Часть I. Заря Заратустры

        Начало пути
       
        Это был необыкновенный осенний день. На некоторых деревьях листья давно облетели, и они стояли жалкими в своей наготе, воздев к небу скрюченные конечности ветвей, а на других толком не начинали, и они чувствовали себя вполне презентабельно. Сосны уже исполнились надменного достоинства вечнозеленой исключительности, возраставшей к зиме в цене. Солнце то напористо пробивалось сквозь тучи, то смущенно пряталось за облака, словно не могло решить, что ему больше по душе: выставлять себя напоказ или прятаться за другими. И облака наплывали то перистые, то кучевые. На верхотуре ветер чинно раскачивал их волны и надувал паруса, а на земле хулигански гонял песок, хворостинки и засохшие листья, норовя пустить пыль в глаза. Однако взору приходилось туго и без его происков: перспективы зыбко дрожали в мареве и казались иллюзорными.
        «Как я все-таки люблю неодушевленный мир и уединение в нем! – воскликнул Заратустра, которого не смущала двуличность природы. – Но нет, сейчас обязательно натолкнусь на какое-нибудь существо и начну читать ему морали... Люди задевают меня за живое. Как бы я хотел научиться не замечать их. Счастлив тот, кто, живя среди людей, извлекает удовольствие из общения с ними. Равно как и тот, кто, ненавидя их, бесповоротно покидает их среду. Я же, как маятник, мечущийся между интересом к человеческому роду и неприязнью к нему».
        Заратустра не помнил своего вчерашнего дня и откуда держит путь. Но будущая цель была ясна и светила яркой путеводной звездой: пророк нес людям правду о мире, в котором они живут, и о них самих. Но на данный момент, чтобы избежать встречи с ними, философ выбрал нехоженую тропу. Однако, несмотря на меры предосторожности, он вскоре натолкнулся на старика.
        – Уходи отсюда, – пригрозил дед.
        Может, он тоже жаждал одиночества? Заратустра остановился и внимательно осмотрел старика, чтобы понять, кто гонит его. Дед миновал философа и, отойдя на несколько шагов, спустил штаны, нагнулся и показал зад. Его ягодицы были молодыми и упругими, как у мальчика. На левой Заратустра увидел месяц и звезду, а на правой солнце.
        «Где же это видано, чтобы астральная космогония умещалась на человеческой заднице? Наверное, я сошел с ума! – сказал себе Заратустра. – Что ж, оно и неплохо. Чего стоит рассудок, если его так просто потерять?»
        Старик стоял с оголенным задом, точно забыл, что снял штаны. Не в силах отвести взгляд, Заратустра присмотрелся и понял, что ошибся: на ягодицах были не месяц и солнце, как показалось ему от неожиданности, а серп и молот (на левой и правой соответственно).
        «Нет, я по-прежнему в здравом рассудке, – облегченно констатировал Заратустра, потому что для его безумия еще не пробил час, – просто это останки отжившей идеологии в срамных местах».
        И, словно услышав его мысли и смутившись, старик натянул портки и, не оглядываясь, двинулся прочь.
       
       
       
       
        Среди зверей
       
        Заратустра дошел до леса и решил там жить, в сумрачном дупле векового дуба. Он добился аудиенции льва и получил разрешение выступить перед местными жителями с проповедью. Чтобы послушать его, звери собрались на просторной поляне. Здесь были все представители древнего лесного царства: волки, медведи, лисицы, зайцы, ежи и иже с ними – менее заметные, но не менее важные члены общины. Только лев воздержался от посещения мероприятия, сославшись на занятость.
        Заратустра начал свое выступление со здравицы лесному братству. В отличие от людей, погрязших в гнилых плодах, так называемой, цивилизации (насквозь фальшивой и ослабляющей человеческий род нелепыми моральными предрассудками), звери продолжали черпать воду жизни из незамутненного истока первозданных инстинктов. Сила здесь пока не подалась в услужение хитрым и немощным. И оттого, что она не проституировала себя, сила делала слабость сильнее, если, конечно, не пожирала ее. Так, самая захудалая лесная тварь могла либо быстро бегать, либо хорошо прятаться – благодаря тому, что не чувствовала себя в безопасности социальных гарантий и поголовного уголовного кодекса.
        Сильные и слабые внимательно слушали заезжего лектора. Однако Заратустра допустил непростительный просчет. Вместо того чтобы придерживаться языка абстракций или, напротив, в лицах расписать лесную экосистему, в которой каждый зверь выполнял отведенную ему функцию, он избрал в качестве протагониста своей проповеди волка, назвав его сверх-зверем. Казалось бы, на эту роль лучше подходил лев, но Заратустра не смог простить ему отсутствия, в котором угадал высокомерие. К тому же, в роли монарха и суверена, лев давно растратил свою необузданную прыть, став заложником придворных церемоний и бюрократических процедур. И вот уже политкорректность потянула свои склизкие щупальца к его храброй душе. Так что, не одна лишь мстительность побудила пророка обратиться к волчьей персоне для ораторской наглядности.
        Заратустра нарек волка неприкаянным рыцарем леса. Аристократическая прихотливость нередко мешала ему удовлетворять голод, ибо притворство и хитрость потенциальной жертвы портили ему аппетит. Волк был весьма польщен подобной характеристикой, в которой понял далеко не все, но уловил общий дух похвалы и даже восхищения. Он мимоходом оглядел прочих зверей, ставших в его глазах еще ничтожнее, и гордо оскалился. Реакция остальных оказалась менее позитивной. Медведь по-прежнему изумленно таращился на проповедника. Однако лиса принялась подводить ресницы кончиком хвоста, ежи – шептаться, а зайцы на цыпочках незаметно потянулись к выходу. Заратустра не обратил на возникшее напряжение внимания. После окончания лекции, медведь прицепился к нему с вопросами и не отставал до тех пор, пока ответы философа не запутали его окончательно.
        На следующую проповедь волк привел с собой дружков шакалов, которые вели себя развязно и вызывающе: распивали спиртные напитки и выкрикивали угрозы, пока еще адресованные животным видам, а не отдельным особям. Лиса не явилась. Медведь сидел хмурым и ковырял в носу. Ежи выпустили иголки и отстраненно наблюдали за происходящим.
        После выступления имела место драка. Волк нахамил медведю и был сбит им с ног. Волчьи прихвостни набросились на медведя, и тот позаботился о своей шкуре бегством. Молодчики поленились преследовать его и решили громить зайцев, но не смогли их отыскать. Заратустра был возмущен вульгарным оборотом событий – в конце концов, он говорил о серьезных предметах, а не устраивал балаган – однако счел благоразумным оставить свое недовольство при себе.
        На следующий день на дубе, в котором находилось его дупло, нарисовали звезду Давида. Заратустра обратился за помощью ко льву.
        «Тут какое-то недоразумение, – пожаловался он. – Мой прадедушка был персом...»
        Лев развел руками. Он не мог уследить за всем, что творилось в лесу. К тому же, до него дошли слухи, что пришелец затрагивал в своих проповедях щекотливые темы. Тем не менее, царь зверей пошел Заратустре навстречу отправил вместе с ним ежа, который отскоблил звезду собственным телом.
        На третью лекцию к назначенному часу не явилась ни одна душа. Через пятнадцать минут ввалился медведь, не утративший надежду, что усердие исподволь трансформируется в понимание. Заратустра отменил выступление и провел остаток дня в размышлениях. Он лежал на спине и, наблюдая за полетом птиц, жалел, что не выбрал на роль убер-зверя высокопарного орла. Орел реял в поднебесье и редко снисходил до земных делишек.
        За ночь на его дереве выжгли свастику.
        – Вам лучше уйти, – посоветовал ему лев.
        Заратустра сосредоточенно грыз заусеницу на пальце. В его заусеницах заключались резервы мудрости.
        – К тому же Вы вторглись в дом совы...
        Вопрос Заратустры: где же сова была раньше?
        Ответ льва: да там все время и сидела – в дупле, под Заратустрой.
        Может, эти религиозно-политические символы на коре были проделками совы, желавшей вытурить непрошеного гостя? Впрочем, у нее имелось алиби насильственного заточения.
        «Животное, слишком животное... – с горечью резюмировал Заратустра, покидая лес. – Нет, придется все-таки иметь дело с людьми. Непонимание с их стороны не грозит столь плачевными последствиями. И потом ведь было сказано: даже у Бога есть свой ад – это его любовь к людям».
       
