Любовь и Гулаг

Вместо предисловия.



Папа всегда говорил, что родился в рубашке. И считал себя счастливчиком. На моё недоверчивое хмыканье он каждый раз перечислял:

-Взяли меня в 37 году не после дела военных, когда всем без разбора давали по 25 или вышку, а раньше, в марте, и я отделался «детским сроком» в 10 лет.
 
-Удачно, что семью не репрессировали и вообще не тронули.

-Я был молод и здоров физически. . Кстати и язву вылечил на лагерной баланде.

-Замечательно, что почти всё время пришлось .работать по специальности, ведь инженеры-строители всегда востребованы, вот и я оказался нужен, поэтому смог пережить лагерные условия, сломившие многих.

- Самое основное, самое главное-у меня была Ниночка, ожидавшая меня все эти годы. Ты не можешь представить, как это поддерживало мой дух и не давало впасть в смертельную тоску.

-И большое счастье, что твои бабушка и дедушка оказались благородными людьми. Они не отказались от зятя- политического заключённого, напротив, воспитывали в тебе любовь и уважение к отцу, которому «приходится работать так далеко».

Я могла бы возразить, что не будь папа таким «счастливчиком» –совсем по другому сложилась бы его, мамина да и моя жизнь, а родным не пришлось бы сочинять легенду, что по призыву партии и народа он оставил годовалую дочку, чтобы прокладывать дороги на Колыме.

После папиной реабилитации в 1955 году-родители дали прочитать письма «оттуда», хранившиеся в конверте с надписью «Личные 37-47г.г.» Я читала, с большим трудом разбирая стёршийся карандаш на вырванных из тетрадки клочках бумаги; написанные мельчайшими буковками на папиросной бумаге; крупным, торопливым почерком на листах, линованных для составления смет.

Я испытала потрясение- жизнь повернулась другой, темнющей стороной: За что? Зачем? И опять вопрошала вместе со страдающим отцом, вопиющим в каждом письме-ЗА ЧТО?...

Прошли годы...Конверт с надписью «Личные 37-47г.г.»- стал историческим документом ушедшей эпохи, повествующим о жизни обычной студенческой семьи во второй половине 30-х годов. Обычной жизни, обыкновенной истории.

Арест.

Однажды, после того, как папы не стало ( в 1987 году),  я увидела в маминых руках знакомый большой конверт и вспомнила, как после папиной реабилитации в 1955 году читала письма «оттуда», хранившиеся в этом конверте. В тот вечер и ту ночь я испытала сильнейшую душевную боль и, сразу повзрослев, рассталась со многими идеалами.
 
На мой немой вопрос мама ответила, что решила привести в порядок свой архив и, видимо под впечатлением просмотренных писем, начала рассказывать:

-За папой пришли 20 марта поздно вечером в нашу комнатку в Комсомольском переулке, это недалеко от Сретенки.

 Мы только что уложили тебя спать, а сами обсуждали, как 23 марта будем отмечать папин день рождения. Ему исполнялось 25 лет. Мы уже договорились с твоими бабушкой и дедушкой, что праздновать будем у них на Пименовской. Но не получилось праздника.

Пришли двое из органов НКВД с ордером на арест.

Ты проснулась, заплакала. Папа взял тебя на руки, а один из пришедших ( мне даже показалось, что он нам сочувствует, таким юным и растерянным) сказал: -Вы, гражданочка, соберите мужу с собой смену белья и заберите ребёнка.

-Папа поцеловал тебя и поставил на пол, а ты цеплялась за его брючину (только ходить начала) и не хотела отпускать. Меня он успокаивал, что это недоразумение, какая-то ошибка и что через день -два он вернётся, как раз ко дню рождения.

Я перебила маму:
-Ой, помню! –помню папу и тебя в узкой, полутемной комнате с кроватями по сторонам. И как папа поднимает меня.

-Неужели помнишь? Тебе ведь только год исполнился. Но обстановка действительно была студенческая-кровати да тумбочки, да книги на них-папины и мои. Я только-только начала учиться в Плехановском.

Макса увели. Всё.

