Жизнь Мордехая Гебиртига - Сара Розен. 3

                ЖИЗНЬ МОРДЕХАЯ ГЕБИРТИГА.

                Сара Розен.


КОЛЫБЕЛЬНЫЕ

Гебиртиг был мыслителем, социалистом и революционером, артистом, поэтом и впечатляющим композитором. А также – нежным семьянином и самым любящим и ласковым отцом. Колыбельная –  песня, предназначенная для убаюкивания ребёнка – была одной из его любимых музыкальных форм. Будь то часть классического репертуара или простая народная песня – колыбельная всегда укрепляет связь между матерью и ребёнком.
Нежная колыбельная Гебиртига «Янкеле» рассказывает историю счастливой матери, которая, укладывая своего драгоценного «Yingele» («малыша») спать, мечтает о его будущем. Жалобы на то, что ей приходится убаюкивать сына, хотя у того уже прорезались все зубки, перемежаются мечтами о том, что с ним будет, когда он вырастет. Она видит в нём воплощение всех своих мечтаний. Он будет великим учёным, успешным дельцом, и отец станет гордиться им. А пока что это крошечное существо, которого она только что представляла красивым женихом, стоящим под балдахином на свадьбе, лежит совсем мокрое и нуждается в смене пелёнок. Очевидно, что мать осознаёт количество обязанностей, связанных с необходимостью растить сына, даже когда она фантазирует о будущем. Кроме того, ясно, что семья Янкеле – счастливая, финансово обеспеченная, где чётко определена роль детей и родителей. В этой песне Гебиртиг описывает ситуацию, не слишком распространённую в то время, когда жизнь в Польше была тяжела и давала мало оснований для уверенности в будущем. Трудная экономическая ситуация не предоставляла особого выбора для амбициозных и способных молодых евреев. Обладатели более предприимчивого духа часто уезжали в дальние страны, надеясь на лучшее будущее. Многие покинули свои семьи. И в ряде случаев, несмотря на все благие намерения, об уехавших больше никогда не слышали.
Ещё одна колыбельная, с простым названием «Vig Lid» (дословно – «Песня в люльке»), очень печальна. Монотонная, но успокаивающая мелодия воссоздаёт ритм качающейся колыбели. Мать – оставленная жена, которая не в силах принять суровую реальность своего положения.
Пока сынок засыпает, мать жалуется вслух и даёт волю своему воображению. Она обещает купить сыну тележку, в которой он сможет путешествовать по свету в поисках отца. Она надеется, что сын спросит его, не забыл ли он о своих жене и ребёнке. В то же время она надеется, что отсутствующий муж не погиб. Однако в последней строфе, несмотря на все розовые мечты, она ясно понимает, что её сын – сирота, и всё, что в её силах – научить его молиться за душу отца.
В колыбельной «Klayner Yusem» («Маленький сиротка») Гебиртиг полностью изменяет оттенки материнских отношений с ребёнком. Расположение духа – горькое и лишённое надежды. Даже слова песни суровы, резко отличающиеся от обычно звучащих в колыбельной. Вместо того, чтобы ласково просить ребенка заснуть, ему приказывают: «Vayn nisht!» («Не плачь!» [1]). Шесть строф - монолог озлобленной матери, рассказывающий о несчастьях, которые постигли её. Жизнь кажется ей бесконечной цепью tsores (забот, печалей, несчастий), и она рассказывает младенцу сыну, что эти tsores и его заставят страдать и проливать слёзы. Она чувствует, что её силы иссякают, когда ребенок сосёт грудь, будто высасывая собственную кровь матери. Единственный выход, который она моет видит – положить конец их жалкой жизни. «Vayn nisht, vayn nisht», – увещевает она плачущего малыша, ибо жизнь – «shlecht, biter, shver» («скверная, горькая, тяжёлая» [2] ).
Гебиртиг возвращается к ласковой и нежной поэтической манере в колыбельной «Hungrik Is Dayn Ketsele» («Твоя кошечка голодна»). Песня написана для девочки, возможно, в честь дня рождения одной из его дочерей. Семейная обстановка похожа на ту, что была и у Гебиртигов. Они бедны, нуждаются в самом необходимом, а голод – их постоянный компаньон. Несмотря на это, они довольны своей жизнью [3]. Песня начинается со слов «Shluf shoyn» («Засыпай поскорей»), а шипящие звуки создают чувство мира и покоя. Всюду в стихотворении Гебиртиг использует уменьшительные формы: не «maydel» (девушка), а «maydele», не «mame» (мама), а «mamele», не «oygen» (глаза), а «oygelech», не «kats» (кошка), а «ketsele», и слушатель убеждается, что семья трепетно хранит всё, что у них есть. Оно им мило и очень, очень дорого. Любовь Гебиртига к новому ребёнку [4] пронизывает каждую строку песни.
Ещё одна восхитительная колыбельная «Кивеле», также начинается  словом «shluf» («засыпай»). Мирная песня, наполненная огромным счастьем – история счастливой семьи, которая только что получила письмо от отца, уехавшего в Америку и отправившего им билеты, чтобы они могли присоединиться к нему. Все три строфы начинаются со слова «shluf», и везде звучит радость в предвкушении неминуемого воссоединения. Гебибирг, должно быть, знал такую семью, потому что он радуется не только вместе с замученной матерью, но и со старшими детьми, Мойшеле, Леяле и Ривеле, а также малышом Кивеле, который, по всей вероятности, даже не узнает отца. Песня – дань Гебиртига жизни, полной надежды, и лучшему завтра, которое обязательно придёт.