       
        Проповедь в городе Нейрофагов
       
        Заратустра прибыл в город на рассвете и сразу почувствовал нервное напряжение. Дул ветер – не бриз и не шквал, а что-то между и сбоку. Он налетал порывами, словно возникал из ниоткуда, и, забравшись за шиворот, исчезал так же неожиданно, как появлялся. Он не был ни теплым, ни холодным, но ровно таким, чтобы, дав о себе знать, оставить прохожего озадаченным относительно своих намерений или отсутствия таковых.
        Заратустра долго ждал аудиенции в городской ратуше. Очередь к мэру была такой же несчастной и тревожной, как к участковому врачу (примет ли, и если да, сможет ли помочь?) Наконец, после обеденного перерыва, мэр принял Заратустру и, выслушав его, отклонил прошение о проведении проповеди на центральной площади города, в пять чесов вечера сего дня.
        Раздосадованный потерянным временем, Заратустра вышел из ратуши, когда секретарь нагнал его с доброй вестью: философу разрешалось проповедовать в местном дворце культуры. Секретарь скрылся до того, как Заратустра успел спросить адрес.
        До лекции оставалось немногим более трех часов. Двери ратуши пресекли попытку повторного проникновения в здание. Наверное, секретарь запер их изнутри сразу после разговора с философом. На стук отозвался никто. Заратустра решил узнать о местонахождении дворца культуры в булочной, показавшейся ему наиболее гостеприимным заведением в зоне видимости – возможно, благодаря вывеске, изображавшей французский батон. Там философу продали буханку черствого ржаного хлеба и послали за справкой в библиотеку, напротив памятника Безутешной Вдове, забыв объяснить, где тот находится. О расположении памятника Заратустра узнал в часовой мастерской, в витрине которой часы не могли примирить разногласий относительно текущего времени, но большинство склонялось к тому, что до начала проповеди оставалось два часа.
        В часовой мастерской философу дали неточные директивы, однако он сам заметил памятник на полпути к указанному месту. Он представлял собой сгорбившуюся женщину, сидевшую на неудобной скамье без спинки. Ее глаза и лоб были прикрыты ладонью левой руки. Большим и указательным пальцами правой она сжимала ухо маленькой девочке, раскрывшей рот для выражения протеста. Слева вдова казалась уставшей старухой, а справа – еще молодой и красивой женщиной с тонкими и злыми губами, искривленными в едкой усмешке.
        Напротив памятника оказалась не библиотека, а мясная лавка, в которой Заратустре сообщили, что в городе имеется два дворца культуры, а памятник называется не «Безутешная Вдова» (ибо таковых в городе не было), а «Мать-одиночка». Пропустив последнее уточнение мимо ушей, Заратустра задумался о том, в какой из дворцов культуры ему следовало явиться. Первый располагался неподалеку от ратуши, рядом с памятником «Воину, напрасно погибшему на учебных маневрах». Второй – на краю города, у реки, в которой, по свидетельствам словоохотливого мясника, отложившего в сторону свой окровавленный топор, чтобы тот не мешал беседе с посетителем своим жутким видом, каждый год тонуло более сотни человек, в основном, самоубийц женского пола.
        Заратустра оказался перед тяжелым выбором, сделать который ему помогло оставшееся до лекции время, в течение которого он не успевал добраться до дворца культуры на окраине. «Напрасно погибший воин» лежал в мраморном гробу на гранитном постаменте. Его ноги были согнуты в коленях, словно он противился преждевременному захоронению. У гроба сидела безутешная вдова и мечтательно смотрела в даль, которую заслоняла ратуша, возвышавшаяся обманчивым ориентиром над приземистыми домами. На дворце культуры отсутствовала вывеска, но поскольку его архитравы из последних сил подпирали кариатиды, ошибки быть не могло, и Заратустра решительно постучал в дверь.
        Его встретил билетер, отказавшийся пускать философа внутрь. Когда Заратустра объяснил, что выступает сегодня в их дворце культуры в качестве лектора, билетер отправил его к директору, который сообщил, что лекцию перенесли на шесть часов. Обрадованный, что он попал в правильное место, и что у него есть время подготовиться, философ коротал это время в буфете, уплетая всухомятку бутерброд с сыром и твердокопченый колбасой, потому что на заказанный им омлет не хватило яиц.
          Заратустра волновался. Как примут его лекцию горожане – люди, как он слышал, весьма не простые и даже изощренные? Ему придется излагать свои мысли четко и логично, потому что нейрофаги обожали цепляться к словам, разнимая их на слоги и фонемы, загоняя собеседника в угол и доводя его до мычания. А когда мычание становилось совсем невразумительным, они разводили руками и закатывали глаза, словно призывая Бога войти в их положение и поскорее прекратить бессмысленную пытку.
         К шести часам дворец культуры оставался пустым, если не считать билетера, уборщицу и сторожа. Директор ушел домой, не попрощавшись. Когда Заратустра выразил удивление, билетер объявил, что в связи с неявкой лектора, лекция по нейролингвистическому программированию отменяется. Услышав, что проповедь Заратустры одобрил сам мэра, билетер выразил догадку, что его выступление должно произойти в доме культуре на реке.
        – Разумеется, мясник, все перепутал, – усмехнулся билетер. – Как Вы могли с такой легковерностью отнестись к словам человека, не переступавшего порог не то что дворца культуры, но вульгарного кинематографа. В центре, действительно, находится дворец культуры, а вот на реке располагается дом. Понимаете разницу? Куда Вас послали – дворец или дом?
        К сожалению, в ратуше Заратустра не обратил на данную деталь внимания и теперь чувствовал себя глупцом. Но билетер утешил его: афиши с объявлением о его выступлении, все равно не успели бы развесить, и Заратустре пришлось бы проповедовать перед пустым залом. К тому же, как только что прибежал сообщить ему внук, час назад из реки выловили очередную утопленницу, и добрая половина горожан отправилась ее опознавать.
        – В общем, – подытожил он, – Вы сэкономили себе массу нервов.
        Заратустра провел бессонную ночь на вокзале, потому что мест в гостинице не оказалось, хотя ее холл был совершенно пуст, так что у гостя могло сложиться впечатление, что его обманывают, если бы для лжи существовали хоть какие-нибудь рациональные предпосылки. Утром он купил билет в купейный вагон. Согласно расписанию, поезд должен был прибыть в город в семь ноль-ноль. В семь ноль пять мимо перрона, не замедляясь и заявляя о своих правах на скорость душераздирающим гудком, пронесся поезд. Нервы Заратустры были на пределе. Он побежал выяснять ситуацию в кассу, но в это время (в семь пятнадцать) прибыл поезд, в который философ еле успел сесть.
        Он не без труда нашел свое купе, потому что, дав отмашку флажком, проводница бесследно исчезла. Расположившись у окна, Заратустра вытер пот со лба и осмотрелся. Его соседями оказались старик и мать с маленьким мальчиком, севшие на предыдущей станции (куда им пришлось добираться из центра города пешком), поскольку боялись сложностей с посадкой на центральном вокзале, где поезда почти не задерживались. Они возвращались к себе домой, в пригород. Горожане настолько измочалили друг другу нервы в условиях тесного общежития, что им пришлось разъехаться по окрестностям. Теперь в центре оставались только официальные учреждения. «А как же регулярные несчастные случаи в реке?» – вспомнил философ. Ему объяснили, что самоубийцы специально приезжали в город, чтобы броситься с моста «Спасителей». Впрочем, обычно это были талантливые инсценировки. Кандидаты наложить на себя руки все устраивали так, чтобы их успели остановить в последний момент, разумеется, если случайный прохожий был в настроении для альтруистских поступков. А случалось и так, что их сталкивали в воду. Впрочем, большинство «утопленников» неплохо плавали.
        «Почему бы мне ни воспользоваться случаем и ни обратиться к моим попутчикам с речью? – сказал себе Заратустра. – Таким образом, я смог бы возместить сорванную лекцию в доме культуры. К тому же, мне есть о чем поведать жителям этого города, а также его пригородов».
        Заратустра сразу поставил вопрос ребром: зачем люди портят друг другу нервы? Ведь жизнь и так коротка (если не считать вечного возвращения, но кто станет предвкушать возобновление конфронтации, в которой находились нейрофаги?), так зачем тратить ее на непримиримую вражду? Посмотрите: среди вас почти не осталось мужчин, но только женщины, дети и старики, потому что сильные не выносят укоров и обид. Они ушли скитаться рыцарями без страха и упрека.
        – Если я треплю кому-либо нервы, – обиженно прошамкал старик, – то лишь потому, что у меня давно выпали все зубы. Когда зубы были целы, я предпочитал их грызть.
        – А я вообще не порчу нервов, – возмущенно возразила женщина. – Я люблю их свежими. Вытянув из человека жилы, я сразу прячу их в погреб, чтобы они не заплесневели.
        Заратустра был вынужден признать, что его опять поняли слишком буквально, и замолчал. Но раскрученный его публичным заявлением разговор уже катился без его участия, под мерный стук колес.
        Мать рассказала, что везет сына в деревню, чтобы поправить его расшатанную психику здоровой пищей. Невропатолог предупредил ее, что если так пойдет и дальше, мальчик закончит свою жизнь в психоневрологическом диспансере. Мать была разведенной и часто отыгрывалась на сыне за несправедливости, которые претерпела от его отца – редкостного мерзавца, манипулятора и шантажиста. Мать спросила, был ли женат Заратустра, и, получив отрицательный ответ, посмотрела на него с презрением.
        Старик поведал философу о своей славной юности. Впрочем, отчет вышел коротким, потому что ее почти не было. Вслед за тяжелым детством, в ходе которого он был вынужденным свидетелем и участником родительских ссор с поножовщиной, на старика навалились тяготы взрослой жизни. А вскоре за тем пришла старость. Хотя большую часть зубов старик потерял не от преклонного возраста, но в результате несчастного случая, о котором он не любил рассказывать. Глядя на холеный вид Заратустры, старик не надеялся на понимание. Похоже, путешественник мог позволить себе наслаждаться легкой жизнью.
        Под недружелюбными взглядами попутчиков, Заратустра почувствовал себя крайне неловко. А тут еще незаметно подползший сынок укусил его за лодыжку. Философ невольно вскрикнул. Мать призвала сына к порядку.
        – Это уже чересчур! – негодующе воскликнула она. – Кусать незнакомого господина за ногу! Ты даже не выяснил, не болеет ли он. Довольно, любому терпению есть предел. На свой день рожденья ты не получишь подарка.
        – Но мама! – стиснул зубы сын, отчего на его глазах навернулись злые капельки слез. – Ты же обещала!
        – Ничего я не обещала.
        – Ты обещала мне набор иголок и ниток.
        – Ты не заслуживаешь ни того, ни другого.
        – Ну, хотя бы иголки...
        – И наперстка выеденного не получишь.
        – Я повешусь!
        – На чем? У тебя даже нет веревки.
        – Дяденька, одолжи мне шнурок. Они у тебя длинные, я видел, когда кусал, а у меня тонкая шея. Мне твоего шнурка хватит за глаза и за уши.
        Заратустра подобрал ноги и уставился в окно, чтобы не являться свидетелем безобразной сцены взаимного шантажа.
        – Перестань клянчить у чужих людей. Они подумают, что у нас в доме нет веревки. И потом, где ты возьмешь мыло? Может, украдешь обмылок в поездном гальюне?
        – Мыло у меня есть, – предложил старик. – Туалетное, с запахом лаванды.
        – Что Вы, не утруждайтесь, – поблагодарила мать. – Все равно он не повесится. Кишка тонка!
        – Я перережу себе вены.
        – С прошлого раза еще не зажило. Хочешь, чтобы у тебя были изуродованные запястья? Тебя девочки любить не будут. Женщина всегда смотрит на мужские руки, перед тем как ему отдаться. На ком ты тогда женишься и кого бросишь с грудным ребенком? Господи, за что мне такое наказание! Весь в своего придурка-отца...
        – Ладно, мама, – успокоился мальчик, и в его глазах блеснул мстительный огонек. – Тогда я расскажу дяде, как в прошлом году, когда умирала бабка, ты...
        – Никому это не интересно, – засуетилась мать. – Дела семейные. Впрочем, если будешь хорошо себя вести, то получишь свой подарок. Но только, если хорошо.
        – А мне вообще не дарили подарков, – вспомнил старик. – Ни на день рожденья, ни на Рождество. У нас в семье было не принято. К чему тратиться на бесполезные вещи? Жили мы очень бедно. Из-за таких вот господ, которые выжимают соки из простолюдинов...
        Старик поперхнулся горечью, и Заратустра не посмел повернуться в его сторону, чтобы удостовериться, имеет ли тот в виду его персонально или кого-то еще. Еще хорошо, что ему досталось место у окна, неотрывно смотреть в которое выглядело намного естественнее, чем на закрытую дверь купе или себе под ноги.
        Заратустра вытащил носовой платок, чтобы вытереть им испарину на лбу, забыв, что платок был насквозь мокр от пота, вызванного ожиданием поезда, и с его помощью можно было ставить компрессы. Тогда он подтянул сползшие носки, и это слегка успокоило его: ноги пришли в готовность к бегству. К счастью, внезапно беседа приобрела миролюбивый оттенок.
         – Вот Вы нервничаете, – проявил проницательность старик, – а это доказывает, что Вы – один из нас. Мы треплем нервы только своим...
        – И вообще, – философски обобщила женщина, – вот говорят: «погубленные годы» или «нервные клетки не восстанавливаются» и не понимают, что без семейных перепалок и раздоров жизнь показалась бы невыносимо пустой и скучной. Человек прячется за нервотрепку от экзистенциального одиночества.
        – А наша судебная система, – подтвердил дед, – устроена таким образом, чтобы бесконечными тяжбами бессрочно отдалить безутешный приговор.
        В этот момент мальчик преподнес Заратустре леденец, в качестве компенсации за укус. Заратустра распрощался с попутчиками и сошел на следующей станции, забыв на багажной полке зонтик. Вскоре он обнаружил еще одну пропажу: из его левого ботинка был похищен шнурок.
       
       
        Обращение к Мечтателям
       
        Заратустра заплатил за железнодорожный билет в дальний конец, где жили его родители, но был вынужден прервать поездку из страха оказаться втянутым в вероломные игры, при помощи которых люди издеваются друг над другом, чтобы ненадолго почувствовать себя лучше и увереннее от унижения ближнего. Но вскоре эйфория избавления сменилась сожалением о напрасно потраченных на билет деньгах, которых у философа было в обрез, ибо представителям гуманитарных профессий гораздо проще расставаться со средствами, чем зарабатывать их.
        Теперь он шел, куда глаза глядят, а глядели они на все четыре стороны, по причине любознательности философа. Он задумался (размеренная ходьба всегда настраивала его философско-лирический лад) и внезапно очутился в стране Грез. Ее протяженность и площадь скорее соответствовали масштабам небольшого провинциального города, однако местным обитателям казалось иначе.
        Заратустре оказали радушный прием, перепутав с мессией, которого здесь давно ожидали и о котором слагали легенды. Вскоре на городской площади собрались все жители города, кроме тех, кто замечтался настолько, что не заметил праздничного столпотворения в честь долгожданного гостя.
        Заратустра взглянул на часы ратуши. Время на них не менялось.
        «Ваши часы стоят потому, что вы прячетесь в прошлом, – обратился он к мечтателям. – Вы находите в нем утешение для своих утомленных разочарованиями сердец. И даже те из вас, кто живет во имя будущего, не знает настоящего. Будущее смыкается с прошлым. Далекий идеал вдохновляется смутным воспоминанием об утраченном Эдеме. Вы стремитесь настигнуть прошлое в будущем. Но прошлое невозвратимо, следовательно, ваше будущее не наступит никогда. Видят боги: я хотел бы стать одним из вас, ибо лучше, чем в воображении, вещей все равно не устроить. Но тело постоянно мешает мне предаваться экстазу духа».
        Мечтатели восторженно смотрели на Заратустру, хотя, возможно, мимо него – куда-то вверх и вперед, где линия горизонта соединяла землю и небо в нерасторжимые объятия.
        «То, знаете ли, заурчит в животе, потому что голод не тетка, – принялся перечислять философ. – То заколет в боку, а кто его знает, не симптом ли это; то зачешется под правой лопаткой, а туда без чужой помощи не достать; то заноют зубы, а зубная боль несовместима с мыслительным процессом. Порой идешь и смотришь в небо, ибо объект мечтаний всегда наверху, и больно споткнешься о камень. Синяки, ссадины и ушибы научили меня любить настоящее...»
        Жители заулыбались и согласно закивали головами, хотя у Заратустры начало складываться впечатление, что его не слушали, точнее, не слышали.
        «Теперь мой хронометр точно отмеряет стремительный пульс эпохи, – показал он собравшимся свои швейцарские часы, – и я никогда не опаздываю на деловые встречи, дружеские беседы и любовные свидания. Впрочем, последние – фигура речи».
        Тут Заратустра поспешил спрятать часы под манжет, потому что заметил, что они стоят. Наверное, он забыл их завести из-за недавней нервотрепки в купе. Но мечтатели не обратили на это внимания и встретили речь Заратустры бурными аплодисментами.
         «Интересно, – подумал Заратустра, – если я сейчас сниму штаны и покажу им зад, они тоже станут рукоплескать? Странный, хотя и гостеприимный народ...»
        После выступления в честь Заратустры устроили трапезу. В яствах не наблюдалось недостатка, но все блюда были либо пересолены, либо пережарены, хотя встречались недоперченные и недопеченные. Заратустра поел от души, и его разобрал понос, позволивший пророку удостовериться в том, что все публичные уборные города находились в плачевном состоянии тотального запустения.
        Ночью он долго не мог уснуть. То ли из-за несварения или потому, что ему забыли дать тюфяк, постелив нежное батистовое белье прямо поверх занозистых досок. Перед рассветом философа одолели мрачные мысли. Не выраженные словами, они превращались в тягостные видения между сном и явью. Потолок низко нависал над головой, словно желал раздавить незваного гостя, а жесткое ложе, ставшее еще жестче от непрерывных попыток устроиться поудобнее, вызывало ассоциации с гробовой доской. Но заря смягчила страдания Заратустры легким прикосновением розовой длани. Мир повернулся к пророку лицом и снова предстал пригодным для существования и даже таящим приятные сюрпризы.
       
       
        Ученик
       
        Когда Заратустра покидал страну Грез, – попутно выворачивая карманы, чтобы вытрясти оттуда недозрелые фрукты и засахаренные сладости, которые запихали ему в дорогу жители, – за ним хвостом увязался юноша, пожелавший стать его учеником. Он был назойливее дворняжки. Философ попытался прогнать его: больше всего на свете он боялся непонимания со стороны последователей, способных исказить его мысли и разнести их в извращенной форме по белому свету, выставив автора посмешищем. И если нападки врагов еще можно опровергнуть, – ибо они лишены алиби доброжелательства, – как совладать с лжесвидетельством апостолов?
        Но как ни гнал юношу Заратустра, как ни отпугивал его сгущенными красками подробного отчета о своем гневливом нраве и неудобствах перипатетической жизни, тот не уходил, поскольку, по его словам, всю жизнь мечтал о таком учителе, как Заратустра. В результате, философ уступил. К тому же юноша был чрезвычайно хорош собой: его карие глаза, тонкие черты лица и гибкий стан могли обезоружить и пленить самого предубежденного недоброжелателя.
        «Если бы только это была девушка, – вздохнул Заратустра, – тогда...»
        Но тут же поспешил отогнать от себя соблазнительное видение, в котором юноша представал тем, кем не являлся в силу анатомии.
        – Можно я буду называть Вас Ребе?
         Заратустра категорически отказался от подобной чести. Если юноша настаивает, пусть он обращается к Заратустре Учитель или Магистр.
        Пророк направлялся в деревню, где жили его родители, чтобы, прочитав там лекцию об изнанке добра и зла, поправить свое здоровье парным молоком и укрепить сон ночевками на сеновале. Он сильно соскучился по батюшке и матушке, которых не видел уже много лет. Однако ученик сбил его сначала с толку, а затем с пути – настойчивой просьбой  посетить административный округ, в котором проживали чиновники с портфелями.
        – Я родом из тех мест, – пояснил он учителю. – Когда я ходил в школу, мне приходилось таскать на себе тяжелый ранец, набитый всякой ерундой, от неподъемных учебников, в которых говорилось немного обо всем и все о немногом, до ручек, карандашей и линеек, что торчали и вываливались при всякой возможности. Мне приходилось наклоняться за ними, и тогда ранец съезжал на бок, перетягивая меня своим весом и валя с ног. Как я страдал в те времена, тоскуя по жизни налегке, которую не стоит путать с легкой жизнью, хотя между ними много общего! Убежав из дома, я поселился в стране Грез и затаил мечту: вернуться в родные края победителем, а не побито озирающимся и раскаивающимся неудачником.
        Рассеянно слушая его, Заратустра все не мог уразуметь, зачем ученик тянет его к каким-то чиновникам с их набитыми портфелями. Он мог бы подождать у заставы, пока юноша гордо прогуливается взад-вперед по центральному проспекту.
        – Но Вы сможете толкнуть им такую речь, – взмолился ученик, – что я почувствую себя отмщенным. Без Вашей помощи, прошлое захлестнет меня: ранец, учебники, тетрадки, кляксы, двойки в дневнике. Сделайте это ради меня, учитель!
        Заратустра колебался. Отдых в отчем доме представлялся ему куда более заманчивой перспективой, а бюрократии он недавно порядком хлебнул в городе Нейрофагов. Но ученик так упрашивал Заратустру, что тот почувствовал себя польщенным и поддался уговорам. Заратустра начал свыкаться с ролью Учителя, и она нравилась ему. Юноша заглядывал ему в рот и смотрел снизу вверх, хотя Заратустра был ниже ростом. Как ему это удавалось, философ так до конца и не понял, что не мешало ему наслаждаться результатом.
         
