Ёжик

                Ёжик или «дерзайте, коллега».

     Экипаж вахтовки на базе ГАЗ 66, со слегка выцветшей зелёной, цвета хаки, кабиной и жёлтой будкой с креслами по бортам и сидением рундуком по передней стенке, состоял из двух водителей. Работали если надо, сутками, а то и более, если где чего приключалось, или погода неладилась. Особенно весною, когда зимник заканчивался, и то, что было вчера прекрасной укатанной дорогой, превращалось местами в кашу, покрывалось льдом и водой, по которой часами катили колёса машин, как катера рассекая почти озёрную гладь и давая волны усы. От колёс получались длинные колеи с ледяными бортами, из которых при всём желании не выбраться, пока не прикатишь в посёлок или на сопку не заедешь, где было ещё хуже, потому как верхний слой отогрелся и становился глиной. Редкие встречные машины шли по своей колее, совсем как городские трамваи.  Если водители останавливались переброситься словом, то выходили из машин в резиновых сапогах, останавливались посреди этой чистейшей, с ледяной подсветкой, водной глади и, закуривая, разговаривали, любуясь работой солнца на отдельно взятой Чукотской территории. За водителями наблюдали  из окон загорелые до цыганской черноты лица бурильщиков, а то и сами они, улыбаясь, выпрыгивали на земь, радуясь перемене, пожимали руки, хлопали по плечу, радостно толкались на пятачке между машинами, спрашивали как, чего в посёлке. После, в блестящих, промытых талой водой зимника, резиновых сапогах, залезали в кабину будки, оставляя на полу мокрые следы. Необыкновенная  первозданная красота вокруг ошеломляла лёгкостью появления этой красоты после тяжёлых зимних месяцев, и объёмами на квадратный километр территории. Иногда из этого весеннего хаоса вдруг чирикнет на тебя ворчливо лемминг – полярный хомячок, который тоже этой порой в тундре не совсем доволен, а тут ещё и люди мешают. А весна разворачивается, съедает снег, выманивает на свет божий первые цветы, травкой посыпает сопки, ручьями и ручейками стекает в большие реки и в море. Огромные сверкающие на солнце нежно голубой акварелью льдины остаются на берегах рек и ещё долго можно любоваться тем, как они изумительно устроены, совсем как пчелиные соты, только из чистейшей воды северных рек. Раздолье весне. Но ночью зимние температуры возвращаются, и зимник примораживает. И по нему можно успеть вывести технику на ремонт и геологов, горняков – переждать приход весны в посёлке. 
     Этой ночью вахтовка возвращалась из Алискерова, где случилось совсем уж паршивое дело – падающими воротами пришибло одного из рабочих геологоразведки. И пришибло как-то так не честно. Исподтишка. Ворота были по чукотским меркам вполне нормальные. Три на пять, толстые. Изготавливали их на козлах тут же у ангара, из тяжёлой доски листвянки  – всё как учили. Когда всё было готово, подогнали кран на базе ЗИЛ 130. Крановщик, Сергей Захарьев, в байковой в клеточку рубашке, расставил со стороны дверей опоры, ему в этом помогали трое рабочих в ватных заношенных костюмах. Все как обычно, торопились к концу смены что-то довести до ума. Не оставлять же на утро. И Захарьев был недоволен, что его оторвали от стройки века – дома, где по всему и его семье светила квартира. Завели троса. Двигатель крана заревел покрепче и аккуратно так потянул ворота за один край, они оторвались от козел, покачались и поехали вверх.
Рабочие помогали крановщику – разворачивая ворота, подгоняя стержень петли к приваренной наглухо к раме ворот второй петли, соразмерной весу и размеру ворот. Делов-то! А Рокоссовский, тоже Пётр, стоял тут же и командовал. Ну что значит, командовал, так, подсказывал. Левее, правее. И кувыркнулись они настолько неожиданно, что Петька очень может быть только и успел,  что начать какое – ни будь первое возможное ёб, как вознёсся на небеса к Богу! Вместо Петра это самое ёб… договорили на разные голоса, остолбеневшие от такого оборота дела, рабочие. Один стоял на лестнице, у верхней петли проёма с кувалдой, и видел, как дверь почему-то вывернулась из троса и плашмя ахнула на Рокоссовского. Даже звук был, такой как будто большой ящик грохнулся с высоты. Рабочие схватились ломиками отрывать, приподнимать край ворот, уже вовсе от ужаса содеянного, молча. Понятное дело, что уж чего там отрывать – и так всё понятно. Бледный Захарьев трясущимися руками тянул рычаг, опускал крюк на спокойно висящем тросе, поодаль остановилась мамка с коляской, и, прижала к губам ладонь. Оценив весь ужас, снова подвели троса и потянули ворота вверх. Ворота съехали по снегу, упёрлись углом в ямку и рабочие увидели это самое - цыплёнка табака из Рокоссовского. А когда уж совсем подняли ворота и отвели в сторону, Петр смотрел в небо открытыми глазами на сплющенном лице и как-то невинно ими улыбался. Грудная клетка и всё прочее тоже так ровнёхонько расстлалось по щебню, сапоги в разные стороны.