На следующий день мы с тобой переехали на Пименовскую. Я сдала тебя бабушке и стала узнавать, что с Максом. Ходили слухи, что арестовывают целыми семьями, жён тоже сажают, а детей отдают в детдома. Я надеялась, что нас с тобой не найдут, потому что я не была прописана в комнате в Комсомольском переулке.

-Макс до женитьбы жил там с двумя друзьями из Киева. Все они почти одновременно поженились и в комнате стали жить по-очереди. Мы с тобой-трёхмесячной, после того как Макс закончил Московский Авто-Дорожный институт в апреле 36 года, поехали на лето в деревню Дурово под Смоленском.

-Там  твой папа готовился к защите дипломного проекта и работал прорабом на строительстве моста через Днепр на участке автострады Москва-Минск. В Москву, в комнату вернулись осенью, сменив Колю Проневского. Он переехал к своей Людмиле.

-Побегав по инстанциям, я выяснила, что дело на Макса завели в Смоленске по доносу механика, работавшего на том же участке, что и папа; им приходилось часто сталкиваться по производственным вопросам; этого гада злило, что он часто оказывался не прав.

- Жили мы в одном доме. Кухня с русской печью была общей. И его жена, завистливая и склочная баба, всё время жаловалась, что наш ребёнок не даёт ей покоя (у них детей не было), а то придумает, что мы все горшки заняли, то пожалуется, что чуть из-за нас не угорела.


-Мама, неужели кухонные ссоры могли привести к таким чудовищным последствиям?

-Тогда легко было свести счёты с неугодными людьми. Наступили такие времена, что газеты лучше было не читать. То и дело люди на высоких постах оказывались изменниками Родины, повсюду искали вредителей, опять стали подозрительно относиться к «бывшим», шли массовые аресты.

-Папа не исключал, что его могут «забрать» из-за отца, тоже считавшегося «бывшим»- до революции у твоего деда была фабричка по производству конфет-кроме него, там работало два его родственника.

-За несколько дней до ареста мы возвращались из кинотеатра после фильма, который назывался  «Последняя ночь», так кажется. Речь в этом фильме шла об аресте героя. И папа вдруг сказал:

-Ниночка, если со мной что-то случится, знай, что я ни в чём не виноват.
Я ещё удивилась, спрашиваю: -Что за мысль пришла тебе в голову, в чём ты можешь быть виноват, Максик?

-И вдруг страшная мысль обернулась явью. Оказалось, что в руководстве строительством автострады Москва-Минск, имеющей стратегическое значение, «окопались бывшие троцкисты».

-Всю верхушку расстреляли, вплоть до главных инженеров; потом стали искать среди строителей «их выкормышей»-вредителей, которых надо разоблачить.

-Вот этот гад-механик (а его ещё жена подзуживала) написал, что он выявил вредителя- прораба Пугачевского, не забившего две или три сваи до проектной отметки. Кстати, сваи были временными, не несущими, а мост даже в войну не был разрушен и прекрасно до сих пор стоит.
 
-Многие люди, кого аресты напрямую не коснулись, переставали общаться с родственниками «врагов народа». Слава Богу, в моей семье никто не усомнился в папиной честности и невиновности, а Шура (старший мамин брат) стал вместе со мной хлопотать об освобождении Макса.

-Первые недели были самыми тяжёлыми. Я не знала, что после ареста папа 20 дней провёл в Бутырской тюрьме, в 15 минутах хода от нашего дома на Пименовской, теперешней Краснопролетарской.

Никаких сведений почти в течение месяца. Ужасное состояние. Только после перевода папы в Смоленскую тюрьму я получила сразу несколько папиных писем: -Вот, почитай.

Волнуясь, я читаю ветхие листочки, разложенные по датам.
 
 Письмо 1

«Здравствуй. дорогая Ниночка!
Я нахожусь в Смоленской тюрьме. Самочувствие у меня «хорошее».Удручает то, что от тебя ничего не имею. Поэтому, прошу срочно написать письмо о том, что ты делаешь, как Лорочка, как здоровье всех наших. Адрес следующий: Смоленск, Тюрьма, Следственный корпус. Кроме того, по этому же адресу пришли мне немного денег.