       
        Речь перед Чиновниками
       
        Они прибыли в административный округ вскоре после окончания обеденного перерыва, и все учреждения работали в привычном – безжалостно-неторопливом – ритме (тише едешь, дольше будешь). Организационная часть прошла без заминок, хотя не без проволочек. Заратустра заполнил краткую анкету:
       
        Фамилия: Заратустра
        Имя: Заратустра
        Национальность: Смесь персидских кровей с неопознанными генами
        Год и место рождения:
        Семейный статус: Холост, как приличествует мыслителю
        Постоянное место жительства: Планета Земля и прилегающие к ней территории
        Вероисповедание: Зороастризм
        Род занятий: Проповедник и перипатетик, убежденный космополит
        Цель визита: Туризм. Обмен опытом в целях взаимного духовного обогащения.
       
        Выступление было назначено на следующий день, в зале для конференций. Путники переночевали в гостинице, где Заратустре и его ученику отвели отдельные номера. Заратустра опять проснулся от внутреннего толчка у запертых врат зари и томился до первого луча солнца. В предрассветный час, когда силы бодрствующего на исходе, из него лезет то, что он научился успешно подавлять в себе при свете дня. Так, в душе агнца скалит зубы волк и протяжно воет на луну. В волке подобострастно виляет хвостом побитая собака. В лисе обиженно вылупливает зенки вечно обманутый и обиженный поросенок. А на задворках  бесхитростного сердца крадется тень серого кардинала. В Заратустре в этот тяжкий час поднимал голову ползучий гад, и на все лады искушал его бросить странствия и проповеди, и завести семью. Старость не за горами, – пугал голос, – одумайся, иначе пожалеешь. И это еще хорошо, если искушал, потому что с соблазнами можно бороться или, наоборот, делать вид, что уступаешь им, а потом поступать по-своему. Однако бывало так, что подколодный змей заманивал Заратустру в хляби беспросветной и бессловесной тоски. И невозможность парировать тоску аргументами – ибо только со словами умел обращаться и чувствовал себя наравне Заратустра – приводила его в животное отчаяние. И тогда в его душе тупо мычал бык, покорно, на ватных ногах, плетущийся за мясником на скотобойню неизбежности. Да какой там бык – корова с полным выменем тревоги!
        Измотанный попытками заснуть и раскисший от урывочного сна, когда, истощив его силы, эти попытки возобладали, Заратустра встал в скверном расположении духа. В назначенный час он поднялся на подиум, налил воду в стакан из классического граненого графина и отпил из него. Вода оказалась застоявшейся и невкусной, и Заратустра поморщился. Он осмотрел переполненный зал. У каждого чиновника на коленях находился портфель. Когда один из них поставил портфель на пол, сосед тут же предупредительно коснулся его плеча, чтобы напомнить об оставленном портфеле, который легко забыть в суматохе, и чиновник поднял портфель с пола и снова водрузил на колени. Когда кто-то необдуманно поставил портфель на подлокотник, чтобы дать передохнуть коленям, его тут же попросили убрать портфель с подлокотника, поскольку тот мешал локтю соседа.
        «Вы думаете, – нахмурился Заратустра, – что распихали мир по своим портфелям? Как бы ни так! Вы набили их кривыми отражениями мира, его требухой. И даже если вам удалось ухватить лакомый кусок мироздания, он вскоре испортится в тесной затхлости, и вы выудите оттуда заплесневелый объедок. Я вижу, у джентльмена в третьем ряду из портфеля торчит французская булка...»
        Чиновник, на которого указал Заратустра, засуетился и принялся запихивать батон глубже в портфель, но он вылез с другого конца.
        «Так вот, она зачерствеет до того, как он вернется домой... Я знаком с устройством портфеля, – закрыл глаза Заратустра, чтобы лучше представить в воображении его казенную топологию. – Многочисленные отсеки, отделения и карманы создают иллюзию упорядоченности. Кажется, засунь в портфель тайну, и на следующий день достанешь из него нечто знакомое и привычное, как утренняя газета. Фокусник помещает в цилиндр белую перчатку, а извлекает трепыхающегося кролика. Вы поступаете наоборот: запихнутый в портфель и стиснутый его гробовой утробой мир становится еще мертвее и бессмысленнее, чем прежде».
        В зале раздался встревоженный шепот. Заратустра перевел дух, вытер пот со лба и снова отпил из стакана. На сей раз, вода показалась ему вкуснее.
         «Выпустите птиц из клеток, опустошите свои портфели. Вот Вы, – обратился Заратустра к чиновнику в первом ряду, – откройте-ка свой дипломат. Посмотрим, что там у Вас спрятано...»
        Чиновник прижал к себе дипломат и втянул голову в плечи.
        «Воля Ваша, – потерял к нему интерес Заратустра. – Попытаем счастья у господина, сидящего у прохода в седьмом ряду, с пухлой кожаной папкой: в ней должно находиться много интересного...»
        Упомянутый господин быстро встал со своего места, засунул папку подмышку, пригнулся и, не оглядываясь, засеменил к выходу. Лекция развивалась по плану. Ее эффект на публику был сокрушителен.
        «Тогда вот Вы, – обратился Заратустра к чиновнику с затравленным видом, полагая, что ему не хватит смелости для ослушания или бегства. – Откройте свой портфель. Ну же, не робейте. Что там в Вас?»
        Чиновник горько вздохнул и покорно расстегнул портфель.
        – Пустой, – удивился он, пошарив на дне. – Но ведь я твердо помню, что клал туда отчет...
        «Вы не ошибаетесь?» – спросил его пророк твердым голосом иллюзиониста, уверенного в исходе событий.
        Чиновник в ужасе перевернул портфель вверх дном и потряс. Оттуда вылетел помятый трамвайный билет и, кружась, спикировал на пол.
        «Что и требовалось доказать! – торжественно заключил Заратустра и победоносно обвел взглядом притихший зал.
        Но тут к сцене подскочил мальчик и обратился к лектору:
        – Дяденька, а можно я тоже расстегну свой ранец?
        Заратустра не любил непредвиденных вмешательств и попытался проигнорировать самозванца, но мальчик не уходил. Тогда философ неохотно позволил ему исполнить свое желание. Мальчик расстегнул ранец, и оттуда вывалился и с грохотом покатился по проходу небольшой глобус. Зал облегченно вздохнул. Головы повернулись, чтобы следить за траекторией сферического учебного пособия.
        «Вы думаете, это мир?! – едко усмехнулся Заратустра. – Впрочем, вы правы: это ваш – картонный и полый – мир.
        И, не дожидаясь аплодисментов, спрятал конспект речи в саквояж и покинул сцену через кулисы, чтобы избежать приставаний докучливых поклонников и прессы.
        Однако там его встретил чиновник, который держал в руках формуляр – заполненную накануне Заратустрой анкету. Оказалось, что пророк забыл указать «место и год рождения», а также подписать и датировать документ.
        – Вы, наверное, недоумеваете, как я узнал, что Вы покинете сцену через кулисы? – похвастался чиновник своей вещей предприимчивостью, в надежде на восторженную реакцию жертвы.
        Но Заратустра промолчал, мучительно соображая, какой ответ внести в означенную графу. О месте своего рождения он не знал, года не помнил, дня ангела не справлял. Он достал из саквояжа чернильницу-непроливайку, гусиное перо и вывел арабской вязью:
        Год и место рождения: Иран, около 750 г. до вашей эры. Пребываю в добром здравии по сию пору.
        И размашисто подписал анкету: Заратустра, царь усопших племен и властитель умов грядущих поколений.
        – К сожалению, все прозаично, – грустно признался чиновник, с интересом изучая подпись. – Мои коллеги ожидают Вас с копиями анкеты у выхода из конференц-зала, а также у главного и черного входов в здание. Так что, если остановят, – а они обязательно это сделают, согласно полученным распоряжениям – скажите им, что вопрос улажен. Кстати, мне очень понравилось Ваше выступление. Особенно, концовка с глобусом. Прекрасная хореография! Вашу речь стенографировали, напечатали в газете и уже отправили в архив центральной библиотеки.
       
       
        Об истине и заблуждении
       
        Заратустра и его ученик направлялись в родную деревню первого, где жили его родители.
        – Как Вы их разделали, Магистр! – восхищался ученик своим учителем.
        Заратустра пожал плечами. В его длинной истории публичных выступлений случалось и похлеще. Достаточно было вспомнить проповедь циклопам о предвзятости, однобокости и стереотипах, после которой его обвинили в неблагонадежности и упрятали в каземат, покуда овцы не устроили ему побег. А со своими спасителями он свел счеты позднее, в статье «Личность и толпа».
        – Я сидел в зале и с трудом сдерживался, чтобы не зааплодировать.
        Заратустра видел в последнем ряду юношу без портфеля, но не узнал в нем ученика.
        – Нет, без портфеля был только уборщик с торбой на спине. Я не решился появиться среди них без камуфляжа. А наблюдал я за Вами с балкона.
        Они шли среди полей, и Заратустра предвкушал, как, добравшись до родной деревни, будет купаться в реке на рассвете, пить парное молоко и ходить по грибы. Но сначала он прочет жителям лекцию под названием «Потусторонний взгляд на вопросы добра и зла».
        – В чем истина, Учитель? – внезапно спросил ученик, потому что начал уставать и нуждался в привале.
        Но Заратустра умел и любил рассуждать на ходу.
        «Во всем мире, на протяжении многих веков, – прибавил он шаг, – идет непримиримая битва между истиной и ложью. Все остальные войны – ради захвата власти и территорий, а также восстановления поруганного национального достоинства – лишь частные проявления непримиримой борьбы за правду. Разумеется, каждая из воюющих сторон верит в то, что истина на ее стороне. Но стоит чуть подняться над полем битвы и осмотреть ее с пригорка, стараясь не задерживать взгляд на павших, но концентрироваться на стратегических перемещениях войск, как становится ясно, что идет сражение между частичными правдами, претендующими на универсальность. А если подняться еще выше, скажем, на уровень птичьего полета (не обязательно орла, достаточно и ласточки), перспектива снова меняется, и глазам предстают исступленные столкновения заблуждений, ибо частичная правда – суть ложь. Ведь сказано: лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину».
          Ученик смотрел на Заратустру широко раскрытыми глазами. Он улавливал только значение отдельных фраз и вспотел от старания соединить разрозненные крупицы смысла в мозаику понимания. К тому же скорость их перемещения в пространстве могла способствовать функции потовых желез, но никак не интеллектуальному свойству синтеза.
          «Но возможно ли иначе? – уже почти бежал Заратустра, не замечая, каких усилий стоило ученику поспевать за ним. – Что имеется в нашем распоряжении, помимо частных фактов мира феноменов. И вот какой-то мыслитель берет из этой кучки один приглянувшийся ему факт и громоздит на него целый выводок выводов. В результате, его философская конструкция начинает напоминать акробатическую пирамиду, в которой нижний держит на себе расширяющуюся кверху громаду спекулятивных построений. Зачастую на самой вершине помещается сексапильная гимнастка какого-нибудь морального императива. Эта цирковая фигура довольно эффектна: она даже может передвигаться или хотя бы вращаться вокруг собственной оси. Но только взгляните, как дрожат у нижнего колени. Долго ли он сможет нести на себе непомерное бремя? Рано или поздно, конструкция обречена рухнуть и рассыпаться по арене, под свист и улюлюканье публики. И хорошо еще, если акробаты не сломают себе шею.
        Другой – эмпирик – поступает иначе, водружая на основание многих фактов какое-нибудь скромное умозаключение, мало что добавляющее к известной картине мира. Эта более привычная для нашего позитивистского века конструкция весьма устойчива, но, увы, не вызывает восхищения. Она прочно стоит на ногах, но лишена мобильности, тем более, способности вести нас к обетованной земле просветленного духа. Что с того, что она не падает, если от ее стояния нет пользы ни душе, ни сердцу».
        – Так, что же делать? – спросил, наконец, поравнявшийся с Заратустрой ученик, поскольку, закончив свою тираду, философ остановился, как вкопанный.
        Заратустра вздрогнул, потому что забыл, что рядом с ним кто-то находится, и не ожидал вопроса. Он не выносил, когда посторонние соображения прерывали поступательный ход его мыслей.
        «Никогда не строй Вавилонские башни на ровном месте, – предостерег он то ли ученика, то ли человечество, в целом. – Не боги, так ветры узрят в ней посягательство на свои прерогативы и сравняют с грунтом. Хочешь приблизиться к истине, копай землю!»
        Сказав так, пророк сел на траву, потому что настало время привала, и ученик охотно последовал его примеру.
       