     Вот почему вахтовка вернулась на базу экспедиции ночью. В посёлке, дядя Стёпа, уж давно бы на пенсии внуков растил, так нет, привычным маршрутом, врезаясь лучами фар в дымы от работающих дизелей уралов, которые стояли у жилых домов, бараков или у складов, развёз бригаду бурильщиков по домам,  в ночной час заезжал в гараж. Ворота дяде Стёпе, такие же, между прочим, как в Алискерово, ему услужливо распахнул рабочий бригады Юра Борятин. Юра с вахтовкой доезжал до базы, экспедиции, потому как молодости, ещё не имел своего угла на Чукотке, и жил в общаге при экспедиции. Дядей Стёпой Степана Викторовича Зотова величал даже начальник экспедиции, тоже зубр геологоразведки, третий десяток лет разменявший на Чукотке, и приросший к ней не только унтами, Паращенко, потому как дядя Стёпа был тот самый полярный кадр первых лет разработки Севера, о которых складывали легенды и который сам, как мамонт, был легендой! Дядя Стёпа от усталости и всего пережитого, ещё одной нелепой смерти, этой глупости, которая постоянно присутствовала в его жизни, и жизни территории, не торопился. Услыхал Юркино: «Дядя Стёпа я пошёл». Просто кивнул ему головой, как будто бы  Юра мог видеть этот его кивок, и включил в кабине свет. Подумал, что надо будет сейчас дома открыть банку тушёнки и помянуть не очень знакомого ему Петра Рокоссовского. Поднявшейся с койки встретить мужа жене Тоне рассказать, а куда денешься, всё одно разлетится по посёлкам, по тундре. Ей налить. Отодвинул уже надетую шапку на затылок, пошарил по кабине глазами, всё ли в порядке и хотел, было уже вылезать, как увидел бумажки, которые они со сменщиком Виктором Ёжовым  держали в кабине, чтобы при надобности друг другу записки о состоянии техники писать. Дотянулся до аккуратно порезанных бумажек, достал из тепла курточки ручку, и хотел, было написать про смерть, но в последний момент вывел – дерзайте коллега. Подписался и поставил бумажку аккурат на торпеде за щитком приборов. Как только Виктор залезет в кабину, неторопливо думал дядя Стёпа, увидит записку. На сердце у него потеплеет, и день заладится. Так думал дядя Стёпа, шагая к себе на Полярную дом семь. Из сугроба поднялась голова знакомой лайки Байкала. Байкал узнал дядю Стёпу, и тут же сунул нос в своё меховое тепло. Снег, как и в первую полярку, как и во все долгие 45 лет настойчиво и звонко в ночи, скрипел под сапогами. Дядя Стёпа шёл и одна и та же мысль о Рокоссовском, то усиливалась, то спокойнела, но с ней он дошёл до своего частного дома на Полярной улице, где с подвизгиванием зашумел цепью Кучум. Засуетился, запрыгал около, радовался всей своей собачьей душою.