«НА ДНЕ»

Скромный человек, всегда верный идеалам своей юности, Гебиртиг не заботился о материальном успехе и престиже, который он приносил. Его сердце было обращено к пасынкам жизни, которые из-за бедности были изгнаны – очень часто за границы респектабельности. По общему мнению еврейской элиты, это сборище изгоев жизни обнаружило в Гебиртиге искренне симпатизирующего им человека.
Описывая бедняков, попрошаек, воров и даже бродяг, Гебиртиг не прибегал к литературным стереотипам: проститутки с золотыми сердцами, грабители-альтруисты, отнимающие у богатых, чтобы накормить бедных... Он был реалистом и смело шокировал общество правдой о наличии воров среди еврейских юношей и проституток – среди девушек. Он не судил и не морализировал. Он просто говорил о том, что было на самом деле. И одновременно, размышляя сердцем и анализируя состояние человека на эмоциональном уровне, Гебиртиг художественными средствами подчёркивал человечность этих несчастных, которых отвергало и игнорировало самодовольное большинство.
Стихотворение «Di Gefalene» («Падшая женщина») повествует о проститутке, рождённой добропорядочной еврейской матерью. Содержащееся в самом названии слово «падение» предполагает несчастное стечение обстоятельств, которое может случиться с любым.
Гебиртиг использует эту предпосылку, описывая трагическую личность. Сломленная телом и духом, молодая по годам, но постаревшая от жестокости улицы, лишённая юности и будущего, она заслуживает сочувствия и понимания. Преданная, брошенная, больная, она жаждет любви, но не знает, как любить. Единственное чувство, сохранившееся в её душе – это ненависть, и всё-таки она – не чудовище. В этом жалком обломке ещё теплится искра человечности.  Память о матери снова возвращает её в детство. Душераздирающая история, скорее всего, основанная на жизни реальной женщины, умелое описание Гебиртига делает эту маленькую проститутку достойной внимания читателей, а её историю – важной частью антологии.
Ещё один персонаж в галерее мошенников Гебиртига – «Avremel» («Авремел», «Авремл»), вор [5]. Стихотворение стало одной из самых известных песен на идише и излюбленным номером выступавших на идишитской сцене. Американский идишеязычный певец и артист Бен Бонус считался лучшим в мире исполнителем этой песни. «Avremel, der Marvicher» («Авремл-карманник») описывает обычного вора, молодого человека, чья жизнь была истрачена на задворках общества. Смело признающийся в воровском ремесле, ни в чём не раскаивающийся мастер-грабитель, он находит свой путь к людским сердцам благодаря художественному дару Гебиртига. Стихотворение явно выглядит социологическим исследованием, верным во все времена.
Авремл – бездомный; утратив мать, он вырос на улице, которая, к сожалению, и стала его наставницей, втянув в своё убожество и превратив в вора. Гебиртиг изображает этот факт как единственную дорогу, открытую для мальчика, и по-прежнему проявляет к нему симпатию. Он вымеивает богатых, которые, по словам Авремла, не понимают тех, кто страдает от голода. Читатель убеждается в том, что осуждать следует не Авремла, а равнодушное общество, допустившее это падение. Гебиртиг, адвокат бедного мальчика, выдвигает идею о том, что ребёнок, лишённый нормальных условий, оставшийся без дома и без материнского пригляда, обречён изначально. Более того, не достигнув ещё тринадцати лет (возраста, когда еврейский мальчик признаётся совершеннолетним мужчиной), он не может нести полную ответственность за свои действия.
В конечном итоге Авремл превращается в мужчину. Он сохраняет гордость и достоинство, но его нельзя судить по обычным меркам, поскольку он «ganef» (вор), но не простой. Он профессионал, работающий быстро и уверенно. Хотя удача не всегда сопутствует ему, и его часто ловят, тюрьма его не пугает. Только память о первом аресте – когда он украл кусок хлеба, чтобы утолить голод – осталась с ним навсегда. Он переступил порог тюрьмы наивным мальчишкой, а вышел законченным преступником.
В тюрьме он познаёт законы, царящие среди подонков общества, но считает ниже своего достоинства  красть у бедных. Он охотится только на богатых, называя их «грязными», используя слово «shmuts», что имеет и другое значение – «жадность». Эти «shmutsige magnaten» (грязные, жадные богачи) не испытывали сочувствия к голодному мальчику, каким он был, и видели в нём не кого иного, как ненавистного ganef ‘a – вора, угрозу их собственной безопасности. Можно считать, что он мстит за себя и всех других забытых детей.
В конце становится ясно, что этот мальчик никогда не имел никаких шансов, сильно устал, очень болен. Он жаждет любви, уважения и утешения. Он жаждет быть частью еврейской общины, пусть даже только после смерти. Подходя к концу своего жизненного пути, он испытывает грусть, но не горечь, понимая, что судьба была против него с самого начала. Он взывает к родителям, которых почти не знал, и хочет, чтобы надпись на его надгробной плите отразила то, что могло бы с ним быть, если бы мать осталась жива и присматривала за ним. И эта воображаемая надпись сообщала бы людям о том, что покойный всё-таки был «настоящим человеком».


