Экзистенциальные этюды

В этюдах, написанных в 1978-1984 годах, на примере отдельных человеческих существований, зачастую лишенных очевидного смысла и даже абсурдных, автор поднимает вечные вопросы о жизни, бытии, времени и бессмертии.

В СТЕПИ

Петр Семенович ехал на дрожках. Дул крепкий северо-восточный ветер. Дрожки катились как по маслу, но становилось все холоднее. Мороз продирал по коже. Петр Семенович хотел было заснуть, но пошел снег и лошади встали как вкопанные. Они испугались перемены погоды.
Петр Семенович толкнул извозчика: «Погоняй, парень, а то мы совсем замерзнем».
– Да я бы рад, барин, – ответил извозчик, крупный мужик в темно-серой кацавейке, – да вот лошади не идут. Как ни бей, а скотина она и есть скотина. Подождем, может, снег кончится.
– А до ближайшей деревни-то сколько верст будет, – спросил Петр Семенович. – А то, может, лошадей бросим да пешком пойдем. Так-то, пожалуй, вернее будет.
– Вернее-то оно верней, барин, – ответил извозчик. – Да ведь верст тридцать, не меньше до ближайшей деревни. И дорогу замело. Какая разница, что тут замерзнем, что идючи пешком. Так-то, сидя спокойнее.
– Как знаешь, ты человек опытный, – сказал Петр Семенович. – В самом деле, не все ли равно, где замерзать. Тут хоть надежда есть, что снег кончится и лошади пойдут.
Снег не думал прекращаться. Северо-восточный ветер гнал поземку, которая перешла в метель. Метель крутила как окаянная, хотя временами как будто надтихала. Лошади продолжали стоять как вкопанные, полностью покорные судьбе.
– Ничего не поделаешь, барин, – сказал извозчик.– Так, знать, Бог решил.
– Бог-то Бог, – проговорил нехотя Петр Семенович. – Да зачем Богу такая глупость понадобилась, чтобы мы замерзли посреди поля. – И он вздрогнул от холода. – Ничего не понимаю...
– Не богохульствуй, барин, нехорошо. Бог тебе не простит этого. На том свете несладко будет за такие слова.
Петр Семенович молчал. Он весь окоченел и у него не поворачивался язык. Метель продолжалась и неба совсем не было видно.
Извозчик сделал попытку погнать лошадей, но они стояли. На побои они уже совершенно не отвечали, наверное совсем замерзли. Извозчик смирился с таким положением и захрапел. Его здоровый мужицкий храп вывел Петра Семеновича из полудремотного окоченевшего состояния. Петра Семеновича передернуло от холода, когда он спрыгнул с дрожек и очутился по колено в снегу. «Буду сам искать дорогу, пойду пешком, может, выйду куда-нибудь», – подумал Петр Семенович. И, воодушевленный этой мыслью, он двинулся вперед. Он чувствовал, как выбивается из сил, но все шел и шел, утопая в снегу. Наконец, совсем обессилевший, упал в снег. Метель все продолжалась, снег залезал ему под одежду, но Петр Семенович уже не имел сил, чтобы встать. Он чувствовал, что замерз окончательно и что все кончено.
Через некоторое время Петр Семенович почувствовал, что кто-то его толкает в спину. В голове его блеснула надежда, что пришло спасение, но потом он подумал, что, может быть, это медведь. «Будь что будет, – решил Петр Семенович, – все равно помирать». Вдруг раздался голос: «Ты здесь, барин, а я тебя ищу, думаю, куда ты делся. Совсем, знать, замерз. Говорил тебе, не надо никуда идти, сиди на месте. А ты пошел». Это был извозчик. Он делал попытки поднять Петра Семеновича с земли. Петр Семенович с трудом поднялся, и извозчик взвалил его себе на спину и поволок к лошадям. Оказалось, что он ушел от лошадей всего на несколько шагов.
– Что лошади, – пролепетал Петр Семенович смерзшимися губами, – может пойдут?
– Куда им теперь идти, барин, – проговорил извозчик. – Бей по ним хоть топором, не почувствуют. Замерзли. Стоят как монамент, заледенели. Да ты не беспокойся. Посажу тебя на дрожки и сиди. Не ропщи на судьбу, проку все равно не будет. Сиди и жди.
– Чего ждать-то, – сказал Петр Семенович.
– Божьей милости жди. Глядь, кто проедет и заметит, подберет. Дома отогреемся.
– Да кто подберет-то, все дороги замело. Кто в такую метель проедет здесь? Что ерунду говоришь, и так тошно.
– Эх, барин, барин, – вздохнул извозчик. – Мало в тебе благодати божьей. Милость господня безгранична. Бог тебя не оставит, а будешь так говорить, накажет. Господь Бог о тебе каждую минуту печется, а ты замечать не хочешь этого. Грех, барин. Люди вы образованные, а в Бога не веруете. Да что толковать!
Приближалась ночь. Петр Семенович знал, что это последняя ночь в его жизни. Если метель кончится, то завтра его найдут замерзшим. Знал он, что и его извозчик замерзнет, и ему было жаль этого большого доброго мужика. Почему оказались они вдвоем в этой бескрайней степи, почему вдруг началась метель? Это были все какие-то случайности, потому что знал Петр Семенович, что мог он сегодня не ехать, что могло сегодня не быть метели, и все могло быть иначе. Но как иначе? И зачем не иначе? Опять глупость – то ли глупость Петра Семеновича, то ли глупость хода вещей. Во всяком случае, не мог понять Петр Семенович того, что было понятно его извозчику. Да и было ли понятно извозчику, он тоже не знал. Извозчик сидел около него, видно было, что он замерзает, но лицо его оставалось спокойным. Свистел ветер, кружилась метель. Прошло время. Опустилась ночь и стало черным-черно. Два человека замерзали где-то в бескрайней степи...


КУКЛА

Было поздно. Я сидел у моего друга Анахарта. На улице шел снег, и окна были залеплены почти полностью, скрывая черноту ночи. Я допивал чашку чая и после этого собирался уходить.
– Да, – сказал Анахарт после некоторого молчания. – Наша дружба продолжается уже давно, лет десять. И главное, мне совсем не кажется случайностью, что мы встретились. У меня такое чувство, что мы должны были встретиться. Раньше ли, позже ли – но должны.
– Мне всегда так казалось, – ответил я. – В нашей дружбе есть что-то абсолютно необходимое, вот и теперь я сижу здесь, и мне так радостно. И жалко мне уходить от тебя, хотя уже время уходить.
Анахарт выслушал, помолчал и сказал:
– Посиди со мной еще. А лучше бы, если бы ты остался совсем. Ну куда тебе идти и зачем? Тем более, что на улице снег, темно. У меня же тебе хорошо, ты сам сказал.
– Да, хорошо. Но мне надо, ты пойми, надо. И поэтому я сейчас должен уйти от тебя.
– Ну что ж, ты волен выбирать, – сказал Анахарт. – Раз надо, раз должен, значит, так оно и есть. Не пойму только, зачем надо.
– Ждут меня дома, Анахарт. Тебе, может быть, покажется странным, я тебе ничего не говорил. Но я вчера купил себе механическую куклу, и мне надо к ней идти.
– Вот уж этого я от тебя не ожидал, – сказал Анахарт. – Зачем тебе кукла? И что это за кукла? И почему она тебя ждет?
– Трудно мне тебе описать, что это за кукла, – ответил я.– Впрочем, таких много, в магазине все полки заставлены ими, но, знаешь, моя какая-то особенная. Она, хоть и механическая, но все понимает, все-все. Прямо, как человек. И говорить умеет. А сейчас она меня ждет.
– Ну что ж, иди, раз ждет. А как сделана эта кукла, в виде человека?
– Да нет, не совсем в виде человека. Я тебе в следующий раз расскажу, – сказал я и побледнел. Мне как-то не хотелось рассказывать Анахарту, да и вообще не хотелось, чтобы он увидел мою куклу. Но мне было неудобно, и я, чувствуя себя виноватым, добавил:
– А впрочем, приходи ко мне завтра. Я тебе ее покажу.
И Анахарт ответил, что обязательно придет. После этого я попрощался с ним и пошел к себе домой.
Я шел, и было у меня какое-то неприятное ощущение на душе. Вроде бы, такая приятная встреча с моим другом и предстоящая радость встречи с куклой... Но не хотел я показывать Анахарту куклу и поэтому в голове у меня вызревала мысль уйти завтра с куклой из дома. Неожиданно дорогу мне перебежал большой будильник. Это всегда считалось нехорошей приметой, и на душе у меня стало еще хуже. Уже подходя к дому, я споткнулся о муравейник, упал на него и был весь искусан муравьями. Больше всего укусов было на голове, и лицо все вздулось, как спелая груша. Снег шел, охлаждая мое искусанное лицо.
Отворив дверь, я сразу забыл все горести. Передо мной была моя кукла, она переливалась всеми цветами радуги. Я поцеловал ее и сел на диван.
– Давай попляшем, – сказала кукла.
– Давай, – обрадовался я такому предложению, и мы с куклой начали плясать. Я и не подозревал, что кукла так хорошо пляшет. Проплясав целый час и изрядно устав, я сказал:
– Ну, теперь я уже выбился из сил. А ты еще попляши, если тебе хочется.
– Я попляшу, – сказала кукла.
Я быстро заснул и проспал часов шесть крепким сном. Снов никаких я не видел. Проснувшись, я уже не боялся прихода Анахарта, я даже радовался, думая о том, что буду ему представлять свою куклу. И вдруг что-то ударило мне в голову. Я обнаружил, что куклы в комнате нет. Куда же она могла деться? Я заметался, переворачивая всю мебель, залезая во все углы. Потом я выбежал из дома и у двери наткнулся на Анахарта.
– Доброе утро, – сказал он приветливо, – Ты куда бежишь?
– Помоги мне, – закричал я. – У меня кукла сбежала. Пойдем искать. Побежали скорей, может быть, догоним.
– А почему у тебя лицо сегодня, как спелая груша? – спросил Анахарт.
– Некогда мне рассказывать. Я побегу. Ты помоги мне ее поймать. Я боюсь, мне одному не удастся.
Анахарт спокойно помолчал и сказал строго:
– Брось ты эти глупости. Куда мы побежим? И зачем бежать? Кукла твоя сломалась, поэтому и убежала от тебя. Неужели ты не знаешь, как их плохо сейчас стали делать. Если уж она тебе так нужна, то я, как твой близкий друг, могу тебе дать денег на покупку новой куклы.
– Не нужна мне новая, – закричал я.
Я побежал, но чувствуя, что выбиваюсь из сил и, может быть, бегу не в ту сторону, повернул обратно. Дойдя до Анахарта, я проговорил:
– Может, она вернется. Может, механизм наладится, и она опять придет.
– Жди, жди, – проговорил Анахарт. – Так она и вернется. Да, плохо их сейчас стали делать. Бывало, раньше: покупал человек куклу, и она переходила по наследству от отца к сыну, от сына к внуку и так далее. А сейчас – не успеешь купить, уже убежала. Вот и все. Поэтому я вчера и не обрадовался, когда ты сказал, что купил куклу.
– Да ты знаешь, как она плясала! Как она пляшет! – восклицал я. – И на тебе, убежала. Как можно это понять?
– Успокойся, – сказал Анахарт.– Сколько тебе говорить, ведь ты и сам знаешь – она механическая, сломалась, вот и убежала.
– Не могу жить без нее, – проговорил я сквозь слезы.
– Брось, брось, – утешал Анахарт. – Уж если тебе так хочется, пойдем купим другую. Ну что, пошли?
– Отстань ты, – зарыдал я еще пуще прежнего, отошел от Анахарта в сторону, потом вернулся домой и плакал еще долго горькими слезами.