      Виктор, сменщик полярного деда, тридцати лет, невелик ростом, что, в прочем, не бросалось в глаза. И эту свою невеличину он прекрасно компенсировал всем своим существом молодого и сильного мужчины. Редко грусть таилась в его голубых глазах, на цвет которых и клюнула дочка бульдозериста Светочка, отчего и вылетела за Виктора замуж, и как положено законом природы, не задерживаясь, как и бабы и мужики поговаривали о таком, залетела и родила Яшеньку. Тоже голубоглазого. Виктор, по фамилии Ежов, отчего и прозвали на всю его жизнь Ёжиком, что как-то очень ему подходило, тоже привычным маршрутом следующим утром отхрустел от дома, где жил на втором этаже, до конторы экспедиции, придержал, закрывая дверь, поздоровался с собравшейся, поутру тихой, бригадой, и пошёл в гараж, где ждала его записка дяди Стёпы. Не скажу, что Ёжик не боялся морозов, но как-то всякий раз попадался навстречу в распахнутой курточке-полярке. Толи потому, что всегда торопился, или ещё по какой причине, но расстёгнутая его полярка с капюшоном отороченная мехом создавала эту самую небоязнь холода и стремительность в движениях. Да ещё шапку свою собачьего рыжего меха тоже как-то так носил набекрень. Всё в жизни Ёжика состояло из стремительности и торчания в разные стороны. Быстро вставал, одевался, пил чай, ремонтировал машину, говорил, соглашался, отнекивался, наливал водку и поправлял что ни будь в машине. Даже Светка, поначалу очень обижавшаяся на Ёжика за то, что он как-то не очень там ласкал да целовал, и всё такое прочее интимное, а как-то на бегу, как будто боялся не успеть. Она, правда, вскоре приноровилась к этой Витькиной скорости. Как на северах говорят, получала своё, когда ещё и лыжи не снял. И это ей понравилось так, что Яшенька зачался уже на третий день замужней жизни – Света это точно поняла ровно в час ночи по Чукотскому времени. О чём Ёжику и прошептала с сияющими глазами на ухо утром. Ёжик в своих планах на семейную жизнь конечно думал о детях, но чтобы вот так сразу,  не успев толком и распробовать… И влюбился Ёжик почти набегу. Прибежал на телеграф отбить телеграмму брату с днём рождения. И вышел оттуда подбитым насмерть любовью. И это его, неожиданно свалившееся, состояние, сильно мучило, потому как, не зная ещё личной  любви, а только читая о ней, да в если в кино, да и всё. А что из этого узнаешь, поймёшь, на свой ус как намотаешь. И попалась любовь видно ядрёная, потому как терпеть её было невмочь. Без продыху так и елозила под ребрами, там, где как будто душа должна быть. Все его предыдущие отношения со слабым полом были просто знакомствами, перераставшими иногда в интимные отношения без сердечных и иных последствий. Весь его характер и сложившееся затем поведение с дамами ну никак не давали намёка на любовь. А тут… И свадьба тот час и всё так по Ёжиковскому быстро. И семья Светы приняла Ёжика. Прошло после свадьбы совсем немного, а Ёжику только от одной мысли о Свете хотелось совсем не в тундру и сердце начинало стонать, и признак мужской силы эту самую силу являл в любое время, надо не надо. В общем, не успев ещё обрадоваться новости про беременность, первая всё же мысль была о том, что как же так, ещё и не распробовал, а тут такое. Санки-коляски… Дальше этого его знания про детей не распространялись. Но пока шёл на работу, прикинул, что месяцев на пять Светки хватит, а там уж как пойдёт. А там роды. Может квартиру дадут. Да и слово отец в его голове определилось с местом. Осело. На собраниях или так на перекурах всегда отмечал, что ежели кто из работяг отец, то как-то так к нему и относились уважительнее что ли, чем к недопёскам по этой части.
     А в это утро Ёжик вошёл в гараж, включил свет и тут же увидел спущенным заднее правое колесо. Как раз у дверей. Прошептал про себя не совсем цензурное, наклонился посмотреть на остальные четыре колеса. Забрался в будку  вахтовки, где у них в тепле прикрученная к боковой стенке стояла запаска, пнул её носком кирзача и ещё раз произнёс нецензурное. И запаска была спущена. Ёжик сел на сидение… Идти в бригаду с новостью не очень светило, по ушам точно попадёт, но… и без запаски не поедешь, и заднее колесо надо снимать. Часа на два возни. Ещё, поругавшись, но уже про себя, что так день пошёл, так как все полярные законы запрещали даже мысли о том, что дядя Стёпа оставил ему спущенным колесо, Ёжик всё же сбегал в контору с новостью, выслушал ответное, разрази вас, и вернулся к машине. Крутить-то гайки было делом не сложным, даже на маршруте, а уж в гараже, но как-то не вовремя. Выедешь позже, вернёшься, как получится, а получится, значит уже ночью.