НОСТАЛЬГИЯ

Каждое эмоциональное потрясение, пережитое поэтом, становится источником вдохновения, который питает его творчество. В большинстве стихотворений мира, от «Песни Песней» царя Соломона до анонимных подростков, описывающих собственные дела, муки любви являются неиссякаемым источником поэтического вдохновения. Гебиртиг наполняет свои любовные песни ностальгией по многим сторонам жизни – молодёжь, другой мир, девушки, с которыми он был знаком...
Романтическими переживаниями молодого Гебиртига окрашены многие из его самых известных песен. Они адресованы конкретным девушках, к которым, возможно, когда-то он питал нежные чувства. Это – Ханеле, Рохеле, Шейнделе. Но прежде всего, Рейзеле – название его самой известной песни о любви. «Рейзеле» бросает ностальгический взгляд на маленькую улицу, маленький дом и стиль жизни, который исчез ещё до того, как немцы прекратили еврейское присутствие в Польше.
Рейзеле живёт на верхнем этаже «маленького домика», и Гебиртиг позволяет нам услышать стук каблуков, когда она бежит по лестнице, спеша увидеть своего любимого Довидля. Романтическая усмешка –  мать девушки настаивает, чтобы её молодой человек вёл себя так, как подобает еврею, а он, в свою очередь, выражает готовность подчиниться всем этим требованиям – является предсказуемым объяснением двух молодых людей в любви. Слова Довидля после возвращения Рейзеле домой мастерски приглушены; мы можем чуть ли не услышать тишину, которая снова окутывает маленькую улицу и маленький домик. Горестное желание юноши: «Приходи ко мне во сне, Рейзеле» находится вне времени и показывает нам настоящего Гебиртига, находящего утешение лишь во сне [6].
«Di Sun Is Fargangen» («Солнце заходит») – печальная и сюрреалистическая фантазия. Речь идёт об одиноком, обеспокоенном человеке, терзаемом неизбывной печалью по юности, который пытается скрыться в воспоминаниях о детстве. Он видит белых голубей, летающих вокруг него, окружающих его волшебным кругом. Парящие птицы напоминают ему о прошлых годах, которые он жаждет вернуть, и на какой-то миг он поверил, что действительно помолодел. Обуреваемый сильными чувствами, он пытается ласкать птиц, но в тот момент, когда он протягивает руку, они исчезают, и очарование разрушается. Это был всего лишь сон. Одинокий, обедневший и старый, он должен посмотреть в лицо реальности. Хотя слова и принадлежат Гебиртигу, эта песня отнюдь не автобиографична. У поэта, возможно, были свои грустные моменты, как и у большинства людей в своё время, но в большинстве его работ проявляется неукротимая любовь к жизни.
Тоска по родному дому – ещё одна тема песен Гебиртига. Стихотворение «Mayn Haym» («Мой дом») автор посвятил старому другу Йоселе Вайнбергу, который посетил Краков в 1938 году, после того, как за несколько лет до этого уехал в Нью-Йорк. Отслеживание шагов этого возвращающегося местного уроженца даёт представление о таинственных нитях, которые связывают людей с их домами. Гебиртиг, должно быть, задавался вопросом: не придётся ли Вайнбергу, привыкшему к Нью-Йорку, разочароваться в этом провинциальном восточноевропейском городе. Однако в самой первой строке стихотворения герой заявляет, что это не просто город, каких много: это его дом, город, в котором он вырос. Гость с нетерпением ждёт встречи со своими сёстрами, братьями и преданными друзьями. Он искренне взволнован и чувствует, что «его» город улыбается ему. Старые деревья в Краковских Плантах [7], которые окружают внутреннюю часть Кракова, приветствуют его, как старые друзья. Узкие улицы, базар, часы на церковной башне, еврейский квартал – это не просто картины города. Это события, которые он видел во сне, это часть его детства.
Однако по мере того, как он ходит по улицам, его радость постепенно угасает. Слишком много лет прошло, и город стал для него чужим. Эйфория сменяется меланхолией. Он входит в Казимеж [8], где встречается с ортодоксальными евреями в чёрной одежде – истинными символами традиций, от которых он убежал. Он чувствует привязанность к ним, но улицы кажутся мрачными. Еврейские торговцы стоят рядом с тележками, которые, похоже, нагружены заботами, а не товарами. У себя дома он обнаружил, что одна сестра ушла, а другая состарилась и болеет. Большинство его друзей детства тоже исчезли. Он приехал в поисках веселья и радости, но разочарован до глубины души и решает прервать свою поездку. Он понял, что именно люди сделали Краков «своим» городом; без них города, каким он его запомнил, не существует. Гебиртиг не мог этого себе представить, но это стихотворение имеет особое значение для оставшихся в живых после Холокоста. Вернувшиеся в свои города столкнулись с опустошением. Тех, кого они любили, больше не было на свете, и тем самым оборвались узы, связывавшие их с прежними домами.
Многие другие стихи Гебиртига, помимо ностальгии проникнуты печалью. В своих ранних работах он размышляет о несправедливости жизни.
«Di Nacht Kumt on tsu Shveben» («Спускается ночь») и «A Malach Vet Geboyren» («Ангел родился»), несмотря на мрачную тему, дают голос идеалистическому желанию поэта о совершенном мире справедливости и равенства для всех. Гебиртиг посвятил первое стихотворение памяти своего доброго друга Мордехая Эрлиха, который, страдающий от изнурительной болезни и прикованный к инвалидному креслу, покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна. Ничего не ожидая в будущем, он существовал во вселенной тёмных, предвечных ночей без надежды.
Во втором стихотворении дед говорит своему осиротевшему внуку, что каждый раз, когда читается Кадиш (заупокойная молитва), на свет появляется ангел. Старик понимает, как трудно приходится мальчику, который должен каждый день ходить в Shul (храм, синагогу) и молиться за своего покойного отца. Но стоило объяснить сироте, что его слова обладают магическими способностями, как мальчик с радостью исполняет свой долг, читая Кадиш без малейших возражений.


