Одуванчик

ОДУВАНЧИК!

После Москвы, совершенно весенней, с первыми листочками и открытым нежно голубым небом, город Гурьев, на севере Каспия прижал суховеем геологоразведочную экспедицию к земле. Не хотелось верить глазами своим, что высохшие стебли сухостоя и легко перемещающийся в любую сторону песок – это весна в Казахстане! Что небо голое и белёсое. Что у тополей обе стороны листьев уже выгорели и стали белёсыми. Что слово-мысль жарко вопьётся в нас до осени невозможностью эту жару терпеть. Что в местных магазинах нет, и не предвидится соли! Кто бы мог в Москве подумать, что в области, граничащей с заливом Кара-Богаз-Гол, снабжающим весь СССР солью, её не будет! Разобрали по сусекам! В общем-то, завхоз наш и не собирался её покупать, не тушёнка чай, но хоть пару кило на первые дни, так не взял же. По этому поводу вспомнилось, что многие бунты на Руси назывались соляными, и в двух словах объяснил завхозу, что его ждёт буквально завтра за обедом! Звали нашего почти лысого, так по бокам его красивой головы ещё что-то имелось, завхоза просто замечательно - БОЕВИК! Боев Иван Кузмич. Совсем не экспедиционный как будто человек, скорее тихий семейный, но вот уже много лет, к своим пятидесяти, работает на такой нервной работе и ведь рад. Гурьев (после раздела СССР на национальные вотчины, город стали именовать Атырау) – это же река Урал (по Казахстански Жайык) Помните где народный герой, и состоящий в одном с В.И. Лениным Коминтерне, Василий Иванович Чапаев раненым, утонул? По кинофильму или по повести Дмитрия Фурманова, Чапаев. Вот в этой Жайык и утонул. Волга - это дельта, это рыба! Это же тьма мешков воблы! А другую рыбу солить надо, иначе пропадает, протухнет. Но мы в Москве о том, что в Гурьевских степях соль из магазинов выметают загодя, зимой, ни в каком сне не могли себе представить! Как-то очень удачно разгрузились с ж/д платформ! И вдоль забора железнодорожного депо, тоже белёсо выцветшего, вытянулись наши геологические машины, числом семь, где особо внушительными выглядели две буровые установки на базе ЗИЛ 131, увешанные оснасткой, буровыми штангами и коронками, с просевшими рессорами, с надписью на дверцах машин полукругом «ГЕОЛОГИЧЕСКАЯ». Геологические кадры откручивали остатки катанки от рессор, прогревали застоявшиеся за десять дней пути моторы, механик торчал под поднятым капотом ГАЗ 51, хозяйки, поливая заодно водителя, что-то там не досмотревшего. Нормальная жизнь первого дня поля! Поля, о котором настоящий геолог начинает мечтать сразу после новогодних праздников. Термином на дверях машин «геологическая» все сотрудники экспедиции в тайне друг от друга гордились. Принадлежность к большому, и очень народно-хозяйственному, окрыляла и вселяла. И на эту надпись всегда обращали внимание местные гаишники и простые люди. Но если гаишники по известной причине чаще всего просто не замечали машины, то детвора и народ всегда с теплом встречали такие геологические машины и людей геологов.  Это же большая новость – геологи приехали! Когда последний капот закрылся, и механик Рогов тряпкой вытирая руки, ещё грозно посверкивал глазами в сторону нерадивых подчинённых, стали спрашивать у местных заправку! Первый же, дядечка в тюбетейке махнул рукой вдоль улицы, туда. Мы туда и поехали, не растягиваясь и довольные тем, что всё идёт хорошо, что все живы здоровы, что машины урчат, локти из кабин торчат и  что началась новая жизнь, новое поле, и что мы катим по неизвестной, но своей земле-кормилице, поглядывая на людей, собак, магазины и дома, приземистые и тоже пыльные. Вскоре поняли, что город большой и это самое «туда» не совсем там, где бы было в самый раз, и мы его не увидели, не нашли. Ещё стали спрашивать. Нас снова посылали «туда». Постепенно и осторожно, никого не теряя, проехали ещё пару километров. Попутные водители тоже махали загорелыми руками «туда». Я, как самый главный начальник, рулил первой машиной в нашей колонне на Газ 69-ом. Тоже с надписью, которая из-за того, что дверь меньше размером, чем у буровых или грузовиков, написана была полукругом и занимала всю дверь. Пристёгивающиеся к двери защитные окна были уже сняты, и я легко мог у