Ты будешь Ангелом моим

Я знаю, ты моя награда,
За годы боли и труда,
За то, что я земным отрадам
Не предавалась никогда
За то, что я не говорила
Возлюбленному :” Ты любим “.
За то, что всем я все простила,
Ты будешь ангелом моим                А. Ахматова.

                Ты будешь ангелом моим…


       Небольшое прямоугольное окно кунга военной радиостанции Р-820м на базе ЗИЛ 154, было откинуто наружу. На его верхний край села большая бледно-зеленая стрекоза, дёрнула пару раз хвостом и сразу, как будто высохла, замерла. Из окна доносились утробные звуки унформера, эфирный шорох и высокие писки морзянки. На двух опорных мачтах, высоко вверху натянута антенна.
«Сокол, сокол, сокол, ответь двадцать пятой. Сокол, сокол, ответь двадцать пятой» - накатанным голосом радист Пашка Зориков добивался Москвы! В семь утра и в семь вечера нашу сводку ждала Москва. Всё оперативно, потому как уже черед пятнадцать минут выходила на связь двадцать шестая партия, стоящая на конце нашего профиля, и так до самого севера, все партии вытянулись с цепочку через всю страну. Специальная Опытно-методическая геофизическая экспедиция называлась. Сокращённо СОМГЭ. Под конец сезона, уставшие, мы это самое СОМГЭ называли более точно - «Самая Г»!  Радисты в партиях прослушивали весь эфир, и начальники партий и старшие геофизики были в курсе событий у других полевых партий! Снаружи у распахнутой двери на откинутой лесенке радиостанции стоял механик Рыков Николай и что-то говорил радисту, который делал вид, что его не замечает. Николаю это дело надоело, он спрыгнул на земь и пробурчал – Ну ладно, попросишь чего ни будь.

       В северном Казахстане после войны с немцами образовалось много русских посёлков. Вывезенные от наступающих немцев в те страшные годы, люди, привыкли на новом месте. Жили обособленно, сохранив русские обычаи и порядки. Как я знаю, таким способом наши власти пытались сохранить хотя бы часть русских мальчиков и девочек от отправки в Германию. Дети постарше боялись отрываться от родителей и прятались от эвакуаторов от НКВД, а младшеньких увозили. Часть из них умерла от болезней, отсутствия еды и лекарств и множества самых разных причин, просто по дороге терялись, но большинство выжило. Детей везли во все концы страны. Много детей оказалась и на Дальнем востоке и в средней Азии. 
Население таких посёлков, понятное дело, состояло из беженцев да переселенцев, и тех, кто родился уже в степях. Устроились со своим укладом  и порядками. Организовались как совхозы и зажили. Привыкли, и не собирались возвращаться на родину. Нет, конечно, после войны, те, кому было куда, вернулись, но ведь и порушено было сколько! А тут, какой никакой, а дом, хозяйство!
     Двадцать пятая геофизическая партия  уже под осень, но тёплым августом, в конце его, как раз и оказалась в таком посёлке. Появление целой вереницы разнообразных запылённых машин, буровых, да малой авиации в лице бипланов Ан 2, никак не проявилось на местных жителях. Как будто бы  местных жителей и не было. А встретили нашу запылённую технику одинаковые оштукатуренные белёсые дома вдоль просторной улицы, под волнистым асбестом крыш, с продутыми палисадниками из тощих серых реек, в которых почему-то ничего не росло. Но в каждом стояли вкопанные лавки для вечерних разговоров. Вообще с деревьями в этих местах было плохо! Только у воды стояли вековые ветвистые тополя, да понизу рос густой непролазный кустарник. На дворах в сараях по утрам и вечерам, требуя еды, орали свиньи, блеяли овцы. Редко где стоял мотоцикл, а вот директор ездил на козле Газ 69. И если машина у дома, значит и директор дома. На ночь у палисадников водители оставлялись свои грузовые, да трактора. Дома были с высокими  крылечками и перильцами. Общее впечатление временности присутствовало во всём. Ко всему уже привыкшие геологи и этот посёлок приняли как родной!
