мысль о том, что я могу в нем и умереть, укрепляла желание измениться.

Слушая, я отметил про себя какую-то извинительную интонацию в голосе? Нет. Скорее я описал таким образом, что это могло показаться читателю. Вайц вел правое дело. И он продолжал:

– Вполне естественное желание очиститься от грязи; точно также поступает человек, надевая перед казнью все чистое. Но казни не было. Я взял с собою бурак – очень хорошо это помню, – глаза Леонида Семеновича зажглись, – и голыми руками вырыл землянку. Когда я наконец понял, что абсолютно один, меня вдруг охватила первобытная дрожь. Я вскакивал, снова ложился; из уст моих готов был ворваться крик безумного; эйфория, овладевшая мною, непередаваема… Я вдруг ощутил себя властителем мира, я смеялся, не скрывая своей иронии, над диктаторами, порабощающими миллионы человеческих умов с тем, чтобы погубить самый изворотливый их них – свой собственный. Я хохотал над миллионерами, вкушающими пищу из золотых приборов, которые трясутся за нажитые богатства, но уже давно потеряли их, превратив в полновесное желтое золото бившее когда-то фонтаном воображение, творческие планы, непревзойденное обаяние – все то, что во все времена помогало добиться успеха! Я удивлялся ловеласам, пытающимся с помощью многих и многих женщин утолить свое мужское естество, ибо эти первые не замечали, как пьют из бокала, в котором вино не пьянит их, пьют и не могут насытиться. Мне было искренне жаль этих людей. Ведь я всего этого добился. Моя империя – этот первозданный лес, где каждое дерево, любая травинка и всякое живое существо радуются моему приходу, как дети. Мое богатство – голубое небо над головою, днем полное курчавых облаков и бессчетных радуг, ночью – мерцающих звезд, которые уж точно никто не пересчитывал. Моя единственная женщина – моя природа, ибо она и сейчас при родах – я не последний ее сын, так зачем же изменять ей? Когда же возбуждение мое понемногу стало утихать, я приблизился к откровению. Исчезло все: дом, родные, работа, карьера, и даже собственная моя личность перестала существовать. В это трудно поверить, ведь какие-то мысли должны обуревать голову и в минуты совершенного спокойствия. Или хотя бы лениво копошиться сквозь сон. Но я чувствовал себя бодрым: голова предельно ясна, как будто я очень долго не ел.
– А ведь так наверняка и оказалось. В лесу-то… – подумал я.

– …но одна мысль все же была, – повествовал Леонид Вайц, читая в моем взгляде заинтересованность, – это был скорее импульс, сильнейший внутренний толчок, и он открыл мне все, отождествил с землей, на которой я лежал. Я ощущал, как она прогибается под моим весом на ничтожный микрон, но я фиксировал его. Я понял, что могу увидеть и познать, как жарко было земле в начале времен, всей Земле, а не только отдельному клочку ее. Я мог почувствовать щекотку, когда подземные обитатели рыли норы, загребая, заглатывая, выбрасывая почву в сторону – я был душой своей планеты, и что мне было до людей, которые, подобно зудящим вшам, впились в ее тело, заставляя усиленно чесаться, баловать себя тайфунами, землетрясениями, селями, ожидая, пока зараза не будет уничтожена.

Я слушал тишину. Маленький паучок, поместившийся на листе ольхи, тихо плел свою паутинку и был безмолвен в своем величии, гораздо более древнем, нежели сами люди.

(Мой добрый паучок
Так кто ж из нас и как
Друг друга мы перемолчим?)

Так рассказывал Леонид Семенович Вайц.

– А Вы не боялись диких зверей? – задал я вопрос, который долго уже держал в памяти.

– Наверное, мне повезло, или место выдалось удачное, но к моему шалашу подходили только лоси, и они не вели себя агрессивно: никогда не видели людей, а только с опаской.

– Как же Вы себя кормили? Так и ели тот самый бурак? – я пододвинулся ближе.
– Даже этот сырой бурак я позволял себе не каждый день, – улыбнулся Вайц, – точнее, мне он не был нужен. Как это происходило, не могу объяснить, но я почти не нуждался в пище, только вода. Ее я добывал, вычисляя место нахождения ключей и родников. Я несколько месяцев пробыл таким бродягой, разговаривая сам с собой, чтобы не сойти с ума. Когда вернулся в город, врачи развели руками – опухоль исчезла, а значит, я был свободен. Так он был начат – мой путь к поэзии, – закончил Вайц.

Я больше не вел тетрадь встреч с Л.С. Вайцем: слишком уж они были сложны, монументальны, фееричны, неподражаемы по своей внутренней энергетике, но если бы пришлось отрекомендовать нашу беседу, то я бы назвал ее банально: «Как поэзия может исцелять».

Я проникся большим интересом к книголюбию г-на Вайца. Уверен: то, на что мне довелось взглянуть, не самая ценная часть его коллекции. По-настоящему дорогие сердцу экземпляры, у которых к тому же и солидный возраст, не переносят в дорожных чемоданах, а приглашают друзей взглянуть на них в домашней обстановке, снабдив при этом любопытнейшими комментариями о чем-то, что имеет отношение к их жизни: истории создания, авторе, противоречивом содержании. Я давно хотел показать Леониду Семеновичу книгу, о какой в былое время отозвались бы, как о дьявольской. Если бы ее сочинитель жил в России, он наверняка был бы объявлен запрещенным писателем, а его детище обречено было бы на долгое лежание в дальнем углу издательского стола. Но книга составлена испанским графом, взявшим псевдоним «Алан Кардек», в 1858 году. Посвящена оккультизму в самом безобидном его проявлении – вызову духов. Но не этой технологией она ценна, а сведениями, которые предоставили эти духи. Тысяча вопросов, заданных им, открывала волю мироздания и его игру, показывала дальнейшие пути развития человечества вопреки христианским канонам.