попутных водителей спрашивать, где это «туда», куда ехать. Дороги оказались даже в городе настолько разбиты, что не разгонишься и наша колонна выглядела именно колонной! Дотянули до пустыря, но заправка как в пыль-песок канула, и в эту минуту я увидел, как мимо нас бежит в ярко жёлтом платьице девушка. Бежит, опережая нашу колонну, перепрыгивает через ямы и заруливая между рытвинами. Кроме неё рядом никого не было. И город кончался и, где-же эта чёртова заправка. Я так обрадовался, что кто-то живой, из людей, может помочь, что я, что есть силы… закричал: «Эй, одуванчик, постой»! «Одуванчик» остановилась! Я выключил скорость, остановился и все машины остановились. Одуванчик покрутила головой,  нашла, кто это кричал, и что кричали, обращаясь к ней, нашла мои глаза в машине и с нарастающим любопытством подошла. «Здравствуйте», произнёс я извиняющимся тоном! Она кивнула, как-то деловито осмотрела внутренность машины, кинула взгляд на наш геологический состав. Было видно, как она начала удивляться. Глаза становились более круглыми, рот приоткрылся и всё её лицо был в двух словах: «Надо же!» Одуванчиком оказалась молодая, даже очень молодая девушка, с двумя полными русыми косами, в жёлтом, в синий мелкий цветочек, платье с летним декольте, с небольшой не застёгнутой сумкой, которую она старательно придерживала, чтобы торчащие из неё бумаги и документы, не рассыпались. Лицо слегка вытянуто, глаза такого цвета, какой бывает у спелой вишни, губы как-то непроизвольно, так мне показалось, что-то собирались сказать, но Одуванчик молчала. Глаза её за всё отвечали и сами говорили! «Нам заправка нужна, покажите куда ехать, а то все нам показывают  туда да туда, уже и город заканчивается, а не найдём» - спросил я. «И всего-то»? Ответили её глаза. И только после этого Одуванчик заговорила. «Ой, как хорошо! Мне в ОРС надо, документ успеть сдать до обеда. Работать иду. А мне в техникуме только сейчас выписку направление дал». «А ОРС около заправки?» - уточнил я. «Через дорогу», ответила Одуванчик. И в этот момент надежда и ожидание затаились в её радостью наполнявшихся глазах. «Садись», я открыл дверцу и Одуванчик легко забралась на сидение! Так в мою жизнь вошла Ольга Талая. Новоиспечённый повар четвёртого разряда, так в дипломе написано: Присвоить квалификацию повара четвёртого разряда. И с этим дипломом и справкой из медицины и с паспортом она спешила в ОРС (Отдел рабочего снабжения) куда её брали в столовую поваром. Радуясь, что всё так хорошо складывается, что и сама поспевает и дорогу показывает, доброе дело делает, Оля (я естественно объяснил, кто мы и откуда и как меня звать) что-то начала рассказывать про училище, кулинарию, ОРС, сестру, родителей… Я еле успевал кивать её рассказу. И не успели мы добраться до ОРСа, как у меня вдруг появилось в голове, а что если её к нам в поле пригласить, поваром. В то время в прессе и на собраниях вовсю стали использовать слово «встречное». Это были и предложения, «встречные» и планы встречные. И это слово вовсю использовали, где надо и не надо. «Оля, а что если не в ОРС, а к нам в партию таким же поваром. Не в городе томиться, а в степи. И зарплата, точно знаю, будет больше чем в вашем ОРСе, опять же у нас полевые платят за каждый день», начал было я не столько уговаривать, сколько радоваться, что может вот-вот закроется самая трудная страничка нашей полевой действительности! Всегда перед полем не хватает водителей и в два раза более поваров. Ну, кто из женщин уедет от дома с непонятными мужиками бог весть, куда на целое лето? «И в трудовой через месяц другой разряд повысим. Кто проверит, а у тебя запись! И ребята у нас смирные. Не обидят. Это я тебе как начальник гарантирую». Оля держалась правой рукой за ручку, что торчала из торпеды, притихла. В пол оборота смотрела на меня, слушала, возможно что тоже вникая в перспективу своей трудовой биографии, и получается, что буквально за десять минут испытала ещё одну радость. Справа там, где надо, под её руками торчали её девичьи коленки, на которых лежала раздуваемая документами сумка. Оля думала, что было видно по меняющимся глазам и собирающимся на лбу тоненькими складками.