     Простояли мы в посёлке недолго, дай бог с месяц, и всё это время посёлок так и выглядел не живым. Даже у магазина, такого же невзрачного, как дома, никого. Ни машин, ни лошади на привязи. Редкие тётки утром возьмут, что ни будь у тёти Дуси за прилавком, и опять тишина! В магазине был самый что ни на есть простецкий набор. От спичек до голубых детских маек хб. Рыбные консервы, стеклянные банки с борщами и солянками. Над стеллажом с этими кильками на полках стояли разномастные запылённые книги, и висел насовсем высушенный потрет Леонида Ильича Брежнева. Тётя Дуся - осанистая тётка в ресторанном колпаке, под который заправляла поседевшие волосы, в якобы белом халате, улыбчивая и хорошей памяти, считала без счётов и каким-то образом всех нас запомнила по именам.
     Как выяснилось, основная жизнь протекала в мастерских, да в домике правления, где мы видели настоящих живых людей. И ещё в поле. Вернее в полях. Бесконечные поля под необъятным сухим, днём слегка голубоватым, а ночью, если бы не звёзды, да спутники, которые иногда десятками пролетали, чёрным небом начинались сразу за посёлком. Посёлок прикрепился к карте на далёких предгорьях Урала, которое имело геологическое название Тургайское плато, примерно как средне-русская возвышенность, на которой покоится город Москва. Длинные увалы тянулись один за другим, неся на себе степные дороги со столбами связи,  отдельно дороги для тракторов и поля, поля. С самолёта было хорошо видно как у переправ через реки, да у железнодорожных переездов дороги сбегали в одну, с тем, чтобы сразу за переездом или после моста, разбежаться. На север, вверх шла дорога в один из соседних посёлков, до которого часа четыре хорошей езды. Такая же на восток, и так далее вниз на юг. На краю посёлка, к слову и звался он просто Полевой, был свой пруд с утями и гусями, подкреплённый утрамбованной временем самодельной, да так и прижившейся плотинкой. У палисадников, да на задах топтались куры, индюки! Вечером с пруда тянулись, пошумливая, стаи гусей. На крылечках и под выводки котят. Собак было одна две и те прибились к совхозной полевой кухне. Посёлок в августе был придавлен густым плавленым зноем, правда, без комаров. Да и мух было ровно столько, чтобы их особо не замечать. И постоянно над посёлком носились стаи стрижей.
     Начальник партии, следуя плану работ по изысканию полезных ископаемых на *** год, находчивый и скорый на решения, Леонид Погодин, быстро договорился с руководством совхоза о постановке нас на довольствие и тут же сдал в кассу деньги вперёд. Пробитый ветром и солнцем лицом с залысинами, выгоревшими волосами, в такой же выгоревшей одежде, с полевой сумкой через плечо, никогда не расставался, среднего роста, был в том возрасте, когда верилось в свои силы и знания, и с ними можно было выполнять любые задания и планы.  Уже на следующий день в обед, кто из нас оказался в посёлке, кормили настоящим из всего свежего наваристым борщом! Борщи, каши, салаты – ешь, сколько влезет и настоящим молоком. Наверное, надо полгода пить обыкновенную воду, обыкновенный грузинский чай, из сухого молока делать, так сказать, молоко, чтобы оценить то удовольствие, с которым мы выпили по две четырехсотграммовые кружки пахнущего коровой, тёплого молока. Всё на полевом стане было свежим! Хлеб вообще прямо тут же и пёкся и пах! А каким был вкусным. С зажаристыми корочками и светло-коричневыми боками. И вся эта благодать свалилась на наш коллектив после нескольких месяцев обедов да ужинов из консервных банок. У полевого стана крутилась неказистая собачонка с приплодом из пяти щенков, которых все подкармливали. Столы были длинные, деревянные, выскобленные до белой доски. Над ними нависали двускатные крыши. Вдоль столов вытертые до синевы брюками и юбками, скамейки. Под скатами всегда тянул ветерок, и было приятно снять головной убор, положить его рядом на скамейку и опустить усталые руки на стол. Странно, но даже на полевом стане мы редко видели местных жителей!
     Уже наступила вторая полвина августа, казахстанская осень торопила нас с планом и поэтому столовая была для нас просто находкой. А местным было приятно поговорить с москвичами о жизни, рассказывать, чем занимаемся. Особенно их занимало то, что у нас была своя радиостанция на базе Зил 157 и своя авиация. Старшее поколение ещё не забыли, как в сорок первом году у всех стали отбирать радиоприёмники, а тут целая радиостанция! И что мы по два раза на день разговариваем с Москвой. Образ  геолога в народе давно и надёжно сложился положительный. И сотрудники партии, даже не задумываясь о таком отношении к ним, работали и охотно откликались на разговор или если чем помочь. Иначе и отношение было бы иное, да и в тех местах, где геологи встречаются с людьми, чаще всего тяжёлые условия жизни. И люди понимали, что если мы сами избрали себе эту жизнь, уехали из благополучной Москвы кормить комаров, значит, нас можно и есть за что уважать.
