Дуська-дурочка

 

Мне потом рассказывала мама, что Дуська-дурочка не всегда была такой. Как и большинство спецпереселенцев, она приехала в село в тридцатых годах, здесь вышла замуж за высокого, красивого, под стать ей, украинца, и родила девочку. Но мужа, которого она сильно любила, убили на фронте, и будто бы с этого времени заметили, что начала она заговариваться. А потом и вовсе стала «не в себе» после того, как однажды летней ночью залез к ней в избушку пьяный мужик.
Дочь ее вскоре забрали родные и увезли на большую землю, и Дуська осталась одна в своей покосившейся избушке на берегу реки. Сначала ее жалели и думали, что со временем у нее все пройдет. Потом стали смеяться. Тогда-то и превратилась она из первой на селе красавицы Евдокии в Дуську-дурочку. И, наверное, не было в этом ни злорадства, ни жестокости, потому что женщины, знавшие ее раньше, охотно разговаривали с ней, и даже без какой-либо тени насмешки или превосходства.
- Какая она дурочка? – Говорила мама. – Ну, бывает, скажет что-нибудь не то, да смешное, так и все мы не без греха.
Но называла по-прежнему Дуськой-дурочкой. И для нас, десятилетних, воспринимающих слово однозначно и одномерно, все было ясно.
Ее избушка стояла наискосок от нашего дома через переулок, выходящий прямо к реке. С другой стороны, так же наискосок от нее, возвышался дом Конаковых, и их стайка, на крыше которой мы с Борькой Конаковым играли в Тимура и его команду, была почти рядом с Дуськиной развалюшкой и ее огородом. Борька верховодил в нашей компании, потому что был старше и самым гораздым на выдумки и проказы. И, конечно же, главным объектом нашего внимания была одинокая пожилая женщина со странностями. В нашей игре в Тимура и его команду мы, то старались навязать ей свою помощь, в которой она явно не нуждалась, поскольку тут же пресекала все наши «благородные поползновения», то изображали из себя хулиганов из того же известного фильма и лазали к ней в огород, бросали в окна камни. Мы не осознавали тогда, насколько жестоки наши игры, насколько они глумливы.
Не знаю, сколько тогда Дуське было лет, но, возможно, она была не такой уж старой, судя по стройной фигуре. Наверное, в молодости она была очень красивой, потому что и в моей памяти запечатлелись правильные черты ее лица, уже испещренного мелкими морщинками, темные, бездонные глаза. Резко очерченные нос и подбородок придавали ему выражение власти или высокомерия. А длинная серебристо-серая коса, которую она иногда по-девичьи закидывала на грудь, у меня вызывала оторопь.
Я в тайне от друзей боялся Дуськи. Она казалась мне таинственной в своей гордой одинокости и обреченной ненужности для всего нашего деревенского мира. А нужен ли был кто-нибудь ей?
Наверное, да. Я вспоминаю сейчас, что летом в хорошую погоду она часто сидела в своем маленьком, обнесенном изгородью из жердей, дворике и, окруженная малышней, что-то напевая, переплетала свою мертвую косу. Ребятишки помладше тянулись к ней и целыми днями толклись у ее избушки.
Раз я все-таки побывал у нашей соседки дома. Старший брат оставил у нас на лето свою четырехлетнюю дочь, и она повадилась бегать к Дуське. Чем она привлекала малышей, не знаю. Но только не уследишь за Галькой, таки и ищи ее уже у Дуськи. Однажды мама отправила за Галькой меня, и хотя я рад был утолить свое любопытство, но перед самым порогом оробел – дурочка же!
В небольших сенцах стояли Дуськины керзовые сапоги, а на низенькой скамеечке – два чистых ведра. Обитая изодранным коричневым покрывалом дверь тягуче заскрипела, и я тут же глаза в глаза столкнулся взглядом с Дуськой. Она сидела, облокотясь на обшарпанный непокрытый столик, и, покачиваясь, мычала что-то. Галька сидела за столом напротив нее и, неумело орудуя ложкой, хлебала из тарелки накрошенный в воду хлеб.