ВОЙНА

Он открыл глаза. Уши наполнил страшный шум – этот шум шел как снаружи, от визга, рыданий криков, орущего радио, так и изнутри, из искалеченных глубин его организма. «Я в бреду или нет», – подумал он и, судя по тому, что образы внешнего мира остаются постоянными и двигаются по законам механики, решил, что не в бреду. Он лежал на кровати, над ним был грязно-белый потолок с висящей на забеленном известкой шнуре лампочкой. Кругом почти плотно друг к другу стояли кровати, между которыми был проход – такой узкий, что пройти было бы совсем невозможно. Страшно болела левая рука. Когда он с трудом повернул голову и попытался поднять больную руку, то с ужасом понял, что ее нет, а есть только небольшой обрубок, тщательно замотанный бинтом. Боль ударила в голову, и он опять забылся. Очнулся – все тот же шум, зловоние, бьющее в нос, грязный потолок. Стоны, крики, плач, орущее радио – все перемешалось и создавало какой-то невообразимый кошмар. «Где я? Зачем это?» – подумал он и в это время услышал голос соседа, лежавшего на кровати, стоящей впритык к той, на которой лежал он. «Ну что, дорогой, – обращался к нему сосед, – конец нам с тобой. Тут врач приходил час назад, а ты был без сознания или спал может быть, – ничего хорошего не сказал нам врач. Тяжелая форма лучевой болезни, а у тебя еще и руку оторвало. Как у тебя ее оторвало-то?»
– Это еще до взрыва. Осколком, – пробормотал невнятно он.
– Ну, теперь понятно. Было непонятно – теперь понятно. Так оно всегда бывает. Как сказал – теперь все ясно. Но дозу мы одинаковую получили. Первичная реакция прошла, теперь несколько дней можно пожить – пойдет скрытый период болезни. Ну, а дальше – конец известен, – и он продолжал трещать еще долгое время. – Да ты не беспокойся, помирать когда-то все равно надо, а тут еще несколько дней пожить можешь. И помрем с чувством исполненного долга. Понимать надо...
И опять забытье, бредовые галлюцинации. Когда очнулся – сосед спал. Он прислушался к включенному радио.
– Товарищи! – вещало радио.– Наши войска добились новых успехов в борьбе с врагом. Потери врага в полтора раза превысили наши. Не дадим же врагу осуществить его коварные планы – остановим и разобьем его. Идет борьба не на жизнь, а на смерть, борьба за идеалы человечества. Народы хотят мира, но наши враги развязали войну. И мы должны не дать осуществиться их коварным планам...
– Ну что, дружок, – опять затрещал сосед, который, оказывается, не спал, а лежал с закрытыми глазами. – Видишь, наши бьют сволочей. Что ни говори, а победа за нами будет. Может, еще все решится до того, как мы умрем. И тогда умирать будет совсем не страшно – как разобьем врага, так и можно будет построить на земле счастливую жизнь. Умирая, радоваться будем. Понял?
Боль немного стихла, и только состояние беспредельного, невыразимого ужаса наполнило душу. «За что я попал на этот свет? Почему я не только не мог жить спокойно, но не могу спокойно и умереть? И перед кем я виноват? Зачем все это?» – и только черная бездна ужаса зияла ответом на эти вопросы.
«Потери врага в полтора раза превысили наши»,– опять донеслось до него, и опять в глазах замелькал свет: грязный потолок, стены мутно освещались серым небом из окна. Опять плач, крики, трескотня соседа, зловоние... «Когда ж он подохнет? – подумал он про соседа, – наверное, после меня. И почему он счастлив – живя, счастлив, и подыхая, счастлив? Почему? Может быть, потому что мертв?» – и как-то его поразила эта мысль. – «Радио тоже говорит, но ведь это не значит, что оно живое. Так разве этот человек живой?» – так он думал. И опять тьма ужаса, и свет грязного потолка. – «Неужели только это и больше ничего?».
И вдруг ослепительно яркий свет заполнил комнату. Тело сделалось горячим, потом его не стало – и он увидел настоящий свет, неизмеримо более яркий, чем тот, от которого он сгорел. Этот свет исходил от Вечного Источника.


ПОЕЗДКА

Была ночь. Сергей Степанович ехал в поезде. Горел тусклый свет, за окном мелькали огни, было душно. Сергей Степанович посмотрел на часы, была половина второго. «Пора сменить ритм», – подумал он и собрался выходить. Взял чемодан, подошел к двери. У двери было почти так же душно, вокруг были грязные стены вагона и больше ничего. «Ну, вот выйду из вагона и мир изменится, – подумал Сергей Степанович. – Будет не так душно и попросторнее». Он сделал движение открыть дверь. «Нельзя открывать, – закричала проводница важным голосом. – Вывалишься за дверь». «А я и хочу наружу», – ответил Сергей Степанович. «Через двадцать минут будет станция, тогда и выйдешь», – сказала проводница. «А я хочу сейчас», – возразил Сергей Степанович. «Ты что, помешанный! – сказала проводница. – Видишь, поезд идет полным ходом». «Я как-то не подумал об этом», – промолвил Сергей Степанович.
Приходилось ждать еще долгие двадцать минут. Сергей Степанович впал в глубокую депрессию. Что делать эти двадцать минут? Находиться в грязном душном вагоне? Это невыносимо. И он заплакал.
Никто не услышал его плача и никто не спросил его, что с ним. В вагоне было много людей, но никому не было дела до Сергея Степановича. Была ночь, но некоторые не спали. Рядом с Сергеем Степановичем пожилой человек рассказывал соседу о преимуществах жизни в маленьком городе. «Главное – все рядом!» – уже десятый раз повторял он. Сергей Степанович так и не понял, что рядом. Он сидел и отрешенно смотрел на грязную стену вагона. Плакать он уже перестал. Поезд затормозил, приближаясь к станции.
Когда поезд остановился, Сергей Степанович продолжал сидеть и отрешенно смотрел на стену. Вдруг он услышал громкий голос проводницы: «Ты что же не выходишь?». «Что?» – переспросил испуганно Сергей Степанович. «Ты же выходить собирался», – сказала проводница. «Да я, пожалуй, не буду, – спокойно ответил Сергей Степанович. – У меня и билет до Сысоева». «Так до Сысоева еще шесть часов,– сказала проводница.– Ложись спать, утром проснешься, будет Сысоев».
Теперь Сергею Степановичу уже не хотелось выходить из вагона. Здесь, хоть и душно, но тепло, а там – неизвестно что, наверное холодно и сыро. Здесь хоть плохо, но он уже привык к этой обстановке, а там – будет ли там хорошо? И Сергей Степанович решил никуда не выходить. Он решил ехать дальше и теперь собрался ложиться спать. Он расстелил постель на верхней полке и лег. Внизу пожилой человек продолжал внушать своему соседу, что в маленьком городе все рядом. Сбоку на другой полке звучно храпела полная и самодовольная дама. «Сумасшедший дом, а все же привычно, – подумал Сергей Степанович. – И никуда я отсюда не уйду». Он долго ворочался и, наконец, заснул. Во сне ему приснилось, что он вышел из вагона и пошел куда-то вдаль. Сияли звезды, было просторно и радостно. И он шел, шел, забывая, что было раньше. Уже не было поезда, уже далеко в стороне осталась железная дорога, и была только земля под ногами и звезды вверху. И ничего не хотелось, хотелось только идти, хотя не было никакой цели, но и не нужна она была, а вся цель и состояла в том, чтобы идти вперед. И Сергей Степанович шел и шел...
Вдруг Сергей Степанович почувствовал, что кто-то толкнул его в бок. Он проснулся. Было утро. Светило солнце, и вагон от этого казался еще грязнее. Рядом стояла проводница. «Подъезжаем к Сысоеву», – властно сказала она. Сергей Степанович вспомнил, что у него билет до Сысоева, что надо выходить, хотя выходить не хотелось. «Я здесь привык, – сказал он проводнице. – Может быть, можно остаться?» «Конечная станция, – сказала проводница. – Поезд дальше не идет». «Ну, тогда я поеду обратно, – сказал Сергей Степанович. «У вас нет обратного билета», – громким властным голосом сказала проводница. «Я куплю билет», – сказал мягко Сергей Степанович. «Но мы не поедем обратно сегодня», – ответила проводница. «А завтра?» «И завтра не поедем. Наш поезд идет не по расписанию, а по назначению». «А когда будет назначение?» – спросил Сергей Степанович. «Этого никто не знает», – ответила проводница.
Сергей Степанович взял чемодан и вышел. Светило солнце. На вокзале крупными буквами было написано «Сысоев», а рядом висел плакат «Сысоев приветствует своих гостей». На плакате был нарисован план города. Сергей Степанович посмотрел на план. Он так и не понял, что изображено на плане и пошел вперед к большому десятиэтажному дому, стоявшему напротив на привокзальной площади. Он зашел в подъезд, поднялся на лифте на десятый этаж и позвонил в дверь.
Открыл пожилой человек, как две капли воды похожий на того, который говорил, что в маленьком городе все рядом. «Кого вам надо?» – спросил он. «Меня зовут Сергей Степанович, – ответил Сергей Степанович. – Я приехал в этот город в связи со сложившимися обстоятельствами». «А я тут причем?» – спросил пожилой человек. «Я думаю, что вы мне поможете». «Мне нет никакого смысла вам помогать. Много вас тут шатается», – ответил пожилой человек. «Но в маленьком городе все рядом», – сказал Сергей Степанович.
Слова эти подействовали на пожилого человека неожиданным образом. Он изменился в лице, подобрел, улыбнулся и сказал: «Вы тоже так считаете? Очень приятно. Проходите, пожалуйста». Сергей Степанович прошел в квартиру. На стене висели часы. Они показывали четверть одиннадцатого. «Проходите, будьте как дома», – сказал пожилой человек. Сергей Степанович взглянул на него более пристально, но так и не понял, тот ли этот человек, который был в поезде или другой, только на него очень похожий. «Раз вы считаете, что в маленьком городе все рядом, вы можете жить у меня сколько хотите. Знаете, нелегко найти родственную душу».
И Сергей Степанович стал жить в этой квартире. С пожилым человеком он ни о чем не говорит, за исключением фразы о том, что в маленьком городе все рядом. Тогда пожилой человек улыбается, становится веселым и добродушным. Сергей Степанович стал полноправным жителем Сысоева и живет в нем и сейчас. А откуда он приехал, он уже давно забыл. И было ли назначение поездов из Сысоева обратно (и куда обратно?) Сергей Степанович тоже не знает, он просто этим не интересовался.