    …После несколько дней наваристых, или уваристых  борщей из свежей капусты, да на мясе, да со сметанкой и чесноком, мы ожили. Всё же тушёнка хороша сама по себе, но когда только консервы…, да чай. Стали замечать, что за нашими палатками есть небо, озеро, стрижи летают. Надо сказать, что рабочий день у нас мог тянуться с трёх утра и до полной темноты или полной усталости. И того и другого каждый день. На высоком краю посёлка, там, где начиналось необъятное поле,  устроили аэродром для наших кукурузников и восьмёрок. Восьмёрки, это зелёные вертолёты МИ 8. Там же поставили авто технику. Бензовозы, грузотакси – хозяйки. Так вот работы и усталости хватало, поэтому мы и отощали и вытянулись, но даже новички по первому году поля, и те уже не ныли, а работали. От такого кулинарного богатства и постирались и на радостях одежду подремонтировали, и по посёлку прошлись, потому как кроме магазина, ничего не видели, и обнаружили на улице  колхозный  клуб! Такой серьёзный  широкий в груди ДК! Увидев, остановились.
- Как будто бы очаг культуры» - произнёс техник-геофизик Виктор. Мастер на все руки, острослов, Виктор имел самую распространённую после Кузнецовых, фамилию Иванов. Ребят было четверо. Постояли. Очаг выглядел внушительным, этажа в полтора, домом. Вход обрамляли две полукруглые колонны с полукружием резьбы над дверями. Слева и справа по два окна тоже с резьбой и со ставнями, по углам водосточные трубы. И у входа полукругом замыкаясь у стен, тянулось в три ступеньки крылечко. Завалинка, в отличии от поселковых домов, где её высота была до полутора метров, была в полметра, отчего клуб выглядел более уютно.
- А что, господа, вполне академический клуб – оценил очаг Виктор.  Балета скорее всего не привозили, а вот зимой кино, новый год, балы благородных девиц, благодать.
- Зайдём – спросил, подыгрывая Иванову, второй пилот вертолёта Ми-8, Эдик Романов.
- Сто лет в кино не был. Интересно, что сегодня показывают.
Слева от входа на двух столбах стоял щит, над которым было написано: «Сегодня в Клубе»! Ниже ничего, тёмная доска.
- Кина не будет, кинщик спился! - оценил Эдик увиденное нами.
- А жаль,  с каким бы удовольствием сейчас посмотрел бы ночи Кабирии-  и пропел несколько нот. Наверное, по осени им не до кина. Эдик потянул дверь за массивную ручку, дверь серьёзно скрипнула и открылась!
- Вот как надо жить! Любая культура достижима»!
- Или воров изжили или тащить нечего – проговорил третий из ребят, Мишка Потёмкин, второй всего год, выезжающий после института в поле и не изживший в себе городской взгляд на простую жизнь. Войдя в широкие двери клуба, ребята так и остановились,  потому что неожиданно посреди первого зала из темноты выделился  большой биллиардный стол. 
- Вот это да! Так вот куда Васюки перекочевали! – это Эдик.
- В Васюках в шахматы резались – уточник Виктор, медленно обойдя стол, попросил ребят поискать включатель. Свет как не странно об одну лампочку загорелся и осветил комнату со столом.
- Так, это фойе! – внёс своё слово четвёртый коллега, Дима Димов. Для начала неплохо!
На столе лежал кий и несколько шаров под кость.  По стенам висели высохшие пожелтевшие фотографии знаменитых артистов, Ладыниной, Крючкова, Утёсова, целая стена. Напротив стена с Политбюро. Под политбюро стояла коричневая санаторная тумбочка с висящей дверцей.  --Дозорные! Куда ни приедешь, везде висят,- дополнил мысль Димка.
Виктор покачал на тумбочке дверцу.
- Не дозорные, а политбюро, серость ты необразованная. Достал из кармана геологической курточки отвёртку, и два шурупа и дверь стала на своё место.