       
        Игра в бисер
       
        Заратустра признался себе, что привык к ученику, но, на самом деле, он очень привязался к нему. С недавних пор редкие исчезновения юноши (когда тот отлучался в продуктовую лавку или по личным надобностям) стали вызывать в Заратустре беспокойство, а его возращению сопутствовали прилив душевных сил и даже некоторая игривость.
        Привычка к другому пугала Заратустру, поскольку в этой жизни лучше полагаться на самого себя, а любая зависимость, если не убивает нас, то едва ли делает сильней. Но поскольку ему нравилось проводить время с учеником, – и чем ближе он к нему сидел, тем интереснее и насыщеннее протекало это время, – философ не только не предпринимал шагов к избавлению от зависимости, а, наоборот, укреплял ее дружескими беседами, в которых юноша все лучше осваивал роль благодарного слушателя, изредка прерывавшего ученый монолог уместным вопросом.
        Однажды они зашли в ювелирную лавку, потому что ученик не мог оторвать глаз от витрины, в которой были выставлены искрящиеся и блестящие безделушки. В лавке Заратустра купил изрядное количество бисера, и когда ученик выразил изумление этим неожиданным для философа приобретением, объяснил, что оно предназначается для игры в бисер.
        – И каковы правила этой игры? – изнемогал от любопытства ученик.
        И Заратустра заинтриговал его еще сильнее, когда сообщил, что в данной игре участники сами придумывают себе правила, и каждая новая партия (даже между теми же партнерами) никогда не повторяет предыдущей – ни в своем развитии, ни в регламенте. Впрочем, отдельные партии могут обладать разительным сходством, что объясняется закономерностями человеческой натуры.
        С наступлением ночи, когда ученика смаривало у костра, Заратустра мастерил ему ожерелье из жемчуга, чтобы преподнести в подарок, когда оно будет готово. Работа двигалась медленно из-за плохого освещения и непривычки к ручному труду, но данный темп устраивал Заратустру, позволяя смаковать предвкушение. Философ говорил себе, что нанизывание бисера успокаивает его и позволяет сосредоточиться на глобальных проблемах. Но и мысль о том, как красиво будет смотреться ожерелье на шее юноши, перекликаясь с цветом его янтарных глаз, являлась для Заратустры дополнительным источником вдохновения.
        Однажды они забрели в край, где жили свиньи. Брезгливость путешественников – результат прочно укоренившегося предрассудка – быстро рассеялась, как только они ближе познакомились с местным населением. Здесь жило много славных особей, включая матросов Одиссея. А один боров выдавал себя за самого царя Итаки, но большинство моряков считало его самозванцем и сумасшедшим, потому что, согласно очевидцам, вдосталь пожив в этих благодатных краях, легендарный греческий герой отправился восвояси на своей опустевшей лохани.
        Помимо команды Одиссея, здесь проживало много почетных граждан и заслуженных деятелей искусств. Большинство из них вышли на пенсию, но все равно продолжали творить, сохраняя верность своему призванию. Художники отдавали предпочтение натюрмортам из съестных припасов. Писатели работали исключительно над мемуарами. А композиторы проявляли слабость к сочному жанру неоромантизма.
        Свиньи оказали гостям радушный прием, и Заратустра был тронут до слез. Их от души накормили и выпарили в бане. В течение банной процедуры философ исподтишка косился на гибкое тело своего ученика, а когда тот хлестал его веником, – насильно выхватив это старинное орудие наслаждения из рук банщика, чтобы самому ублажить учителя, – преувеличенно вскрикивал и охал. На ночь им постелили настолько мягкие пуховые перины, что Заратустре стало немного неловко перед собой, настолько этот беззастенчивый комфорт шел вразрез с его аскетическими идеалами. Но в жизни полезны перемены. Иногда нужно выскочить из собственной шкуры, чтобы лучше оценить ее покрой. Иными словами, человеку нисколько не вредит периодически побыть кем-то иным, чем он сам. Лицедейство укрепляет мускулы лица и расширяет кругозор.
        Эту ночь Заратустра проспал, как убитый. Его разбудил ученик, принесший философу в постель чашку ароматного кофе со сливками, и растроганный Заратустра задержал его руку в своей, чувствуя непривычное волнение.
        Накануне свиньи обратились к Заратустре с просьбой прочитать им лекцию: что-нибудь из области гуманизма, к которому как существа просвещенные и благожелательные они питали слабость. И теперь, взбодрившись кофеем, философ сидел за столом и делал наброски к предстоящему выступлению, временами мечтательно поглаживая сидящего в его ногах ученика по голове, пока в его собственной все отчетливее вырисовывалась актуальная для свиней тема.
        Лекция называлась «О путях к счастью». Мероприятие решили провести на свежем воздухе, поспешествующем телесному здоровью, о котором неусыпно и изобретательно пеклись жители здешних краев – от маленького поросенка до великовозрастного кабана. Слушатели расположились на траве, в шезлонгах и на подстилках. Кто-то усердно загорал, всесторонне подставляя телеса солнцу; кто-то робко берег нежную розовую кожу от злободневности ультрафиолета. Там и сям тлели жаровни с нанизанным на вертела бараньим и куриным шашлыком, и сизый дым поднимался в голубое небо и самозабвенно таял в нем. Настроение было приподнятое. Дети резвились с пронзительным визгом и умопомрачительной возней, но как только Заратустра вышел на середину лужайки и поднял руку, родители утихомирили их строгим хрюканьем. Заезжему лектору хотели соорудить подиум из досок, но Заратустра наотрез отказался от этого искусственного возвышения, поскольку желал находиться с собравшимися на одном уровне.
        Воцарилась тишина, подслащенная дружелюбными улыбками.
        «Что есть счастье? – задумчиво произнес Заратустра, и многие лица стали серьезными, а рыльца скромно потупились к земле, потому что такой наклон головы предрасполагает к размышлениям. – Разумеется, оно включает в себя доброе здравие, благосостояние, мирную обстановку в семье, зиждущуюся на общности интересов и взаимном уважении. Но как часто обладающий всеми этими благами индивидуум все равно мнит себя несчастным. Отчего?»
        Свиньи широко раскрыли глаза и рты, а у особо увлекшихся потекла слюна – настолько точно сформулировал лектор волновавший всех вопрос. Какой-то поросенок кувыркнулся через голову и получил в наказание за эту бестактность сокрушительный подзатыльник.
        «Может, следует задать иной вопрос, – продолжил Заратустра, – так сказать, от противного: что составляет несчастье? Точнее, субъективное чувство оного, поскольку, как выяснится впоследствии, само понятие счастья является вредной иллюзией. Ощущение несчастья возникает только в том случае, если мы сравниваем себя с окружающими. Мы завидуем их статусу. Стремимся к престижу дорогих предметов потребления, красивых жен и успешных мужей, даже когда они причиняют нам одни неприятности: за них приходится бороться, их нужно беречь; красивые жены изменяют нам, а богатые мужья оказываются скупцами. Но свинское общество устроено так, что мы не в силах игнорировать диктат успешности, престижа и моды. Почему?!»
        Собравшиеся вздрогнули и напряглись в ожидании ответа. Да, они жили припеваючи, но могли ли они считать себя счастливыми?
        «А потому, что несоответствие общественному идеалу рождает в нас тревогу неполноценности. Мы боимся потерять расположение и уважение ближних, чья благосклонность гарантирует нам социальную безопасность – уверенность в том, что от нас не отвернутся, не объявят персоной non grata».
        Тут с разных сторон донеслось сосредоточенное шуршание словарей, в которых сконфуженные слушатели искали определение незнакомого латинского термина.
        «Мы не в силах пренебречь мнением окружающих. Значит, нужно стремиться к упрощению социального идеала, что коверкает нам жизнь непомерными требованиями и притязаниями. Среди свиней должно воцариться истинное равенство. Чтобы не было ни богатых, ни бедных, ни аристократов, ни плебеев, ни успешных, ни неудачников. У всех должен иметься теплый угол в свинарнике, с площадью, пропорциональной габариту и весу тела. Только так, друзья, мы сможем искоренить зависть и страх казаться хуже других».
        От восторга свиньи повскакивали с мест. У некоторых на глазах навернулись слезы умиления. Заратустра попал не в рыло, а в ноздрю. Их слепые поиски и смутные наития, наконец, получили выражение в четкой формуле. Отовсюду раздавались взволнованные голоса:
        – Долой социальную несправедливость!
        – Даешь социализм!
        – Социализм, но не коммунизм.
        – Да уж, от коммунизма столько хлопот...
        – А сексуальное неравенство?
        – Устраним. Пусть каждый с каждой, а каждая с каждым!
        – И каждый с каждым...
        – А каждая с каждой.
        – А разница в интеллектуальных способностях? С ней-то как?
        – А пусть не думают о сложных предметах! Если ограничимся насущным, не будет разницы между дураком и умным.
        – И различия между пророком и пороком.
        – Долой заумь! К черту проклятые вопросы бытия!
        – Да, здравствует позитивизм!
        – А талант?
        – Наплевать на талант. На искусство пропадет спрос, и оно упадет в цене. Станет не важно, что кто-то умеет красиво рисовать или сочинять запоминающиеся мелодии.
        – Рифмы – логарифмы.
        – Поэты – раздеты.
        – С другой стороны, пусть рисуют, если только похоже. Это не лучше, чем аппетитно съесть сладкое гнилое яблоко.
        – А спеть арию меццо-сопрано – чем пронзительно хрюкнуть фальцетом!
        – Пустим стихи на считалки. Поверяй алгеброй гармонию.
        – Ничего никому не запрещать. Тогда сами расхотят. Свобода слова – испытанное средство от свободомыслия.
        – А также инакомыслия. Да и от мыслей вообще...
        Заратустру немного смутила эта лавинная реакция на его речь, но он был доволен успехом.
        «А теперь, почтенные дамы и господа, – попытался он перекричать возбужденную публику, – позвольте мне предложить вам в благодарность за гостеприимство вот этот бисер...»
        И он поднял к солнцу пригоршни полные жемчуга. Свиньи умолкли. В их глазах блеснула хищная жадность.
         – Что Вы, – поспешил отклонить соблазнительное предложение губернатор, – благодарим достопочтенного путешественника за его щедрость, но у нас и так уже очень много бисера. От него ломятся амбары...
        Но Заратустра продолжал молча держать жемчуг навесу и загадочно улыбаться. Свиньи ерзали, их бил озноб.
        – Ну, если Вы настаиваете, – уступил губернатор. – При одном условии: совсем немного, то есть, не иначе как символически...
        И тогда Заратустра начал разбрасывать бисер вокруг себя. Бусинки весело заскакали по земле наподобие внезапного апрельского града и спрятались в траве, точно капли утренней росы.
        Свиньи сорвались с мест. Кто выковыривал жемчуг копытами, кто сгребал его рылом и сразу заглатывал, чтобы освободить рот для новой порции.
        «В честь нашей неугасаемой дружбы», – провозгласил Заратустра, швырнув последнюю горсть.
        В тот вечер его ученик был чем-то опечален. Он долгое время молчал, словно ждал объяснений философа и, не получив их, отважился спросить его сам.
        – Это, действительно, Ваши убеждения, Учитель? То, что Вы говорили им во время проповеди.
        Заратустра изобразил недоумение.
        – Я имею в виду столь пришедшийся им по вкусу рецепт счастья...
        – Разумеется, это единственно доступная им форма счастья.
        – А есть иные разновидности?
        – Это решает каждый для себя.
        – Но сам стиль Вашей речи – я не узнавал Вас, Магистр...
        – Если ты получил письмо в надушенном розовом конверте, обязательно ли оно должно заключать в себе признание в любви?
        Ученик задумался и, кажется, немного воспрянул духом.
        – А когда же мы будем играть в бисер, Учитель?
        – Я уже сыграл свою партию сегодня...
        – А как же я? – в глазах ученика заискрился жемчуг слез. – Вы потратили на них весь жемчуг!
        И тогда Заратустра извлек из-за пазухи ожерелье, которое закончил мастерить накануне.
        – Это мне? – просиял юноша. – Какая красота!
        Заратустра надел на него ожерелье и завязал на затылке.
        – Нужно будет приделать крючок, – скромно заметил он, словно, указывая на этот недостаток, пытался уравновесить восторженную реакцию юноши трезвой самокритичностью.
        – Мне очень хочется сделать Вам что-нибудь приятное взамен, – самоотверженно предложил ученик.
        – Тогда почаще носи это украшение, – покраснел Заратустра, – и пореже раскрывай рот.
       
       
        Город Соблазнов и Сомнений
       
        Дорога спускалась вниз. И места пошли какие-то болотистые и гнилые. В одном месте они забрели в трясину и стали осторожно перебираться по кочкам. На удивление, – хотя Заратустра предпочитал удивляться лишь тому, что другим представлялось обыденным, – кочки в болоте оказались говорящими. Они наперебой звали путников козлиным тенором и хриплым баритоном:
        «Сюда, сюда, ставьте ногу на меня! Я выведу вас на сухое место».
        И, чтобы стать заметнее, слега высовывались из трясины. Но Заратустра велел ученику ступать только на те кочки, что хранили молчание.
        «Не верь посулам, – объяснил он стратегию своему юному спутнику. – Полагайся на тех, кто скуп на обещания и неохотно предоставляет себя в распоряжение другого».
        Так они с трудом перешли болото, промочив ноги. Единственным утешением было то, что им пришлось идти, держась за руки. Приключение еще больше сблизило их.
        На их пути возникла река. Ее русло напоминало синусоиду, а вода переливалась ртутью.
        – Смотрите, Магистр! – испуганно воскликнул ученик, – показывая пальцем на воду.
        Заратустра последовал взглядом в направлении его дрожавшего перста и не обнаружил ничего примечательного.
        – Отражение... – перешел ученик на чуждые синтаксису обрывки фраз, как это случается при крайнем волнении.
        И, действительно, росшие вдоль дальнего берега цветущие смоковницы отражались в реке в виде угрюмых и зловещих елей.
        Они подошли вплотную к воде, и, взглянув туда, Заратустра увидел вместо ученика прелестную девушку в коротком платье, а вместо себя... Он успел вовремя отпрянуть, чтобы не стать жертвой оптической иллюзии, под которой, несомненно, скрывалось бесовское искушение (как человек просвещенный Заратустра в чертей не верил, но вполне допускал изобретаемые ими соблазны).
        – Пойдем, – потянул он ученика за рукав, – это дурное место.
        Но ученик продолжал с изумлением таращиться на их отражения, так что философу пришлось силком оттащить его от воды.
        Они шли вдоль берега, и Заратустра пытался отвлечь внимание юноши, постоянно находя что-то занимательное и поучительное в противоположной от реки стороне. Однако неминуемо приближался момент, когда им пришлось бы окунуть в воду ступни, ибо их путь лежал в направлении, который она преграждала, а моста не было и в помине. Да и кто мог выстроить его через реку, отражения которой надсмехались над очевидностью. Кто решился бы перейти ее по мосту, если отражение подмывало оригинал броситься в пучину?
        Пришлось им переправляться вброд. Поскольку, вопреки предостережениям, ученик был не в состоянии отвести взгляд от воды, Заратустра обхватил его голову, привлек ее к своему плечу и плотно закрыл глаза юноши ладонью. Сам он смотрел вверх: туда, где низко нависало облачное небо, стремившееся слиться со своим водяным двойником.
        На счастье, река оказалась мелкой.
        «Запомни, мой друг, – назидательно произнес Заратустра, снимая штаны и отжимая их, – только поверхностное пытается ослепить нас дешевыми эффектами и одурачить игрой отражений. Глубина озабочена собою; ей мало дела до всего внешнего.
        Они высушили одежду у костра и двинулись дальше. Места казались Заратустре подозрительно знакомыми, будто он уже посещал их однажды. Вскоре его предчувствие подтвердилось. Они приближались к городу «Соблазнов и Сомнений».
        Заратустра провел в этих местах самые трудные годы своей юности, когда искал себя и свой путь. Все в этом городе мешало самоидентификации, но не потому, что навязывало личности коллективный идеал, а наоборот: множило представления человека о самом себе, подсовывая мнимое вместо истинного и ставя несомненное под сомнение. Словно неделимость индивидуума была вредным, хотя и трогательным заблуждением, и вместо лица человеку предоставлялся напрокат набор личин, которые тот надевал по принуждению обстоятельств или воле каприза. И если он пытался сузить арсенал масок или вовсе избавиться от них, то оставшееся также являлось личиной, имя которой – фанатизм. 
        С тех пор, как ему чудом удалось вырваться оттуда, – потому что город не терпел расставаться со своими обитателями и привязывал их к себе лестью, посулами и угрозами, – Заратустра всячески его избегал – и чем усерднее и изобретательнее, тем чаще в него возвращался.
        Город «Соблазнов и Сомнений» располагался в низине. Он был защищен от ветров горными массивами. Но умеренный климат доставался дорогой ценой: следствием надежного укрытия явилось отсутствие перспектив. Так, многие начинали вообще сомневаться в существовании внешнего мира, и сбивчивые свидетельства редких гостей извне (ибо местная атмосфера быстро отравляла их, делая прежнюю жизнь блеклой и иллюзорной) воспринимались как подтверждение того, что за пределами города не находилось ничего примечательного. Тем не менее, предчувствие чего-то иного за горной стеной (иногда принимавшее форму смутной угрозы) отнимало уверенность в будущем (хотя настоящее становилось от этого только слаще).
        В отличие от города Нейрофагов здесь редко прибегали к манипуляциям, ультиматумам и шантажу. Основным способом общения была провокация – не ради того, чтобы сделать ближнему подлость, причинить ему боль или поставить в неловкую ситуацию, но чтобы, наблюдая за его реакциями, глубже постигнуть сумрачные глубины человеческой души и понять самого себя. И если ради этого все-таки приходилось пойти на подлость, вызвать боль и создать неловкую ситуация – что ж, благородная цель оправдывала некоторую неразборчивость в средствах.
        В качестве провокаций часто использовались инсинуации, служившие лакмусовой бумажкой. Как, мол, поведет себя объект клеветы? Проигнорирует ли нападки, начнет ли оправдываться или перейдет в обвинительную контратаку? Также в ходу были сплетни и едкие эпиграммы. Первые являлись средством распространения информации, а то, что она попутно искажалась, только повышало ее в цене. Голые факты облачались в изысканный наряд домыслов и суждений, насыщавших изначальное сообщение новым значением, и превращались в носителей более сложной информации. Остроумные эпиграммы способствовали росту репутации автора, но также предоставляли оскорбленному возможность снискать уважение окружающих удачной репликой. Притом, никого не интересовало, насколько верна реальности была карикатура, ибо к, так называемой, реальности относились с презрительным снисхождением. Напротив, талантливый пасквиль сам становился мерилом истинности.
        Вспоминая о своей проблематичной юности, Заратустра несколько сгущал краски. Не все здесь было так мрачно и безнадежно. Проспекты наводняла разношерстная и живописная публика, достойная кисти экспрессиониста. Высоко ценилось изящное искусство, а любимым времяпровождением светского общества были буриме, розыгрыши и мистификации. В общем, жизнь шла своим чередом и – если только твоим призванием не было беззаветное служение истине – доставляла горожанам немало радости, приправленной пикантным риском стать объектом чьей-нибудь насмешливости и попасть впросак. Круговая порука лжи и порочности давала горожанам ощущение избранности. Самым закоренелым извращенцам перемывали кости, но редко отказывали от дома, двери которого закрывались лишь перед оголтелыми и непримиримыми правдолюбцами, которых здесь предавали анафеме. Если бы только не это постоянное (хотя большей частью подспудное) предчувствие какой-то надвигающийся извне беды, чреватой аннигиляцией этого прекрасного декадентского рая. Ибо чем шикарнее и утонченнее Эдем, тем необоримее у соседних варварских племен зуд превратить его в ад.
        Не успел Заратустра со своим учеником пересечь заставу, как его поприветствовал один из тех сомнительных субъектов, что вечно ошиваются на окраине, где их двусмысленные махинации остаются менее заметными.
        – А, Сократ собственной персоной! – стянул он замусоленную кепку и кособоко поклонился. – Добро пожаловать в наш Содом!
        Заратустру передернуло от сравнения с греческим мыслителем, которого он презирал за его любовь морочить людям головы, тыкая их носом в противоречивость их мыслей и поступков, вместо того, чтобы открывать глаза на истину. С другой стороны, быть узнанным сразу, да еще кем попало, льстило его самолюбию.
        – Откуда Вы меня знаете? – спросил он в надежде услышать что-нибудь приятное о размахе опережавшей его славы.
        – А разве я сказал, что знаю Вас? – огрызнулся проходимец.
        – Тогда как Вы поняли, что я философ?
        – Я не говорил ничего подобного.
        – Но Вы назвали меня Сократом!
        – А разве он был философом? Мне он известен с иной стороны...
        – Вообще-то я Заратустра, – неуверенно представился путешественник.
        – Да, хоть папа римский! – фыркнул субъект и развернулся к нему спиной.
        Обескураженный таким приемом, Заратустра поспешил к центру города, где манеры были обходительнее. Он собирался передохнуть от дороги и покинуть город на следующее утро, а, может, и раньше. Пророк не намеревался проповедовать здесь по двум причинам. Во-первых, это было небезопасно: всякий раскрывавший здесь душу становился мишенью для насмешек. Его высказывания выворачивали наизнанку, в попытке обнаружить низменную и, предпочтительно, грязную подоплеку. Во-вторых, Заратустре не предложили выступить, а напрашиваться представлялось ему унизительным, не говоря о том, что инициатива могла быть встречена прохладно и даже враждебно.
        Они остановились в отеле «Кривых Зеркал», где им отвели одну комнату на двоих – тесную, но с украшенным нимфами и сатирами джакузи.
        – Что за странное название гостиницы? – недоумевал юноша, испуганно взирая на ванное великолепие.
        – Могло быть гораздо хуже, – философски заметил Заратустра.
        Он увел юношу из ванной и плотно закрыл ее дверь, ибо длительное созерцание излишеств – даже если поначалу они вызывали внутренний протест – развращало дух: от возмущения до любопытства, а от него до одобрения – два гибельных шага. До самого отъезда, Заратустра не намеревался выходить не только из отеля, но и самого номера. Так было безопаснее, особенно для неокрепшего и потому уязвимого сердца его ученика.
       