ИЗ ЖИЗНИ ПОМЕЩИКА

Семен Порфирьевич поднялся с дивана и прошелся по комнате. Делать было нечего, да и не хотелось, и после небольшого моциона в четырех стенах он опять сел на диван, а потом лег. В комнате было светло. Чтобы ничто не тревожило, можно было бы задернуть занавеску, но Семен Порфирьевич сразу не догадался, а теперь ему было лень снова вставать. Он зевнул и стал глядеть в потолок.
Время шло... Пять лет назад Семен Порфирьевич приехал в эти места, получив в наследство большое имение. Дела в имении вел управляющий, они были как будто в порядке, главное – не было долгов. Семен Порфирьевич в карты не играл, с соседями не общался, денег у него никто не просил, потому что он никогда не давал, хотя испытывал от этого угрызения совести. Вообще-то он иногда давал по мелочи – гривенник, двугривенный, даже полтинник, но это крестьянам. Они были довольны, что у них такой щедрый барин, а Семен Порфирьевич, давая им деньги, считал, что от них откупился. Но вообще-то он редко выходил на улицу, иногда читал книги, лежа в постели, но теперь ему и это лень было делать. Да и какой смысл – надо напрягаться, чтобы читать, а толку в книгах все равно не найдешь.
Итак, Семен Порфирьевич лежал и смотрел в потолок. Прошло время. Начинало смеркаться. Появилось ощущение небольшого голода, и Семен Порфирьевич подумал, что надо поужинать. Минут через пятнадцать после появления этой мысли он позвал слугу и попросил поесть. Слуга спросил, что подать. Семен Порфирьевич ответил, что все что угодно, лишь бы в желудке не было пусто. «Негоже, барин, до такого состояния себя доводить, от еды надобно удовольствие получать», – сказал слуга. «Ну вот, будет еще учить меня, свинья», – подумал Семен Порфирьевич, но сказал совсем другое: «Ладно, принеси борщ и отбивную». Слуга принес, и Семен Порфирьевич начал есть. «Действительно, приятно чувствовать, как желудок наполняется», – подумал Семен Порфирьевич, но ему от этой мысли вдруг сделалось очень противно. Доев до конца, Семен Порфирьевич походил по комнате, посмотрел в окно на месяц и снова лег на диван. «Надо бы раздеться», – подумал он, но ему было лень даже позвать слугу, и он стал засыпать не раздеваясь. Он долго ворочался, думая, что завтра будет такой же день и что впереди будет много-много таких же дней, потом у него появилась мысль, что и они когда-нибудь закончатся, и от этой мысли ему стало вдруг легче. И он заснул при этой мысли, и когда яркий утренний свет проник в комнату, он повернулся на бок и еще подремал и только к полудню совсем открыл глаза. Светило солнце, за окном шелестели листья деревьев, пели птицы. «Да, можно еще пожить», – подумал Семен Порфирьевич, встал с постели, позвал слугу и велел подать завтрак.
 
КАРТИНА

Павел Семенович долго уже жил на свете. Он был одним из персонажей картины выдающегося художника прошлого столетия, висевшей в музее изобразительных искусств. Все, что видел Павел Семенович вокруг, уже давно ему было знакомо. Это был пейзаж с рекой вдали и соснами на ее берегу, солнцем на голубом небе и людьми, идиллически расположившимися на поляне. Картина называлась «Отдых в лесу». Названия картины Павел Семенович не знал, как и не знали люди, смотревшие картину, того, что его зовут Павел Семенович. Эти люди могли смотреть на Павла Семеновича, но он на них смотреть не мог. Он видел только тех, кто был рядом с ним на поляне в лесу. Люди эти были хорошие, веселые, но они уже порядком наскучили Павлу Семеновичу. Он родился – они были вместе с ним, и вот он уже сто с лишним лет живет на свете – и люди эти опять вместе с ним. «И ведь я обречен быть вместе с ними всю жизнь», – думал Павел Семенович, но сколько он еще проживет на свете, он не знал. Как и не знал того, что картина, на которой он изображен, висит в музее и что ее смотрят другие люди. Правда, иногда у него было очень веселое, приподнятое настроение – это было, когда картина кому-нибудь очень нравилась, а иногда Павел Семенович чувствовал себя очень скверно – это было, когда кто-нибудь не понимал того, что хотел сказать художник, и ругал картину. Правда, Павел Семенович не мог знать истинных причин изменений своего настроения и объяснял их тем, что он либо заболел, либо, наоборот, тем, что сегодня особенно хорошо себя чувствует. За сто с лишним лет жизни Павел Семенович не ощущал того, что он хоть немного постарел, да и другие люди, изображенные вместе с ним, тоже остались такими же молодыми, как и сто лет назад. Вот только мир, изображенный вокруг, стал уже старым, скучным и все реже радовал Павла Семеновича. Краски, хоть и не очень сильно, но потускнели (Павел Семенович объяснял это ухудшением своего зрения), выражения лиц людей, живших вместе с ним на этой картине, стали менее отчетливыми, кое-где на небе, на деревьях и даже на поверхности реки появились трещины. «Наверное, это предвещает что-то нехорошее», – думал Павел Семенович, глядя на большую трещину над сосной с самой высокой макушкой. «Если в небе трещина, то что же там, за этой трещиной?» Но это оставалось тайной, а люди, отдыхавшие вместе с Павлом Семеновичем на поляне в лесу, даже не обращали на это внимания и поэтому он их и не спрашивал ни о чем, а, расположившись удобно, сидел и отдыхал. Он отдыхал всю жизнь, правда, не знал, от чего отдыхал, да и не знал, можно ли еще что-нибудь делать, кроме как отдыхать. Иногда в его голову закрадывалось сомнение, правильно ли он живет, он думал, что, может быть, в корне нужно изменить свою жизнь, сделать ее более правильной. Но что значит «более правильной», Павел Семенович не знал и поэтому продолжал жить по-прежнему.
Павел Семенович не был главным персонажем картины. Он находился хоть и не на заднем плане отдыхающей группы, но и не впереди. Возможно, художник хотел заполнить Павлом Семеновичем пустое место, образовавшееся, когда он рисовал картину. А может быть, это место с самого начала предназначалось для Павла Семеновича. Павел Семенович знал, что он был дальним родственником колоритного помещика, изображенного на переднем плане. Помещик этот держал перед собой трофеи охоты, после которой он сейчас отдыхал, а Павел Семенович отдыхал без всякой причины. Он никогда не охотился и поэтому сейчас сидел и особенно ни о чем не думал. Правда, иногда в его голову закрадывались мысли, о которых мы уже говорили, но мысли эти удерживались в голове ненадолго.
Однажды случилось в жизни Павла Семеновича событие, изменившее вокруг него и пейзаж, и людей, и его самого. Правда, Павел Семенович не понял, как это произошло и почему именно это случилось, но весь мир вокруг него как-то посвежел, краски стали ярче, исчезли трещины в небе и в других местах. Однако после этого события Павел Семенович почувствовал себя каким-то поглупевшим, да и люди, изображенные вместе с ним, стали больше его раздражать. В голове Павла Семеновича появилась мысль, что он не просто родственник богатого помещика, приехавший погостить, а какой-то приживальщик, который всем надоел и которого просто терпят около себя. Да и пейзаж вокруг, несмотря на свежесть красок, утратил былую гармонию, стал слишком обыденным и надоедающим. И уже гораздо реже возвращалось к Павлу Семеновичу чувство радости. Когда оно приходило, он ощущал какую-то глупость этого чувства. Гораздо чаще он был унылым и озлобленным.
Люди, приходившие смотреть картину, говорили, что до них не доходит гениальность кисти старого мастера. Некоторые из них полагали, что картина испорчена неудачной реставрацией и были правы. Немногие восхищались, но это были восторженные и глупые люди, считавшие себя обязанными восхищаться творениями старых мастеров. Большинство же выражали свое разочарование. Иногда говорили, что творчество мастера прошлого века устарело и что современность требует поиска новых средств выражения. Иногда просто выражали свое недоумение, говоря, что посредственные художники недалекими критиками могут быть причислены к великим.
Павлу Семеновичу было невмоготу. Он вспоминал вначале, что раньше все было лучше, но потом уже все забылось и осталась одна скука и уныние. Он уже не верил, что своим появлением на свет обязан какому-то ему не известному мастеру, и думал, что кусочки краски, случайно соединившись определенным образом, породили его на свет, и он с горечью ждал момента, когда соединение этих кусочков распадется. Ждать пришлось очень долго – полотно великого мастера берегли. Однако когда-то момент этот все равно настал. Павел Семенович почувствовал, что распадается на кусочки, но в это мгновение он ощутил мысль великого мастера, породившую его. И он снова наполнился чувством радости и ликования, как в те моменты, когда картину смотрели люди и восхищались ею. Лица тех, которые были изображены вместе с ним, пропали, но они были здесь, рядом с ним, и он чувствовал безграничную любовь к ним и прощал все их недостатки. Пейзаж тоже пропал, но Павел Семенович его ощущал всем сердцем, полной грудью дышал свежим воздухом и радовался голубому небу, величественному лесу, пению птиц. И понял Павел Семенович, что не зря он столько лет жил на свете, что целью его жизни было приносить людям добро и счастье и что, насколько мог, он это делал. А уж что не сделал – то была не его вина, и сознание этого наполняло его душу спокойствием и радостью.


В БОЛЬНИЦЕ

...Утром к нам в палату привели нового больного. Он был весь взъерошенный, среднего роста, рот его был каким-то скривившимся не то в улыбку, не то в нечто, изображающее боль и отвращение. Медсестра указала ему на свободную кровать, сказала, чтобы он располагался, и ушла. Больной прошел, сел на кровать и долго сидел, минут двадцать, ни на кого не смотря и ни с кем не разговаривая. Мы тоже не разговаривали с ним. Мы – это давний коллектив палаты, живший здесь уже давно. Мы и не помнили, когда и как сюда попали, хотя очень маловероятно, чтобы мы родились здесь, во всяком случае нам казалось, что детство наше прошло где-то в другом месте, где было более просторно и где была совсем иная обстановка. Хотя ничего конкретного мы не припоминали, какие-то смутные воспоминания до нас доходили. И вот теперь уже долго-долго мы жили здесь. Время от времени к нам приходила врач – пожилая женщина лет шестидесяти со строгим выражением лица, в резиновых перчатках и с марлевой повязкой на лице. Иногда ее сопровождала медсестра, у которой выражение лица было не столь строгое, скорее даже подобострастное, когда она смотрела на женщину-врача. Врач отдавала распоряжения, которые заключались всегда в одном – сколько раз в день делать уколы каждому из нас. Обычно их делали утром и вечером, но иногда, когда заболевание обострялось, увеличивали дозу и назначали дополнительный укол после обеда. Мы никогда не спрашивали, чем мы больны, потому что болезнь была частью нашего существования и уже казалась как бы неотделимой от него.
Итак, к нам привели нового больного. Это было для нас столь неожиданным, что мы сразу как-то даже не смогли это все осознать и даже не спросили больного, откуда он и как сюда попал. Действительно, мы многие годы жили здесь и вот здесь, у окна, стояла пустая кровать, но мы никогда и не подозревали, что сюда можно подселить человека. И вот, наконец, подселили. Больной, как уже было сказано, сидел минут двадцать без движения, потом лег и застонал. Нам это стало очень противно, но что было делать? Больной стонал все громче, наконец пришла медсестра, сделала ему укол, и он успокоился, заснул и захрапел. Храпел он так громко, что, казалось, дрожат стены и дергается лампочка, висящая в центре палаты на забеленном известкой шнуре. Мы подумали, что теперь наше существование целиком определяется присутствием в палате вот этого больного. Когда он переставал храпеть, он начинал издавать нечленораздельные звуки, в основном, очень высокие, и все это было похоже на какую-то бессмысленную песню, у которой нет ни начала, ни конца. Вернее, начало песни было концом храпа, а конец песни был началом храпа.
На следующее утро пришла медсестра, сделала все уколы и нашему новому больному тоже. После укола он встал с кровати, походил из стороны в сторону по палате, потом снова лег. Никто с ним не заговаривал, и он ничего не произносил, только изредка странно урчал. И мы, наконец, поняли, что появление этого больного не случайно. Он оказался следствием того, что наше заболевание перешло в новую фазу. Когда мы это поняли, мы поначалу страшно перепугались: вроде жили и жили, а теперь вот какое-то новое развитие болезни. Мы и раньше подозревали, что наша болезнь не будет оставаться в одном состоянии, но что это случится именно сейчас, мы не предполагали.
И все же наша жизнь в новом состоянии длилась недолго. На третью ночь наш новый больной поначалу храпел, пел нечленораздельную песню, а потом неожиданно замолчал. Хотя это показалось странным, но мы не придали этому особого значения. Утром пришла медсестра, сделала всем уколы. Наш новый больной на укол даже не отреагировал, не пошевельнулся. В обед пришла врач вместе с медсестрой. Врач строгим взглядом осмотрела палату, заставила всех нас встать. Наш новый больной никак на это не отреагировал. Тогда подошла к нему медсестра, и он опять никак не отреагировал. Подошла врач и сказала медсестре, чтобы больного срочно унесли из палаты вместе с кроватью. Медсестра побежала в коридор, привела двух здоровенных парней, и они вынесли больного вместе с кроватью. «Продезинфицировать помещение», – сказала врач, и после этого палату в нашем присутствии долго опрыскивали какой-то дурно пахнущей жидкостью.
Болезнь наша вернулась на прежнюю стадию. Все стало снова спокойно, только не стало пустой кровати у окна. Наверно, то, о чем мы рассказывали, был просто случайный эпизод, и наша спокойная жизнь будет продолжаться еще долго-долго.