- А что, сказал Эдик, чем не клуб. Только бы убраться малость. Это он увидел, сколько пыли оказалось на сукне. И как-то эта совсем домашняя идея оказалась самой путной. Пока Виктор искал шары, выкатывая их на пыльный стол, заглядывал в зал, ребята принесли ведро, тряпку, веник, лампочки из магазина.  И клуб неожиданно облегчённо вздохнул и зажил. Подклеили, нашли чем, сукно стола, зашили порывы, исправили сетки луз. На кии наклеили кожицы. Появился некоторый смысл поскорее управиться с делами, чтобы погонять шары. Несколько дней клуб кипел биллиардными страстями и соревнованиями на выбывание. Приносили с собой гитару, пели Визбора с Высоцким, что-то сугубо московское или свои песни из Московского геолого-разведочного института. Никто из поселковых в клуб не заглядывали. Курили на крылечке. А как же. За технику безопасности расписывались. В один из вечеров, когда в клубе играли опять наши герои, у дверей послышались мальчишеские голоса. Оставили игру, повернули, кто, где в это время стоял, головы к выходу и с возрастающим любопытством смотрели как, подталкивая друг друга и смущаясь, из темноты вечера ввалилась группка нет, не мальчиков, но девочек в платьицах, юбках, лет по всему от десяти и, возможно, до пятнадцати. Немая и забавная сцена! Девочки в свою очередь тоже остановились в дверях и уставились на партийцев. Одеты они были просто, но от наших полевых костюмов отличались домашним видом и некой своей, всё же, деревенской изысканностью. Лица и тонкие руки загорелые. Молодые лица обрамляли по – разному, уложенные, причёсанные выгоревшие волосы. Постарше были в туфельках и в носках с разноцветными полосочками, на загорелых ногах, помладше в сандалиях. Партийцы молчат, девочки тоже. Ни словечка, только сопение.
     Витька первым нашёлся, положил кий, вышел к дверям: «А заходите, хозяевами будете!» И сделал такой широкий жест, чтоб всем хватило.
«Хозяева» слегка замялись, и в разнобой с ними поздоровались. Даже самые меленькие пискнули здрасти. Затем ручейком прошли к стульям и сели осваиваться. Маленькие заболтали ножками, старшие свели носы туфель и спрятали их под себя.
«Вот и хорошо» - постарался разрядить обстановку Виктор.
«А вы играйте» - это уже относилось к коллегам, играйте, а мы пока познакомимся. 
    Так произошло наше первое знакомство. Через  несколько минут напряжение спало, и две системы слились в одну, заговорили как старые знакомые.  Девочек, перебивая друг друга, расспрашивали о лете, о занятиях, они нас о работе, о Москве.  Самая маленькая оказалась Юлькой.
     Через вечер девочки притащили огромную радиолу. Ребята удивились, и помогли её взгромоздить на тумбочку.  Тащили Света и Таня. Весу в ней было не меньше пуда, да огромная. Из холщёвой сумки выложили пластинки  в поношенных конвертах. Немного, но уверенно повозились с проводами, и в клубе зазвучала ча-ча-ча. Сделав своё дело девочки, удовлетворённые содеянным, так же дружно сели на стулья. Виктор стоял и разглядывал радиолу, к нему подошёл пилот Эдик.
- Скажи какой экземпляр и живой - покрутил ручки настройки и тембра.
- Беларусь! Я, таких, не видел.
- Витебск, наверное, шпарит. Ответил Виктор.
      Пластинки были заезженные, срывались, но играли и громко. Когда закончилась одна сторона, к Беларуси подбежала средненькая их девочек, быстро перевернула её и так же быстро вернулась и стала что-то шептать Свете. И вероятно, что убедила её в чём-то, потому как Света этак вызывающе встала и произнесла как о давно решённом: «А чего это мы не танцуем? Почему нас не приглашаете?» Вопрос оказался настолько неожиданным и смешным, что застал ребят врасплох точно!
- Я  никогда в жизни не танцевал с детьми - тихо прошептал пилот.
Ему так же тихо ответил Димка – То-то ещё будет! 
     Радиола осталась в клубе и о танцах разнеслась по партии! Не то, чтобы обсуждали, но удивлялись пацанкам. Зориков забежал покрутить настройку и в разговоре за ужином сказал, что в этих краях вообще нет никаких радиостанций!