      Виктор бросил курточку на сидение, и полез в инструментальный ящик за домкратом и баллонным ключом и стал работать. Ёжик, как я уже заметил, невелик ростом, а колёса у экспедиционных газонов и зилков… настоящие. И чтобы эти самые колёса при надобности можно было снять, Ёжик и использовал не монтировку с баллонным ключом, а лом. Лом Ёжику не сходу, а с нескольких заходов, разбазаривать народное хозяйство, чего захотел, но выписал усатый и битый перебитый полярный даже не волк, не медведь, возможно буйвол, если бы они на Чукотке водились, или мамонт, кряжестый как осокорь на Кубани, заместитель начальника экспедиции Герасим Павлович. На заявке мамонт, вскинув на Ёжика ехидные по такому случаю глаза, черканул небрежно – отпустить. Ёжик выдергивал из-под лап мамонта бумажку – мало ли, пересёк внутренний двор экспедиции, где находился склад. На складе, куда его запускала тётя Стеша, Ёжик знал, что и как выбирать. Пройдя мимо стеллажей с матрацами и спальниками, палатками и ведрами, завернул за лопаты и кайлы, и остановился у покрышек, за которыми, в бочонке из под тавота, стояли чёрного цвета ломы. Ёжик выбирал лом линейных размеров в метр двадцать пять, оценивал остриё и довольный отправлялся к токарю, приподняв на прощание тёте Стеше, на своей голове кепочку – мол, спасибо, прощайте. Стеша всего-то была, дай бог, года на два старше Ёжика, но все и Паращенко, звали её Степанидой Алексеевной. Видно за такое не частое сочетание имени и отчества. На восьмое марта вручая ей подарок, Борис Петрович своим баритоном произносил: «Степанида Алексеевна, поздравляем»… Стеша, как и несколько женщин экспедиции, стояла принарядившаяся  - этакая женская стайка геологов и техников, отделялась от коллектива, и, пряча наработанные, крупные для молодой женщины,  руки за спину, делала пять шажков в тесном кубрике конференц-зала, смущаясь, отвечала на пожатие начальника, принимала подарок и под хлопки геологов, возвращалась на своё место.
     У токаря Дмитрия, дяди Димы, Ёжик в первую очередь проверял на точильном станке закалку лома. Если искры сыпались белыми звёздами, а они всегда были такими, значит, лом закален, как надо, и подступал к дяде Диме. Дядя Дима обязательно что-то точил и старался не обращать внимания на Ёжика. Виктор закуривал, предлагал дяде Диме и заходил издалека.
Дядя Дима через хорошую паузу, понятно же, с чем к нему опять явился Ёжик, произносил: «Опять?» Ёжик молча кивал. Опять! На буровой, что б им, дай, да дай… искал Ёжик подходящую делу интонацию и слова – так и задайкали! Хватился… А его и найти не могут. Ёжик, конечно, вставлял немного непечатного, чтобы, значит, дяде Диме было точно понятно какие на буровой порядки. И минутами один конец лома звенел в полости трубы токарного станка, а другой, зажатый в патроне торчал сантиметров на пятнадцать и на него наседал резец. Конец должен быть обточен так, чтобы туго входил в баллонный ключ, который Ёжик взял с собой. А так как лом был калёный, то сопротивлялся резцу, как мог, пищал, скрипел, даже визжал. Стружка шла красная от натуги, заворачивалась. Постепенно лом сдавался, теряя со стружкой часть себя, и даже становился по- своему, симпатичным. Напоследок, сняв фаску, дядя Дима вытащил уже не лом, но инструмент, вручил Ёжику – не зевай.