  Забегу вперёд. Уже летом столько раз в машине со мной торчали её коленки, что не сосчитать, и всегда они вызывали во мне желание не совсем объяснимое для меня, желание пожалеть её всю. А не только коленки.
  Почти сразу выяснилось, что наши зарплаты в два раза точно выше ОРСовской, что даже меня удивило. Как же так, работа одинаковая, а платят меньше, почему моё предложение ехать с нами в поле, можно сказать переговоры вошли в иное русло иного решения. Девочка Оля была ещё молода, чтобы за себя решать такие сложные вопросы, и мы сошлись на том, что сейчас она в ОРСе покажется. На всякий случай. А ближе к концу рабочего дня я пожалую к ним домой, к родителям. Можно сказать сватать! Так и поступили! У ОРСа я притормозил, дверка хлопнула, и её жёлтое платьице побежало в казённый дом! После заправки, перед тем как выехать в степь, на север, вдоль реки и затем налево. Всего километром семьдесят. Там мы должны были, судя по картам стать лагерем и начать отрабатывать большой фрагмент карты для завершения разведки нефтеноскоски в этих степях. Остановились рядом с городом. Вот тут я от БОЕВИКА и узнал о том, что соли у нас кот наплакал. И что лучше на первое время хлеба купить в магазине. И мы с ним поехали в город Гурьев. В пятом магазине добрая женщина посоветовала нам неожиданный ход: « А вы пойдите, тут в переулке есть общежитие, пять этажей, может вам сбросятся»! Собственно, а почему бы и не попробовать! Тем более, что заведующий одного из магазинов обрадовал, что и на складах нет соли! Зря поедите. И вот мы вдвоём с нашим Иваном Кузмичём, нашли общежитие. Тоже с виду пыльное, длинное с центральным выгоревшим на две двери входом под козырьком. Хотели было в него войти, как напоролись на плотную грудастую повелительную тётку, которая ни в какую не поверила в нашу версию про соль, про геологов, про Москву. И то, что мы и говором и внешним видом-то уж точно отличались от местных парней, никак не повлияли на её решимость нас не пускать и ни в какую не желала версию с солью принимать на веру. Общежитие оказалось женским. А мы, для неё, стало быть, были покуситили на девочек этого общежития, частично состоящих из студенток. Это нам охранница успела пояснить, чтобы мы не зарывались. При этом показывала нам свисток. А ещё поделилась, что уж чего она только не наслушалась от молодых мужчин, что в этой череде соль не самое неожиданное, что закрыла за нами дверь на ручку швабры! Стоя на крыльце, отторгнутые  от соли, и ещё не решив как же быть дальше, увидели поднимающуюся по ступенькам девушку и обратились к ней, задетые за настоящее живое, недоверие! Девушка… как-то так быстро сообразила, что у нас и в правду горе, подумала, прикусив нижнюю губу, и сказала, стойте и ждите! Мы спустились со ступенек, и стали стоять и ждать и когда уже и у меня и у Кузмича закрепилась мысль, что про нас забыли, из окна второго этажа нас позвали  таким девичьим голосом, что мы мгновенно на него повернулись. Хотите, верьте, хотите, нет, но всё, что происходило дальше не вписывается ни в какие хрестоматии и легенды, но это было! Разные причёсками, голосами, лицами и плечами, кофточками и платьицами, из окон выглядывали девушки, по юным лицам судя, точно студентки и каждая опускала нам на ниточке коробок из под спичек, сооружённый на скорую руку пакетик, баночку, что под руку попало, наполненные солью. Мы внизу собирали это сердечное добро, бегали от нитки к нитке, отрывали все эти дары от чистого девичьего сердца, задирали вверх свои геологические лица, благодарили и улыбались, наверное, растерянными, и скорее всего поэтому глупыми улыбками. Как наша девочка сумела так быстро всем рассказать о нас, невозможно представить, но пакетики и спичечные коробки опускались и с пятого этажа окон и со второго и с третьего и четвёртого и то слева, то справа. И отдав нам эту дань уважения и сопричастности, поделившись добром и сердцем, головы оставались в окнах и радовались за нас и, наверное, за то, что так вот всё получилось. Возможно, что и были у них ещё какие иные мысли о нас – всё же мы, особенно я были молодые, красивые (правда, правда), но это осталось в легенде и в моём сердце. Я бы конечно их всех за такой поступок расцеловал и вообще отдал бы себя им всего.  