- Ни фига не берёт. Антенну бы ей и запела, ответил кто-то из ребят рабочих. Вечером и я решил пойти в клуб.


      И в правду! В клубе звучали забытые и почти новые танцевальные мелодии. Коллеги гоняли шары, три пары изображали танцы. А так как девочки были совсем юными, выглядело это скорее забавно. И сегодня, когда я пишу эти строчки, эта ситуация мне кажется достаточно смешной. Танцевальная обувь - кеды или прохаря, такие почти горные ботинки. Кирзачи. Выгоревшие полевые брюки и совершенно не светские рубашки и… танцы. Но с кем! Детвора!  Но пришлось танцевать. По крайнем мере не занятым в игре. Было забавно изображать галантность, благодарить после танца и провожать к стулу, целуя руку, отпускать зардевшуюся девчушку. Было также незнакомо ощущать под материей платьиц худые лопатки наших дам и при поворотах чувствовать их тонкие, хрупкие тельца приникающие к нашим. Но девочки  совершенно предались этой игре, и только спешили поставить новую пластинку. Я помню, что испытал незнакомую неловкость когда, изображая полную галантность, пригласил первую же девочку выбрав её среди сидящих. К слову их незаметно прибавилось. Танец был медленный и девочка в первом же движении прильнула ко мне всем своим тельцем. Где-то внутри меня что-то охнуло и насторожилось - мы танцевали совсем как взрослые. Щёкой она прижалась к моей груди.  Познакомились. Совсем неожиданное имя - Даша. На следующем танце Даша опередила меня, и я приобняв её тельце и начинал глупо волноваться. Левой рукой я чувствовал её тонкое плечо и выступающую лопатку, а правая лежала на невидимой талии, вернее даже на пояске. На третьем танце, сразу после того как Димка брякнул – Ну вот Сашка, придётся тебе женится, Даша потянулась к моему уху и шепнула - Вы не смотрите, не беспокойтесь, я уже большая. На мой удивлённый взгляд продолжила - Я правда большая! Я как Света! Я ещё больше удивился, и Дана, видно увидела, что я не верю, договорила - всего на год младше. Я понимающе кивнул. Не успел я ничего ответить утешительного, как был покорён и оглушён доверительным - Просто не вырастает у меня ничего. Вероятно, что после этих её слов, я как-то нежно её прижал к себе и тихо шепнул - Как это не вырастает? Всё у тебя вырастает! Ты красивая! А у красивых…  не успел договорить – Даша как-то так быстро отстранилась, опустила голову и отошла. Мы были в это время не в самом светлом углу, поэтому никто ничего не заметил. На следующий танец я по справедливости пригласил другую девочку. Она смущалась, держалась закаменевшими руками и ни на один вопрос не сумела ответить. Рядом топтались ещё три пары. На следующий танец меня опять перехватила Даша со словами - Саша, пожалуйста, танцуйте только со мной. - Почему? Спрашиваю тоже шёпотом. - Я не сейчас, я потом. Ладно. В тон и в секрет Дане, отвечаю – её же интонацией  - Ладно. И не успел я приспособиться к этим девичьим тайнам, как услыхал -  А давайте выйдем! Ну, как будто покурить. Давайте. Даша настолько не по-детски требовательно, но мягко и обезоруживающе это произнесла, что я, не курящий, подчинился. Закончилась музыка. Я как подобает, проводил Дашу к её, простите, стулу и посадил среди девочек, и громко никому произнёс, что пойду покурю. Снял с деревянного гвоздя свою телогрейку и вышел в бескрайнюю, бездонную черноту вечера. Звуки ударяющихся друг о друга шаров сразу иссякли, и на уши навались не ограниченные ничем пения мириад цикад. Постоял, привыкая к темноте и к новому повороту события. Привыкнув, увидел низкое и великолепнейшее звёздное небо, сияющий новенький  Млечный путь. Услышал отдалённый, с полевого стана, лай собак. Стерегут! Спустился с крыльца и отошёл в сторону от слабого клубного света. В клубе заиграла новая мелодия. Спустя секунды распахнулась дверь. В этот гуталин  вырвались звуки медленного танго и в проёме двери, заполненного светом, появилась фигурка. Дана закрыла дверь. Из своего места я её прекрасно видел. Постояла.
- Ты где?
- Я вот он.
- Так темно! Совсем ничего не видно!