       
        Бал-маскарад
       
        Однако судьба распорядилась по-своему. Они еще не успели разуться и с блаженством вытянуть ноги, чтобы подготовить их к испытанию новыми верстами, когда под дверь подсунули приглашение на бал-маскарад. Оно было на имя Заратустры, с дозволением привести с собой одного гостя. То, что в билетах значилось имя философа, не предвещало ничего хорошего: сведения о приезде Заратустры дошли до тех самых инстанций, от которых он предпочел бы скрыть свой визит. И вот ведь досадное совпадение: бал-маскарад проводился раз в год, в разгар октября, когда тлетворный дух осени достигал головокружительного апогея. Это было главным событием в городской культурный жизни, являвшимся квинтэссенцией двуличия, которое в данный день принимало обманчивую форму многоликости.
        Заратустра хотел отклонить приглашение, но ученик бросился его умолять и даже попытался встать перед учителем на колени и поцеловать его руку (обескураженный его несдержанностью, Заратустра гневно отнял руку лишь через несколько секунд, в течение которых ученик все-таки успел запечатлеть краткий, но влажный поцелуй). Юноша ни разу в жизни не посещал подобных мероприятий. Для достижения цели он пошел на хитрость. Разве сам Учитель не говорил о том, что для закалки духа человеку нужен многогранный опыт? И что истинный аскетизм невозможен без преодоления соблазнов – иначе он становится ханжеством святоши. И Заратустра был вынужден уступить ему.
        Философ настаивал на том, чтобы ученик заранее согласовал с ним свой костюм. Но юноша хотел сделать ему сюрприз. Заратустре пришлось смириться и с этим, однако, в качестве превентивной меры, он прочел ему краткую лекцию о том, кем нельзя притворяться ни при каких обстоятельствах, даже на маскараде. В этот список входили следующие профессии: поэт, священник, политик, страж закона и др. Юноша заверил Заратустру, что не собирается рядиться ни в одного из вышеперечисленных – ему попросту не пришло бы такое в голову.
        Бал проходил в торжественной зале дворянского собрания. У входа уже толпились кареты и экипажи, и швейцар не поспевал отворять двери гостям. Чтобы сохранить в тайне свой наряд, ученик принес его в пакете. Заратустра не пожелал изменять свою внешность. Приходить на маскарад без маски позволялось лишь именитым протеям и хамелеонам, про которых и так нельзя было точно сказать, являлись ли они львами или кроликами, святыми или грешниками, ангелами или дьяволами. Причем, мнения на их счет расходились не только у разных наблюдателей или хотя бы в разные моменты наблюдения. Зачастую один и тот же человек в одно и то же время не мог сказать о них ничего определенного, а иногда – ничего вовсе. Разумеется, Заратустра не принадлежал к числу этих почетных горожан, но как свободный философ (не являвшийся приверженцем определенной доктрины) он допускал для себя широту взглядов, которая могла сойти за лицедейство. Хотя в его случае динамичность мировоззрения вытекала из естественного развития мысли, а не каприза или, тем более, обмана. И потом, если бы его не пустили внутрь, Заратустра бы только обрадовался возможности увильнуть от мероприятия, которое вызывало в нем дурные предчувствия.
        Не успел Заратустра переступить порог, как к нему с распростертыми объятиями бросился хозяин, если, конечно, это не была переодетая в хозяина хозяйка или один гостей:
         – О, нас решил почтить своим присутствием славный Сократ! И не один, а с прелестным учеником...
        Ошарашенный приемом, восторженность которого плохо вязалась с его представлениями о своей репутации в этом городе, Заратустра переминался в дверях.
        – И, что самое похвальное, – продолжил хозяин, переодетый в хозяйку, переодетую в хозяина, обходительно втаскивая гостя в холл, – он пришел к нам с собственным ядом! А уж посуду мы предоставим ему сами...
        Ученик сразу куда-то исчез, а Заратустра нервно перебирал в голове четки услышанных слов, и они, с каждым оборотом приводили его в еще большую ажитацию.
        «Почему опять Сократ? – недоумевал он. – О каком яде речь? Что они хотят от меня? Может, незаметно уйти, пока дело не кончилось скандалом? Но где же мой ученик?»
        Заратустра украдкой подошел к зеркалу, чтобы убедиться в отсутствии сходства с греческим философом. Он не увидел ни бороды лопатой, ни пристального взгляда, и это немного успокоило его. Но тут к нему направилась проститутка в настолько вульгарном макияже и коротком платье, что Заратустра шарахнулся в сторону и налетел на лакея с подносом, на котором до столкновения стояли бокалы с шампанским.
         Лакей принялся собирать осколки, а проститутка произнесла грозным басом:
        – Неужели, я такой страшный?
        К Заратустре подошел другой лакей и предложил шампанского. В свете недавнего происшествия это звучало издевкой. К тому же философ не употреблял спиртного, поскольку оно притупляло рассудок.
        И без шампанского он был ошеломлен и подавлен антуражем. Вокруг пульсировало, колыхалось, мерцало, сосредотачивалось, рассасывалось, хохотало и шепталось. Повсюду сновали экзотичные существа, сочетавшие звериный облик с человечьими повадками. Крылья и плавники, рога и чешуя, копья и перья задевали друг за друга и опрокидывали все, что не было привинчено к полу и прибито к стенам. Инцидент с шампанским не представлял собой ничего экстраординарного (что посуда – здесь часто разбивались сердца!), но Заратустра продолжал переживать из-за своей неуклюжести.
        Не зная, куда себя приткнуть, он устроился за цветочной вазой и закрыл глаза. И тут все поплыло. Дурманящие запахи женских духов и сладкого пота, прежде сдерживаемые зрительными ориентирами, ворвались через обонятельные рецепторы в сознание и наводнили его ощущениями, с которыми философ не привык иметь дела. Право поменялось с лево, а верх с низом. Пространство сомкнулись в колесо, которое тут же начало вращаться и покатилось, бог знает куда. Заратустра поспешил открыть глаза, но все равно потерял равновесие и чуть не опрокинул вазу. От пышных цветов в ней шел резкий, тревоживший ноздри, аромат. У Заратустры заболела голова. Он отправился на поиски ученика, чтобы уехать с ним домой.
        Передвигаться в этом зверинце требовало особого искусства. Заратустра старался идти вдоль стены, и все равно его постоянно задевали. И как, держась прикрытия стен, – куда волны маскарада временно оттесняли уставших, чтобы, после краткой передышки с новыми силами швырнуть их в эпицентр праздника, – он мог рассчитывать найти ученика, несомненно, затесавшегося в гущу событий?
        И тут, в этом дьявольском пандемониуме, участники которого, по всей видимости, сошли с полотен Босха и Брейгеля, Заратустра увидел одного нормального человека. Это был раввин – в широкополой шляпе и черном сюртуке, с длинной бородой и вьющимися пейсами. Какая нечистая сила занесла его сюда?
        Заратустра осуждал иудаизм за то, что он подменил легкомысленных и красивых богов античности мстительным тираном, привязанным к своему творению противоречивыми чувствами любви и ненависти и требующим от человека рабского послушания. Но в обстановке вышедшей из-под контроля оргии, раввин казался единственной родственной душой. Да и вид у него был такой же изможденный и потерянный.
        Философ быстро приблизился к нему, пока очередная волна безумия, не разделила их навсегда. Поприветствовав раввина сдержанным наклоном головы, – ибо убеждения Заратустры исключали проявления восторженности в адрес столь нравственно неблагонадежной персоны, – он спросил у того, нет ли здесь укромного уголка для тихой доверительной беседы. Раввин очаровательно улыбнулся и, схватив Заратустру за рукав изящными пальцами вундеркинда, взбивающего сливки полонеза Шопена, потащил его куда-то.
        Вскоре они оказались в тихом будуаре, и если бы не полная растерянность философа, он бы, несомненно, насторожился столь детальному знакомству раввина с внутренним устройством здания.
        – Здесь нам никто не помешает, – сообщил раввин мелодичным голосом, и Заратустра подумал: как все-таки сладкоречивы эти фарисеи и смутители естественного порядка вещей... – А на какую тему мы будем общаться?
        И тогда, что называется, взяв быка за рога, Заратустра безоглядно кинулся в дебри философского вопроса, надеясь своей решимостью восполнить силу духа, отнятую у него необходимостью вращаться в среде извращенцев. Он заговорил о роли иудаизма в мировой истории. Облегчение от встречи с раввином уступило место негодованию, которое философ всегда испытывал, касаясь данной темы. Он  вспомнил о славной религии эллинов:
        «Разумеется, их ревнивые боги тоже не терпели соперничества и жестоко наказывали самонадеянность смертных, но чтобы превращать их в заискивающих холуев... Нет, до такого не доходило. Напротив, они высоко ставили человеческое достоинство и часто возводили своих любимцев в ранг бессмертных героев. Но тут водворился иудаизм с его моралью сплоченной, но безрадостной семьи, в которой стареющий патриарх цепляется за власть, подавляя свободомыслие и карая диссидентство. Он обидчив, мнителен, мстителен и свиреп. И, главное, начисто лишен чувства юмора».
        Раввин изумленно смотрел на Заратустру широко раскрытыми глазами.
        «Дальше – хуже. Христианство подменило все еще сильного и предсказуемого бога-деспота каким-то безумцем, страдающим маниакально-депрессивным психозом. Он то проповедует любовь к ближнему, то громит прилавки мирных торговцев у храма (а где им еще торговать, как не на этом людном месте?). То внушает непротивление злу насилием, то грозит мечом. Сам выбирает удел мученика и навлекает несмываемый позор на невольное орудие своей судьбы. Вы спросите, при чем здесь иудаизм?»
        Раввин промолчал.
        «А разве не относится христианство к вашей религии, как семя – к обронившему его злаку? Но я не стану задерживаться на этих пунктах, которые могут быть Вам уже знакомы по моим прошлым выступлениям. Сегодня я бы хотел поговорить с Вами о каббале».
        Заратустра так увлекся своими рассуждениями, что забыл о бушевавшем за тонкой перегородкой бесчинстве, которое доносилось сюда звонким женским смехом и раскатами мужского хохота.
        «Ведь в каббале бог сделался еще более опасной для человека величиной: он больше не требует подчинения, не стращает карой, не манипулирует пряником милосердия и кнутом вины. К нему нет больше подступов. Из константы (пусть с перепадами настроения) он превратился в таинственную переменную, делающую решение уравнения бытия непосильным для простого смертного. Что это за бог, если он утратил контакт с людьми, словно невротик, обиженно замкнувшийся в иллюзорном мире своего Эго и забывший путь к сердцам верующих? А в результате нанесен вред благополучию социального устройства. Это уже не шумный еврейский кагал под началом седого и гневливого патриарха, не псевдодемократическая коммуна раннего христианства, а запершаяся по своим комнатам скандинавская семья...»
        Вдруг раввин вытащил изящный веер, на котором была изображена японская гейша с томно прикрытыми глазами, и стал им обмахиваться. Заратустра спохватился, что, должно быть, задел раввина своей критикой. Опять красноречие довело его бестактности...
        «Вы не подумайте, – смягчил он акценты, – я не антисемит, хотя многие положения иудаизма вызывают во мне протест. Тем не менее, готов признать историческую важность вашего вклада в богостроительство, венцом которого станет в ближайшем будущем Сверхчеловек».
        – Уж, простите, меня, – кокетливо взмахнул веером раввин, пристально изучая Заратустру маслинами карих глаз, – Но я совершенно не разбираюсь в подобных вопросах!
        – В каких?
        – В религиозных, богословских, онтологических, философских.