"ES BRENT"

Самая знаменитая и самая известная песня Гебиртига – «Es Brent!» («Горит!»). В книге «Hayara Boeret» («Город наш горит» – перевод названия песни на иврит), Шалом Хулевский пишет об авторе:
«В его напевах – все оттенки грусти и чувства. Он не уподобляется профессиональному кантору, который проходит с одной ступеньки на другую; он подобен простому «baal tefillah» («возносящему молитву»), поющему от всего сердца. Его песни доходят до бедных, обитающих в подвалах, в переполненных комнатах бессарабских штетлов (местечек) и на грязных улицах литовских деревень. Душевная музыка Гебиртига находила путь к людским сердцам, но сам поэт оставался практически неизвестным. Гебиртиг верил, что песня – самый близкий друг человека, и жалел тех, кто жил без музыки в своих сердцах».
О возникновении «Es Brent», которая является призывом к самообороне и действиям, существует много разных и противоречивых версий. Йонас Турков, надёжный свидетель, пишет:
«В результате погромов в польских городах Пшитык и Бриск, произошедших в 1936 и 1937 годах, Гебиртиг написал песню «Unser Shtetl Brent» («Город наш горит»). Он долго трудился над ней и, в конце концов, результат стал широко известен. Гебиртиг первым осознал угрожающую опасность, призвал к сопротивлению, призвал к битве и пророчески предсказал ужасы, которые должны были случиться».
Ицхак Турков-Грудберг, еще один надёжный свидетель, сообщает, что об этом важном событии существует множество недостоверных сведений. В книге «Oyf Mayn Veg» («На моём пути»),  вышедшей в 1964 году, он рассказывает:
«Я услышал эту песню весной 1939 года в Кракове, в еврейской литературной кофейне «Szmatka» («Кусочек», «Обрывок»). Большинству людей, присутствовавших в тот вечер, песня уже была хорошо знакома. Среди них были писатели, общественные деятели и друг Гебиртига, художник Авраам Нейман, которого три года спустя расстреляли вместе с Гебиртигом. Когда я увидел автора и услышал, как он торжественно поёт «Es Brent», то почувствовал, что передо мной – пророк с огненным взором».
Турков-Грудберг утверждает, что эта песня – протест против постоянно возраставших антисемитских эксцессов в Польше в тридцатых годах прошлого века, происходивших после смерти Пилсудского. Услышав песню, он предположил, что Гебиртиг заменил некоторые слова.
Клара Бронштейн, родственница жены Гебиртига, в разговоре с Натаном Гроссом вспомнила вечер песен Гебиртига в Кракове незадолго до войны, на котором автор планировал исполнить «Es Brent». Поскольку песня была классифицирована как провокация против государства, исполнение было запрещено. В неустойчивой атмосфере довоенной Польши никто не осмелился бы бросить вызов откровенно антисемитским цензорам.
Интересно отметить, что первые ноты аналогичны звучанию сирен пожарных машин Кракова и сразу узнаются бывшими краковчанами. Магия песни, по сути, – это не только возвышенная, пронзительная мелодия, но и способность пробуждать мужество и веру.
Важно отметить, что погром в Пшитыке, потрясший Гебиртига, закончился бы намного хуже, если бы не храбрость тех немногих, кто оказал сопротивление. В результате – только восемь погибших, и все из одной семьи. Но, как и в Бриске, было и множество раненых, и обилие случаев мародёрства. Далее, спустя несколько недель после трагедии Пшитыка, в Мысленице (примерно в ста километрах к югу от Кракова) произошёл очередной погром. Евреи были застигнуты врасплох, и, хотя во время беспорядков и не пролилась кровь, эти события вызвали серьёзные финансовые потери, массовое разорение и потерю чувства безопасности. Под руководством Адама Добошинского, известного члена партии «Endecja» [9] (правая, антисемитская организация), погромщики разожгли гигантский костёр в центре рынка, где находилось большинство еврейских магазинов, и где проживали многие зажиточные евреи. Подпитываясь содержимым принадлежащих евреям магазинов, огонь держался в течение длительного времени. В дополнение к грабежам и разрушению сожгли дотла старый Beyt Hamidrаsh [10] (Дом изучения). Чтобы не произносить непристойно звучащее слово «погром», события в Мысленице всегда называли «Маршем Добошинского».
Вот такая политическая атмосфера в Польше вдохновила Гебиртига на создание самой своей известной песни. Причина, по которой она сразу не стала популярной, была связана, возможно, с цензурой и, более вероятно, с тем, что предупреждение о скрытой угрозе не воспринималось достаточно серьёзно. Были, конечно, и те, кто видел письмена на стене [11], но выход отсутствовал. Ворота в свободный мир были запечатаны. Польская квота в Соединенных Штатах была безнадёжно перегружена, Палестина была вне пределов границ из-за британской Белой книги [12], а остальная часть мира к тяжёлому положению евреев относилась весьма противоречиво. У Гебиртига хватило смелости бить тревогу, но, поскольку ему некуда было уехать, он поощрял самооборону и призывал своих собратьев-евреев к действиям [13].
В песне Гебиртиг обращается к окружающим, как к «Briderlech» («братьям»). Из-за того, что он использовал слово «братья», некоторые аналитики предположили, что произведение адресовано не только собратьям-евреям, но и полякам-соотечественникам. Это смехотворно. С политическим климатом в Польше, переполненным ненавистью к евреям, это, мягко говоря, надуманная теория. Мало кто из евреев, и уж явно не тонко чувствовавший поэт, могли обратиться к полякам, как к братьям. Множество польских евреев любили своё отечество, но отнюдь не рассматривали поляков, как «братьев».
Во второй строфе у Гебиртига прорывается отчаяние, поскольку он чувствует, что горит не только Shtetl, но и сама жизнь. Он чувствует, что весь мир обратился против его народа, существует только огонь, и разрушение является всеобъемлющим. Он взывает к действиям и к самопомощи в надежде, что тем, кто защитит себя, будет помогать Бог.
В конце Второй мировой войны, после смерти Гебиртига, группа выживших узников концлагерей собралась в румынском Бухаресте, откуда они надеялись отправиться в Палестину. Ицхак Арци, активист «Алии Бет» [14] (подпольная организация, занимавшаяся иммиграцией в Палестину), организовал сионистский молодёжный хор. В поисках подходящего материала он опрашивал уцелевших выходцев из Польши, которые и рассказали ему о «Es Brent» Гебиртига. Очарованный песней, Арци решил  включить её в репертуар хора. Но этот, казалось бы, простой вопрос осложнился законом, требующим, чтобы все материалы для публичного исполнения одобрила цензура. Арци, всецело поглощённый своей идеей, вышел из положения, переименовав «Горит!» в «Песню пожарных».
Как только прозвучали первые аккорды, все присутствующие поднялись в едином порыве и оставались стоять, пока песня не закончилась. Люди чувствовали, что услышали не просто песню, а боевой гимн героического народа. Каждый раз, когда звучат её слова, они напоминают о пламени во всех гетто в каждом городе и в каждом штетле. А также – о дыме, клубившемся из пяти труб Освенцима, где миллионы евреев Гебиртига превратились в пепел. Это – болезненное напоминание о домах, сгоревших в целом свете, об уничтожении всего народа и его жизненного уклада и о мире европейских евреев, который возродился в огне.


ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

В сентябре 1939 года Польша потерпела поражение и была разделена между праздновавшими победу Германией и Советским Союзом. Краков стал штаб-квартирой немецких оккупационных сил. Страх, несправедливость, принудительный труд и террор стали частью повседневной жизни евреев. Беззащитные и беспомощные, они были окружены непробиваемой стеной ненависти. Как и большинство евреев, для которых улицы превратились в опасные ловушки, Гебиргиг б;льшую часть времени оставался дома, сочиняя новые песни.
В «Yiddishe Musik in Poylen» («Еврейская музыка в Польше») Й. Фатер описал прежнюю жизнь и сравнил её с тем, что происходило в те годы:
«Обычно, выходя в Erev Yom Kippur («Канун Судного Дня» [15]), Гебиртиг вместе со своим другом Мойше-Лейбом Штернфельдом посещал различные храмы, чтобы услышать древнюю песню, исполнявшуюся марранами в Испании и известную, как молитва «Коль Нидрей». (Марраны –  крестившиеся евреи, вновь обратившиеся к вере своих отцов, и молитва просит, чтобы их отступничество было прощено).
Традиционно, в этот вечер толпы евреев спешат в синагоги. Они испытывали поистине великое уважение к Судному Дню, и даже иноверцы, казалось, были тронуты его святостью.
Но в Erev Yom Kippur 1939 года Мордехай Гебиртиг не вышел из дома, чтобы бродить по знакомым улицам. Весь во власти волнения души, он написал стихотворение «Канун Йом Кипура» и с любовью посвятил его Мойше-Лейбу Штернфельду и его жене Сореле» [16].
В отличие от большинства евреев, Гебиртиг, несмотря на предчувствия, не вполне осознавал серьёзность ситуации. В то время многие семьи, в том числе Гебиртиги, оказались разделены. Их дочь Шифра и её муж, Хенох Штамбергер, на лето отправились во Львов (Лемберг) и внезапно оказались в части Польши, оккупированной Советской Россией, утратив возможность вернуться домой в Краков. В стихотворении «Shifreles Portret» («Портрет Шифреле) Гебиртиг мысленно беседует с дочерью, чей портрет висит над его кроватью. Ночью, когда он думал о ней, то представлял, что её голос доносится к нему с картины.
Были и другие причины для страданий. Энергичное сотрудничество поляков с немцами причинило ему невыносимые муки, которые он и выразил в стихотворении «S’Tut Vey!» («Больно!»). Вопиющая несправедливость, абсолютно необоснованная ненависть и жестокость, проявляемые его согражданами по отношению к беспомощным евреям, были почти невыносимы для чувствительной натуры поэта. Его стихотворение навсегда останется обвинительным актом против людей, с которыми евреи жили бок о бок в течение сотен лет.
Гебиртиг был в основном светским человеком. Несмотря на эти склонности, он не мог полностью отделить себя от своей прежней betochen, то есть веры или убеждённости в справедливости Бога. Эта вера, впитанная им с молоком матери, побудила его написать стихотворение «Minuten fun Be¬tochen» («Мгновения веры»), хотя ситуация вокруг него ухудшалась стремительно. Песня написана незадолго до создания гетто в Кракове, когда большинству краковских евреев было приказано покинуть город и поселиться в небольших городах поблизости. Само гетто было заселено евреями, обладавших «разрешениями», указывавшими на их занятость в немецкой военной промышленности. Очевидно, ни Мордехай, ни его жена Блумка, ни оставшиеся при них дочери Бася и Лола не таковыми не считались. И потому в январе 1941 года Гебиртигам приказали переехать в Лагевники. Семья безропотно поселилась в крестьянской хижине в небольшом селе, где, окружённые крайней нищеты, они надеялись хоть как-то преодолеть свалившиеся на них трудности. По словам Йозефа Вульфа, дочери работали так, чтобы обеспечить семью и заработать на лекарства отцу. В то время такие слова, как Белжец, Треблинка, Собибор, Майданек и Хелмно, были просто названиями деревень, где общины евреев жили в течение нескольких поколений. То же самое произошло с Освенцимом, более известным как Аушвиц, который когда-то был известным центром еврейской жизни, а нынче становился символом превращения человека в животное. Некоторые евреи всё ещё пытались убежать, но подавляющее большинство оказались в ловушке и были обречены на уничтожение.
Переезд в Лагевники, хотя принёс с собой колоссальные изменения в жизни Гебиртига, не остановил его творческую деятельность. Сохранилось шесть стихотворений, созданных в этот период изгнания; вероятно, их было много больше. Хаос в Кракове и окрестностях был настолько велик, что можно лишь поражаться стойкости поэта.
Первое сохранившееся стихотворение называется «Ich Hob Shoyn Lang ...» («Так долго…»); написано оно в январе 1941 года, вскоре после того, как Гебиртиг появился в Лагевниках. Название может озадачить, но о стихотворении так не скажешь. Это подтверждение воли поэта творить после длительной паузы. Несмотря на тяжёлое положение, он верит, что среди евреев ещё сохранилась надежда. Под заскорузлой корой бедности скрыт источник духовных богатств. Характеры, которые он описывает простым языком, вызывают жалость и сочувствие, но одновременно требуют уважения [17]. Последние строфы стихотворения свидетельствуют о типичном неизменном оптимизме Гебиртига. Трудно представить, что человек, недавно изгнанный из своего дома, мог написать стихотворение, выражающее надежду и радость, ожидая расцвета весны в горьком холоде января.
Следующее стихотворение, написанное в Лагевниках в мае 1941 года, называется «Gеhat Hob Ich А Haym» («Был домик у меня…»). Хотя к тому времени семья стала привыкать к новому окружению, в стихах поэт забывается, поглощённый ностальгией. С чувством подавляющей беспомощности Гебиртиг сравнивает себя с птицей без гнезда. И всё же он поёт, подобно птице [18].