БАКЕНЩИК

Жил-был Бакенщик. Каждый вечер садился он в лодку и плыл по реке, зажигая бакены. А рано утром, когда рассветало, он опять садился в лодку, чтобы уже тушить бакены. Так проходила его жизнь. Корабли, плывя ночью по реке, всегда шли по правильному пути, потому что путь им указывали огоньки бакенов. А огоньки эти зажигал Бакенщик. И он был доволен тем, что всю жизнь делает это дело. Приятно было, сидя на берегу реки, смотреть на проплывающие мимо корабли и знать, что они не собьются с пути. На душе у Бакенщика всегда было спокойно и радостно.
Хижина Бакенщика стояла на берегу реки. В ней была печь, на которой Бакенщик варил себе еду, и всякая утварь. Время от времени над хижиной поднимался сероватый дымок – это Бакенщик готовил пищу. Питался он рыбой, которую ловил в реке, и кореньями трав, росших на берегу. Вся жизнь Бакенщика представляла собой однообразную, размеренную череду похожих друг на друга дней. Корабли, проплывая мимо, мигали разноцветными огнями, они плыли куда-то вдаль, и никакого им не было дело до Бакенщика, сидевшего на берегу реки и смотревшего, как они медленно плывут и в конце концов скрываются из виду.
Бакенщик жил уже давно на берегу реки. Он и не помнил, когда поселился здесь и откуда пришел. Казалось, что он здесь всегда жил, на берегу этой большой реки, и от века был заведен такой порядок, что Бакенщик должен вечером зажигать бакены, а утром тушить их. И виделся какой-то глубинный неведомый смысл в движении кораблей по реке куда-то далеко-далеко...
Однажды вечером, как начало смеркаться, Бакенщик, как обычно, отправился на лодке зажигать бакены. Все небо покрылось тучами, которые быстро плыли по небу. Ветер становился все сильнее. Началась буря. Она вырвала с корнем несколько деревьев на берегу. Волны захлестывали лодку, и Бакенщику с трудом удавалось управлять ею. Засверкала молния, загремел гром. Бакенщик увидел, что молния попала в его хижину, и она загорелась. Но он пытался грести к бакенам, чтобы зажечь их. Но бакенов не было видно, и лодку бросало из стороны в сторону. Уже не было видно и берега, и все превратилось в бушующую, ревущую, клокочущую неоформленную стихию без конца и края.
И вдруг все стихло. Небо освободилось от туч и на нем зажглись звезды. Бакенщик почувствовал, что он превратился в большой корабль, плывущий вдаль, а звезды – это бакены, указывающие ему путь. И он плыл вперед и на его пути зажигались новые и новые звезды.


СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС

К. решил осуществить свою давнюю мечту – отправиться на Северный полюс. Надоело ему находиться на одном месте, и стал он собираться в дальний путь. Приобрёл резиновую лодку, сани, накупил продуктов, взял тулуп. Незадолго до этого К. случайно встретил на улице Собаку. Она была большая, сильная, хотя и вся облезлая, и шерсть на ней сидела клочьями. «Пригодится она мне в моем путешествии», – подумал К. и дал Собаке кусок хлеба. Собака съела хлеб и пошла вслед за К. К. запряг Собаку в сани и поехали они к Северному полюсу. Собака целеустремленно понеслась на север. К. сидел в санях и смотрел по сторонам. Время от времени он контролировал Собаку по компасу. Собака не сбивалась с пути, бежала прямо, преданная хозяину и верная своему чутью. «Вот какое животное, – подумал К. – мне бы такая уверенность в нужности моей поездки. Мечта эта моя, конечно, давняя, но ведь лучше бы, если остался дома. А тут стукнула в голову эта дурацкая затея».
Так они ехали несколько дней. Доехали до берега моря. К. развернул резиновую лодку, надул ее велосипедным насосом, положил в нее сани, продукты и поплыл дальше. Собака находилась на носу лодки и смотрела вдаль. А К. сидел на корме и глядел назад, с грустью вспоминая свой дом, город, все, что бросил, принеся в жертву мечте добраться до полюса. Ветер гнал лодку от берега. Светило солнце, кругом летали чайки. Собака время от времени лаяла в пространство, навевая на К. смешанное чувство тоски и надежды. Так доплыли они до льдов. К. снова развернул сани, запряг Собаку, и поехали они дальше. Собака снова целеустремленно помчалась на север. Радостно было смотреть на нее, так уверенно она гналась вперед, увлекая за собой сани, в которых сидел К. А К. смотрел по сторонам и размышлял. «Зачем я поехал, – думал он, – какая в этом была необходимость?» И он смотрел на Собаку, а затем на компас. Собака бежала точно на север, не отклоняясь ни на градус. «Ведь небось не думает, зачем все это надо, – размышлял К., – легко жить на свете не рассуждая». И он горько завидовал Собаке.
Однажды, взглянув на Собаку, К. обнаружил, что Собака совсем облезла. На спине еще было несколько клочьев шерсти, но и они, казалось скоро выпадут. Собака стала похожей на свинью. «Как ей не холодно? – думал К. – Наверно, ее согревает идея добраться до полюса. Но почему меня не согревает эта идея – ведь это моя мечта, а не Собаки. А я сижу в тулупе, и мне зябко. А Собака бежит голая и не замерзает», – так думал К. и не находил ответа на свои вопросы.
Однажды остановились они во льдах. К. поставил палатку. Он решил отдохнуть и дать отдохнуть Собаке. Собака была совсем облезлая, шерсти на ней не осталось вовсе. Солнце находилось около горизонта, и через несколько дней должна была наступить полярная ночь. И вдруг у К. возникла мысль: «А почему облезла шерсть у Собаки? Может она бешеная? И разве не свидетельствует о бешенстве такая устремленность Собаки к полюсу?». И К. посмотрел Собаке в глаза. Они были ярко-красные, они горели преданностью к К. и устремленностью к полюсу. И К. стало жаль Собаку. Ему стало стыдно, что он подумал о ней плохо, и он сказал Собаке: «Прости». И Собака поняла К. и завыла истошным воем. Она вся тряслась, ее хвост дрожал, потом она закувыркалась на снегу, как в истерике. «Нет, не может быть, чтобы была бешеная, – решил К. – Она просто мне поверила и устремилась на полюс. И не может она понять, что ничего хорошего ее там не ждет. А я вот могу понять, но все равно в этом нет никакого толку. Да что поделаешь?» Через несколько часов К. вновь сидел в санях и Собака несла его на север.
Прошло время. Уже давно опустилась полярная ночь. Собака замедлила ход и потом остановилась вовсе. К. зажег спичку и посмотрел на компас. Стрелка свободно вращалась, не указывая никакого направления. «Прибыли, – подумал К.– Вот он, полюс». Наверху, в зените светила Полярная звезда. Вокруг простиралась однообразная ледяная пустыня. «Вот оно, осуществление моей мечты, – думал К. – черт занес куда-то. Компас теперь не поможет, назад не вернешься. Да. Вот как банально получается». И К. взглянул на Собаку. У нее при достижении цели исчезли все импульсы к движению, а шерсть вся облезла, и Собака стала замерзать. У К. не было второго тулупа, и он не смог ничем помочь Собаке. Через некоторое время Собака издохла. К. погоревал, а потом быстро успокоился. «Померла с чувством исполненного долга, – подумал он о Собаке, – мне бы так. А то замерзну здесь совсем, как дурак. Собака по крайней мере знала, что везла меня к цели, которая мне необходима. А нужно мне это было или нет – этот вопрос для нее не существовал. Мне же не на кого переложить мою сумасбродную идею. Назад не вернешься – компас не показывает и Собака издохла. Теперь моя очередь. Ну что же поделаешь. Зато осуществил свою мечту». И К. посмотрел на звезды, поставил палатку и задремал. Во сне ему приснилось, как он добирался до полюса и как теперь осуществилась мечта его жизни. Рядом с ним была его Собака, ее шерсть переливалась в лучах солнца. К. посмотрел на синее небо, на необозримые ледяные просторы вокруг, и вся его душа наполнилась радостным ощущением смысла пережитого.