Но когда последний пакетик спустился и у нас собралось килограмма два, три, не меньше, драгоценной соли (в степи ссыпали всё в большой бумажный крафт мешок, получилось три килограмма, восемьдесят пять грамм), долго не получалось уйти от девочек. Из окон посыпались вопросы про нас, и пришлось некоторую пресс конференцию выдержать! Причём спрашивали обо всём! Вечером я поехал в дом Оли. Меня ждали и встретили тепло и как-то по-отечески и не только папа и мама, но и… не поверить после Москвы невозможно, тысячи тараканов. Как я об этом узнал. У меня, привыкшего к некоторому порядку, что в геологическом поле всегда очень даже полезно, привычка к точному положению вещей, вызвала желание слегка поправить картину на стене! Лучше бы конечно я этого не делал, потому, как из под неё рванули во все стороны бледно коричневые постояльцы, отчего меня как будто током ударило, настолько это было неожиданным! Конечно и в Москве и у нас, в Московским же, подвале, где мы зимой работаем, бывали эти гости. Но не в таком количестве. Правда, возможно, что они и сыграли в наших переговорах самую положительную роль, потому как после фразы: «А там может и замуж за кого из нас выйдет, москвичкой станет», я и потянулся поправить рамку картины, тараканы рванули и чтобы… замять сцену, мама Оли, наверное очень уставшая от них, подумала, что может дочке повезёт…и быстро согласилась на такой поворот дочкиной судьбы! Папа, водитель, оказался попроще. Объявил, что отпускает под мою персональную ответственность! «Моя ответственность» в том же жёлтом платьице стояла тут же и хлопала, переживая за разговор, ресницами. По глазам было видно, что Оля уже очень хочет в экспедицию. Пришла младшая сестра, гордость города и всего Казахстана – гимнастка перворазрядница, черноволосая, с лучистыми глазами, двенадцатилетняя девочка. Она долго в упор смотрела на меня, стоя рядом с сестрой. И когда поняла о чём речь как-то так и заулыбалась и огорчилась сразу.  Мне запомнилась её гимнастическая осанка, причёска на голове, лицо  с такими же, как у сестры, круглыми и яркими глазами и тихой, ещё не проснувшейся толком красотой!
     Следующим днём мы выехали в степь, остановились недалеко от посёлка.  Одуванчик ( а Олю я ещё долго так звал) я на всякий случай поселил рядом с собой, за занавеской! Местный совхоз выделил нам длинный саманный, по местному, дом, где у нас был мой кабинет, на первое время склад и две раскладушки. Олина и моя. Наработавшись, вечером я присаживался рядом с ней и расспрашивал, как день прошёл, что нового, что хорошего, что плохого! Она лежала светлой уставшей головой на чистой подушке, и, засыпая, рассказывала, что её волновало! Уходя к себе, я, совсем как папа, или старший брат, целовал её, когда в лоб, когда в щеку и гладил голову, спи! Иногда, до той поры, пока не закончили в данной местности буровые и сейсмические работы, когда была необходимость съездить в Гурьев, я брал её с собой, навестить родителей!  Оля забегала или домой и к маме на работу, затем мы закупали съестного по списку Боевика, и под покачивание её коленок в козлике, бежали по степи в наш полевой лагерь. Пели песни, болтали о том, о сём. Иногда она засыпала и так крепко, что голова её прислонялась ко мне, и я уже ехал тише, стараясь не переключать скорость. Я в тот год уже был не женат и присутствие девичьих прелестей, конечно, меня волновало, но такой братской заботой, в которой совершенно не было ничего, о чём бы я мог сожалеть! Родители могли быть спокойны за свою девочку.