От прямого взгляда я смутился и, не зная, что сказать, просто сдернул Гальку со стула. Она заплакала, не желая уходить, но я вытянул ее за порог и, захлопывая дверь, опять в упор столкнулся с дуськиными глазами. Она, так же покачиваясь, бормотала что-то невнятное, но темные глаза ее смотрели на меня так колюче и зло, что по спине у меня побежали мурашки. И тогда я подумал, что, может быть, наша соседка вовсе и не дурочка, может быть, просто никто ее не понимает.
А наша озорная «тимуровская» компания просуществовала, кажется, недолго. Как-то по осени мы под руководством Борьки Конакова построили из песка, что был свален кучей у дома Рымаревых, огромную крепость с толстыми стенами, высокими башнями и подземными ходами. Когда возведение ее было завершено, и мы самодовольно оглядывали свое творение, скорый на выдумку Борька тут же предложил взорвать крепость. Для него она уже стала вражеской, а мы превратились в бесстрашных воинов-разведчиков. Не знаю, откуда появился пузырек с порохом, спички, и мы поочередно чиркали ими, пытаясь поджечь порох прямо в пузырьке. Сейчас сказать – испытывали судьбу. Ну а тогда просто не понимали, что делали. А судьба выбирала…
Порох взорвался, когда его поджигал Борька. По нам, стоящим вокруг, хлестануло волной песка, а он так и остался сидеть на коленках со склоненной к земле головой. Оглушенный, он долго не понимал, что случилось, а заревел только тогда, когда мы умыли его из лужи, и он понял, что ничего не видит.
Наверное, Борька долго лежал в нашей сельской больнице, потому что в памяти моей осталось, что провожали мы его в город уже по зимней дороге. Возле дома Конаковых стоял во всей своей красе запряженный в кошевку орловский рысак Зоркий – гордость рыбозавода, где Борькин отец был директором, и всего нашего села. Запрягали жеребца только в особо торжественных случаях, а потому сбруя у него была нарядной, а черные шоры на глазах и вовсе придавали великану среди наших местных рабочих лошадок вид боевого рыцарского коня.
Борьку вывели из дома с белой повязкой на глазах и усадили в кошевку, закрыв тулупом. Почему-то собралось довольно много народу. Вышла из своей избушки во дворик и Дуська, и пока лошадь не тронулась, она все стояла, держа ладонь козырьком у лба, будто бы загораживаясь от солнца.
…Весна. На реке открылись забереги, и утоптанная дорожка к проруби, откуда брали воду, оторвалась от земли и ребром выперла из осевшего, потемневшего снега, местами покрытого желтой и серой наледью. Вешки-сосенки вокруг проруби наклонились в разные стороны или вовсе выпали из ряда, и зимний источник превратился в унылое зрелище. Да и вся река, будто извалявшаяся в песке линяющая белая собака,  лениво разлеглась в своем русле меж едва освободившихся от снега берегов.
Вода в реке день ото дня будет прибывать, покрывающий ее лед – истончаться и дырявиться полыньями, и однажды в зависшем над миром томительном ожидании вдруг раздастся вроде бы и негромкий, но пронзительный то ли хлопок, то ли щелчок, и ставшая уже совсем бурой еще цельная ледяная короста медленно поползет по течению на север.
Проснется от зимнего неторопкого существования и наше село. Вслед за ребятней к реке потянутся взрослые – посудачить на берегу, посмотреть на ледоход и убедиться, что жизнь не замерла на месте, утонув в однообразии длинных и скучных зимних вечеров, а вот она, движется и в движении своем захватывает и наш крохотный обжитой островок в бескрайнем море сибирской тайги.
Потом лед разорвется на клыкастые клочья разной величины и зашуршит, зашумит, двигаясь все быстрее. Ледоход для нас на ближайшее время – главное событие. Вот проплывает осколок санной дороги с клочками сена и конскими яблоками, некое строение из старых досок, ребра старого, разобранного неводника и вполне пригодная на вид лодка. В ту пору сельские смельчаки, перепрыгивая с льдины на льдину с кошкой в руках, много чего полезного для хозяйства могли найти на реке. В это же время запасались и дровами. Как сейчас вижу – с длинным багром в руках стоит на берегу в своем зеленом плюшевом пальто с капюшоном Дуська-дурочка и высматривает в шуршащем ледяном крошеве темные бока бревешек, что ей под силу. И кажется мне, что в этом видении заключается некий вечный – непонятный и жестокий - символ нашего людского мира.