Химия
Не было черной воды, не было бесплотного духа, не было первого дня и дня седьмого, не было творения и прочей мистики. В этот короткий, почти не длящийся момент, когда тебе удается поймать в объектив твое собственное «я» двадцатипятилетней давности, и один к одному повторить его глотательный экспириенс, ты с абсолютной ясностью, ужасом безвоздушной пустоты и нежностью углеводородной жизни осознаешь, что все на свете — это то, чему ты учился шесть, казалось бы, бессмысленных лет в университете: ХИМИЯ.
Я поступил на кафедру физической химии в далеком 2001-м — на 17 лет ближе к бесчеловечным сражениям первой мировой, к сжиганию реальных людей на реальных кострах, к сокрушению твердого черепа уже вымершего вида еще более твердым куском породы в лапах другого, живущего до сих пор, к медлительному разделению двух ложноножек, к слиянию ядер атомов водорода, к нарушению суперсимметрии и большой белой густоте, случайно начавшейся с «п».
Мои инстинкты не сказали мне, почему я должен пойти именно туда, они просто показали мне карту метро, развернули передо мной расписание электричек, вывеску магазина «Продукты», мой проходной балл в списках зачисленных, вывешенных на холодной стене конструктивистского здания, они швырнули мне в лицо пару осенних листьев, дали в руку бутылку портвейна, хаотично разбросали по амфитеатру аудитории несколько условно симпатичных девчонок и сказали: «Пока так, держись!» И мы помчались.
За тощими пятнистыми страницами методичек, пропускавшими то естественный, то искусственный дневной подвальный свет, за скрипучими дверями аудиторий начертательной геометрии и скрипучими же голосами ее бессменных корифеев угадывалась какая-то загадочная пульсирующая пустота (или густота?), какой-то неназванный эфир, равномерно распределенный по контурам ускорителей ЦЕРН и по бело-зеленым коридорам пустынных постсоветских НИИ. Я, мои друзья, справки в военкомат, свернутые в тубус листы А1, тетради в клеточку, свеженькие студаки, курсовые работы, эльфийские стрелы и гномьи мечи держались на чешуе невидимого дракона, о чьих истинных размерах и облике мы могли только гадать. Это была Большая Наука, и я, звеневший раритетной вилкой и юношеским голосом в институтской столовой, пока мои девушки и мои пацаны пихали себе в рты булочки и кокетливо шуршали бумажными пакетами — я был ее маленькой частью.
Потом внезапно закончилась учеба, мне вручили диплом, и усатый дядька в военкомате сказал мне: «Мы тебя все равно заберем». А другой усатый дядька крякнул и встал в двери, выкатив пузо и как бы подтверждая им эту максиму, и я подумал: химия. Пахло гашеной известью и почему-то щами, облака медленно карабкались на свежеокрашенный июньский небосклон моего 24-летия. Два потных мужика держали меня в душной комнате посреди бескрайней страны, простирающейся на девять часовых поясов, большей частью пустой и замороженной, и наполняли помещение смесью азота, сероводорода, аммиака и углекислого газа, пока я не поставил свою маленькую подпись на клочке бумажки а. к. а. «повестке».
Я шел по узенькой обсаженной липами аллее между одинаковыми кварталами пятиэтажек, слушал бибиканье машин и снижающиеся из подъездов преимущественно детские и женские голоса и думал: химия. Я бежал по лестнице на свой этаж, потом бежал вниз и снова вверх, мимолетно оказываясь на картине М. К. Эшера, вверх по ступеням банка, вниз по эскалатору, вверх к никогда прежде не виденным дальним родственникам, сломя голову вниз к черте бедности, и снова вверх. Я сидел в квадратной комнате с зашторенными / зарешеченными окнами, приглушенными голосами и освещением, и вообще всем приглушенным, кроме неуклюже громкого шороха пересчитываемых денежных знаков. Как же нестерпимо громко, думал я, боже. Я слушал, как шевелились губы товарища подполковника — почему-то те, кому полагалось заносить за откос, всегда были подполковниками, — и как шевелилось что-то под его зеленым кителем — возможно, думал я, душа, но потом налетал свежий ветерок, а. к. а. сквозняк, взметывались документы слеш бумажки, хлопала дверь и жилистая рука быстро прятала конверт — туда, под китель, — и я решал: не, химия.
Позже я сидел в жаркой кухне, залитой ярким светом выходного для и полной пригодного для дыхания воздуха, на (немного скрипучем) стуле, лупя (немного горячую) яичную скорлупу, на солнечной стороне, возле колышущейся занавески, я стоял на балконе, я лежал на кровати. Время вращалось вокруг меня прозрачной сферой, предметы влетали и уползали, размазываясь по экватору и уходя к полюсам, не успевая обрести форму, достаточную для того, чтобы их можно было узнать. В какой-то нечеткий и неопределенный, необязательно даже момент необязательно времени вскипел ну скажем чайник, я встал — или вскочил — со стула — или табуретки? — налил — или накачал? — себе в чашку кипятку, das hei;t сделал чаю — или заварил кофе, что ли? — так или иначе, среди всей этой бесконечно меняющейся и движущейся нечеткости и размытости, я выхватил из стоячей реки времени суперпитательный батончик, сорвал с него обертку, прямо как в рекламе, и, впившись коренными резцами в толстый слой шоколада и повязнув в карамели, ощутил вкус—
ощутил вкус—
ощутил вкус—
ощутил вкус—
Свидетельство о публикации №218030800930