     Гаражи на северах – это такое хорошее для всего место. Это не тесные камералки с ящиками камней образцов и чертежами, не лаборатории, а такое тёплое помещение, где всем есть место, а не только машинам. А так как машины всегда и всем были до зарезу необходимы, то в гараж наведывались буквально все. А в особые дни и начальник экспедиции вспоминал свою молодость, приходил, оторвавшись от важны дел, раздавить с водителями бутылочку другую водки. И под водочку рождались байки и рассказы о пережитом. И вот как эта история со спущенными  колёсами выглядела после стакана. В гараже слева от входа у стены стояла на попа двухсотлитровая бочка с маслом автолом для двигателей. Поверх крышки бочки кто-нибудь стелил газету, доставая из внутреннего кармана полярки. И бочка тут же становилась очень даже столиком, как в кафе где-то в Геленджике. Газета «Заполярная правда» - другой не могло и быть. Выкладывали на газету хлеб, селёдку, колбасу, нарезанную не скупясь крупно, пару банок ножом вскрытых рыбных консервов, замызганные из бардачка эмалированные кружки, водки две бутылки. Кто стоял ближе к Геленджику, сковыривал железным ногтём пробки, и медленно наливал примерно по половине, не ошибаясь. Водители и Паращенко тянулись за ручками кружек, позвякивали, цепляясь ими и подняв на уровень груди, чокались. Ёжик иногда делал так – выпьет и специально понюхает рукав, закроет глаза… И скажет: «Пошла родимая». Кто крякнет, кто с оттопыренным мизинцем манерно и плавно вольёт и вернёт кружку на заполярку, возьмёт хлеб занюхать.
Естественно все чиркая спичками, закуривали и, выдувая из себя дым вверх или как Ёжик в бок и слушали Ёжика: «Моя смена. Утром прихожу, двери хорошо не примёрзли, минус, как сейчас, включаю свет. Бляха муха вахтовка набекрень. Через полчаса смену везти, а на вахтовке колесо спущено! Я в будку. А запаска в тепле, и ети её тоже спущена…  Да что за… б…. Бегу в контору, чтобы смена в панику не впадала и назад, в гараж, гайки крутить! Домкрачу, снимаю колесо, раскручиваю… Да куда-то мой спецлом делся… Ругаюсь. Уже разделся, ужарился! Камеру из колеса достал, компрессор завёл, накачал – цела сука. Прыгаю на ней, спускаю воздух. Засовываю её обратно, гайки закручиваю. Собираю, опять компрессов запускаю. Запаску так же раскрутил, камеру накачал, так  же целенькая. Даже микронной дырки нет». Все стоят, дымят, слушают, не перебивая, внимательно и даже сочувственно. А ёжик ещё и прибавляет драматизма: «Часа полтора запарки. А в итого-то что? Ни одной дырки! А колёса на ободах! Собираю запаску, камера гадская не лезет… от зилка что ли…
Но накачал, оба колеса от компрессора накачал. Ставлю одно на ступицу,  закрутил. А ломик сука как спрятался. Так и не нашёл, как сквозь землю провалился! Что есть силы монтировкой затягиваю, и тут вспоминаю, что на буровой кто-то попросил на минуту». Ребята и начальник Паращенко стоят вкруг бочки  и с увлечением слушают, поддакивают, дымят.
Ёжик всё это рассказывает, перехватывает губами беломорину, руками помогает словам: « Стою мокрый, надо колесо в кабину поднять, а сил уже нет. Приходит бригадир их – мол, скоро? А я ему - ломик заиграли? Подняли с ним колесо. Побежал он бригаду собирать, а я запаску прикрепил, лицо вытер, курточку надел, ворота распахиваю и мокрый в кабину лезу, мотор завести, да выезжать… И вижу лежит на торпеде от дяди моего Стёпы, такая лаконичная записка, ни за что не догадаетесь, что написано!» Паращенко произносит: «Про колёса?!» Ёжик:  «Не угадал!» Когда с начальством водку принимали, на ты переходили! Колька:  «А хрен его знает, что ни будь пожелал». Ёжик: «Во-во именно пожелал. Руки трясутся. Беру записку, на свет выношу, значит, и читаю – дерзайте, коллега! А?»  Ёжик, весь в этом небольшом рассказе, в антрепризе можно сказать блистал, и победно, мол, вот у нас какой дядя Стёпа, смотрел на лица водителей и начальника экспедиции: « Как? Я уё…, ну мокрый с утра, а он – Дерзайте, коллега!»
Притушив папиросу, Ёжик подошёл к ведру и бросил её поверх мусора.
Но надо сказать, что еда, та же и рыба и мясное – всё в посёлке было настоящим. Поэтому две бутылки, это так, размяться. Посмеявшись, разговор переключался на полевые работы, на планы и зарплаты, на отпуска и всё самое насущное, чем богата всегда была жизнь на северах.
Так что – дерзайте, коллега. А фраза это закрепилась и стала частью жизни из легенды, оставаясь байкой.

Ал. Зиновьев
2009г.