ДЕРЕВО ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ

Есть на свете дерево путешественников. Растет оно на Мадагаскаре. Правда, это в книжках написано, а Петру Иванычу очень хотелось около своего дома иметь это дерево. Посмотрел он на рисунок и пошел искать его по свету.
Шел он, не останавливаясь, семь дней и, наконец, подошел к реке. Река была широкая, бурная, по ней плыли льдины и громоздились одна на другую. На берегу стояло дерево.
«Вот оно, дерево путешественников», – подумал Петр Иваныч и обрадовался. И только он обрадовался, как в дерево ударила молния и оно сгорело. Остался только ствол. Какое разочарование! Что делать? Надо искать другое дерево путешественников.
Петр Иваныч взял обгоревший кусок ствола дерева, сел на льдину и начал грести куском ствола. Доплыв до середины реки, он заметил, что погода сильно изменилась. Светило солнце и стало довольно тепло. От льдины остался только маленький кусочек. Но и он скоро растаял. Петр Иваныч оказался в холодной воде с куском ствола дерева путешественников. Ствол Петр Иваныч не выпускал из рук, потому что рисунок дерева он уже забыл, а по стволу можно было найти и дерево.
Наконец он доплыл до другого берега. Река снова покрылась льдинами. Ветер и течение гнали их в разные стороны и они разламывались от двух враждебных сил. Пошел снег, и все покрылось белым налетом. Опустился туман. На небе засияла Большая Медведица.
«Что-то не похоже на Мадагаскар», – подумал Петр Иваныч.
Снег скоро кончился и Большая Медведица пропала. Появилась Малая. Ручкой своего ковша она указывала на север, и Петр Иваныч пошел на юг. Ему было холодно от купания в реке. Он начал замерзать. Чтобы согреться, надо было развести костер, а в руках был ствол дерева путешественников. Петр Иваныч развел огонь, зажег ствол и согрелся. Потом пошел дальше. От ствола остались только угли. Петр Иваныч собрал их в мешок и взвалил на спину.
Наконец, дошел он до большого холма. На холме светился огонек. Петр Иваныч взобрался на холм и постучал по огоньку. Огонек погас.
Петр Иваныч пошел дальше. Впереди ничего не было видно, но Петр Иваныч шел и шел. Наконец, на противоположной стороне горизонта появилось солнце. Оно равномерно освещало падающий снег, и он таял от солнечных лучей. Вскоре из-за этого снег перешел в ливень, и все вокруг потекло. Вдали виднелась река и она вся бурлила.
Петр Иваныч дошел до того места, где кончился ливень, и решил отдохнуть. Только он сел, как сразу вскочил искусанный муравьями. Оказывается, он сел на большой муравейник. Один из муравьев, кусая его, спросил, что он тут делает. Петр Иваныч ответил, что ищет дерево путешественников. «Да оно растет у нас в муравейнике, – сказал муравей, – пойдем покажу». И он повел Петра Иваныча в муравейник. Другие муравьи настороженно смотрели на Петра Иваныча, застыв в злобной позе.
Вдруг Петр Иваныч вспомнил, что читал о том, что дерево путешественников растет на Мадагаскаре. Он сказал об этом муравью. Нисколько не смутившись, муравей ответил, что ведет его по направлению к Мадагаскару. Петр Иваныч не поверил, но продолжал идти.
Наконец, дошли они до небольшой долины размером с поляну в лесу. Посреди долины стояло дерево. Муравей сказал, что это и есть дерево путешественников.
Петр Иваныч снял мешок и посмотрел на угли. Они были совершенно не похожи на ствол дерева, и он обвинил муравья во лжи. Муравей обиделся и убежал.
А Петр Иваныч остался на поляне около дерева. Светило солнце. Было относительно тепло для этого времени года. Что было делать дальше? Дерево было другое, его обманули, муравей убежал. Как выйти из муравейника? Петр Иваныч дорогу не помнил. Он сел около дерева и решил никуда не идти.
Постепенно он привык к своему положению. Он уже поверил, что нашел дерево путешественников. Однажды к нему пришел его знакомый муравей и предложил показать дорогу назад из муравейника. Но Петр Иваныч уже сам не захотел уходить. Муравьи теперь уважали его, да и он относился к ним с любовью и дружбой. Муравьи построили Петру Иванычу дом неподалеку от дерева, и он топил его углями, которые доставал из рюкзака. А когда его спрашивали, доволен ли он своей судьбой, Петр Иваныч отвечал, что судьбой он доволен и что другой жизни ему не надо, что он нашел в жизни все, чего хотел от нее получить.


УТКОНОС И БУДИЛЬНИК

В этот день Будильник встал в одиннадцать часов утра, умылся и потом задумался. Завтракать было уже поздно, а обедать еще рано, и поэтому Будильник не знал, что ему делать. Наконец он открыл дверь и вышел из комнаты. Светило солнце, пели соловьи, вдали журчал ручей. Прохладная тень деревьев перемежалась с ярко-зелеными бликами солнца на траве. Все кругом радовалось жизни.
Будильник прошел мимо нескольких полуразвалившихся сараев и вдруг увидел прямо перед собой прекрасный кирпичный дом с черепичной крышей. Из трубы дома шел дым вертикально вверх, как при сильном морозе. Посмотрев на дым из трубы, Будильник сильно поежился и ему стало холодно. И вдруг он обратил внимание на то, что около дома стоит куст смородины, весь в ягодах, хотя еще совсем зеленых.
– Дай-ка я попробую, – решил он. Куст не был загорожен, и Будильник решил, что не будет ничего особенного, если он отведает ягод. Только Будильник положил первую горсть ягод в рот, как раздался корявый голос. Будильник вздрогнул и выплюнул ягоды.
– Я тебе покажу, как есть чужую смородину, – заскрежетал голос. Будильник увидел, что из дома вышел с палкой большой Утконос и направился прямо к Будильнику.
– Я не знал, что это твоя смородина, – дрожа всем телом произнес Будильник.
– Не знал? Но знал же, что не твоя.
– Она была не загорожена.
– Не загорожена! Это тебя надо загородить. Так знай. Эта черная смородина – моя.
– Какая она черная? Я у тебя и не думал воровать черную смородину. Этот куст весь зеленый и я не вижу в нем ни капельки черноты. Поэтому я не виноват перед тобой.
– Какой же ты негодяй, – возмущенно сказал Утконос. – Этот куст и эти ягоды, к твоему сведению, называются черной смородиной независимо от того, зеленые они или черные. И ты это знаешь и дураком мне тут не прикидывайся.
– Вовсе не знаю, – сказал Будильник. – Никогда я не называл зеленое черным. Это ты дураком прикидываешься.
– Ну и негодяй, ну и негодяй, – продолжал Утконос корявым голосом. – Что бы ты мне тут ни говорил, все равно, чтобы тебя проучить, я тебя изобью.
Будильник вздумал бежать и, весь дрожа, двинулся с места, но не смог сделать и шага. «Все-таки я не понимаю, – бормотал он, – как это зеленая смородина может называться черной. Я уверен, что я тебя разбил логически».
– Разбил логически? – закричал Утконос своим корявым голосом. – Ну а я тебя изобью физически.
И принялся лупить Будильника. Будильник сначала сопротивлялся, а потом вцепился зубами в нос Утконоса и перевел стрелки на четыре часа вперед. И Будильник увидел, как Утконос сначала закричал, а потом исчез. Была половина четвертого. Обедать было уже поздно, а ужинать рано. У Будильника сильно болела спина. Он почесал затылок и подумал:
– Да, сегодня я остался без завтрака и без обеда. И жизнь стала короче на целых четыре часа! А все Утконос виноват!


ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПАДХОТА И ХАДДАБА
Миниатюра в трех мини-частях

Часть первая. Смех

– Неужели тебе не смешно? – спросил Хаддаб Падхота, трясясь всем телом и стуча зубами.
– Нет, не смешно, а противно, – молча ответил Падхот. – Но я не думал, что и ты такая скотина, как и все они. Теперь узнал.
Хаддаб на секунду прекратил свой смех, а затем снова залился, пуще прежнего. Иногда его смех переходил во взвизгивание.
Падхот стоял около Хаддаба и без удивления созерцал картину, представшую перед его глазами. Он и не думал принять во всем этом какое-либо участие или уйти. Наконец Хаддаб опять обратился к нему, весь дрожа от смеха:
– Какой-то ты странный сегодня. Уж хоть бы плюнул для разнообразия – если не в них, то в меня. А то стоишь, а зачем стоишь...
Падхот ничего не ответил и отошел чуть-чуть в сторону от Хаддаба. А Хаддаб уже переставал смеяться, хотя периодически на него еще находили приступы смеха. Но его душа постепенно погружалась в такой мрак, что в конце концов он заплакал горючими слезами.
А Падхот стоял и молчал...

Часть вторая. Путешествие Хаддаба и Падхота на воздушном шаре

Воздушный шар, воздушный шар!
Как легок и удобен он!
Падхот, поставь-ка самовар,
На небе мы чайку попьем.
Взнесемся ввысь аж до вершков
Планеты нашей и найдем
Осколки глиняных горшков
И, радостные, запоем:
«Воздушный шар, воздушный шар!
Как легок и удобен он!
Падхот, поставь-ка самовар,
На небе мы чайку попьем.
Взнесемся ввысь аж до вершков
Планеты нашей и найдем
Осколки глиняных горшков
И, радостные, заорем...»

Падхот: Да, дело дрянь, надо отсюда сматываться, а то так до бесконечности будет продолжаться.
Хаддаб: А ты вздумал горевать, ведь мы ж не помрем никогда.
Падхот: Нет уж, по мне лучше помереть.

Прокалывает воздушный шар и падает вместе с Хаддабом с километровой высоты.

Часть третья. Путешествие Хаддаба и Падхота в Ад

Смеркалось. Плавали в пыли
Осколки, рыбий жир,
Комета, книжка, мотыли
И главный бригадир.

Падхот: Тьфу, пойдем отсюда.
Хаддаб: Куда пойдем, идти-то некуда. Сам сказал, что надо сматываться с воздушного шара, а отсюда уже никуда не убежишь.
Падхот: И так будет до конца?
Хаддаб: До какого еще конца? Мы в этом конце сейчас и находимся.
Падхот: О ужас!
 
ТИПЫ ПИТАНИЯ
Мини-пьеса в трех мини-действиях

Действие первое

Упырь. Вот видишь, приходится пить чужую кровь. А что поделаешь? Жить-то хочется. Противно пить кровь, знаешь ведь, что другие страдают от этого и даже умирают. Но иногда приятно. Особенно, когда проголодаешься. И пьешь, и становится так хорошо, когда кровь наполняет желудок и всасывается в организм.
Мерлехлюнд. Что же делать, что же делать? Может, не пить?
Упырь. Ничего не делать тяжелей, чем продолжать делать то, что делал. Поэтому давай исходить из того, что легче. Правда, муки совести иногда не дают покоя. Но ведь если я не замучаю других, то уморю себя. А ведь жизнь дана не нами, и я не могу распоряжаться ею, как хочу. Тебе вот легче, ты ешь растения. А они существа безответные, хотя тоже неизвестно, что у них на душе. Угрызений совести ты, наверное, не испытываешь.
Мерлехлюнд. Это правда, но у меня совсем нет в жизни радостей. Одна мерзость. Ты вот выпил чьей-нибудь крови и насытился. А я жую, жую и все есть хочется. А смысл какой – все равно в навоз перерабатывается. Вот и рассуди.
Упырь. А на навозе новые растения вырастают.
Мерлехлюнд. В этом, наверное, весь смысл и заключается.
Упырь. Ну ладно. Пойдем. Тут надо одну подлость совершить. Попросили меня. Но мне надо, чтобы кто-нибудь помог мне эту подлость сделать, один я не сумею. Пойдем со мной. Не в службу, а в дружбу.
Мерлехлюнд. Vanitas vanitatum. А что за подлость? Может это и не подлость вовсе?
Упырь. Сейчас узнаешь.
 
