Глава 1. Последняя фантазия

Жизнь – это вопросы, а не ответы.
Рэй Брэдбери «Механизмы радости»

Она касалась моей руки робко и нежно, словно боялась потревожить. Возбуждая тело и немного задурманивая пьяную голову её острые длинные ногти медленно двигались от основания кисти к пальцам, будто что-то пытались найти вслепую, замирая на каждом изгибе моей ладони. Она шептала мне на ухо о тайных смыслах Вселенной, счастья и любви, об их взаимной наполняемости, безграничности, бесконечности и потаённой силе, заключённой в возможности внезапного конца, и при этом повторяла постоянно, возвращая к реальности: «Пей ещё!», но я был и так пьян, поэтому дешёвое тёплое вино с трудом лезло в горло. Нас нехотя окружала счастливая ночь.
Она много курила, наслаждаясь каждой пьяной затяжкой. Мы сидели уже около двух часов, и она успела выдать себя всю без остатка. Как Вселенная и любовь бесконечно юная, переполненная радостями волной нахлынувшей страсти этого созревшего, словно персик, ароматного августовского вечера, она обескураживала своей застенчиво-маняще-игривой улыбкой, переполняя шероховато-гладким счастьем ощущения молодой девичьей кожи наш тихий дворик, заключённый в кирпичные рамки четырёх стен, освещённый матовым обманчивым светом фонаря. Мне нравилась её манера тушить сигареты: немного нервно, слегка обжигая пальцы, тем самым, превращая себя в лист давно знакомого до последней запятой романа. Мы знали друг друга меньше суток, а чувствовали – всю жизнь, тая глубоко внутри сердца память об этой будущей встрече.
Ей шли коротенькие джинсовые шортики и маленькая зелёная маечка. Ночь сгущалась, холодало всё быстрее, и она всё сильнее закутывалась в шерстяной плед, покрывавший железный стул, на котором сидела. Её бронзовая от загара кожа в расплывчатом свете фонаря, казалось, испускала свой собственный неоново-вечерний пленительно-притягательный свет, сводивший меня с ума.
Давно перевалило за полночь, и мне очень хотелось спать, но она снова и снова вытаскивала меня из одурманивающей пелены сна, нежно дотрагиваясь до ладони уже не ногтями, а кончиками пальцев. Мы практически перестали разговаривать, лишь иногда она бормотала что-то о случайности нежности и нежности случайности, но я уже ничего не мог слышать. Да нам и нечего было сказать друг другу, и это мы знали, ведь всё было понятно ещё задолго до того…
До этой тихой ночи в стареньком дворе, где четыре старые липы создавали практически непроглядный навес из веток и листьев, нас ничего не связывало, кроме учёбы в одном университете и редких незнакомых встреч в его тёмных коридорах. Возможно, наши взгляды иногда случайным образом сталкивались в суматохе людских потоков, но мы стыдливо отводили их в стороны, боясь даже на лишнюю секунду задержать, чтобы рассмотреть друг друга. Так это и продолжалось бы до тех пор, пока я или она не закончили вуз, и мы никогда бы не заговорили, но, как оказалось, последние несколько месяцев этих двух долгих лет несвязанных и неуловимых встреч, мы жили в соседних комнатах одного дома, через стену.
В то утро, несколько дней назад, было очень душно: на город надвигался дождь. Ливень спустился ближе к обеду, когда я возвращался с работы. Он начался внезапно, мгновенно обрушившись непроглядной стеной воды. Я провёл под дождём не более тридцати секунд, успев быстро добежать до подъезда, но при этом промок до нитки. Не успел закрыть за собой дверь, я услышал запыхавшийся, немного хрипловатый голос, доносившийся из двора: «Погодите! Не закрывайте! Придержите дверь!». Меня словно обухом ударило по голове: пронзительный, проникший глубоко, в самые отдалённые уголки души, голос, – будто вихрь, – перекрутил и разбросал всё внутри. Он налетел как внезапный шторм: до отчаянья неожиданно, не оставив никаких шансов или подготовиться к нему, или, ещё лучше, скрыться, чтобы переждать стихию в какой-нибудь далёкой тихой гавани. Но я застыл на месте, продолжая, словно заговорённый, держать дверь. Она быстро вбежала в подъезд, тяжело дыша. Я попытался рассмотреть её, запомнив только тонкую внешнюю вуаль портретного образа, словно она сошла с картины эпохи Возрождения, застигнутая врасплох кистью художника: короткие тёмно-каштановые волосы были полностью пропитаны водой, по ним стекали струйки воды, а агатового цвета глаза от испуга или от неожиданности что-то искали в полумраке подъезда. Её лёгкое белое летнее платье, оголявшее ноги чуть выше колена и оставлявшее руки до самых плеч открытыми, подчёркивающее каждый изящный изгиб её тела, было мокрым, как и хлеб в одном из пакетов в её руках.
Практически не замедляясь, только перехватив один из пакетов, она обронила что-то вроде: «Спасибо», и пошла к себе наверх, а я ещё стоял несколько минут как вкопанный, пытаясь понять, что за ураган промчался мимо моей жизни.