Третье стихотворение, также созданное в мае 1941 года, лучшем месяце весны, называется «A Suniker Shtral» («Солнечный луч»), и это – песня любви к солнцу. Слово «любовь» повторяется в каждой строфе. Это произведение, сочинённое всего через несколько дней после «Был домик у меня…», описывает красоту природы близ Лагевников и таким образом выражает смирение с изгнанием из Кракова. То же относится и к другому стихотворению, также написанному в мае, под названием «Mayn Cholem» («Мой сон»). Будто грезя наяву, поэт изображает мир, наполненный танцами и пением. Он провозглашает, что сердце полно радости, и, несмотря на трагедию евреев и страдания, причинённые им враждебным миром, он всё-таки верит в братство человечества.
Насколько мы можем судить, Гебиртиг ничего не писал в течение лета, а в октябре появились новые стихи – «Gloken Klang» («Колокола», дословно – «Звонящие колокола»). Красная нить – главный вопрос: как долго нам придётся страдать? Гебиртиг ощущает колокольный звон в голове, как будто спрашивающий: как долго дьяволу ещё веселиться среди людей? И, наконец, колокола дают ответ: «Скоро власть его прекратится!».
Последнее стихотворение Гебиртига, написанное в Лагевниках в начале января 1942 года, называется «A Tog fun Nekome» («День возмездия»). Оно является доказательством того, что к тому времени автор (скорее всего, как и многие другие) знал об участи, поразившей его братьев и сестёр. С непостижимой точностью пишет он о «крови миллионов жертв», поскольку к январю 1942 года «Айнзатцкоманды» [19]  уже вовсю развернулись на востоке: каторжный труд в Хелмно близ Лодзи, части Лодзинского гетто [20]; во многих городках евреев убивали на глазах у населения, прямо на рынках или на улицах. Стоит ли удивляться тому, что Гебиртиг бросил клич: «Возмездие!»?
В течение долгого времени – как во время войны, так и после неё – евреи изображались как усмирённые воинствующими немцами и беспомощные перед лицом прямого убийства. Гебиртиг и многие подобные ему чувствовали необходимость сопротивляться, хотя шансы были ничтожными. Лишь немногим удалось добиться успеха, и этих немногих вдохновляли призывы Гебиртига к отмщению.
В начале марта 1942 года Мордехая Гебиртига с семьёй внезапно отправили из Лагевников в краковское гетто. Там он повстречал своих старых друзей, в том числе с художником Авраамом Нейманном и музыкантом Юлиусом Хоффманом, так много сделавшим для карьеры молодого Гебиртига. И эти трое с головой ушли в творчество, пытаясь игнорировать безнадёжность окружающей ситуации.
Хотя они даже не подозревали, что в то время уже строились лагеря для уничтожения, некоторые из которых уже функционировали, но, как и многие другие евреи, испытывали мрачные предчувствия. Некоторые даже опасались, что их смертные приговоры уже подписаны и скреплены печатью [21].
Несмотря на чувство неизбежной гибели, Гебиртиг не мог остаться равнодушным к смене времён года. Когда он покинул Лагевники, ещё было холодно. Чудесная весна, пробуждение природы, пробивающаяся трава, красота мая резко контрастировали с гнетущей атмосферой гетто. В стихотворении «Unser Friling» («Наша весна») поэт жалуется на атмосферу гетто, сравнивая его с домом траура, а мир – со всеобщим кладбищем.
В тот же период он написал «In Geto!» («В гетто»), где описывается страх, испытываемый узниками, и моменты, когда он доходит до апогея. Он поглощён драматизмом бессонных ночей, наполненных ужасом и непреходящим вопросом: «Кто же умрёт нынешней ночью?». Затем, будто полностью изменившись, вопреки предыдущим проявлениям безнадёжности, он сочинил песню надежды и веры «Sun, Sun, Sing» («Солнце, солнце, пой»).
К сожалению, надежда, вдохновлённая этим одиноким солнечным лучом, так и не воплотилась в жизнь. Вот мучительные слова Йозефа Вульфа из вступления к изданию «Es Brent» 1946 года: «Были такие времена, когда на улицах было полно евреев, еврейских отцов, еврейских матерей, еврейских мальчиков и девочек, еврейских богачей и нищих. А затем наступило время, когда множество тех же отцов и матерей, Мойшеле и Ханеле, богатых евреев и бедных евреев, стало исчезать…» Будучи вдумчивым наблюдателем, Гебиртиг должен был понимать, что конец его близок. В одном из последних стихотворений (возможно, даже самом последнем) под названием «S’is Gut» («Всё хорошо!») сарказм, ирония и горький смех заменяют его обычный оптимизм.
Гебиртиг находился в гетто чуть более двух месяцев, с марта по начало июня 1942 года.
Несмотря на его славу, еврейские власти в гетто не проявляли к нему никакого особого отношения. «Очевидно, – пишет Вульф, – у них были более важные заботы!» Хотя трубадур ежедневно становился свидетелем трагических событий, но никогда не отдалялся от своих стихов, песен, равно как и от людей, которые хотели его слышать. Он от души надеялся, что его песни будут исполняться и в других городах, помимо Кракова. В «Farloshene Shtern» («Тёмных звёздах») Йонас Турков пишет, что знаменитая певица Диана Блюменфельд получила в варшавском гетто письмо от Гебиртига, в котором он признался ей: «Я надеюсь, что окажусь достоин услышать, как вы исполняете мои песни!» К сожалению, это желание так и не осуществилось.
В последнюю неделю мая – возможно, из-за зловещих предчувствий или всеобщей безысходности, столь распространённых в гетто – Гебиртиг встретился с дочерью Хоффмана Юлией и передал ей произведения, созданные им в Лагевниках и в гетто. (Эти работы хранятся в архивах «Морешет» в кибуце Гиват-Хавиве в Израиле, а также в Институте YIVO в Нью-Йорке, вместе с ранними стихотворениями.) Всего через несколько дней, 4 июня 1942 года, немцы провели первую крупную «акцию» в краковском гетто: Гебиртиг был пойман в паутину смерти. Безжалостно изгнанный из своего дома, вместе с женой, дочерями и тысячами других евреев он был доставлен к товарным вагонам, готовым к отправке в лагерь смерти Белжец.
По словам Йозефа Вульфа, постоянного сотрудника Центральной еврейской исторической комиссии, издавшей в 1946 году книгу о краковском гетто, Гебиртиг не дошёл до этого поезда. По дороге на станцию его и Авраама Неймана застрелили. Они упали вместе, объединившись в смерти, как и в последние несколько месяцев жизни [22] .


