Кукушка

Звеня, мягко подпрыгивая на кочках, катится по пыльной дороге ржавый железный обруч. Я бегу, подгоняя его проволочной вилкой, по улице моего детства. Над ней всегда так ярко светит солнце, что невозможно смотреть вокруг, не щуря глаз. И, наверное, от этого рыжего плывущего света все дома вокруг и предметы кажутся невесомыми, а люди – бесплотными. Да и сам я сейчас будто белый, влекомый небесным ветерком крошечный парашютик одуванчика, которым играют мягкие волны солнечного света.
Медленно проплывают по сторонам палисадники с пыльной зеленью берез и черемух, ставшие розовыми от дождей и солнца плакаты на сельсовете, люди в легких разноцветных одеждах. Звенит мой обруч! Нет, это звенит лето, всей полнотой своей вместившись в меня и в мой маленький и бесконечно огромный мир.
Там, на взгорке, где кончается тротуар, и стоит наш дом. Он стар, темен бревнами и досками глухих высоких ворот с блестящим металлическим кольцом. Но весело глазаст большими окнами, что смотрят прямо через дорогу на спрятавшуюся в истомленной от зноя зелени школу с белой, покрытой шифером крышей.
Через зеленую лужайку от моего дома по этой же стороне улицы возникнет, будто мираж, голубовато-белое стройное тело деревянной церквушки. В ней размещается деревенский клуб, но я все равно побаиваюсь бывать там, потому что рядом кладбище. А кладбище для меня самое страшное на свете место. Потому что там лежат люди, которых нет. Кедры здесь старые, толстые и раскидистые, и даже в самый солнечный день тут бывает сумрачно, а деревья шумят, когда, кажется, нет и маленького ветерка.
Но здесь скорее всего созревают шишки, и их бывает много даже в самый неплодородный год. Проходя мимо, взглянешь однажды в жутковатый сумрак кладбищенского бора и обомлеешь – пушистые ветви сплошь усеяны розовыми огоньками! Это пестики, из которых и должны будут потом вырасти шишки. Но пока они созреют, пока нальется молочком орех и оденется каленого цвета крепкой скорлупкой, излазят ребятишки постарше вдоль и поперек этих великанов. И когда придет пора шишковать, на плодовитых красавцах – хоть шаром покати. Да разве кто и пришел бы сюда с колотом?
На травянистой полянке, которая, судя по небольшим холмикам, тоже была когда-то частью кладбища, и замрет мой железный друг обруч. Я останавливаюсь и слежу, как он, прокатившись немного вперед сам по себе, вильнет раз, другой, и, опрокинувшись набок, немножко поупрямится, как бы желая вновь подняться, но скоро затихнет. Смолкнет и его голос.
И тогда, в обрушившейся на меня тишине летнего знойного дня явственно зазвучит – ку-ку, ку-ку… И я, затаив дыхание, буду вслушиваться в эти, начавшие тревожить меня с некоторых пор мерные и прозрачные, как капли воды, звуки.
Кажется, что кукушкина песня, минутами смолкая, всегда так и звучала над моей деревней, прятавшейся в вечной зелени кедров на берегу курьи. Но слушал я ее по-разному. Тогда, чуть-чуть раньше, она была для меня так же естественна и проста, как звон обруча, поющего гимн лету на моей улице, как хрипатый крик ронжи в лесу, когда взрослые говорили:
- Ронжи нынче много, видно, худо будет с орехами.
Ну а песня кукушки звучала будто бы только для нас, детей. Чтобы мы, устав от игр и уловив ее голос, спрашивали попеременке:
- Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?
И потом хором считали доносящиеся словно бы со всех сторон чуть глуховатые, но чистые и словно усталые звуки.
Мы подозревали тогда, что кукушка живет там – за курьей, за зеленым лугом, за тяжелой, ртутно поблескивающей на солнце Обью, в синем лесу. И вот обруч уже оставлен, проволочная вилка превращается в шпагу, и я вслед за моими безликими друзьями бегу по тропинке к речке, по дороге кроша бесчисленное крапивное войско.
Вода уже отступила, под яром обнажились серые пески, тот берег взбугрился, приблизился, и на речке стало уютней. Купаться сейчас уже нельзя – взрослые говорят, что в воду помочился лось. Но и без купанья здесь всегда найдешь столько интересного!
Можно сделать удочку, или, привязав к удилищу петлю из тонкой медной проволоки, тихонько идти у края воды и высматривать приткнувшихся к берегу зеленых щурят. А проще и веселее – вооружиться проволочными шпагами и гонять по мелководью мальков.
