Дневник Юрия Вейнера

«20 июня 1934
Здравствуй! Доверять решительно никому нельзя. Возможно, именно по этой причине я вынужден делать эти записи молоком. Каждый день через мои руки проходят сотни документов, в коих отражены судьбы обречённых на смерть людей. Пытаюсь не думать об этом, но, как нарочно, воображение предательски рисует перед моим взором их мрачные, хмурые лица. Но своя рубашка ближе к телу: не будь я здесь, давно бы уже пополнил их число.
По рождению, я дворянин; по профессии – биолог. А занимаюсь чорт знает чем. Впрочем, это единственный способ выжить. Днём я не думаю о себе, ничего не боюсь, но как только приходит ночь, мой мозг разъедают страхи. Я засыпаю, прислушиваясь к звукам, что доносятся с улицы, а просыпаюсь весь сырой от липкого холодного пота.
Моя жена Глафира не знает, что я из благородных. Она ничего обо мне не знает, и тем лучше. Детей у нас нет, как и чего-то общего. Иногда мне кажется, что это чужая женщина, но вместе с тем она единственный близкий мне человек.
Не думай, что я трус. Напротив, мне никогда не был ведом страх. Но страх, которому я могу заглянуть в глаза, теперь же опасность прячется от меня по углам, и это сводит меня с ума. И даже то, что я пишу сейчас, может уничтожить меня.
Однако прощай!»

«29 июня 1934
Сегодня мне в руки случайно попал ордер на арест Юрия Никифоровича Вейнера. Меня как будто холодной водой обдало. Года не прошло, как я здесь работаю, а уже обречён.
В таком состоянии я шёл по городу и вдруг увидел смутно знакомое лицо. Человек, стоявший прямо передо мной, внимательно смотрел на меня. Мне хотелось бежать, но мои ноги как будто приросли к земле. Он подошёл и тихим голосом произнёс: «Меня зовут Фёдор Иванович Кораблёв». Я ахнул: когда-то этот человек был моим близким другом. Когда кончилась учёба, он поступил на службу, и с тех пор я ничего о нём не слышал.
В тот день, когда мы виделись в последний раз, он сам сказал, что безопаснее для нас обоих будет прервать эту связь: его семья была в опале, я же тогда только начинал свою карьеру. Это могло повредить нам обоим, но больше мне.
Если бы не эта бумага, я бы не был в таком состоянии, чтобы идти куда глаза глядят, и никогда бы не узнал, что он до сих пор в Перми. В первую минуту мы не знали, что сказать друг другу, и потому просто спускались по Сибирской в сторону Камы.
Он был бедно одет, худ и бледен, это сразу бросилось мне в глаза, но я не решился спросить его об этом. Слова были лишними, но я, повинуясь какому-то влечению, вдруг заговорил. Я рассказал ему о том, что видел сегодня. Он некоторое время молчал, но потом попросил приехать завтра к нему и назвал мне адрес. После того он так же быстро исчез, как и появился. Я не знаю, что мне теперь думать. Что ж, утро вечера мудренее».

«30 июня 1934
Я приехал в половине восьмого к нему на квартиру. Хозяйка пристально оглядела меня и, кажется, даже не хотела пускать, но препятствовать не решилась. Всё-таки выдаёт меня куртка, да и время сейчас такое.
Федя сидел сгорбившись развёрнутой «Правдой». Когда я вошёл, лицо его на мгновение осветилось радостью. Но тут же он с тоской отвёл от меня взгляд.
Ещё подходя к дому, я заготовил фразу, но у него в комнате слова застряли у меня в горле. Однако он сам заговорил: «Сегодня я говорил со своими друзьями. Дело в том, что писчие НКВД живут только год, а то и меньше, а потом они… как бы это мягче сказать? Слишком много знают. Так вот, об этом я никому не говорил, но я неизлечимо болен. Не сегодня – завтра, я всё равно умру. Когда я встретил вчера тебя, я понял, что это рок, судьба. Пусть моя смерть хотя бы не будет напрасной. Вот что мне пришло в голову: мы обменяемся документами: ты уедешь отсюда ко всем чертям, а меня расстреляют». Это звучало ужасно, но меня настолько поразил его вид, настолько потрясли его слова, что я мог только смотреть на него во все глаза. Он же достал из комода свои документы и протянул их мне. Меня как будто парализовало: ни пошевелиться, ни закричать. Федя понял это и продолжил: «За меня не бойся, я уже знаю, что осталось не долго. Ну, не всё ли равно, когда придёт за мной старуха с косой, если это будет так скоро? А ты, может быть, спасёшься». Выбор нужно было сделать в ту же минуту, и я сдался. Фёдор забрал мои документы и поехал ко мне на квартиру: я уже знал, что в эту ночь за мной приедут. Теперь он там, а я здесь, у него. Завтра утром наведаюсь домой и в путь».