Сообщи знает-ли моя мама про арест. Если она не знает-сообщи ей, -но осторожно. Приезжать в Смоленск нет никакой нужды. Связь можно будет держать по почте. Но основное-быстрее отвечай и постарайся как можно быстрее прислать деньги. Я жажду узнать, что с вами, мои дорогие. К тебе просьба, Ниночка- не прерывай учёбы. То, что со мной-это ЕРУНДА. Мы ещё заживём с тобой счастливо...»

Письмо 2 от 9 апреля:

«Здравствуйте, Катюша! (папа обращается к маминой сестре).

Тысячу раз прошу прощения за то, что письмо адресую на Ваше имя. Я боюсь, что письма, адресованные на имя Нины, попадают в руки посторонних людей, которые имеют достаточно «совести», чтобы не отдавать письма адресату. Теперь я Вас попрошу передать письмо Нине. С приветом, Макс.

Здравствуй, Ниночка, дорогая моя! Чем объяснить, что я до сих пор не имею от тебя никаких весточек. Поверь мне, что не так мучительны для меня были прошедшие 20 дней заключения как 20-ти дневное неведение о всех вас и потеря надежды на то, что в ближайшем будущем я узнаю, что вы все здоровы и благополучны.

 Если бы я был уверен в том, что ты также спокойна за мою судьбу как я, для меня больше ничего не нужно было бы. Хотя я знаю, что мои письма проходят серьёзную цензуру и, возможно, к тебе не попадают, но не могу себе представить, почему ты до сих пор не дала о себе знать.

Ведь в Москве на Кузнецком мосту есть специальное бюро, где дают сведения о месте заключения и о правилах сообщения. Мне все казалось и кажется, что происшедшее со мной сильно подействовало на тебя, и ты не в состоянии помочь. Разубеди меня.

Мой адрес: Смоленск, Тюрьма, Следственный корпус №1, камера 47. Сильно нуждаюсь в смене белья ( я уже 3-ий раз стираю своё бельё), в замене моего костюма бумажным ( жалко, очень треплется и скоро пропадёт, в то время как у меня висит полосатый, лёгкий пиджак) и в дополнительном питании.

Я раньше писал, что приезжать не нужно, но сейчас убедился в том, что почта при моём положении ненадёжный способ сообщения. Спишись с моей мамашей и скорее приезжайте кто-нибудь. Поддержите мой дух, который только из-за отсутствия известий о вас, мои дорогие и ненаглядные, начал падать...»

Письмо 3 от 12 апреля написано на куске обёрточной бумаги неопределённо-грязноватого цвета лиловыми чернилами: 
«...гораздо надёжнее, вернее и лучше будет приехать и передать посылку самим. Я знаю, что это при нашем весьма тяжёлом материальном положении очень накладно, но ничего не поделаешь, Ниночка, нужно приехать в Смоленск.

 Ты спишись с моей мамой и договорись с ней. Может быть одной из вас легче будет это сделать. Только поскорей. Уж очень мне хочется хотя бы какую-нибудь весточку иметь о вас, мои дорогие. О моей судьбе не беспокойся-всё это имеет весьма временный характер. К тебе у меня просьба-продолжай учиться...»

Мама протягивает мне 2 клочка папиросной бумаги размером каждый 5х10 см. Исписаны они с двух сторон чернильным карандашом мельчайшим почерком и разобрать текст почти невозможно. Хорошо, что впоследствии эти записи были восстановлены. Повидимому, записка послана неофициальным путём.

Письмо 4.

«Ниночка, дорогая моя!
Что это всё значит? Почему от тебя нет никакой весточки? Это обстоятельство больше всего меня изводит.В голову лезет всякая чепуха. То мне кажется, что с тобой случилось какое-нибудь несчастье, и.....это стоило тебе жизни (мне даже страшно писать такие вещи), то мне кажется, что тебя тоже арестовали, то в голову приходит мысль, что ты поверила в мою виновность и оставила меня. Нет, нет, всё это не может быть, хочу верить, что передачу просто-напросто не приняли.

Напиши как поживаете-ты, Лорочка и родные. Ниночка, родная, когда мы с тобой увидимся?  Горе, и за что...??? Клянусь, Ниночка, я не виноват)! Твой М.П.