        – А как же изучение Торы?
        – Какая там Тора! У меня за плечами неоконченное среднее образование.
        – Как же вы работаете? – удивился Заратустра.
        – А я не работаю: меня содержат. Хотя это тоже, по-своему, труд и, к слову, весьма тяжелый...
        – Кто содержит? Прихожане? То есть, как они там у вас называются?
        – А вот это Вы, как раз, попали в точку, – грустно улыбнулся священнослужитель. – Именно прихожане: приходят и... уходят.
        Заратустра не понимал, шутит Раввин или говорит всерьез. И тут его собеседник  сорвал с себя бороду и оказался собеседницей.
        – Простите, – сказала Раввинша, – с Вашего позволения. Тут невозможно жарко.
        – Но это возмутительно! – вскочил Заратустра. – Это не лезет ни в какие ворота.
        Пока философ примерял ее поведение к воротам, не находя для него ничего подходящего, Раввинша сняла шляпу и сюртук и превратилась в прелестную даму с кудряшками, которые Заратустра по неопытности перепутал с пейсами.
        – Почему же возмутительно? – ласково спросила дама. – Ведь сегодня маскарад.
        – Да, но у всего, вернее, всему есть свой предел, – заикался Заратустра. – Ведь это профанация!
        – Вы очень строги, – попыталась урезонить его дама. – Сегодня замечательный праздник, когда любой может стать кем угодно. Разве это не равняет нас с богами? Расслабьтесь и получайте удовольствие.
        – Но я не хочу удовольствий!
        – Почему? Ведь это очень приятно.
        Заратустра уселся на прежнее место. В конце концов, ему было спокойнее оставаться здесь, чем возвращаться в вавилонское столпотворение. А даме не мешало бы прочитать нотацию. Может, ему удастся устыдить и наставить на истинный путь эту заблудшую душу, чье добронравие настраивало пророка на миролюбивый лад. Она задавала вопросы, и, значит, не потеряла шанс на спасение.
          – Потому что я ищу истину! А удовольствиям рано или поздно приходит конец. Тело, при помощи которых они извлекаются, – ненадежный инструмент. Когда наступит старость, с чем останетесь Вы, привыкшая к негам и ставшая заложницей недоступного сладострастия?
        – Что до старения, – возразила дама, – то маразматику гоняться за истиной ничуть не проще, чем калеке за чувственными наслаждениями. И потом, для каждого возраста свои утехи. Когда мое лоно устанет принимать гостей, я стану посвящать досуг чаепитиям и кондитерским изделиям. А если разовьется диабет, перейду на фрукты.
        – Я вижу, Вы очень предусмотрительны, – отвесил Заратустра двусмысленный комплимент, – и все хорошо продумали.
        Однако он был вынужден признать, что имеет дело с достойной собеседницей, которые так редко встречаются среди прекрасного пола.
        – Но вы упустили маленькую деталь: чай не скомпенсирует Вам тоски от угасания женских чар. Сначала будет выручать макияж, но вы станете бояться дневного света и предпочитать ему полумрак. А потом косметика окажется бессильной. Вашим богом станет пластический хирург, который превратит Ваше тело в подобие ожившей египетской мумии.
        – Посмотрите на меня, – гневно сверкнула очами дама. – Мое обаяние на пике. Вы уже будете проповедовать в психлечебнице перед Магометами и Наполеонами, в рясе с завязанными сзади рукавами, когда юные поклонники не перестанут утомлять меня знаками привязанности и выражениями восторга! Где, кстати, Ваш миловидный ученик? Вы обязательно должны его мне представить.
        – Вы торгуете своим телом!
        – Это не торговля, а долгосрочное капиталовложение, – строго поправила его дама. – Кажется, Вы стали забываться... Так, как там у нас обстоят дела с истиной? Наверное, Вы станете проповедовать мне о загробной жизни и воздаянии.
        – Ни в коей мере! Посмертное воздаяние – изобретение рабов, лишенных возможности удовлетворять свои желания в настоящем. Первейшее дело философии – найти рецепт счастья в этой жизни».
        – Так и я занята тем же самым! – удивилась дама. – Значит, я философ?
        – Вы совершенно не понимаете сути вопроса. Постигнувший секрет счастья продолжает испытывать его при любых обстоятельствах, невзирая на удары судьбы и болезни. Стоики первыми сделали важные шаги в направлении моральной неуязвимости. Но их учение страдало рядом противоречий, в которые я не стану сейчас вдаваться. А Ваше счастье зиждется на способности наслаждаться, которая угасает с годами.
        – А если я умру раньше этой способности? Тогда я проживу жизнь совершенно счастливо, разве не так?
        Заратустру начала раздражать эта типичная женская логика, бесстыдно подменяющая общие законы частными деталями. Он нахмурился и замолчал.
        – Вот Вы рассуждаете о счастье, – догадалась дама, – а сами далеко не счастливы...
        Заратустра насторожился: женская логика вошла в коалицию с женской интуицией, противостоять которым было выше его сил.
        – Почему Вы так думаете? – спросил он устало.
        – А разве я не права? Когда у Вас последний раз была женщина? Может, Вы – девственник?
        Заратустра отпрянул от своей собеседницы, словно рассмотрел ее впервые: расширенные зрачки, которые теперь показались ему не карими, а зелеными; большой, подчеркнутый красной помадой, рот; субтильность в сочетании с округлостью форм. Настоящая ведьма в камуфляже великосветской дамы, способная съесть мужчину живьем; причем, так, что тот будет получать удовольствие от ее аппетита.
        – Это не Ваше дело! – нагрубил он.
        – Мне кажется, – не обиделась дама, вероятно, находя в его гневе подтверждение своим догадкам, – что женская ласка позволила бы Вам иначе взглянуть на мир.
        Женщина потеребила край декольте, отчего в разрезе возникли штормовые волны, и пророк подумал, что сейчас его будут соблазнять. Хватит ли у него, измотанного маскарадом, стойкости не поддаться искушениям профессионалки?
        – Я не нуждаюсь в подачках, – жалобно огрызнулся Заратустра. – Женщина подтачивает мужской дух, подменяя истинные ориентиры глянцевыми приманками.
        – Ну, вот Вы опять пустились стращать меня своими абстракциями, наподобие истины...
        – Истина – это то, что делает мужчину сильнее.
        – Мужчину? А как же женщина? Истины не для нее?
        – Счастье любит сильных.
        – Да, счастье – это женщина.
        – Счастье – среднего рода. Не нужно быть филологом, чтобы это уяснить.
        – А удача?
        – Удача – выдумка неудачников и авантюристов! Сильный умеет радоваться неудаче.
        Это был подходящий момент для того, чтобы покинуть общество чаровницы. Заратустре удалось сохранить свое лицо, хотя от разговора в повышенных тонах на нем остались красные пятна и кислое выражение. Он откланялся и отправился на поиски ученика.
        А маскарад продолжал кипеть со свистящим усердием оставленного без присмотра чайника. Незаметно, но неуклонно приближался рассвет, чтобы упразднить человеческий праздник, посягнувший на законы проклятой повседневности с попустительства ночи. Чтобы оттянуть осознание своего бессилия переписать законы бытия, участники маскарада лезли вон из кожи (не всегда своей). Происходило взвинчивание гламура: бокалы опустошались чаще, движения становились размашистее, манеры развязнее, танцы неистовее, шутки скабрезнее, поцелуи затяжнее и глубже, разговоры сумбурнее, крики пронзительнее.
        Заратустра зацепился за огромные крылья бабочки. Огромная волосатая горилла отдавила ему ногу, а он сам наступил на хвост ящерицы и чуть не был сбит с ног улиткой. Найти ученика в этом бедламе было не проще, чем иголку в модном ателье.
        Внезапно к философу подскочила высокая нескладная девица, нагнулась и смачно поцеловала его в лоб. Возможно, она целилась в губы, но Заратустра успел вовремя пригнуться. Из-за тусклого освещения оставалось лишь догадываться, побледнел ли пророк от возмущения или покраснел от стыда. И если его лицо не изменило окраски, это объяснялось крайней усталостью и временной потерей способности удивляться.
        – Простите, – отшил он дерзкую самозванку, отступая на шаг, – вероятно, Вы меня с кем-то перепутали.
        Но, очевидно, девица не собиралась считаться с мнением философа на этот счет, поскольку она с еще большей настойчивостью полезла к нему. Заратустра успел рассмотреть румяна и пудру, наложенную настолько густым слоем, что значительная ее часть уже облюбовала черный сюртук философа. Похоже, это была особа легкого поведения, которое неизменно вызывало в Заратустре самые тяжелые чувства.
        – Не имею чести быть знаком с Вами! – придал он своему голосу арктическую твердость и отступил уже на два шага, явно намереваясь повернуться к девице спиной, когда та крепко схватила его за рукав.
        – Вы не узнали меня, Магистр! – с восторгом воскликнул ученик. – Как Вам мой прикид?
        Вместо ожидаемого комплемента, Заратустра – вдвойне покоробленный поступком ученика и его вульгарным лексиконом – больно схватил юношу за запястье и потащил его к выходу, нимало не заботясь о том, какое впечатление они производят на окружающих. Трудно представить, чтобы ученик стал сопротивляться своему духовному наставнику, но тот пробирался через толпу с такой скоростью, что юноша не поспевал за ним, отчего у наблюдателей могло возникнуть впечатление, что его уводят насильно.
        Когда они поравнялись с официантом, несшим на подносе фужеры с шампанским, Заратустра остановился, схватил бокал и жадно выпил его до дна, словно там находилась ключевая вода.
        – Это шампанское, Учитель! – остолбенел ученик, знавший, что Заратустра не прикасается к спиртному, ибо «философ и так беспробудно пьян мирозданием».
        – Я еще способен отличить шампанское от яблочного сока, – фыркнул Заратустра, задним числом пытаясь выдать жест отчаяния за развязную и циничную выходку.
        От непривычки к алкоголю, выпитое подействовало моментально. Теперь Заратустре не было нужды закрывать глаза, чтобы пространственные координаты сместились и затеяли чехарду. Он поочередно побледнел, пожелтел и позеленел. До выхода наружу Заратустра сумел добраться сам, хотя тянуть за собою ученика ему удавалось все хуже. Тот сам поравнялся с учителем и бережно поддерживал его под локоть, который Заратустра гордо, но безуспешно пытался у него выдернуть.
        – Как, вы уже уходите? – с притворной озабоченностью бросился к ним хозяин. – А как же чай и десерт? У нас будет торт с сюрпризом.
        Заратустра хотел отвесить на прощание колкость, но побоялся раскрыть рот, к гортани которого подступала волна, имевшая мало общего с приливом ораторского вдохновения.
        – Простите нас, – взял на себя дипломатические обязанности юноша. – Мой учитель слегка занемог и нуждается в покое.
        – Но Вы даже не прочитали нам лекцию, которую все так предвкушали!
        Они вышли за порог, и тут ученику пришлось тащить на себе Заратустру вниз по ступеням, поскольку ноги, на которые пророк привык всецело полагаться в своих скитаниях, наотрез отказали ему. Они едва успели отойти от крыльца к крылу здания, когда Заратустру обильно вырвало на базу одного из пилястров, которыми был украшен фасад. Во время извержения Заратустрой владело два противоречивых чувства, которые то чередовались, то сочетались единовременно: ему было невероятно стыдно за происходящее и, вместе с тем, мысль о том, что он все-таки сумел подгадить этим сукиным детям, вызывала в нем торжественное злорадство.
        Когда организм был очищен, и ученик вытер ему рот и брюки носовым платком, Заратустре стало легче. Здоровая краска постепенно вернулась к его лицу. Он смог идти сам и опирался на своего спутника исключительно из предосторожности. Из-за досадного инцидента он даже не находил в себе права отчитать юношу и решил отложить серьезный разговор до утра. Путь к гостинце они проделали молча.
       