«1 июля 1934
Сегодня я начинаю совершенно новую жизнь, становлюсь другим человеком. Страшно, но в моём случае это, пожалуй, единственный выход из сложившегося положения. Что ж, чемодан собран, билеты лежат на столе... Через три часа я сяду в поезд и покину этот город. Надеюсь, что когда-нибудь мне удастся сюда вернуться. Всё-таки это моя родина.
Мне не свойственна чувствительная сентиментальность, но отчего-то в горле у меня образуется ком, а слова подучаются жалостливые. Сначала я думал, что боюсь покидать Глашу, но ведь я не любил её никогда. Так в чём же дело? Может быть, мне совестно от того, что я совершаю такую подлость. Но ведь не для себя же одного! Моё решение и ей жизнь сохранит. Да, так и есть. Я должен это сделать. Должен. Но хватит излияний! Нужно ещё Глафире написать записку».

 «2 июля 1934
Кажется, поезд почти не двигается с места: то пропускаем кого-то, то пассажиров проверяют. Я не выдержу этого напряжения. Каждый раз с трепетом достаю документы и  перебираю их. Только бы затаиться.
 Надеюсь к вечеру добраться до Свердловска. Глафира, прости меня».

«8 июля 1934
Вот уже почти неделю живу на квартире у хозяина. Комната крошечная, иногда мне приходят мысли, что подобные камеры у заключённых, впрочем, это плод моего воображения.
Здесь тесно. Кровать, стол и комод - вот и вся меблировка.
По ночам меня заживо съедают клопы. Никакой на них управы... Хотя есть у меня одно средство, надо только дождаться понедельника. Уж я им жару задам!
Ищу работу, но пока безрезультатно. Интеллигенты нынче не в чести, так что, боюсь, через пару недель придётся пойти на стройку. Или уехать отсюда. Если бы дело было только в деньгах! Но безработный жилец - это по меньшей мере подозрительно».

«16 июля 1934
Третьего дня утром, когда все ушли на работу, я привёл в исполнение свой гениальный план. На днях мне удалось раздобыть дымовую шашку. Когда же все покинули дом, я поджёг её и оставил дымиться в тазу, а сам уехал на другой конец города.
Когда вернулся, под окнами дома был самый настоящий "цыганский табор". Кто-то забегал в подъезд, чтобы вынести какие-то вещи, и тут же возвращался.
Так почти три дня мы провели на улице, пока весь дым выветрился, но зато сегодня сон обещает быть сладким и приятным. Не осталось ни одного клопа!»

«27 июля 1934
Я раскрыт! Честное слово, не знаю, отчего так вышло, но теперь все жители подъезда «смотрят на меня косо». И им невдомёк, что я их спаситель от ползучей и кусачей живности. Думают, будто это я их «выкуривал» из квартир. Благо, ни у кого ничего не пропало, тогда точно на меня бы «повесили».
Меня не особенно заботит, как ко мне будут относиться, но эти люди могут заявить в полицию, и это привлечёт ко мне ненужное внимание. Надо отсидеться, пока волнения утихнут. Чу! Кто-то идёт.
(Чуть позже)
Это был всего лишь сосед. Просил сахара, но при этом с таким невозможным выражением смотрел мне в глаза, что я поторопился его выставить за дверь. Боюсь, в скором времени придётся уезжать отсюда!»

«1 августа 1934
Пока не стал уезжать из Свердловска. На следующий день после того, как я нашёл комнату в другом конце города, на моё имя пришло письмо. В один из местных институтов нужен преподаватель по микологии. Что ж, грибы, так грибы. Скоро начало учебного года, а пока я сам запасаюсь литературой из библиотеки и готовлюсь к лекциям.
Теперь уж придётся остаться здесь на сравнительно долгий срок. Что ж, верно, это моя единственная возможность».

«10 августа 1934
Удивительный город… Сегодня весь день бесцельно бродил по улицам и вспоминал события своей недолгой жизни. Какая-то вина гложет моё сердце. Что-то недосказанное сводит меня с ума. Но что это? Когда уже кончится этот сон наяву? Я дышать хочу! Я жить хочу!».

«11 августа 1934
Видел во сне мать. Сколько лет я жил без неё, не думал, не вспоминал, а теперь она пришла во сне. Всё такая же тихая, робкая и скромная. С утра, будто иголка в сердце, ничего не могу с собой поделать. Сейчас же поеду на вокзал и возьму билет до Казани.
(Вечером того же дня)
Поеду только завтра утром… Какая тяжесть на сердце!»

 «13 августа 1934
Вчера похоронили мать. Я с ума сойду. Опоздать на один день! Какая печальная ирония! Всю ночь не мог уснуть, думал о ней. Я почти не знал её, самого родного человека. Это мучительно! Оставаться здесь не хочу, возвращаться назад тоже. Однако придётся».
 
«2 сентября 1934
Начались лекции в университете. Прежде никогда не чувствовал столь сильно своей нужности и даже как будто значимости. Но это только там, а дома я по-прежнему со своими мыслями и переживаниями. Что ж, может быть, так оно и нужно, а особенный сакральный смысл откроется мне, но несколько позже? Кто знает!»