    Работы наши шли уверенно и по плану. Ничего не ломалось, связь между отрядами работала, как положено! Приборы и кадры не выходили из строя и в этой череде Олина поварская смекалка была просто на высоте и всеми очень одобрялась. Оценили её быстро и по всему разно, но полюбили. Никто не отказывался подежурить при столовой. И  когда я запросил прислать из Москвы приказ от повышении для Оли оклада с переходом на более высокую тарифную ставку, что повлекло и изменение (было такое правило профоценки) её поварского разряда до пятого, а в конце сезона до шестого, что конечно же в орсовской столовой никогда бы не произошло, её очень радовало! О зарплате и мы не говорили, но как-то я заметил, что она что-то в столбик складывает. Оказалось свой заработок. Издавна в партиях так повелось, что с поваров и поварих за еду не вычитается из зарплат. Дело тяжёлое, и чтобы приманить желающих на этот тяжёлый труд так повелось до нас. И когда её столбик закончился она и объявила, как много она денег  домой привезёт. Как дома обрадуются. А ещё мне тогда понравилось, что при столовой, возможно, что впервые в истории полевых работ на кухне, а мы соорудили при полевой кухне навес над столом, появился человек в белом! Оля привезла с собой поварскую одежду, колпак и всё это на ней как-то не выглядело чужим в нашей работе. Даже советовали другим отрядам брать пример с нашей Ольги! Прошло несколько месяцев, за которые партия, вся целиком, продвигалась на север, к предгорьям Урала. Нам готовили новый большой взрыв. Геофизики выставляли на новом профиле приборы, проверяли их работу, если надо подстраивали. Самолёты летали, кухня работала, приближался конец сезона! И я стал замечать, что «моя» Оля стала задерживаться вечером у радиостанции на базе выносливого замечательного автомобиля ЗИЛ 154. Со мной она не делилась, не рассказывала, что там она делала у радиста Зорикова, дело молодое… Да и мысль, которую я проговорил родителям про Москву, мол может и москвичкой стать, ещё не просеялась, не забылась, сквозь работы. Иногда мы подольше с ней сидели вечерами. Даже и не разговаривая. За лето я наверное всё, что знал уже рассказал, о полях, местах, где был, о книгах прочитанных, о Москве, театрах… Иногда Оля просила погладить ей спинку. Как это дети просят. Я отворачивался, она стесняясь, снимала лифчик, и ложилась на живот а я что приговаривая про шпалы шпалы, рельсы рельсы, успокаивал её девчачьи, за день уставшие мышцы шеи и спины! Поварское дело не лёгкое. Кожа на спине была матовой и бархатистой. Иногда я её щекотал, отчего Оля не могла не смеяться, уворачивалась, прикрывая грудь, и через смех пищала пощадить!
   В один из дней партия оказалась невдалеке от исторического места гибели Чапаева. Мы поехали в посёлок. Чапаев назывался. И в магазине спросили, почему Чапаев. И узнали, что именно здесь на реке он и утонул. Из магазина мы с Боевым съездили на берег. Всё как в кино - и обрыв, и быстрая река. Вода внизу неожиданно, всё же степь, стремительно неслась, кружила  воронками, можно сказать зверела. Посмотрев на это Иван Кузмич прошептал: «Так тут и не раненому утонуть не вопрос».