– Леонид Семенович, назовите любое число от 1 до 100, – попросил я, когда в следующий раз приметил его.

– О, свет очей моих! – улыбнулся поэт. – Ну что ж… Я выбираю тройку.
Я открываю книгу на третьем вопросе. Примерно звучал он так:

«Существует ли Бог в образе Иисуса Христа?». Я спросил у Вайца, как бы он ответил на этот вопрос.

Но он только пожал плечами и почему-то предложил мне на память одну из книг на выбор. Помню, что одна из них была о русских писателях автора Чуковского. «Я, – говорит, – все равно сдаю их в библиотеку. Бери себе».

То, что я сделал далее, никогда не прощу себе: я не захотел принять подарок – рюкзак, как назло, был набит до предела. Вайц, как мог, уговаривал меня, но я отказывался.

Мы встречались и после, я забыл этот эпизод. Свои стихи, аккуратно переписанные набело, я, как и обещал, принес, всего чуть более двадцати штук.
Когда все они были тщательно изучены, Леонид Семенович, тщательно подбирая слова, сказал:

– Знаешь, в тебе даже есть некоторый жизненный опыт… Но певцом природы тебе не быть. Я это говорю наверняка. Лучше попробуй себя в прозе, думаю, получится.
Леонид Вайц помолчал несколько секунд.

– Есть что-то в твоей лирике, – медленно продолжал он, – что и лирическим-то не назовешь. Какие-то необычайно яркие короткие вспышки… Но одно из стихотворений мы все-таки напечатаем. С сокращениями, с этим ничего не поделаешь. А тебе, Владимир, нужно позвонить вот по этому телефону, – мужчина протянул обрывок, – поговорить о твоем творчестве. Как свяжетесь, дай мне знать.

Вайц назвал фамилию. Но с Земляковым я не встретился ни тогда, ни позже. Первое время г-н Земляков – ведущий рубрики «Стихи из конверта» - находился в отпуске. А позже я не смог перебороть себя и просто не набрал номер – я не был готов к самостоятельным действиям, очень боялся новой взрослой жизни, которая вовсе не казалась приветливой для никому неизвестного автора. Несколько дней спустя в одной из местных белорусских газет появляются знакомые строки,

(Имена, как хороводы,
Не имеющие моды,
Рядом с нами
И без нас.
Где-то вспыхнут и угаснут –
Над собой они не властны
Даже в самый
Звездный час)

о которых наверняка позаботился неутомимый Вайц. Читала даже директор школы. Все остались очень довольны, в особенности я, который получил благодарственные аплодисменты от всего тогда еще 10 «Б» и ценил их больше, чем гонорар, какого так и не держал в руках.

(– Давайте же похлопаем нашему поэту Владимиру и пожелаем ему творческих успехов! Я, как классный руководитель, очень за него рада.)

Так, едва начавшись, и закончилась моя слава как поэта. Не скрываю своей искренней радости по этому поводу. Слишком уж часто поэты умирают молодыми. Лермонтов, Гумилев, Есенин, Маяковский. Я не хотел быть в их числе и умереть от хандротической тоски только из-за слишком серьезного отношения к миру. Иногда это просто мешает жить. То, к чему я пришел, что я делаю сейчас, устраивает вполне.
Помню еще один эпизод. Леонид Вайц помогал мне делать стенгазету. На какую тему я писал – не могу сказать, но сочинить требовалось быстро, и я, не мудрствуя лукаво, на следующий же день дал миру новое творение. О чем было оно – мне неведомо. Как и в большинстве случаев, я не понял, что я создал. Имена городов, возникающие вдруг в тексте, были пустыми, они ничего не выражали, кроме известного сочетания звуков. Я, берущий в руки перо, на самом деле писал на таком языке, значение которого было мне недоступно, и я ощущал себя слепцом, ведомым кем-то другим, ловцом воздуха с сачком из него же. Это сильнее всего пугало меня – находиться под постоянным контролем

(я сравнил бы его с ритмом Большого Сердца… Большого Сердца… Большого…)

самой поэзии в ее абсолютном проявлении, поэзии, не имеющей родителя и воспроизводящейся самостоятельно, поэзии, из которой гений черпает вдохновение. Я был несчастен и слаб по сравнению с ней и отступил…

(– Что за Мекка? Откуда Мекка? Мекка – это город на месте древнего Вифлеема, место паломничеств верующих, – изумлялся Леонид Вайц, просматривая написанное мною. – Допустишь такие ляпы, и над тобой просто посмеются! Да… Там такие мастодонты. Семи пядей во лбу. Будь осторожен!)

Поразительного такта человек Леонид Вайц. Я уже после нашего окончательного теплого расставания размышлял о том, с кем или с чем его можно было бы сравнить, что было ему близким и на него похожим. И вспомнил его слова, показавшиеся мне странными.

– Ты не увлекаешься камнями? – спросил поэт, когда мы проходили по улице, где нам обоим было по пути.

– Нет, не доводилось, – изумленно ответил я. А почему вы спрашиваете, наша беседа ведь была совсем о другом?

– А смотри-ка, какая прелесть! – Вайц свернул с дороги, – Ну разве не замечательно? Малахит, наверное, – и указывает на почти полностью вогнанный в землю валун, который я, проходя мимо, принял за оставленный шлакоблок. Дар Леонида Вайца видеть прекрасное – это солнце, ярчайшее из всех.

2006