       
        Отель «Кривых Зеркал»
       
        Двустворчатым дверям отеля «Кривых Зеркал» не удавалось передохнуть ни днем, ни ночью. Какие-то странные субъекты без отчетливых признаков профессии, подданства и пола постоянно входили в отель, и, как две капли воды похожие на них, но двигавшиеся в противоположном направлении, покидали его. И только на заре, когда недавно вернувшиеся уже заснули, а легшие заблаговременно еще почивали, дверям удавалось перевести дыхание – чтобы вскоре с новыми силами отдуваться за суету непоседливых постояльцев отеля и их гостей.
        Заратустра и юноша прошли мимо консьержа и поравнялись с овальным зеркалом фойе. На зеркала в отеле следовало полагаться не больше, чем на мартовский лед, и чем правильнее по форме они были, тем сильнее искажали и лжесвидетельствовали. Но что ожидало путешественников в недрах постоялого двора, если уже в овальном зеркале холла, обязанном хранить подобие нейтралитета, они отразились в виде американских туристов: пожилого мужа и молодой жены. Небольшой саквояж Заратустры предстал вместительным кованым чемоданом с наклейками, свидетельствовавшими о том, что пара безнаказанно посетила самые удаленные уголки планеты, а высота каблуков жены превращала это достижение в героический подвиг.
        Заратустра привлек внимание консьержа и возмущенно указал ему на подлог.
        – Что поделать, – развел тот руками, – нехитрый рекламный трюк. Пытаемся заманивать людей, повышая им самооценку.
        – Но я презираю туристов! – возразил Заратустра. – Особенно американских. Кого вы собираетесь заманивать таким странным образом?
        – Система дает сбои, – посетовал консьерж. – С другой стороны, теперь Вы заинтригованы. Так что, возможно, и эта щекочущая самолюбие аномалия входит в расчет.
        – Разве у вас мало посетителей? – удивился ученик. – Пока мы здесь беседовали, уже прошло с десяток человек.
        – Посетителей-то много, а вот постояльцев единицы. Раньше у нас охотно останавливались политики и аристократы. А теперь и шушера брезгует. Селится такой сброд, что каждый месяц приходится делать капитальный ремонт.
        Путешественники проследовали в свой номер, предвкушая отдых и совсем забыв, что там всего одна кровать, правда, двуспальная.
        – Я лягу на полу, – великодушно предложил ученик, с сожалением косясь на мягкое ложе, но Заратустра отказался от его жертвы. Он приказал юноше ложиться в постель, а сам, если его одолеет усталость, устроится в изножье.
        Уставший от впечатлений, юноша сразу погрузился в сон. Заратустра стоял у кровати и любовался на его безмятежное чело. Только невинность могла дистиллировать лихорадочную и порочную атмосферу маскарада в феерическое приключение.
        Заратустра нагнулся к ученику. Вернее, какая-то посторонняя сила надавила ему на затылок, заставляя прильнуть к спящему. Противостоять этой силе было бы невозможно, если бы иной – но тоже внешний – импульс не отшвырнул Заратустру за шиворот от ложа греха. Пророк стал ареной борьбы антагонистических устремлений. Ему предстояла изнурительная ночь, в ходе которой он столкнет враждующие силы в единоборстве, пока они не уничтожат другу друга, уступив место безмятежности. Но для этого философу требовалось понять, кто он есть на самом деле. Еще недавно он верил, что знает ответ на этот вопрос. Но судьба капризна, ревнива и мстительна; она не терпит определенности и самоуверенности.
        Заратустра подошел к трюмо и сразу постиг всю серьезность ситуации: оттуда на него одновременно насмешливо взирало несколько человек. Поиск правильного отражения требовал подсказки. Заратустра порылся в своем саквояже и извлек оттуда маленькое дорожное зеркальце, которым редко пользовался в целях наведения марафета, а держал его при себе вот ради таких исключительных случаев – чтобы непредвзято взглянуть на себя со стороны. Это зеркальце никогда не лгало ему. Если оно искажало истину, то лишь преувеличивая недостатки и скрашивая достоинства. И теперь оно показало себя с самой благородной стороны: философ не обнаружил в нем ничего помимо темноты. Зеркальце отказывалось свидетельствовать, поскольку власть предержащие зеркала вынуждали его к даче ложных показаний. Оно не смело говорить правду и не умело врать. Единственным выходом было молчание.
        Заратустра вышел в коридор, чтобы позаимствовать зеркало у горничной: это было надежнее, чем сверяться с официальными отражениями или полагаться на собственную память. Однако вскоре философ пожалел, что покинул номер. Отовсюду доносился вкрадчивый скрип половиц, но коридор оставался пуст. Он прошел мимо приоткрытой двери, откуда слышался тревожащий сладкий шепот. Внезапный всплеск неприлично громкого женского хохота был тотчас заглушен, словно рука кавалера плотно зажала ей рот. Заратустра прижался к противоположной стене, в которой тотчас распахнулась дверь, и рука с закатанным рукавом настойчиво поманила его пальцем. Заратустра закрыл глаза и сделал несколько шагов вслепую, а когда вновь открыл их, увидел за стеклянной перегородкой совещание каких-то темных личностей. Они тоже шептались друг с другом, хотя вид у совещавшихся был такой, что стоило им свистнуть, как с ветвей непреступного дуба тут же вспорхнет соловей-разбойник и полетит без оглядки прочь, испуганно взмахивая крыльями.
        Заратустра постучался в дверь подсобного помещения. Оттуда ошалело высунулась взлохмаченная женская голова и поспешно спряталась обратно. Похоже, философ прервал какое-то приятное, но беззаконное времяпровождение. Он уже хотел возвратиться к себе в номер, когда из двери рядом вышла хромая и горбатая горничная с ворохом грязного белья. При виде Заратустры она ускорила шаг, но тот без труда нагнал ее.
        Сначала горничная сказала, что у нее нет своего зеркала, потому что обслуживающему персоналу запрещается их держать. Но когда, опечаленный этим известием, Заратустра замер в тяжелых раздумьях, украдкой вытащила из-за пазухи незаменимый предмет женского туалета и протянула его постояльцу. Заратустра посмотрел в него и увидел стену напротив. В зеркале не было стекла. Он вернул его горничной, но та продолжала чего-то ждать. Поняв, что постоялец не только неопытен, но и недогадлив, она протянула руку для чаевых. Получив их, горничная спросила, не желает ли гость на ночь девушку, потому что в этом случае она с готовностью предоставила бы себя в его распоряжение. То, что она была некрасивой, по ее словам, не играло никакой роли, ибо отражения в отеле с лихвой компенсировали любой изъян и выдавали безобразное за вершину сексапильности.
        Заратустра вернулся номер, запер дверь и решительно шагнул к трюмо. Теперь он мог рассчитывать только на свою память и силу духа. Ученик крепко спал, и его легкое сопение поддерживало в Заратустре присутствие духа и вдохновляло на борьбу. Философ приготовился к конфронтации и натолкнулся на добродушие: из зеркала ему хитро подмигнул Сократ и показал пальцем на постель с юношей.
        – Молодежь нужно воспитывать, – напомнил он. – Но лучшее воспитание основывается на нежности, ибо только будучи обласканной, юная душа способна впитать в себя мед знания...
        – Изыди, растлитель умов! – крикнул Заратустра.
        Насмешливо пожав плечами, Сократ исчез, а в зеркале появился Раввин и протянул Заратустре свою широкополую фетровую шляпу.
        – Зачем? – спросил философ, пряча руки за спину.
        – Возьми, пригодится, – посоветовал Раввин.
        – Для чего? – не поверил ему Заратустра.
        – А ты примерь, – предложил Раввин, – и увидишь, на кого похож...
        Заратустра потянулся рукой к шляпе, потому что питал слабость к головным уборам (его любимый берет недавно унесло порывом ветра), но, вспомнив, с кем имеет дело, резко отдернул руку, точно ему пытались вложить в ладонь раскаленный уголь.
        – Вы отняли у людей вольнолюбивое язычество, – обвинил он жреца иудаизма, – и дали им взамен...
        – Ничего мы у них не отнимали! – обиженно натянул на себя шляпу Раввин. – Это они у нас все отняли!
        – Кто они, и что все?
        – Господи, зачем ты заставил меня стать отражением антисемита? – закатил глаза раввин и исчез в клубах дыма.
        «Дьявол!» – перекрестился Заратустра, с ужасом представляя, в кого бы он превратился, если бы примерил подарок.
        Следующим отражением был незнакомый господин со свирепыми усами и таким беспощадным взглядом глубоко посаженных глаз, что Заратустра невольно икнул.
        – Что это ты о себе возомнил? – спросил господин ледяным тоном, от которого по коже пророка врассыпную побежали мурашки.
        – А что? – испугался Заратустра.
        – Зря я с тобой возился и доверял тебе свои истины, – махнул рукой незнакомец, – я надеялся, ты станешь моим рупором, и просчитался: передо мной испорченный телефон...
         Незнакомец опрокинулся куда-то назад, а вместо него появился Зигмунд Фрейд.
        – Простите, кажется, я ошибся комнатой, – смутился он. – Это не у вас здесь заговорщически шепчутся и сдавленно хохочут?
        И когда Заратустра объяснил ему, что этим уже давно занимаются в соседнем номере, распрощался с ним загадочным напутствием:
        – Что до юноши, почему бы и нет? Хотя лично я этого не одобряю. Чтобы стать человеком с большой буквы, нужно обуздать Его.
        – Кого его?
        – Сверх-я должно оседлать Оно и удержаться на нем.
        – Сверх я?
        – Ты, ты! – расхохотался Фрейд и растворился, забыв после себя сигару, которая едко дымила.
        Заратустра потянулся, чтобы потушить ее, но тут кто-то схватил его за руку.
        – Это кто? – нервно вскрикнул Заратустра, потому что зеркало оставалось пустым.
        – Конь в пальто! – хамски ответил ему знакомый голос.
        – Потрудитесь представиться.
        – А кого ты ожидаешь увидеть в зеркале, дурак?
        – Уж и не знаю... – признался Заратустра, но тут же испугался клинического диагноза. – Скорее всего, себя.
        – Вот видишь! Ты и есть...
        Заратустра почувствовал, что держит свою правую руку за запястье левой. А в зеркале появился привычный облик, также сжимавший одну руку другой: смуглое узкое лицо, черные волосы, высокий лоб и заостряющийся книзу подбородок, пронзительные карие глаза, нос с горбинкой, тонкие, иронично сжатые губы.
        – Здравствуй, двойник, – с облегчением вздохнул Заратустра, готовясь исповедаться своему отражению. – Приветствую тебя, мой единственный друг и единомышленник.
        – Аналогично, – безрадостно кивнуло отражение.
        – Что-то я заблудился в своих чувствах, – пожаловался отражающийся.
        – Это нормально, – успокоило его отражение. – На то и чувства, чтобы спонсировать заблуждения.
        – Я хочу жить разумом и духом, но сердце вмешивается в их дела.
        – А ты предоставь ему кресло в парламенте: оно и успокоится.
        – А еще тело... Кто б мог подумать! Тело подстрекает к анархии вседозволенности...
        – Ну, и дай ему выпустить пар.
        – Как?
        – Вон твой ученик беспокойно ворочается в постели. Наверное, ему холодно. Перед рассветом плоть тянется к плоти, чтобы уткнуться и забыть про одиночество. Да и ты, мой друг, озяб... Еще бы: провести полночи в борьбе за право отразиться самим собой!
        Заратустра насторожился. Задушевные речи зазеркального собеседника резанули ему слух противоречивостью: кто ж мерзнет во время боевых действий? Он присмотрелся к отражению и заметил, что оно держит левую руку правой и не за запястье, а за средний палец.
        – Подлый обманщик! – вскрикнул Заратустра и швырнул в зеркало сигарой Фрейда, которую все-таки успел взять из пепельницы.
        И тогда зеркало дало трещину, а у его отражения появились морщины и седые волосы.
        – Ты постарел, – с горечью отметило отражение. – Скоро седых волос станет больше, чем прочих. И в глазах твоих нет былого огня. Пламя претворяется в пепел.
        – Однако ноги мои по-прежнему крепки, – ответил Заратустра. – Им подвластны версты дорог – асфальтированных, мощеных и грунтовых, столбовых и проселочных. Им даже не страшно бездорожье.
        – Все ты ходишь да бродишь, – посетовало отражение. – Зачем?
        – Истину ищу.
        – От себя пытаешься уйти!
        – Нет, иду к себе.
        – Ходишь все быстрее.
        – Чтобы успеть.
        – Чтобы не замечать деталей вокруг и убаюкивать мысли мерным ритмом шагов...
        – Да, ты – мое отражение, – окончательно убедился Заратустра. – Я всегда любил спорить с собой – единственно достойным оппонентом. Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое вчера, а мое отражение не поспевает за мною.
        – Я – твое отражение, которое реальнее оригинала...
        – Почему?
        – В мире видимостей не существует ничего помимо отражений.
        – Это уже какая-то софистика. И мистика. Софистика запутывает мысли. Мистика ослабляет дух. А мне нужна твердость. Что делать с учеником? Я погибаю...
        – Убей его.
        – Я спрашиваю серьезно.
        – Тебе придется расстаться с ним.
        – А если не расстанусь?
        – Ты потеряешь меня. Вместо этого ты будешь отражаться в его женственных глазах с поволокой. Но ты не сможешь жить с таким отражением – мутным и однобоким. Как широко ни распахивались бы его глаза в попытке пожрать объект обожания, они не способны уместить тебя целиком...
        И, сказав так, отражение исчезло. Зеркало опять опустело, под каким бы углом ни приближался к нему философ. Изнуренный ночной борьбой, он уснул на полу и проспал мертвым сном до позднего часа.
        Они выписались из отеля, ради чего Заратустре пришлось заплатить за разбитое трюмо. Проходя мимо овального зеркала, он не смог устоять перед соблазном кинуть в него прощальный взгляд.
        – На счет сигары не переживай, – заговорщически подмигнул ему оттуда Фрейд. – Что такое сигара перед пепелищем человеческих страстей?
        – Вы нашли номер с шепчущимися? – спросил его из вежливости Заратустра.
        – Нашел, но ничего нового для себя не услышал: человеческое, слишком человеческое...
        Заратустра был разочарован такой развязкой. Он надеялся увидеть в зеркале нечто более значительное, подтверждающее, что бессонная ночь не прошла даром. И все-таки это было лучше американских туристов. И еще он заметил, что ученик не отразился рядом с ним. Значит, разговор с зеркальным двойником не приснился ему.
        Они пробыли в городе Соблазнов и Сомнений менее суток, но этот день показался им месяцем.
        «Только текущее время измеряется круговращением стрелок и оборотами шестеренок часового механизма, – напомнил себе Заратустра. – Мера прошлого – интенсивность переживаний».
         