   Пару слов о реке Урал. Сама река до удивления вся в петлях. Широкая. Там где мы стояли метров сто двадцать уж точно. И эти петли. Смотришь по карте и поражаешься, как много, она, вымывая себе русло, текла в обратную сторону. Ну, просто любая змея бы позавидовала, до чего извивается! Из-за этого расстояние по реке и посуху очень, в два раза точно, отличаются друг от друга. И из-за этого наверное, плюс какой-то дико сильное течение, но по реке, конечно, что-то ходило, но совсем мало, не выгодно!
   Следующая стоянка у нас оказалась у селения Каменка. Километров шестьдесят от Уральска. Вышли к железной дороге, где останавливались поезда дальнего следования и иногда надолго! Поезд останавливается, люди истомлённые банной духотой выходили на свежий воздух подышать и размяться. Однажды наши остряки днём решили пошутить над пассажирами. На радиостанции снаружи был прикручен мощный динами колоколом. Пассажиры гуляют и вдруг слышат радиоголос: «Внимание, внимание, состав номер сто двадцать четыре (а это был именно это номер поезда) отправляется через две минуты». Люди удивляясь, заторопились забраться в вагоны, проводницы ничего не понимая, торопили пассажиров. И только все забрались в вагоны, снова объявление: Внимание, внимание, поезд номер сто двадцать четыре по техническим причинами никуда не отправляется. И так несколько раз. Проводницы стоят у дверей, слушают. Из открытых окон головы торчат. И тут, а мы, так уж получилось, что стали лагерем вдоль железнодорожных путей, рядом с вокзалом, видим, как в здание опрометью бежит начальник станции, через минуту из здания выбегают два сорванца и девочка и смываются с глаз долой, а репродуктор прокашлявщись сообщил: Внимание, внимание, приношу свои извинения за моих внуков и внучку за недостоверную информацию. Поезд номер сто двадцать четыре отходит от пирона ровно по расписанию в шестнадцать часов! Проводницы заулыбались. Народ вышел из вагонов и тоже посмеивались. И в это время меня вызвали на радиостанцию. Игорь Зориков протянул наушники. «Двадцать пятая на связи. Двадцать пятая на связи – Островский». Назвал я номер нашей партии и свою фамилию. Привет драматургам, услыхал я старую шутку. Привет, привет, ответил я в тон. Ну что у вас. Так вот что у нас. Чтобы хотя бы начало зимы застать по квартирам, решили разукрупнить и… за счёт профессионализма всех кадров (ага – работать за двоих, подумал я) обогнать график… работ. Ну, премии добавим, опередил мой вопрос начальник экспедиции с фамилией знакомой всем радистам Попов. Когда начинать, поинтересовался я самими сроками? Сегодня 18-е, услыхал я рястянутое из наушника точное число августа. Если через пару дней станете на новые профили, вам зачтётся! А когда работа, спросил я о готовящемся подземном взрыве. На этот раз не затянут? Грозились в срок! Но лучше нас с опережением, чем с нас штрафные… поиронизировал начальник. Добро! Ответил я. Ещё есть что? Да нет! А как кадры, настроение? В норме, Борис Андреевич. Жара конечно помотала… Но вот коронок, спасибо, подбросили! Так что… живёт и радуемся! Тогда конец связи! Конец. Я снял наушники. Положил на стол. Пиши приказ, Игорь, повернулся я к Зорикову: «Пиши. Приказ по партии. 14 августа на два равных отряда. Первым отрядом руководит старший геолог Муромцев И.К. Второй оставляю за собой. К первому отряду прикрепляется повар О.В. Новикова. 10 августа 1976 г. Записал?» Зориков кивнул: «А я куда, в смысле с кем?» «Поедешь с первым. ГАЗ 69 у меня, так что буду навещать для связи. Всё». Двумя днями позже произошло то, из-за чего я и взялся писать этот рассказ, и что стало для меня ещё одним опытом познания и человека и женщины, в мыслимых и не мыслимых вариантах наших отношений и возможных поворотах судьбы или сказки. Ведь на нашу жизнь можно и так посмотреть. После многих тяжёлых дней постоянной и трудной работы, несколько дней безделья дали нам возможность подлатать технику, постираться, закупить и распределить еду, и выспаться. Дни стояли тихие, уже не слишком жаркие. Рядом была река, куда по первости все и бросились купаться. И вот вечером сижу, пишу за столом в палатке. Фонарь освещает стол, уютно. Входит Оля: «Можно?» Я поднял голову: «Чего загрустила?» «Да как же… я уж так к тебе привыкла, а тут. И Зориков». Я достал из-за спины раскладной стул: «Садись». Оля села. «Как дома?» На станции оказался работающий телефонный узел, и мы все взялись звонить домой. «Да хорошо. Сестра на сборы в Кустанай поехала. Вся их команда с тренером. Работают. Скучают за меня». «Ну не долго. Ещё месяца полтора и по домам». «Никита, а ты…» Оля начала говорить и запнулась. «Никита, а ты завтра можешь мне время уделить?» «Что-то по кухне?» «Да нет… Надо. Съездить надо!» «Куда?» «Тут недалеко, в степь!» «А когда?» Да как всех накормим, помою посуду. И ещё». Оля снова как будто искала, как сказать. «И ещё, давай поедем на хозяйке и раскладушку и спальник возьмём». «Зачем?» Невольно вырвалось у меня.