Потом в квартире я ещё несколько часов сидел в коридоре около двери, осмысливая неожиданную встречу. Мне вспомнилось, что вроде как видел её в университете, то ли опаздывающую на пары, то ли среди стеллажей книг в библиотеке, – настолько мимолётным, повседневным был этот её случайный дневной образ, таивший множество граней неведомого характера. А, между тем, вечер готовил сюрприз.
Дождь прошёл за несколько минут, а затем на небе снова засияло солнце, которое, казалось, высасывало воздух из окружающего пространства. Пытаясь избавиться от духоты августовского вечера я открыл на распашку все окна в квартире, надеясь хотя бы на слабенький сквознячок, но стало ещё жарче. Тогда я просто вышел на балкон понаблюдать за закатом, уже оставив всяческое желание как-либо освежиться. Солнце садилось медленно, далеко на горизонте в пыльные истуканы панельных многоэтажек, тянувшиеся по равнине на многие десятки километров. Над ними стоял типичный для больших городов смог, медленно поднимавшийся из недр железобетонного лабиринта, делая светило тускло-рыжим, немного расплывчатым. Было достаточно шумно – приближался час-пик, и люди миллионными толпами стали высыпаться на улицы, покидая полупрозрачные здания из стекла и тёмно-серого бетона, заводя несчётное количество машин, загружаясь в огромные автобусы, спускаясь в подземную паутину метро. Все торопились домой, стараясь обойти других в гонке за очередным автобусом, набитым такими же точно людьми до отказа. И все эти люди сливались в единый поток, который не только хотел оказаться побыстрее дома, но и мечтал о лучшей жизни: о лучшей работе, о лучшей жене или любовнице, о лучшей еде, в конце концов, о лучшем месте в том же вагоне метро. Но всё-таки о лучшем. Их объединяла эта мечта, она делала их единым целым, чем-то совершенно неразрывным и вполне имеющим форму совершенно определённой мысли. Я понимал, что был таким же: мне хотелось переехать в более приличную квартиру, а ещё лучше – иметь собственную; мне надоело развозить разные бумаги по всем концам города, куда только вздумается самодуру-начальнику; мне надоело по вечерам проглатывать заскорузлую, наспех разогретую пищу, а хотелось ужина, приготовленного любимой женщиной. Кстати, и то, что я вечно один, мне тоже надоело. Я не просто был внутри этой толпы, я сам был толпой. И у меня с этим бесконечным потоком людей было даже больше общего, чем я хотел или мог заметить: они, как и я, не старались изменить свою жизнь, как хотелось именно им, многие на это готовы были положить всё свое жалкое пятидесятипяти-шестидесятилетнее существование, но любые изменения для них и для меня были страшны. В каких-либо переменах мы не столько не видели смысла, сколько боялись разрушить сложившееся равновесие. Оно было хлипким, его могло уничтожить всё что угодно в одно единое мгновение, но всех всегда это положение вещей устраивало. Всё устраивало: и этот закат, и этот город, и эта жизнь – всё... Я задумался, что конкретно ещё меня устраивало, как в ноздри врезался острый запах табачного дыма. Повернув голову в сторону соседнего балкона, я вновь увидел её, озарённую, будто иконный лик церковными свечами, последними лучами заката. Высушенные волосы немного вились, а глаза её были прикрыты: она только закурила и совершенно не обращала внимания на происходящее вокруг и, тем более, на какого-то сумасшедшего, у которого от одного её вида начинает бешено колотиться сердце.
Становилось темнее, и тлеющая сигарета в её руке становилась похожа на волшебную палочку в руках бездарного волшебника, которая с каждым исполненным желанием становилась всё меньше, а затем и вовсе выбрасывалась за абсолютной бесполезностью. Так и остатки этой сигареты были выброшены вниз с балкона через пару минут. Всё это время я наблюдал за ней пытаясь запомнить каждое движение рук, губ, глаз. Они были совершенными и казались мне исполненными смысла. Мне даже на мгновение показалось, что во время очередной затяжки она может думать обо мне, но это было совершенно абсурдным, как и вообще вся эта ситуация. Выбрасывая окурок, она заметила меня, скорее всего не узнав, равнодушно посмотрев в мою сторону. От нахлынувшего смущения я отвернулся как пятилетний ребёнок, которому предлагают что-то вкусное. Она по-доброму ухмыльнулась и, закрыв окно, ушла к себе, оставив меня снова в одиночестве переживать нашу с ней встречу. Она снова заставила меня думать о толпе и о том, что лучшее где-то рядом, на расстоянии одного взгляда и периодически курит на соседнем балконе...