БЛАГОДАРНОСТЬ

Когда Роман Вайнгартен, редактор «Бюллетеня Краковской дружбы», впервые обратился  ко мне с предложением написать об одном из самых талантливых сыновей Кракова, я почувствовала себя польщённой оказанной мне честью. Натан Гросс, израильский корреспондент нашего информационного бюллетеня, в течение четырёх лет написал серию статей о Гебиртиге на польском языке, поэтому я поехала к нему в Тель-Авив. Он любезно предоставил мне доступ к тем статьям, которые были очень важны для нашего проекта, и сказал мне, что я могу использовать любой материал, который ему удалось обнаружить. Я, конечно, чрезвычайно благодарна ему. Дополнительные исследования проводились в нью-йоркском институте YIVO, и я хотела бы выразить свою признательность миссис Ханне Млотек, музыкальному архивисту. Ее интерес и руководство в поиске дополнительных источников, а также её поощрение были неоценимы. Миссис Млотек также свела меня с мистером Бретом Вербом, музыкальным архивистом из Музея Холокоста США в Вашингтоне, и я хочу поблагодарить г-на Верба за любезное удовлетворение моих просьб и за присылку мне всех имеющихся сведений.
Я в долгу перед моим хорошим другом, профессором Исааком Барзилаем и моим братом Берлом Ландерером, за помощь в переводе многих источников, описывающих жизнь Гебиртига. Их энциклопедическое знание идиша помогло мне избежать ошибок [23].
Мне не хватает слов, чтобы выразить свою благодарность Роману Вайнгартену. Он был очень благосклонным, когда я сражалась с материалом, написанным на разных языках, и всегда был готов выслушать меня. Именно Роман привёл в наш проект доктора Гертруду Шнайдер. Она отредактировала рукопись и подготовила её для печати, добавила и перевела дополнительные песни и стихи, и, наконец, вместе с Романом перешла к моим переводам, добавив тем самым глубину и цвет этим драгоценным камням.
И Шнайдер, и Вайнгартен транслировали песни, написанные Гебиртигом на идише, в английскую версию, чтобы позволить  певцам, незнакомым с идишем, воспроизводить вечные и прекрасные слова мастера так, как он желал бы их услышать.
Гертруда, Роман, и я стали друзьями в процессе превращения рукописей и работ Гебиртига в книгу, и мы должны считаться равными партнёрами в её создании.