   Утром, я загрузил в кузов хозяйки раскладушку и спальник с новым вкладышем, неожиданно нашёл. Я не очень думал, что это Оле захотелось из отряда уехать, не до этого было, решил, сто позагорать вдали от всех. После завтрака мы сели и покатили. Оля показала рукой, туда. Степь ровная, куда угодно можно ехать без дорог! Едем и даже молчим. Так хорошо на душе, когда всё в порядке и можно действительно отключиться. Минут через тридцать Оля произнесла: «Всё, приехали. Вот тут и остановка». Я ещё прокатился, повернул руль так, чтобы кузов встал к солнцу. Выключил двигатель. Стало тихо и тут же затрещали кузнечики. Открыл дверь вышел. Потянулся, подняв руки: «Вот уж спасибо, вытянула меня на простор». Сзади хлопнула дверь кабины. Я стоял, впитывая эти минуты тишины и ничегонеделания и даже мысли растаяли. Солнце ещё не нагрелось, но уже можно было даже загорать, если спрятаться от лёгкого ветерка. Краем глаза увидел, как Оля забралась в кузов и стала возиться с раскладушкой. «Оля, а ведь и в правду как хорошо вот просто так постоять в степи. Ни тебе буровых, ни тебе взрывов. Только небо, степь, да солнышко». И тут Оля сверху произнесла: «И я!» Я обернулся, посмотрел на неё. Она стояла рядом с бортом в том же, в синий цветочек, жёлтом платье – Одуванчик. «Забирайся, Никит», сказала Оля незнакомым и осевшим голосом, как будто першинка попала. Я легко взлетел в кузов и увидел, как ровно посередине его стола стояла раскладушка. Поверху её был расстелен спальник и белел новенький вкладыш. «Загорать будешь?» Показал я раскладушку. Оля стояла с опущенными вдоль тела руками, как будто хотела куда-то полететь, но не собралась. «Никит», сказала она тем же голосом, а можно ты ничего не будешь спрашивать, а сделаешь то, что я тебя попрошу». «Да что угодно! Для Тебя, Олька, хоть на Луну». «Тогда раздевайся!» И я, не успев толком оценить предложение, как Оля наклонилась, подхватила подол и потянула его вверх. Открылись ноги, голубые трусики. Оля пошевелила ногами, помогая себе снять платье, сняла его и, сложив, повесила на борт кузова за кабиной. «Ну что же ты?» И посмотрела на меня вопросительно. «Сам же сказал, что хоть на луну». Оля стояла по ту сторону раскладушки молодая, загорелая, даже выгоревшая. Косы, её густые красивые свисали за оголёнными плечами. И вся она в трусика и лифчике была как-то вдруг повзрослевшая и совершенно очаровательная как девушка. Я снял брюки, повесил так же как платье на борт кузова, потянул рубашку через голову и когда снял её, охнул, потому, как Оля стояла передо мной без лифчика, складывая его так же аккуратно, как платье и туда же на платье положила. Пока мы жили вместе, мне иногда перепадало что-то увидеть, но я тут же отворачивался или опускал голову, поэтому увидеть такое, на солнышке, во всей юной красоте и наполненности с милыми пятнышками сосков. Возможно, даже дыхание перехватило. И стоял я перед этой девушкой в оставшихся на мне трусах, скорее плавках, и просто любовался. От такой красоты и близости, отчего я никак не мог хоть что-то сказать. Слова толкались, мешая сами себе, в у меня в голове. А Оля смотрела на меня в упор совершенно раскрытыми глазами, понимая и видя какую волну чувств вызвала своим этим раздеванием и как-то даже так даже стала статуэткой, только в свой рост. Единственно не что меня хватило в эту минуту, так на совсем не литературное: «Ну ты и хороша!»  