       
        Поселение Обиженных
       
        Заратустра и ученик молча шли по пыльной степной дороге. Учитель твердо решил расстаться с юношей и только ждал подходящего момента, чтобы не ранить его чувства более необходимого. Юноша не подозревал о грядущем разрыве и объяснял неразговорчивость Заратустры своим легкомысленным поведением накануне, которое теперь вызывало у него горькое раскаяние. Похоже, магистр был разочарован своим учеником, и теперь тому предстояло если не искупить свою вину, то хотя бы загладить ее. Он не сомневался, что они продолжают путь в деревню к родителям Заратустры, и воспользовался этим предлогом, чтобы разговорить учителя и развеять его недовольство дружеской беседой.
        – Как мало нужно человеку для счастья! – воскликнул он в качестве преамбулы, инвентаризируя окоем, наполненный бескрайней степью и безбрежным небосводом.
        – Ничего себе мало, – проворчал учитель. – Для твоего скромного счастья нужен целый мир, происхождению которого суждено остаться загадкой, плюс сложнейшие органы восприятия, да еще доброе здравие. Не говоря уже об отсутствии насущных забот, что отвлекают нас от эстетической стороны бытия. Ты когда-нибудь встречал голодного, который бы восхищался закатом?
        Юноша с радостью понял, что спорол чушь, позволившую интеллекту учителя блеснуть во всей своей много-люменной мощи. Теперь, смягчив наставника, он мог продолжить расспросы, чтобы снова расположить его к себе.
        Ученик желал знать больше про родителей Заратустры. Например, магистр не раз упоминал про коров, сеновалы, баню и т.д. Но разве в стране, откуда Заратустра был родом, имелись подобные достопримечательности?
        – Магистр, откуда в Персии сеновалы?
        – Их там нет.
        – Тогда откуда они взялись в деревне Ваших родителей?
        – Они живут не в Персии.
        – Разве Вы не перс?
        – Больше перс, чем кто-либо иной. Но родители мои иного происхождения.
        – Как такое возможно?
        Сначала Заратустра не хотел отвечать на докучливые вопросы ученика, но мысль о том, что доверительная беседа несколько смягчит предстоящий разрыв, побудила его к развернутым ответам.
        – Ибо сказано: – ответил Заратустра, – «И оставит человек отца и мать своих, и прилепится к жене своей, и будут двое едина плоть».
        – Я думал, Вы холосты... – огорчился ученик.
        – Моя жена – истина, – ответил Заратустра загадочно. – И у нас уже есть потомство.
        Ученик не стал выведывать подробности относительно их чада.
        – Но кто тогда Ваши родители?
        – Отец – мужчина; мать – женщина.
        И юноша снова подивился глубокомыслию своего наставника.
        – Отец всегда был сдержан, – продолжил свой рассказ Заратустра, – а мать, напротив, общительна. С годами наши склонности достигают предельного развития. Теперь отец все время молчит, а мать не умолкает ни на секунду.
        – Я все равно полюблю их, – пообещал учителю юноша, желая сделать ему приятно.
        – И еще сказано: – предостерег его Заратустра, – «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня».
        – Это само собой разумеется, – заверил его ученик.
        «Да, непросто мне будет избавиться от него», – с тревогой осознал Заратустра.
        Тем временем, они подошли к необычному поселению, дома в котором не были достроены до конца или страдали от неисправностей. Где отвалилась калитка, где не вращался флюгер, где покосился колодец. А у иных отсутствовала крыша или стена. Заратустра с учеником попали на землю Обиженных.
        Их не только никто не встретил, но двери и окна захлопывались, когда они проходили мимо. Однако за их спиной, из укрытия занавесок, тут же осторожно высовывались головы: иногда от любопытства они стукались лбом о стекло и быстро прятались обратно, стоило путешественникам обернуться.
        На небольшой площади они заметили группу людей, толпившихся вокруг сломанного фонтана. Их оживленная жестикуляция невыгодно подчеркивала неисправность. До путешественников донеслись наполненные горечью сетования.
        – Да, что его чинить? Все равно сломается!
        – В домах на окраине перебои с водой, а вы хотите тратить ее на увеселения?
        – От этого фонтана одна плесень. И птицы гадят.
        – Голубь – разносчик заразы.
        – Нет уж, построили фонтан, пусть бьет. Что скажут приезжие? Фонтан – символ благоденствия и процветания.
        – А когда это к нам приезжали туристы? Что им здесь делать, если даже фонтан сломан?
        Заратустра с учеником нерешительно переминались за их спинами, опасаясь опровергнуть своим присутствием мнение последнего оратора. Но их заметили и даже узнали.
        – Ни о каком публичном выступлении не может быть и речи! – категорически запретил один из них, оказавшийся губернатором, хотя Заратустра даже не успел заикнуться о намерении проповедовать. – Пропаганда и подстрекательство запрещены у нас законом, ибо не раз влекли за собой чрезмерное возбуждение народных масс, в котором потом приходилось раскаиваться как самим подстрекателям, так и служителям порядка, беспорядок устранявшим.
        – Однако просим Вас о пресс-конференции, – сказал другой, пожелавший остаться неизвестным.
        Это был начальник архива – очень важная персона, поскольку местные жители бережно относились к прошлому и лелеяли нанесенные им обиды, обраставшие с годами интерпретациями и комментариями. Время не только не врачевало их раны, но растравляло их до гнойных язв. И поскольку Заратустра отказался, ибо не выносил, когда его выступления прерывались никчемными вопросами, начальник архива выразил свое разочарование:
        – Мы очень обидимся, если Вы оставите наши вопросы без внимания. У поселян их накопилось столько, что они не дают им покоя, мешая отправлениям ежедневной рутины.
        И негласный кодекс благодарности авансом за еще не оказанное гостеприимство заставил Заратустру принять приглашение.
        Пресс-конференция проходила в местной библиотеке, большую часть которой занимал архив, а оставшееся пространство занимали биографии, мемуары, хроники и летописи: поселяне презирали художественную литературу, почитая ее за глупые и порой вредные выдумки, отвлекающие читателя от неутешительной действительности.
        В зале не было свободного места, и даже на пыльных подоконниках сидели настороженные кошки и недовольные коты. Заратустра был приятно тронут аншлагом. Он приготовился смочить горло перед выступлением, но в графине не оказалось воды.
        – Уж, не взыщите, – упрекнула его женщина из первого ряда, – сами видели: у нас перебои водоснабжения.
        Заратустра всухую прочистил горло, но оно ему не понадобилось: философа закидали вопросами, безостановочный поток которых исключал самую возможность ответа. Вопросы сыпались из разных концов зала, сливаясь, заглушая друг друга и перемежаясь комментариями, так что Заратустре стало казаться, что утвердительная интонация преобладала над вопросительной.
        – Зачем Вы приехали к нам в поселение? Чтобы написать язвительные путевые заметки?
        – Конечно, легче высмеять, чем вникнуть и понять...
        – Нет, он напишет путеводитель с детальными указаниями, как объехать наши края стороной!
        – Да кто сюда сунется и без его предостережений? В этот гнилой климат...
        – Может, сиятельный путешественник, побывавший в разнообразных уголках земного шара, объяснит нам, откуда берутся такие погодные условия?
        – Вы называете это условиями? Я бы сказал: природные бедствия.
        – Летом у нас жара и влажность, как в тропиках. Пауки, москиты и цикады правят свой гнусный бал.
        – Зато зимой лютые морозы! Зуб на зуб не попадает. У кого они еще не вывалились...
        – Мы открыты все ветрам! Часто они дуют одновременно со всех сторон.
        – Чем мы прогневали Эола? Разве мы ветрены? Разве не водружали на крышах флюгеры, чтобы оказать ему почтение?
        – Осенью как начнется листопад, не управляемся листья в кучи сгребать.
        – А как облетят, так уныло на сердце становится, хоть вешайся...
        – Зимой пойдет валить снег, жизнь останавливается. Дороги заметает. Из окон света не видно. Сидим по хатам и кукуем.
        – А весна у нас поздняя. И заканчивается рано. Так, худая прокладка между зимой и летом, издевки ради.
        «Вообще-то я не специалист по метеорологии», – робко вставил Заратустра, но его слова потонули в гомоне.
        – А постоянные болезни? – выкрикнул калека на костылях с забинтованной головой.
        – Не так давно нас одновременно затронули две эпидемии – тифа и инфлюэнцы – унесшие жизни невинных женщин, детей и стариков.
        – И чума с холерой!
         «Я думал, с чумой покончено…» – сказал Заратустра скорее самому себе, но его услышали.
        – Это, может, у вас покончено, а у нас только начинается.
        – Черная оспа!
        – За что это нам? За какие грехи?
        – Пусть уважаемый путешественник объяснит, чем мы прогневали бога?!
        – Земля у нас неплодородная.
        – Ничего на ней растет! Сеешь песок, вырастают камни...
        – Даже драконьи зубы не восходят воинами. Так что у нас нет армии, зато враги со всех сторон.
        – Да, мы окружены недружелюбными странами, хотя ничего им не сделали.
        – Конклав.
        – Положим, анклав, а не конклав...
        – Не имеет значения!
        – В наших краях ничто не имеет значения, включая значения слов.
        И тут Заратустра догадался, как ему привлечь внимание присутствующих. Ему следовало дать справку из своей биографии, что повлекло бы за собой сравнения и вызвало возмущение. Вряд ли ему удастся повлиять на их мысли, но, по крайней мере, он сможет направить разговор в интересующую его сторону.
        «Я – гражданин мира и кругосветный путешественник, – сказал он тихо, чтобы насторожить собравшихся приглушенной интонацией, – А какая судьба занесла сюда вас?»
        Первой реакцией было осуждение:
        – Нетрудно быть гражданином миром – так называют нынче безродных бродяг? – когда чувство долга не привязывает тебя к родной почве.
        – Я бы тоже не возражала прошвырнуться по миру, если бы имела на это средства. Отели, курорты, круизы, куртизанки. Хорошо живут некоторые!
        Однако затем обиженные обратились к своему прошлому, и вскоре Заратустра мог составить представление об исторических корнях поселения.
        – Нас сослали за то, – объяснил старик с широкой седой бородой, – что мы отказывались закрывать глаза на правду. Отсюда все наши беды…
        – Заманили посулами, – предложил несколько иную версию худосочный очкарик. – Наврали с три короба о плодородных землях и благодатном климате. А мы, простаки, и поверили им на слово. А когда разобрались что к чему, возвращаться было поздно.
        – Мы сюда приехали сами, – опровергла его мужеподобная женщина, – чтобы ни от кого не зависеть и осваивать новые земли. Мы не искали легких путей и обрели путь крестный.
        – Я здесь живу у тетки, – перебил ее мужчина с добродушной наружностью. – Там, откуда я родом, еще хуже. А тут – куда ни шло. Впрочем, скоро я уеду, потому что тетка ест меня поедом и запивает моей же кровью.
        – Это еще неизвестно, кто кого ест и чью пьет! – пронзительно отозвались из заднего ряда.
        По-видимому, это была тетка.
        У Заратустры разболелась голова. Теперь он мечтал только об окончании этой перекрестной муки. Он снова потянулся к графину, забыв, что тот пуст, и сбил его на пол. Графин раскололся на множество мелких осколков. На мгновение воцарилось тишина, вскоре сменившаяся волной возмущения.
        – Он разбил наш графин!
        – Из горного хрусталя. Лучший графин во всем поселении.
        – Как сможет библиотека обходиться без графина? Кого теперь заинтересуют книги?
        «Простите, – сказал Заратустра, – я возмещу убытки».
        – Ишь ты! Возместит, как же... Нам нужен графин. А на деньги здесь все равно ничего не купишь.
        – Конечно, богатенькому Буратино ничего не стоит откупиться. Это мы работаем с утра до зари за гроши.
        – Может, объяснит нам, почему другие бездельничают и живут припеваючи, а мы вкалываем и прозябаем?
        Заратустра заметил, что к нему обращаются в третьем лице, словно боятся замарать о него руки. Философу стало душно и тошно. Он встал, нахмурился и мрачно изрек:
        «Вы совершенно слепы! Вы незрячее новорожденных щенков. Ваши представления о мире заслонили мир. Вы живете в вечном затмении, ибо ваше Эго отбросило беспросветную тень на все то, что им не является».
        И, пользуясь замешательством, которое предшествовало неминуемого шквалу, он покинул библиотеку, сопровождаемый злобным шипением и завистливыми взглядами.
        – А сам-то ты кто? – услышал он вдогонку нестройный хор голосов.
        «Если бы я знал!» – огорчился Заратустра, но не стал останавливаться.
        Боясь задерживаться в поселении обиженных, они заночевали на далекой окраине, в кособоком стогу сена. Заратустре приснился странный сон, в котором ему явилась бывшая жена. У нее был уставший и печальный вид. Застиранные слезами мешки под глазами лопались от скорби.
        – Прости меня, – кротко поклонился ей Заратустра.
        – Никогда! – крикнула жена, и ее глаза загорелись гневом, но тут же погасли.
        – Почему? Ведь столько воды утекло с тех пор...
        – Таким, как ты, нет прощения.
        – Я скитался много лет. Неужели, даже мытарствами я не смог искупить своей вины?
        – Твоя вина вечна, как мир.
        Заратустра почувствовал бесполезность слов и замолчал. Так было и в их давней совместной жизни: слова теряли способность объяснять и убеждать, словно они говорили на разных языках.
        – Прости и ты меня! – вдруг воскликнула жена, и на ее глаза навернулись слезы.
        – За что? – удивился Заратустра.
        – Это я подтолкнула тебя на грех нелюбви к себе...
        Они порывисто приблизились и заключили друг друга в крепкие объятия, но мгновением позже жена изо всех сил оттолкнула Заратустру – в тот самый момент, когда он сам попятился назад, тяготясь чрезмерно тесным контактом с женщиной.
        – Убирайся прочь, – распорядилась жена, и ее глаза стали мертвыми.
        – Прощай, – сказал Заратустра, уходя от нее и не оборачиваясь.
        – Бог простит, – послышалось ему вслед. – Он любит дураков и блаженных. Хотя ты хитрее, чем кажешься.
        Заратустра проснулся оттого, что начал сваливаться со стога. Чуткий сон не раз спасал его от травм и увечий. Сон вызывал в нем крайнее смятение: всю свою жизнь философ был холостым. Или память изменяла ему?
         
       
        Расставание
       
        Наутро они возобновили свой путь, и когда поселение Обиженных скрылось за горизонтом, Заратустра сообщил ученику, что расстается с ним.
        – По почему, Учитель?! – воскликнул тот.
        Юноша был угнетен недавней пресс-конференцией, и последовавший за ней удар (с той стороны, откуда он не предвидел неприятностей) окончательно сокрушил его.
        – Ты ампутировал мне ногу, – обвинил он Заратустру, – а теперь хочешь лишить костыля?
        От волнения юноша впервые перешел на «ты» с магистром.
        – Я лишил тебя ноги? – возмутился философ. – Когда я повстречал тебя, она уже отсутствовала. Разве пошел бы ты с обеими ногами ко мне в ученики, вместо того чтобы резвиться с ровесниками?
        – Это не так! – возразил ему юноша. – Показать тебе срез? Он еще свеж и кровоточит.
        – Он не заживает оттого, что ты постоянно бередишь свою рану. Твои боли фантомные. Примирись с тем, что у тебя одна конечность. Есть люди, что живут без головы или сердца, и это не мешает им преуспевать. Нередко встречаются даже те, у кого отсутствует душа, а они продолжают дышать и размножаться, как ни в чем не бывало. А у тебя не хватает одной лишь ноги. Ты избран богом: в конечностях нет правды, а изъян моторных функций способствует развитию компенсирующих интеллектуальных способностей.
        – Но ведь ты сам исходил весь свет и гордишься этим.
        – Я вынужден ходить, чтобы проповедать. Под лежачий камень вода не течет. А без труда, не выловишь рыбку из пруда.
        «Что это я сегодня сыплю пословицами? – поймал себя пророк. – Ведь терпеть их не могу! Нужно с ним поласковее».
        – Но я хочу ходить с тобой, чтобы набираться мудрости!
        – Это исключено.
        – Почему, Учитель?
        – Приходит время, когда у калеки отбирают костыли. И чем моложе он, тем легче ему приспособиться к здоровому образу жизни. Болезнь – поблажка самому себе. Иди без костыля. После нескольких падений ты прекрасно поскачешь на одной ноге. А там, глядишь, вырастит вторая, и даже третья.
        – В каком смысле?
        – В смысле хвоста! Не думай, что это атавизм. У всех великих мыслителей был тайный хвост, который они высвобождали, когда никто не наблюдал за ними, и который помогал им творить.
        – Учитель, я говорил в метафорическом смысле, – уточнил юноша, испугавшийся перспективы хвоста.
        – А я так тебя и понимал. Сказать правду, это я отбрасываю костыль, расставаясь с тобой... Я слишком привязался к тебе. Но философу требуется уединение, а пророк должен быть один – всегда и везде. Возможно, наши пути еще пересекутся.
        И, сказав так, Заратустра развернулся и ушел, не оглядываясь. А ученик еще долго смотрел ему вслед глазами полными слез. А когда Учитель скрылся из вида, поскакал на одной ноге назад, в оставленное ими поселение. Но, как только на горизонте показался его поникший серый флаг, передумал, встал на обе ноги и, немного похрамывая, направился в неизвестном направлении.