Действие второе

Упырь и Мерлехлюнд идут и разговаривают.
Упырь. Вообще, вся наша жизнь есть цепь совершений подлостей – и по отношению к другим, и по отношению к себе. Жить и не совершать подлостей невозможно. Можно, конечно, их называть совсем другими словами, но мы же не лицемеры.
Мерлехлюнд. Конечно, не лицемеры. Но и не подлецы.
Упырь. Ну это как сказать. Ну да ладно. Дело заключается в следующем. Верстах в двух живет мой бывший друг Танател. Он падалью питается. Раньше мы с ним хорошие друзья были. Я чью-нибудь кровь выпью, а он через неделю мою жертву съест, когда она достаточно разложится. Так, видишь, ему слаще. И мы такие друзья были закадычные. А теперь он на меня дуется, что я ему не даю ничего больше. А что я, должен что ли?
Мерлехлюнд. Никто никому ничего не должен.
Упырь. Ну это как сказать. Ну да ладно. В общем, его злоба дошла до того, что он может мне причинить большие неприятности. Поэтому я думаю сделать вот что. Он сейчас будет топить печку. Мы с тобой влезем на крышу, заткнем трубу, и он угорит. Вот и все. А то, ты знаешь, сколько неприятностей от него можно ждать. И не только мне, а и тебе тоже.
Мерлехлюнд. Да, я знаю, что и мне неприятностей от него будет много. А каких?
Упырь. Да, всяких.
Мерлехлюнд. Вот-вот. А кто будет затыкать трубу?
Упырь. Давай ты, наверное. А я дверь забью и окна, чтобы он не вылез и не убежал.
Мерлехлюнд. Ну, давай. Сейчас дойдем и начнем. А ты знаешь, не верю я все-таки в смысл жизни.
Упырь. Это потому что ты растениями питаешься. Я тоже не верю, когда голоден. А когда пью кровь из своей жертвы, тогда-то смысл и появляется. И жить приятно становится. А ты попробуй перейти к моему питанию. Может, и излечишься от хандры. Я ведь тоже хандрю. Но ведь не всегда, а ты все время.
Мерлехлюнд. Да я бы рад, но меня тошнит от твоей пищи.
Упырь. Слаб ты, братец, и чересчур романтик.
Мерлехлюнд. Это верно.

Действие третье

Подходят к дому Танатела
Упырь. Вообще-то он мне ничего плохого не сделал. Просто тут меня попросили, а мне выгодно было не отказаться. Но дело не в этом. Раз надо, значит надо. Не возражаешь?
Мерлехлюнд. Но я же дал согласие. Я же не подлец, чтобы от своих слов отказываться.
Упырь (про себя). Ну это как сказать. (Вслух) Ну да ладно. Влезай на крышу и затыкай трубу. А у меня вот молоток и гвозди, я их с собой принес в портфельчике.
Мерлехлюнд затыкает трубу, Упырь забивает дверь и окна.
Мерлехлюнд (слезая). Вот и все, кажется.
Упырь. Все. Теперь он не выйдет отсюда. Может, еще дом поджечь?
Мерлехлюнд. Да не надо. И так все хорошо получится.
Упырь. Да и правда.
Танател (голос из дома). Спасите, задыхаюсь.
Мерлехлюнд. Что же делать?
Упырь. А ничего не делать. Хорошие знаки подает.
Танател (пытаясь открыть дверь). Кто меня погубил? Где мой друг Упырь? Приди на помощь!
Мерлехлюнд. Что же делать? Что же делать?
Упырь. Я же тебе сказал, ничего не делать.
Танател (бросаясь к окну и видя Упыря). Упырь, приди на помощь. Приди. Погубили меня. Спаси.
Упырь (спокойно). Я бы рад, да что я могу поделать.
Танател. Отбей дверь.
Упырь. У меня инструмента нет.
Танател. Да вот же, в руках у тебя молоток.
Упырь. Этот не подойдет, слишком маленький.
Танател. Бедный я, несчастный.

Действие четвертое

Упырь. Ну вот, замолчал. Видно, задохнулся. Давай теперь отобьем дверь, посмотрим.
Мерлехлюнд. Давай.
Отбивают дверь и входят в дом.
Упырь. Да, немудрено тут задохнуться. И дыму сколько напустил. Хоть и проветрилось, а как сильно чувствуется. Вот к чему неаккуратность приводит.
Мерлехлюнд. Бедный Танател. А, кстати, где он есть?
Упырь. И в самом деле. Давай искать.
Ищут тело Танатела.
Мерлехлюнд. Нигде нет. Но ведь не мог он убежать. Все забито было.
Упырь. Не мог. Но больше искать негде. (Восклицая радостно) Понял! Понял! Почувствовав, что ему не убежать и не спастись, он сам себя съел. Вот его и нет. А мы, как дураки, ищем.
Мерлехлюнд. Пошли тогда отсюда.
Упырь. Пошли. Мы свой долг выполнили. Хоть и не смогли спасти товарища, но сделали все возможное. Теперь можно быть спокойными.
Мерлехлюнд. Хоть смысла и нет, а как хорошо, что дело сделано.


В ИНСТИТУТЕ

Семен Пряткин работал в НИИ Усовершенствования гибридов. Работа была непыльная, дел было много, но всех все равно не переделаешь, и Семен свыкся со своим положением растущего специалиста. Гибриды совершенствовались, отчеты писались, цифры выходили приличные. Гибрид арбуза с клопом уже давно был внедрен в народное хозяйство, урожаи были хорошие, вот только семена разбегались (не забывали клопиного прошлого), и приходилось выращивать изолированные протопласты этого гибрида в больших стерильных колбах под ярким светом. А из протопластов уже выращивали арбузы. Сам Семен этим давно уже не занимался, он успешно руководил усовершенствованием гибрида шелкопряда с курицей. Эти гибриды распространяли на птицефабрики, в продажу уже поступила первая партия яиц с шелковой скорлупой, и все были довольны. Но Семен все время думал: «Зачем эти арбузы? Только людей отвлекают от нужного дела. Всем надо переходить на усовершенствование гибрида шелкопряда с курицей. А то ерундой занимаются. Профанация науки!». И Семен дождался, когда все арбузные протопласты использовали на проведение весеннего сева, осталась только одна колба «на семена» для следующего года. Семен, когда его никто не видел, поймал комнатную муху из генноинженерной лаборатории, открыл стерильную колбу и запустил ее туда. «Пусть еще с мухой произойдет скрещивание, тройной гибрид получится», – едко усмехнулся Семен. Муха пожужжала в колбе, затем успокоилась и стала жить-поживать в колбе и питаться протопластами. Прошла неделя. Все было тихо в НИИ Усовершенствования гибридов. И вдруг институтская уборщица заметила, что в колбе живут муха и личинки. И тогда ученые тоже обратили внимание на это. «Мутация в протопластах произошла, – объясняли себе ученые. – А личинки партеногенетические». Всех такое объяснение поначалу удовлетворяло. Семен забылся и успокоился. Через некоторое время его назначили заместителем директора института. Выдвинули его единодушно, кандидатуру все одобряли и поддерживали. И хотя протопласты гибрида арбуза с клопом уже получили заново для весеннего сева, колба с личинками не давала покоя некоторым ученым института. «Одной мутацией это не объяснишь, тут горизонтальный перенос генов», – говорил ветеран труда академик Москитов. И, без разрешения руководства, он со своим аспирантом Беннеттитовым взялся исследовать личинки. Аспирант сначала отказывался выполнять эту работу, говоря что он «и так все знает», но потом согласился. И после проведенных исследований под руководством академика Москитова оказалось, что хромосомы личинок содержат гены Семена Пряткина. Все стало ясно. Академик с аспирантом написали статью в «Доклады Академии наук», но статью не приняли, так как она не вписывалась в концептуальный аппарат современной науки. Зато все в институте поняли, что в появлении мухи протопласты не при чем, а муха была связана с Пряткиным, который проводил с ней опыты по генетической инженерии, и запущена им в колбу, чтобы насолить своим коллегам. К весне из личинок вылупились мухи. Аспирант Беннеттитов, чтобы пошутить, выпустил их из колбы. «Маленькие Пряткины летают», – говорили кругом и смеялись. А Пряткин координировал планы института и готовил сотрудников к весеннему севу.


В СЕМЬЕ

Владимир Федорович пришел домой уставший. «Ну как, посадил кукурузу на всей площади?» – спросила жена. Владимир Федорович выругался матом, плюнул на пол и пошел умываться. Умывшись, он сел на диван и стал читать газету. Через несколько минут он захрапел. Жена приготовила ужин и позвала Владимира Федоровича к столу. Он проснулся, еще раз выругался матом, хватил стакан водки и начал есть. Съев полтарелки, Владимир Федорович обнаружил, что жена его не в настроении. Он выругался, встал из-за стола и, размахнувшись, ударил жену кулаком.
Жена вскрикнула: «Свинья поганая, ты еще и дерешься». Владимир Федорович, поняв, что пересолил, сказал: «Ну ладно, ладно, уж и пошутить нельзя». У жены настроение сразу поднялось и она сказала: «Володя, дорогой, у нас сегодня сын двойку из школы принес». «Хоть бы он околел», – ответил Владимир Федорович и снова выругался матом. «Какой ты грубиян», – сказала жена. «Какой родился, – ответил Владимир Федорович, – а вот ты у меня дура». «А уж какая есть, – ответила жена. «Какая есть, какая есть, а мне с тобой за одним столом есть», – передразнил Владимир Федорович.
Тут в комнату вошел сын. «А подойди-ка поближе, скажи, что ты сегодня из школы принес?» – спросил Владимир Федорович. Сын молчал насупившись. «Что молчишь, болван», – закричал Владимир Федорович. Сын все молчал. «Вон из дома, мерзавец!» Сын повернулся и пошел.
Жена сказала: «Уж больно ты с ним строг. Он ведь еще маленький». Владимир Федорович закричал: «Молчи, дура, сам знаю, что делаю». Доев ужин, Владимир Федорович включил телевизор и стал смотреть хоккей. Потом началась программа «Время». Слушая сообщение из международной политики, Владимир Федорович проворчал: «Империалисты сволочи, хоть бы они со своим Рейганом провалились» – и выругался матом. – «Мы за мир боремся, а они нам палки в колеса ставят». Потом, слушая погоду, пробурчал: «А не к добру сейчас дождь» – и снова выругался. А после пошел спать...