Одуванчик улыбнулась и вдруг стала снимать трусики. Снимала она их как-то так просто и… естественно, что мне захотелось отвернуться. Если бы я успел. Груди наклонённого тела не колыхнулись. Трусы так же легли на борт, точнее на белый лифчик. Для этого она ступила в сторону борта, повесила их, вернулась и тут же сложила руки, прикрывая то, что я за всё лето ни разу у неё не видел. Вот такая… сцена! И я стою, любуюсь, и не могу ничего произнести. Единственная чёткая мысль билась пчелой на стекле «До чего же она красивая!» Я поднял свои глаза к её и увидел то, что очевидно и всегда хотели бы видеть юноши и мужчины, я увидел её «да». Точнее  её просьбу об этом «ДА», и от которой перекрывает дыхание и возможно останавливается сердце. «Никита», снова слышу севший голос её, «Ничего не спрашивай. Ты обещал же… Про Луну. Вот я… » И Оля, убрав руки с оного места, легла на спину, открывшись и мне и небу и миру. Теперь это земное чудо лежало нагое, не прикрывая никак молодые, готовые жить и любить губы, груди и… то, что темнело там, где природой положено темнеть! «Снимай трусы и иди ко мне!» «Господи, куда иди?» промелькнула мысль. Когда всё вот, только наклонись. «И, Никита, очень прошу ни про родителей, ни про меня, ничего не спрашивай. Сделай и… не больно. Я от слышала, что».
   И это произошло. Весь мой опыт молодого мужчины я вложил в её просьбу не больно, я целовал её, так ждущие именно меня, губы и чувствовал как она, всё её тело наполняется силой страсти и желанием неведомого наслаждения и любви. В ту секунду, когда мы вместе поняли, что сейчас, мы остановились, два земных сокровища, и через миг Оля стала женщиной. Она только уже своим голосом ойкнула, крепко крепко охватила мне руками, открыла глаза и посмотрев в мои увеличенными зрачками, тихо прошептала спасибо и так же тихо поцеловала. Я слышал собою, как тёплая её кровь вышла наружу. Первая боль успокоилась, и Оля глазами попросила ещё.
   Мне хватило ума не спрашивать ничего. Мы встали, оставив на новом вкладыше замечательное большое красное пятно, вместе на него посмотрели, обнялись и поцеловались. Затем Оля достала полотенце, тоже новое и помогла мне и себе. Когда мы медленно катили в лагерь, Олина голова лежала на моём плече. Оля спала. В лагере всё шло своим чередом. Все купались. Я вышел, обошёл машину, открыл дверь и протянул руку женщине.
   Через полчаса я сам купался, отойдя подальше по течению от наших геологов, и застирывал вкладыш. Вода легко отмыла знаки взросления и унесла следы туда, откуда не возвращаются. Ещё два дня мы жили вместе. Затем партия разделилась и осень, и часть зимы мы добивали план, а перед новым годом мне надо было забежать в экспедицию к начальству, и я увидел в коридоре незнакомую женщину в пальто, поздоровался и с ней и с Виктором, Мартыновым, с кем разговаривала эта женщина. Мне ответили. Выйдя от начальства, я увидел Олю. Она была в видимом положении.
Александр Зиновьев
12.02. 1997 г.