 «20 января 1935
Еду к сестре в Ижевск. Одному Богу известно, как эта ведьма меня нашла. За последние полгода я настолько расслабился, что её внезапно пришедшее письмо не на шутку встревожило меня.
Маша пространно написала о своих переживаниях, последовавших за кончиной матери. Она, как и я, не успела приехать, и оттого ужасно теперь страдает. Я не особенно стремился к сестре, но её трогательное письмо подействовало на меня неожиданным образом: я почувствовал, что мне не хватает моей старшей сестры, этой рассудительной и мудрой уже теперь женщины.
И я собрался. Благо, в университете сейчас каникулы, а меня с лёгкостью отпустили».

«22 января 1935
Маша до неузнаваемости изменилась с нашей последней встречи. На висках её появились серебристо-белые нити, лицо осунулось, а глаза стали огромными. Она познакомила меня со своими детьми. Мои племянники Дима и Миша теперь уже учатся в школе. Они оказались очень умными и сообразительными ребятами.
А я рядом с ними почувствовал себя древним стариком, несмотря на то что мне всего только двадцать восемь лет.
Когда наступила ночь и все ушли спать, мы с Машей остались на кухне. Меня поразило то, с каким выражением она посмотрела на меня: «Ты стал другим, Юра», - только и сказала она мне. И тогда, освободившись от всего, что стягивало мою душу, я рассказал ей обо всём, что пережил за последний год с того момента, как мы с ней расстались на вокзале в Ленинграде. Теперь уже всё другое.
Когда я спросил её, как она меня нашла, Маша горько усмехнулась и напомнила мне, что я ездил к матери. Оказалось, что я оставил в доме конверт от письма из университета, в котором меня извещали о том, что меня берут преподавателем. Я припомнил, что точно пытался с помощью этого конверта разжечь печку, а потом кто-то принёс бересту. Видимо, конверт я так и оставил на столе, и он дождался сестру. Она очень удивилась, когда увидела, на чьё имя было отправлено письмо, но решила, что это единственная ниточка, соединявшая меня с ней, и рискнула. А позже поняла, что это я скрываюсь под чужим именем.
Что ж, Маша всегда поражала меня своей проницательностью. Неудивительно, что здесь она обо всём догадалась».

 «25 января 1935
Возвращаюсь назад. Трудно назвать то место, где я живу, домом, а мою жизнь настоящей. Так, существование. Нужно что-то менять, а что, непонятно. Работа радует меня всё меньше. Кажется ещё чуть-чуть, и я сбегу отсюда, но это в высшей степени опрометчиво. Поэтому скрепя сердце я каждое утро встаю и бреду на занятия. Впрочем, меня не покидает ощущение, что скоро всё это закончится».

«27 марта 1935
Маша написала, что была неделю назад в Перми. Справлялась о Глафире, и оказалось, что Глаша бесследно исчезла. Моя сестра побывала у нас в квартире, там теперь живут другие люди и про хозяйку ничего не знают. Это страшно. Хотя, возможно, она уехала к родным или снова вышла замуж».

 «31 марта 1935
Не выдержал. Взял три дня отпуска и поехал в Пермь. Нашу с Глафирой квартиру действительно уже прибрали к рукам. У её родителей дома никого не оказалось, и два или три часа, не зная, что предпринять, я просидел на лестнице. Потом вышел и пустился бесцельно бродить по городу.
Вдруг прямо передо мной оступилась прехорошенькая женщина, и я задержал её в полёте. Слово за слово, оказалось, что она врач и работает в госпитале. Я проводил её до дома и теперь уже навсегда запомнил адрес. Что-то произошло в моей душе, только я не в силах понять этого. Вечерним поездом я возвращаюсь в Свердловск».

«2 апреля 1935
Не могу забыть это удивительное лицо, этот смех. Каждый вечер у меня перед глазами эта девушка из Перми. Светлана. А я даже не узнал точный её адрес. Письмо бы написал. Ох, мучение! Теперь только лета ждать. Впрочем, она меня забудет».

«10 апреля 1935
Становлюсь последнее время несколько рассеянным. Кажется, что-то меняется во мне, в самой моей душе. Всё чаще я вспоминаю родителей, которых теперь уже нет, и никогда не будет. Что бы я им теперь сказал о своей жизни? Даже не знаю, верно, просто побыл бы рядом. Как важно иногда БЫТЬ с дорогими людьми, и тут вовсе не обязательно что-то говорить или делать, да это даже лишне.
Скучаю без сестры. Каждый день пишу ей огромные письма. Она, кажется, смеётся там и всё повторяет, что я так без денег останусь. А мне это решительно всё равно. У меня ещё осталось немало средств к существованию, да и не самое это главное.

«30 июня 1935
Вот я и покидаю добрый Свердловск. Написал бы что-то ещё, но нечего мне писать об этом городе. Мне тягостен сам воздух, которым дышат эти улицы и дома. Уезжаю! В Перми меня никто не ждёт, но у меня такое ощущение, будто меня зовёт сам город. Само сердце моё рвётся туда.
Сегодня в ночь я оторвусь от Свердловской земли и поеду домой».

«1 июля 1935
Какое немыслимое счастье: я дома».