НА ДОСУГЕ

Василий Макеевич, играя во дворе в домино со своими приятелями, испытывал чувство гордости и исполненного долга, в очередной раз забивая козла. В эти мгновения жизнь казалась ему наполненной глубоким смыслом, и он ощущал прилив сил, воодушевления и оптимизма. «Раз в жизни бывают такие счастливые минуты, – думал он, – то не зря же мы живем на этом свете и не зря все так устроено». И приходя домой и ложась на диван, Василий Макеевич строил грандиозные планы перестройки своего сарая, который стоял во дворе и весь развалился, начинал критиковать своего соседа, который никак не мог засыпать щебнем лужу около своего дома и, наконец, принимался за чтение газет. Почитав минут десять-пятнадцать и с избытком удовлетворив свое любопытство, Василий Макеевич засыпал в полусидячем положении. Ему снился его сарай, перестроенный и превратившийся в сооружение в массивными воротами и крыльцом, на котором стоял Василий Макеевич и охранял его с ружьем. Сосед, который так и не засыпал лужу, появлялся и тихо пытался пробраться в сарай, но Василий Макеевич вовремя прицеливался и стрелял. Умирая, сосед просил прощения у Василия Макеевича, и тот прощал. Но это был только сон. Просыпаясь, Василий Макеевич думал: «Вот бы так было в жизни. Как было бы приятно». Но, к сожалению, иной радости, кроме забивания козла, у Василия Макеевича не было. И он, быстро поев приготовленное женой, опять шел во двор забивать козла.
Однажды Василий Макеевич, забив в очередной раз козла, не почувствовал прилива радости и воодушевления и очень загрустил: «Вот сколько уж раз я забивал козла, а ведь придет время и козел забьет меня. Ведь так жизнь устроена». И страх, что его забьет козел, так сильно охватил Василия Макеевича, что тот стал мрачнее тучи. Придя домой, он сел на диван и не захотел ни есть, ни читать газет. Жена спросила Василия Макеевича, что с ним. Он ответил:
– Мысли мрачные идут в голову, Дуня. Забивал я козла всю жизнь, а теперь боюсь, что козел меня забьет. Козла я боюсь. И так мне страшно, что не знаю, куда деться.
– Больно много философствуешь, – ответила жена. – Забираешь в свою дурью башку всякие глупости и потом лезет всякая гадость. Да и отдыхать надо больше. А то – одно домино на уме.
– Да, отдыхать и правда надо больше, – согласился Василий Макеевич. – Домино много сил отнимает. И физических, и умственных. А что поделаешь? Жизнь так устроена.
Жена продолжала успокаивать Василия Макеевича, и ему, наконец, стало легче. Но не надолго. Поиграв как-то в домино, Василий Макеевич опять пришел мрачный. Ничего не сказав жене, он пошел прогуляться по улице. Дойдя до знакомого перекрестка, он вдруг остановился как вкопанный и побледнел. На другой стороне улицы Василий Макеевич увидел Козла. Первая мысль была – бежать. И он побежал. Он выбивался из сил, но продолжал бежать, потому что сзади чувствовал догоняющего его Козла. Впереди был пруд. «Интересно, умеют ли козлы плавать, – подумал Василий Макеевич. – Наверное, не умеют». И он бросился в ледяную воду и поплыл. Доплыв до середины, он почувствовал, что весь окоченел и может потонуть. Истошным голосом Василий Макеевич закричал: «Спасите».
На берегу пруда двое ловили рыбу. «Вот дурак, – сказал один, – Хочет, чтобы его спасали, а сам где оказался». «Действительно, дурак, но спасать надо», – ответил другой. «Тебе надо, ты и спасай», – возразил первый. «А тебе не надо? – спросил второй. – Тебя жизнь другого человека не волнует?» Первый застыдился и бросился спасать, а второй продолжал ловить рыбу. Вытащив Василия Макеевича на берег, первый сел, чтобы отдышаться, а второй бросил удить рыбу и начал делать Василию Макеевичу искусственное дыхание. Василий Макеевич ожил и закричал «Козел, козел!». Ловившие рыбу удивились, посоветовались друг с другом и решили отправить Василия Макеевича в сумасшедший дом.


ОБЩЕСТВЕННОЕ НАКАЗАНИЕ

Перхор вошел ко мне в комнату весь красный и взволнованный. Волосы на его голове торчали в разные стороны, сама голова странно клонилась как-то набок.
– Как, тебя высекли! – поразился я. – Не может быть. Не могу поверить.
– Не может быть, но высекли, – тихо и обреченно сказал Перхор. – Но когда меня секли, я все-таки плюнул в лицо этому негодяю Псиктату. Я отомстил ему.
– Отомстил и хорошо. Но я боюсь, что за это тебя еще раз высекут.
– Да я и сам боюсь. Но я отомстил. Я рад. Я поступил как честный человек, который не хочет мириться с унижением своего собственного достоинства.
– Успокойся, – сказал я мягко и выразительно. – Выпей чайку и расскажи, как все происходило. Я ведь был далеко от всего этого дела, а в газетах еще не написали.
И Перхор начал рассказывать.
– Начало ты знаешь. Когда на собрании Академии инженеров-практиков я выступил о необходимости ассенизации отбросов, которые накопились в помойной яме нашей науки, все мне хлопали. Этот сукин сын Псиктат молчал, потому что он знал, что я его тоже отношу к этим отбросам и призываю ассенизировать. А потом он выступил. Он сказал, что у нас все хорошо и призвал вместо программы ассенизации принять программу одорации того, что я называю «отбросами». Все тоже хлопали, а я поднял руку и показал кукиш. С этого все и началось. Псиктат взбеленился и стукнул головой о трибуну. «Выгнать этого негодяя и хулигана», – заорал он.
Все сделали вид, что возмутились моим поступком, и вытолкнули меня за дверь. А потом Псиктат, имеющий связи в высших сферах, призвал наказать меня. И меня присудили к порке, хотя это наказание давно уже не использовалось у нас. Сказали: раз я унизил всех, показав кукиш, то и меня надо унизить.
Сегодня это состоялось. На центральной площади висел огромный плакат: «Трудящиеся приветствуют ассенизатора отбросов перевыполнением плана по изготовлению кнутов». Я обмер, увидев кнут, которым меня будут сечь. Под общий смех народа с меня сняли штаны. Я вдруг решил произнести речь перед народом, но мне не разрешили. Слава Богу, меня били не сильно. Но при каждом ударе воздух оглашался выкриками народа.
Перхор замолчал и заплакал. А потом крикнул: «Но подле меня стоял Псиктат и я все-таки плюнул ему в лицо. Я отомстил ему».
– Отомстил и хорошо, – сказал я. – Успокойся. Давай лучше включим радио.
Я включил радио. Там пели песню:

Куда б ни шел я, предо мною
Горит все тот же красный свет.
Хоть я и болен головою,
Врагам сумею дать ответ.

Перхор послушал и успокоился: «Да, эта песня действует ободряюще. Теперь я поеду отдохну в деревню». И вдруг по радио произнесли:
– За плевок в лицо нашему великому ученому академику Псиктату лжеученый-самозванец Перхор приговаривается народным судом к добровольному тюремному заключению на неопределенный срок.
Перхор на моих глазах побелел. Он весь затрясся и горько заплакал.


ОГНИ

По всей равнине светились огни. Они мерцали своим слабеньким светом, и в этом было что-то не совсем естественное. Охлокрит обратился к своему товарищу Велпикку с такими словами:
– Вот светят же. Значит, есть жизнь. Значит, есть правда. Куда же дальше идти? Все и так ясно.
– Идти дальше в самом деле не надо, – ответил Велпикк. – Потому что куда же идти? Видишь вон надпись, которую освещают огни: «Пути дальше нет». Только она есть на самом деле, остальное все мираж. И огни – мираж.
– Но ведь видим же мы их, – настаивал Охлокрит. – Видим же. Значит не мираж. Значит, светят, освещают нам путь.
– Они освещают не путь, а надпись. А на надписи написано: «Нет пути». Если нам выколют глаза, то огни пропадут. А надпись останется. Она уже окажется не надписью, а отсутствием пути. Хочешь увидеть это? Предстанет реальность как таковая.
Охлокрит ужаснулся такому рассуждению и сказал:
– Ну если нет пути дальше, так, может быть, есть путь назад. Есть же хоть какой-то путь. Куда-то же мы можем пойти.
– Всякий путь есть путь дальше, – ответил Велпикк. – А его нет. Поэтому нет и пути назад. Хочешь это увидеть, так давай выколем друг другу глаза.
– Ну неужели нет! – Воскликнул Охлокрит. И в нем возникло неистребимое желание увидеть на самом деле, действительно ли нет пути. И он сказал: «Что же, давай выколем друг другу глаза».
Сначала Охлокрит выколол глаза Велпикку. Тот воспринял это спокойно и сказал: «Ну так я и знал». Эти слова он произнес так отрешенно и бесстрастно, что Охлокрит успокоился. Когда он выколол глаза Охлокриту, тот был в исступлении от боли и мрака. «Ничего, потерпи, – сказал Велпикк, – видеть истину нелегко. Привыкнешь, успокоишься».
И Охлокрит действительно привык. Но время от времени ему опять снились огни, и на душе было так больно, что он умирал от тоски. И один раз в период такой страшной тоски Охлокрит подошел к окну и выбросился с пятого этажа вниз головой. После этого все пути открылись. Все они вели в никуда.
***
(короткое и более оптимистическое решение, если Охлокрит один без Велпикка)
«А пути-то дальше нет», – указывала надпись. Или что-то другое было написано, но смысл таков. «Ну что ж, – подумал Охлокрит, – нет и нет. Буду сидеть. Никто же меня не помыкает идти». И сел.


АВТОБУС

Прострат стоял поздним вечером на перекрестке. Кругом было тихо. Деревья слабо шелестели листвой. Состояние на душе у Прострата было спокойное. Никаких желаний у него не было и он никуда не собирался идти.
Было темно. Вдали светили фонари, но свет их, светло-желтый и мерцающий, не раздражал глаза яркостью, но вносил в картину темноты некоторое разнообразие. В небе горели звезды, и из-за света фонарей они казались тусклыми. Было тепло. Надвигалась ночь после знойного летнего дня. Вблизи Прострата стоял столб, но без фонаря, или же, возможно, в фонаре была разбита или перегорела лампочка. Прислушавшись, Прострат услышал шум автомобилей вдалеке. Это была автотрасса в пяти километрах от места, где стоял Прострат. Движение по ней не смолкало и ночью.
Прострат стоял. Ночь была теплая, спать не хотелось. Казалось, что такое состояние – теплая, сухая ночь, тишина – будет продолжаться вечно. Поэтому и спокойно было на душе. Только мысль о том, что все это кончится, что наступит день и надо будет куда-то идти, к чему-то стремиться, от чего-то убегать, время от времени, как ножом, резала сердце. Но пока до утра было далеко, и Прострат стоял. Самое дорогое, что у него было, – это надежда, что так будет продолжаться вечно, что все это останется навсегда. Эта надежда вводила Прострата в состояние забытья, из которого не хотелось выходить.
Вдруг Прострат заметил приближающийся странный шум. Что-то как будто с треском катилось и становилось все ближе и ближе. Прострат увидел через некоторое время светящийся предмет. Он приближался и, наконец, Прострат понял, что это был автобус. Откуда он здесь? Шум усиливался. Вот он уже совсем близко. Но что такое? Почему вдруг Прострата объял такой страх, переходящий в ужас? Прострат обнаружил, что в автобусе никого нет. Вот автобус движется прямо на него, а он стоит на том же месте около столба, как вкопанный. Салон автобуса ярко освещен. Пассажиров в нем нет. Нет и водителя.
Прострат никогда не слышал такого звука. В глубине души он понимал, что это звук двигателя, но это был какой-то особенный звук, идущий как бы откуда-то изнутри. Автобус двигался прямо на Прострата. Он закричал от ужаса, предвидя, что будет раздавлен через несколько секунд. Прострат закрыл глаза. В ушах все звенело. И вдруг шум начал стихать. Открыв глаза, Прострат обнаружил, что автобус удаляется. Видимо, он изменил курс, и Прострат остался жив.
Прострат весь дрожал. Мысли его заключались в том, чтобы куда-нибудь убежать. Он рванулся сначала в одну сторону, затем в другую. Потом Прострат понял, что кружится вокруг одного и того же места. Когда Прострат совсем обессилел, он упал и стал ждать с нетерпением рассвета. Ночь для него казалась жуткой. И он заснул здесь, прямо на улице, и увидел сны. Ему приснился пустой автобус, приснился его странный звук, и то, как он едет прямо на него. И он проснулся. Звезд не было видно. Начало рассветать. Прострат почувствовал себя озябшим, начинался дождь. И он вспомнил, что надо идти назад, откуда пришел.
Пройдя две улицы, Прострат увидел знакомое здание. Он пролез сначала через высокий забор, потом в окно. Все еще спали. Прострат сел на свою кровать, посмотрел на спящие лица сумасшедших, потом залез под одеяло и еще спал до девяти часов утра...