Надо идти вдоль тянущегося по яру кладбища за деревню. Там мало лодок, людей, и рыбные места. Они назывались по тополям, которые почти с равными промежутками по одному стояли вдоль берега. Так и говорили: рыбачил у второго, третьего или пятого тополя. Последний из них, седьмой, стоял на повороте реки. Там и была граница видимого мной мира.
Мы разбредаемся по берегу и тихонько идем вдоль кромки воды, держа наготове свое оружие. Высмотрев стайку мальков, пасущуюся чуть поглубже, наперегонки, но осторожно, оттягивая носки, чтобы не булькать, забредаем в воду и бьем, кто вперед. Как правило, «жертв» не было – успевали маленькие рыбешки ускользать от наших слабых, да и неумелых ударов. Но было много брызг и беготни друг за другом, пока, наконец, мокрые с головы до ног, мы вновь не принимались за «охоту», медленно отдаляясь от деревни.
По кромке воды стелется тень от деревьев. Забредешь в воду, обернешься к берегу, и так полоснет вдруг по глазам солнечным лучом, пробившимся сквозь густые ветви, что на минуту слепнешь.
Но бор мрачен и темен даже в такой яркий день, и мне жутковато смотреть туда.
Но – один я вдруг остался. Голоса сверху. Зовут меня. Моя босоногая компания уже на яру под деревьями. Мне не хочется идти туда, где из холодящего сумрака часто выглядывают синие и красные кресты, памятники, оградки и бумажные цветы. Но я иду, потому что друзья могут заподозрить меня в трусости.
Вступаю в тень и чувствую, как мурашками покрывается тело. После пристального глядения в воду и яркого света в тени все кажется призрачным, и я с тоской оглядываюсь на залитую солнцем курью. Карабкаюсь по висящим корням стоящих на самом обрыве деревьев, осторожно ступая ногами по усыпанной желтыми иглами земле, подхожу к ребятам.
Они кружком стоят вокруг ямы, которую копают два мужчины. Чуть в стороне, у толстого корявого кедра, на его узловатых, выпирающих из земли корнях стоит маленький гробик из белых, свежеоструганных досок. Я никогда не видел, как хоронят, только слышал жуткие рассказы о мертвецах. Чувствую, как сердечко мое начинает подпрыгивать, дрожать и отвожу глаза.
Один из мужчин, тот, который постарше, отставил лопату и вытер потное, заросшее черной щетиной лицо полой расстегнутой белой рубахи. Он мутноватыми глазами оглядел нас, отошел к гробику и вынул из-за него бутылку водки с надетым на горлышко стаканом.
- Пей, - протянул стакан стоящему в яме парню. Тот молча принял, выпил, и, морщась, глубоко с шумом втянул воздух.
- Чертовы корни, - проговорил он, все еще содрогаясь. И немного погодя добавил:
- Ребятишек-то угости. Пусть поминают.
Старший вытянул из кармана мятых черных брюк небольшой кулечек, и, вдруг засуетившись, стал неловко совать нам в руки теплые липкие карамельки.
Тот, что был в яме, раза два яростно рубанул внизу лопатой, издавшей глухой подземный звук, снова без выражения повторил: «Проклятые корни», - и стал выбираться наверх, осыпая в могилу ярко желтый песок. Затем он подошел к гробику, снял крышку:
- Прощайтесь…
Старший мужчина отошел к краю обрыва, прислонился плечом к дереву и стал смотреть на речку.  Мы, не решаясь сдвинуться с места, стояли, а глаза у всех были прикованы к личику девочки, лежащей в гробу. Белокурая, с черными длинными ресницами и коричневыми губками, она походила на куклу, лежащую в коробке.
- Таня ее зовут, - не оборачиваясь, глухо обронил мужчина. – Умерла вот…Больше нету…
Мне было страшно, хотелось уйти, но ноги словно приросли к земле. Только сердечко бешеными скачками убегало куда-то все быстрее и быстрее, и казалось, вот-вот что-то обрушится, лопнет, оборвется.
Я не знал эту девочку. Наверное, она жила на другом конце деревни. Но она была одной из нас. Она бегала на речку, у нее болели зубы. Она смеялась и плакала, и бродилась в лужах после дождя. Один ноготок у нее на пальчике – черный. Наверное, она прищемила его дверью, как я недавно. Ей было больно. Такая тягучая, ноющая боль…
Не помню, что было дальше. Только как во сне шел я один по берегу к деревне и все оглядывался назад. Но сзади никого не было. А мне казалось, что я вижу, как белокурая девочка в розовом атласном платьице бежит по мелководью, смеясь и поднимая фонтаны брызг, туда, к седьмому тополю. И я знаю, что бежит она туда потому, что там, дальше, живет кукушка, которая сейчас снова поет свою песнь. Все так же негромко, мерно, нескончаемо…