- Иди на голос. Ступеньки начинаются.  Даша, всё же вытянула вперёд руку, и сделала несколько шагов в мою сторону.
- Так я с детства знаю сколько их. Я подошёл и протянул ей навстречу свою руку. Даша пальцами, как воронёнок, крепко схватила мою ладонь, как-то прошла сквозь пространство, и неожиданно вскинула руки и обняла меня, забравшись ими под телогрейку. Затем так же стремительно, по крайней мере, мне так показалось, запрокинула голову, вытянулась, поднялась на самые кончики туфелек и  точно приникла к моим губам в неожиданным по силе и уверенности поцелуе.
Вот оно что, не успевал я за её худенькими руками, но невольно ответил. Накатило. Господи, какие же губы детские, тоненькие. И тут же, наверное сердцем,  понял, что ничего не надо спрашивать. Глупость какая-то. Но обнял её поверх курточки, легко прижал к себе, даже приподнял и стал нежно целовать её рот. Даша ещё крепче прижалась, обняла, как будто хотела проникнуть, спрятаться в моей груди своими тонкими рёбрышками, и я сквозь рубашку почувствовал её совсем ещё никакие груди и даже острые точки сосков.
    Меня этому приятнейшему, я и не догадывался, занятию не в далёкой, но молодости, научила одна моя… товарищ. Ирка. Как-то, слово за слово и, узнав, что я ещё ни с кем, она удивилась, сказала, ну ты и дуб, что собственно было совершенно логичным, затем без колебаний, сказав пару слов на прощание, тут же обогрела мои губы своими, и  стала глазами, языком и губами подсказывать, подталкивать к правильным действиям. Не скажу, что я с ходу всё понял, но открылась перспектива… Ирка моя ко времени учёбы, была, я бы сказал, академик в этом деле. Так сложилось. Поэтому отбросив смятение, я как можно мягче стал её целовать, как будто это одна из моих немногих девушек, с кем я был близок настолько, и с кем я проходил боевое крещение.
     Сколько прошло времени, возможно, минута, десять, я, успокаивая её губы, поглаживая их языком, отстранился, разглядывая её лицо! Тонкая кожа, губы припухли… Густые брови…
      Даша медленно отвела веки от ярких глаз, освободила руки, стала на ноги и тоже стала на меня смотреть. Смотреть, не меняя направление взгляда. Минута была такая длинная, что я успел подумать о том, что какая она естественная и красивая в своём порыве и, что как-то это не хорошо. Ребёнок же совсем.
Вернее не то, что нехорошо, наоборот настолько хорошо, неожиданно хорошо, что лучше не бывает, быть не может! Но нельзя, нельзя, нельзя.
И я не успел додумать про нельзя и не успел подумать, как и что мне ей сейчас сказать. Но неожиданно для себя заметил, что шепчу Дашенька милая. Дашенька милая.
Даша же опустившись на ноги, на землю, опять припала к моей груди и совсем тихо прошептала:
- Саш, ничего не говори, прошу, ничего не говори. Через миг добавила:
- И не спрашивай!
     Хорошее дело, наконец, я как-то определился, не спрашивай. Но Даша докончила:
- Пойдём в степь! Пойдём, Саш! Даша проговорила это каким-то вдруг повзрослевшим голосом. На одном дыхании. Слегка отстранилась, посмотрела вверх в мои глаза. Я стоял над ней этаким истуканом и не находил слов и желания помешать этой её взрослой вспышки. Даша подняла голову, и так просительно посмотрела, что я поперхнулся этими её глазами! И самим предложением.