УРОДОВ

Уродов жил в углу подвала. Подвал был сырой и мрачный, воды в нем было по колено, посредине стоял стол, покрытый ободранной желтой клеенкой. Вместе с Уродовым жила его сестра Валька, тупая, с неестественным оскалом зубов и редкими жирными волосами. В другом углу размещалась печка, занимавшая три четверти помещения. Она была кирпичная, даже не побеленная, и дым от нее постоянно шел в комнату.
Уродов никогда не выходил из подвала. Раз в месяц к нему приходил почтальон, приносил пенсию по инвалидности, после этого он посылал Вальку на базар, она покупала свиные кости с остатками мяса, и Уродов их грыз в течение всего месяца. Другой пищи он никогда не пробовал. В подвале вследствие этого постоянно был запах протухшего мяса. Обглоданные кости Уродов клал в печку и топил ими. От этого в подвале становилось теплее и еще зловоннее.
Уродову было двадцать шесть лет. Он почти ничего не помнил, что с ним было раньше и было ли, но в своем подвале ориентировался хорошо. Знал, что нужно посылать Вальку на базар за костями, знал, когда придет почтальон с пенсией.
Впрочем, одно он помнил хорошо. Два года назад, после того, как Валька сходила на базар за костями, она вернулась позднее обычного, оживленная и радостная. Оскал ее зубов стал еще сильнее, она была вся раскрасневшаяся и от нее шел дурной запах. После этого случая она забеременела. Поняв это, Уродов возненавидел Вальку. Он стал бить ее огромными веснушчатыми кулаками, а она только стонала и плакала. Из-за постоянных побоев она родила раньше времени. Ребенок все-таки родился живой. Тогда Уродов, увидев это, сказал: «Ты что, сволочь, хочешь, чтобы я с ним делился свининой? Не дождешься!»
И он взял ребенка за ноги и стукнул его головой об печку. После этого Валька долго не могла встать и оправиться от такого потрясения, а Уродов за это время съел всего ребенка и истопил печку его костями.
Через некоторое время спокойная жизнь восстановилась и продолжалась, как и раньше. Валька снова стала ходить на базар покупать свиные кости, а Уродов грыз их и топил обглоданными костями печку.


ПРИГОВОР

Решение суда было единогласным: превратить Семена в собаку, а имя оставить прежнее – Семен. Собственно, это не было самым суровым решением, могло быть и хуже, вплоть до смертной казни. Но запятнать себя присуждением смертной казни никто не пожелал, а превратить в собаку – что ж в этом страшного, окончит Семен дни свои собакой. Жизни-то никто его не лишит. И все довольны останутся.
И стал Семен собакой.
Проступок Семена заключался в следующем. Однажды, идя домой с работы, увидел он очередь на улице. Подошел, спросил, что за толпа тут стоит. Ему ответили, что шел бы он своей дорогой. Семен рассердился и не пошел, а встал в очередь. Долго ли он стоял, он и сам не помнит, но, наконец, достоял он до того, что весь замерз, а очередь ни с места. Семен продолжал замерзать, а очередь ни на шаг не продвинулась. И уж совсем было закоченел Семен, как надоело ему, схватил он булыжник с мостовой и бросил в толпу. Очередь разбежалась, а три человека остались лежать на мостовой. Тут Семена забрали в полицию, начались расспросы, как, что и зачем. А Семен не знал, как, что и зачем. Не знал, зачем он стоял в очереди, не знал, как ему в голову пришла мысль бросить булыжник, и не знал, что вообще все это значит.
А значит все это то, что сделали Семена собакой.
Отвели Семена в конуру, дали миску пустых щей и ушли. Конечно же на цепь посадили. Хороший казенный ошейник надели.
«Что ж, надо мириться с жизнью, – подумал Семен. – Собакой так собакой, не все ли равно, кем жить. Какая разница. Да и спокойнее так, только бы неприятностей не было».
Конура была тесная, и Семен долго не мог к ней привыкнуть. Отойти от конуры он мог только метра на полтора. Дальше цепь не пускала. Но все-таки можно было посидеть и даже полежать, вот только земля холодная. «Ничего, лето наступит, жить легче будет», – думал Семен, и от этой мысли делалось ему хорошо. «Вот только до лета, правда, далеко, – продолжал думать Семен, – а тут и воспаление легких можно схватить. Хоть бы одежду разрешили взять теплую, а то дали все казенное. Подохнешь от холода». И Семен мрачнел. Синие низкие тучи медленно плыли над головой. Накрапывал дождь.
– Пожалуй, уже время ужина, – подумал Семен. Пришел хозяин, который взял Семена после суда. Налил щей, погладил по голове. «Как жизнь, Семен», – спросил. «Холодно, – ответил Семен, – боюсь, замерзну». «Ничего, привыкнешь, – ответил хозяин. – Дал бы тебе теплую одежду, да не положено. Ходи в казенном, а то и меня привлекут к суду и собакой сделают. То-то». И хозяин ушел. А Семен проворчал: «сволочь», похлебал щей, залез в конуру и стал засыпать.
Дни текли медленно и тоскливо. Семен уже привык к своему положению, но хозяина не любил и считал его ничтожным человеком. «Что ему стоит накормить меня получше и дать теплую одежду, – думал Семен. – Кто на него доносить пойдет? Никому и дела нет. А все боится чего-то. Подлец, нечего сказать. А с другой стороны, если подумать, – и Семен думал, – хорошо, что он не бьет меня и иногда гладит по голове. Тоже надо и это учитывать». И Семен мирился со своим положением.
Однажды к хозяину Семена приехали важные люди. Как потом понял Семен, они приехали проверить, как хозяин содержит Семена и не слишком ли он его лелеет. Из разговора Семен узнал, что срок его пребывания у хозяина истекает через год, и тогда его отпустят на свободу. Удивился Семен. Не было такого решения суда. Потом только он догадался, что друзья его подавали прошение облегчить приговор и с большим трудом им удалось этого добиться. «Какие негодяи, – думал Семен. – Что я теперь с их проклятой свободой буду делать? На что она мне? Живу в конуре и ладно. А свобода – на что она? Лучше что ли бродячей собакой быть? Ведь не возьмут к себе, подлецы, друзья поганые. Услугу, видишь ли, сделали».
Впрочем Семен понимал, что привыкнет быть и бродячей собакой, но ведь, чтобы привыкнуть, нужно время. А это так противно – привыкать. Привык жить в конуре – и хорошо. А теперь предстоит привыкать жить на свободе. Со справкой, что он собака. «Ну ладно, привыкнем, – успокаивал себя Семен. – Жизнь заставит».
Через год, как и было сказано, Семен оказался на свободе. С него сняли ошейник, вывели со двора и сказали: «Иди, куда хочешь». Семен постоял, мрачно посмотрел на своих благодетелей и пошел. Шел он куда глаза глядят, бессмысленно озираясь по сторонам. Мальчишка швырнул в него камень, но не попал. Человек с портфелем, проходя мимо, омерзительно сморщился. Водитель троллейбуса плюнул в Семена из окна. «Вот она, свобода», – думал Семен и шел дальше.
Вдруг Семен вздрогнул. Он стоял на том месте, где однажды он встал в очередь и бросил булыжник. На этом месте было пусто. Очередь стояла в ста метрах вправо. Семен подошел и стал в очередь. «Не хватало нам тут бродячей собаки», – сказал пожилой человек и замахнулся палкой. Другие люди поддержали его. Семена избили, и он поплелся дальше. Очередь все стояла. А Семен шел и шел, размышляя о своей жизни...


ПРОСВЕТЛЕНИЕ

Войдя в мир, я увидел много бегающих, суетящихся, мечущихся людей. Некоторые из них плакали, другие смеялись, третьи издавали звуки, по которым было трудно определить, какие чувства они выражали. Не видя ни одного стоящего или сидящего человека, я тоже побежал – не знаю, зачем и куда, и сразу же оказался вовлеченным в круговорот тысяч людских тел. Через некоторое время это верчение вытолкнуло меня на какую-то свободную поверхность, похожую на лужайку в лесу, если отвлечься от того, что вместо деревьев кругом были бегающие люди, а вместо травы было очень много костей. Вдруг неожиданно около меня появился какой-то маленький человечек с проницательными глазами, который тоже был вытолкнут из круговорота. Он очень обрадовался, увидев меня, и воскликнул:
– Как все интересно! Теперь у меня есть попутчик. Будем знакомы, меня зовут Тертрек, я преподаватель естественной истории и философии в Бордорокском университете. А вас как зовут? – обратился он ко мне, засверкав и замигав своими проницательными глазами. Я был так замучен совершавшимся вокруг меня верчением, что забыл, как меня зовут. И сказал:
– Зовите меня «дорогой друг». И я вас буду звать так же. Это ведь самое хорошее имя для такого маленького двуногого существа, как человек.
Человечек улыбнулся мягкой улыбкой, сел на груду костей и заиграл на флейте. Сыграв небольшую протяжную мелодию, он сказал:
– Я очень рад, что с вами познакомился. Только вы очень возбуждены и вам надо успокоиться, Вы не смотрите на верчение людей вокруг нас. Не смотрите – и нет его. Посмотрите лучше вверх – там голубое небо.
Я посмотрел вверх – шли низкие серые облака и начинался дождь. Мне стало еще более грустно. Тертрек заметил это и сказал:
– Не горюйте. Посмотрите лучше внутрь себя. Там вы обязательно увидите голубое небо и светящееся солнце.
Я последовал совету и направил свой взор внутрь себя. И увидел те же серые облака и моросящий дождь. Слезы появились у меня на глазах.
– Наверное, такой уж я несчастный человек, – сказал я. – Не могу увидеть я голубого неба и золотые лучи солнца скрыты от меня.
– Не отчаивайтесь, – ответил Тертрек. – Пока вы не можете это увидеть, но пройдет время, и вы увидите. Поверьте мне. И вместо слез на лице у вас появится улыбка.
Постепенно темнело. Мелкий моросящий дождь не прекращался. Верчения людей вокруг нас я уже не видел, может быть, потому что не глядел на него. Наступившая темнота еще больше усиливала печаль в моей душе. И вдруг в разрыве облаков я увидел слабенькую крошечную звездочку. Она погасла, затем снова зажглась. Около нее зажглась другая, третья и, наконец, все небо стало местом прекрасного хоровода звезд. Движения всех звезд были поразительно красивые и, казалось, не зависели ни от каких внешних сил. И когда я смотрел на этот хоровод, душа моя отдыхала и просветлялась. Время остановилось для меня, печаль рассеялась, и никакие сомнения меня больше не тревожили. Чудный тихий покой без конца и края наполнил мою душу. Куда бы я ни смотрел – вверх, вниз, кругом, внутрь себя – везде был прекрасный звездный хоровод.
А потом звезды погасли – сначала одна, затем другая, третья. Небо посветлело, зажглась пурпурная заря и, наконец, появился величественный шар солнца. Солнце поднималось выше и выше и освещало своими золотыми лучами все вокруг. И я увидел могучие деревья, пышные зеленые травы, меня наполнило звонкое пенье птиц и веселое журчанье ручья. Около меня стоял Тертрек и смотрел в бескрайнюю даль неба. Я сказал ему: «Как все прекрасно вокруг», и на лице у меня появилась улыбка.