ПРИМЕЧАНИЯ.
  1. Не согласен. По моему мнению, это – просьба смертельно уставшей женщины, у которой не осталось ни сил, ни надежды.
 2. Откуда эта цитата? В песне ничего подобного нет.
  3.Вот только в песне забыли об этом упомянуть.
 4. То есть? Я не понял, что С. Розен имеет в виду.
  5. Существует много переводов этой песни на русский язык под различными названиями: «Авремл», «Абрамчик», «Авремл-марвихер», «Абрашка-карманник» и пр.
  6.Не собираюсь ни возражать, ни сомневаться по поводу очередного невероятного вывода. Вместо этого процитирую целиком финальную строфу, и попробуйте там найти хоть намёк на грусть:
Я иду и весело
Напеваю песенку,
Слышу, как она взбегает
По скрипучей лесенке.
Вот бы вновь её увидеть,
Вновь прижать к груди…
Рейзеле, послушай, в сон мой
Приходи!
(Перевод Р. Торпусман)

  7. Краковские Пла;нты (польск. Planty krakowskie) — городской парк, находящийся в Кракове. Парк является естественной границей, внутри которой находится Старый город.
  8. Казимеж – еврейский квартал Кракова
  9.Национально-демократическая партия (Narodowa Demokracja, или endecja — эндеция) — польская правая националистическая партия, существовавшая в 1897—1947 годах. Не знаю, случайно ли созвучие имени героини одной из песен Гебиртига «Эндековна» (когда-то богатой, гордой и знаменитой шляхтянки, любовницы знатных польских деятелей, а ныне – жалкой побирушки) этому названию.
 10. Бейт мидраш или ха-мидраш (буквально «дом учения») — место, специально предназначенное для постоянного изучения Торы.
 11. Письмена на стене или Валтасаровы письмена. Согласно Библии, царь Валтасар, сын и соправитель вавилонского царя Набонида, как всегда, устроил пышный пир в своём замке. В отличие от предыдущих пиров, царь решил использовать в качестве посуды священные сосуды из Иерусалимского Храма. Через некоторое время на стене появились написанные неизвестной рукою письмена «МЕНЕ-ТЕКЕЛ-ФАРЕС». Царь испугался и велел истолковать это знамение. Пророк Даниил предрёк, что эти слова обозначают грядущие конец Вавилонского царства и гибель царя. Так и случилось на следующий же день. (Даниил, 5:26-28)
 12. Белая книга 1939 года — отчёт министра колоний Великобритании Малькольма Макдональда британскому парламенту о политике правительства в отношении Британского мандата в Палестине. По сути дела, она отменяла декларацию Бальфура, провозглашавшую право евреев на создание своего национального очага в Палестине, и практически ставила непреодолимые препятствия для желавших эмигрировать.
 13. Только потому, что он не мог эмигрировать? Исходя из того, что мы уже знаем о Гебиртиге, вряд ли можно с этим согласиться.
 14. Моссад ле-Алия Бет — организация, в задачи которой входила нелегальная иммиграция евреев в Палестину во время Британского мандата (Алия Бет)
 15. Йом Киппур, Йом Кипур – в переводе «Судный День» или «День Искупления». В иудаизме самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Отмечается в десятый день месяца тишрей, завершая Десять дней покаяния. Согласно Талмуду, в этот день Бог выносит свой вердикт, оценивая деятельность человека за весь прошедший год. Эрев Йом Кипур – канун Йом Кипура.
  16.Важно отметить тот факт, что немецкие оккупационные власти запретили евреям отправлять религиозные обязанности. Все храмы были заперты на ключ.
  17.Звучит красиво. Но к стихотворению не имеет никакого отношения.
  18.Певец и композитор Эмиль Горовец написал музыку и к этому стихотворению, и ко «Дню возмездия».
 19. Айнзатцкоманды, Айнзатцгруппы – военизированные эскадроны смерти нацистской Германии, осуществлявшие массовые убийства гражданских лиц на оккупированных ею территориях стран Европы и СССР. Играли ведущую роль в «окончательном решении еврейского вопроса»
  20.По-немецки – «Гетто Лицманнштадт»
 21. Ссылка на известную фразу: «В Рош-а-шана приговор подписан, а в Йом-Кипур скрепляется печатью», указывающую на предрешённость судьбы.
 22. Существует и ещё одна версия. Рассказывали, что на вокзале Гебиртиг запел, пытаясь ободрить своих товарищей по несчастью, и был застрелен шуцманом.
 23. Увы, если бы…