Пошли! Голос свой я не узнал, так он изменился под напором этой юной страсти и воли. Мы не выбирая дороги, просто потянули вверх, на горку, подальше от ДК, домов. Дашка шла впереди мелькала ногами, и время от времени оборачивалась. Её силуэт становился как-то так объёмнее, как будто она, поднимаясь, становилась женщиной. Я уже отказался о чём-то думать, кроме приказа  самому себе, в случае чего, ни за что её не трогать. Пообнимаемся, нацелуется и всё! С этим «и всё» мы забрались на самый верх, где было от луны совсем светло. Остановились. Посёлок скрылся за изгибом горки, справа вдалеке были видны лампочки над полевой кухней. Шумно и пугающе пролетела какая-то ночная птица. Ветерок потянул. Даша как-то уж очень умело постелила мою телогрейку и опустилась на колени. Я прилёг рядом и, глядя на самые крупные звёзды, хотел что-то сказать и не успел. Её лицо нависло надо мной, руками мягко придавила мои плечи к земле и стала целовать мои губы… Тельце лёгонькое, губы жаркие-жаркие. Неистовства не было, да и откуда бы ему взяться, но сладчайшая нежность её губ и языка не давала мне и мига на мысль. Немногим позже я вдруг заметил, что целую её по взрослому.  Не только губы, а глаза, щёки, шею… А как она пахла!!! Всей степью пахла. Я целовал её пальцы и ладошки и губы, губы… Не знаю чем мы дышали и дышали ли. Даша скатилась с меня и, прихватив мою ладонь, провела её по своему лицу и отпустила её на груди! Именно там, где, конечно же, появятся настоящие женские груди, а пока только скромные припухлости с окаменевшими бугорочками остро приподнимали платье. Я трогал эти создания, и хотелось плакать от величайшего и совершенно незнакомого состояния счастья и горя! Я пальцем трогал эти пупырышки, я их гладил. Совсем махонькие. Даша замерла. 
Поцелуй их, Саш! Я прижался губами к ткани, к остриям под нею. Даша шевельнулась и как-то освободила грудь от платья и я увидел небольшие сосочки посреди тёмного пятнышка, ребрышки, ключицы… Никогда я с такой нежность не прикасался губами к женской груди. Я и сейчас, спустя  сорок лет, думаю, что никогда… Даша вся была со мной в этих поцелуях. Я гладил её тело. Всё, что есть. Живот, ноги… Плечи. Всё это время Дашины глаза были закрыты, но моей рукой водила её рука. Под трусиками, под только-только появившимися на этом месте волосиками, лежала среди нежнейшей на ощупь кожи мягкая наполненная желанием полоска губ.
     Звёзды передвинулись по небосводу, луна легла бочком на соседнюю возвышенность. Даша стояла навытяжку и улыбалась. Я, наполнивший Дашину страсть своей любовью и нежностью, тоже встал не чувствуя ног, но всё ещё удивляясь этой дикой женской – это точно, но поданной ребёнком воли, был опустошён. Подобрав телогрейку, тихо пошли вниз по совершенно тёмной тропинке, на которую набрели и стали вместе с ней вилять по склону. Не доходя до её крылечка, она быстро обняла меня и поцеловала. До завтра! Я промолчал. Проводил её глазами, блеснувшие ещё раз ноги …
      Ребята спали. На моём спальнике лежал лист бумаги. На нём что что-то написано. Вышел в соседнюю комнату.
«Если жив, то в четыре утра выезжаем. РД пришла.»
Ничего себе… А как же завтра. Даша. Я посмотрел на часы. Половина второго. Оторвал половину листа и написал первое, что подумалось. «Дашенька, милая, нас переводят на другой участок профиля… Очень рано уезжаем… Не плач. Целую. Твой Саша».  И написал свой Московский адрес. У её дома я долго искал место, куда положить записку, но так и не нашёл. Ведь ребёнок! Родители ей такое закатят. Вернулся к себе, думая, что эта маленькая девочка переживёт, когда утром увидит, что нас нет. Спал я быстро. Утром свернул спальник, засунул в мешок. Вошёл Димка.
Ничё? Живой?
Да живой.
А мы уж думали, совсем пропал.
Потом расскажу. А что это вдруг?
Да там работа готова, решили нас растащить, чтобы побольше территории захватить. Через пару дней намечено рвать. Вот так.
Подъехал газик. Погодин выскочил из него, забежал к нам на крыльцо, быстрее, быстрее, по холодцу переехать. Мимо прошла радиостанция и стала в голове колонны. Двигатели урчали на разные голоса.
Трогайся, Погодин махнул рукой, и как-то всё увидели это и потянулись друг за другом из посёлка, мимо конторы, полевого стана.
Проезжая мимо её дома с тёмными окнами я мысленно поцеловал её и пожелал терпения. Больше я её никогда не видел.
      На востоке уже вставало солнце и нестрашным утренним светом грело кабины. Сначала мы очень далеко уехали, и было много работы. Затем ещё дальше, затем ещё дальше, под Кустанай, и работы всё больше, и осень и ранняя зима… Уже много лет только в памяти её юный образ и надрыв в сердце, как она всё это пережила.

Александр Зиновьев
1989 год.


Рецензии