Всю ночь я не мог уснуть. Луна назойливым жёлтым пятном преследовала меня, отнимая драгоценные часы сна. Я думал о ней. Мне казалось, что она так же, как и я, лежит сейчас в своей комнате за стеной, точно так страдает от бессонницы и точь-в-точь как и я смотрит в потолок, подсвеченный тусклым лунным светом. Мне казалось, она тоже думает обо мне и мечтает вновь столкнуться со мной где-нибудь на лестнице или в городской суете. Окно было открыто, все звуки города проникали в квартиру, заполняя её оглушающе тихий вакуум множеством всевозможных ощущений, шорохов, движений: вот промчалась мимо машина, а перед глазами она, сидящая за рулём и вжимающая педаль газа в пол; мимо прошла смеющаяся пара молодых людей, а я уже точно также гуляю с ней по ночному городу, держась за руки, и громко смеюсь... С трудом мне удалось впасть в забытьё к утру, когда начинало рассветать.
Наутро я был разбит, но в голове набатным боем звучала мысль снова найти встречи с ней. Я решил ждать её на лестнице, чтобы предложить ей пройтись вечером, но простояв около часа, так и не дождался. Потом спустился во двор, уверенный, что уж точно не пропущу её, но ни в одном из лиц, которые мелькали мимо меня и изредка здоровались, мне не удалось увидеть её. Я краем глаза заметил похожие волосы, но они были уже выцветшими от времени; я видел агатовые глаза, но в них не было пленительного света жизни; я даже видел точно такие же стройные ноги, которые словно ножницы кромсали время вокруг, но и эти ноги были не её. Чувство голода постепенно овладевало мной: за весь день я ничего не ел, но желание найти её, сказать ей, что хочу с ней встретиться, было намного сильнее. Ничего подобного в свой двадцатиоднолетней жизни я не испытывал. Для меня это желание на какое-то время стало смыслом существования, которым моя жизнь наполнилась до краёв и выплёскивалась в виде, по сути, ни к чему не приводящего ожидания.
Когда потихоньку стало темнеть, в очередной многовековой войне с сердцем голод, жажда и отчаяние одержали победу: за весь день она ни вышла из дома, ни вошла в него. В принципе, она могла уйти ещё до того, как я встал, но в этом я очень сомневался. И вдруг меня поразила мысль: за вуалью ожидания, чувства голода и потока чувств внутри, мой разум немного притупился, и я даже не подумал, что она могла просидеть целый день дома, изредка выходя на балкон покурить. Я совершенно потерял голову; мой корабль жизни окончательно разбился о скалы рифа, имени которого даже не знал. Мне было немного стыдно перед собой, но вернуть упущенную, как в тот момент мне казалось, возможность уже было нельзя. Сломя голову, я помчался наверх, ошеломлённый неожиданным то ли озарением, то ли глупостью. Обувь снимать было не к чему, это могло только оттянуть миг долгожданной встречи, одно было важно, – лишь бы быстрее оказаться на балконе, но, подбежав к окну, я был окончательно убит её отсутствием.
И снова принялся ждать. У меня пропало чувство голода и жажды, мучавшие меня весь день. В глазах темнело, а в голове кружилось будто у пьяного. Ожидание меня убивало, но малодушный страх просто подойти к её двери, постучаться  и пригласить провести вместе вечер убивал ещё больше. Я чувствовал себя последним трусом, но оправдывал своё поведение тем, что совершенно ничего не знал о её жизни. Я ругал себя за нерешительность и слабость, но боязнь встречи была в несколько раз сильнее ожидания этой встречи.
Город окружила тёплая ночь. Заканчивалась суббота, и на удивление было очень тихо. На улице немного похолодало, но ровно на столько, чтобы можно было отдохнуть от жары и при этом не замёрзнуть. Она так и не вышла на балкон, пока я ещё прибывал в сознании. Видимо сегодня она ночевала где-то в другом месте. У любимого мужчины? У любовника? Или, может, просто была на работе? Неумолимо приближалась полночь, но ни одна лампочка в её квартире не горела. А может она уже спала? Но как можно было проспать весь день? В круговороте своих фантазий и мыслей я заснул, сидя на балконе в одежде.
Мне снилась она в том же белом платье. Мы сидели с ней на ступеньках длинной пологой лестницы, которая вела из центра, где был наш дом, в один из бедных нижних кварталов города. Мимо нас проходили люди без лиц и каких-либо звуков, а мы просто сидели на одной из ступенек где-то посередине лестницы и, держась за руки, наблюдали за вечерними фонарями, зажигающимися на разных улицах, образуя неведомые астрономам городские созвездия. Она показывала знакомое ей созвездие Мёртвой принцессы, а я лишь знал созвездие Верного пса, поразившее её чёткостью своих декадантно-лирических очертаний. Перед нами была бутылка крепкого портвейна, и мы по очереди отпивали из неё, делая большие вкусные глотки. Время тянулось медленно, а она смотрела на меня безумно уставшими глазами, умалявшими сделать что-то, но я так и не понял, что именно. Почему её взгляд показался мне странным? Я проснулся.
Было очень раннее утро, солнце немного зацепилось за край горизонта и с трудом пыталось взобраться на небосвод. Я оглянулся, проморгался и первые секунд десять не мог понять, где нахожусь. Затем встал, посмотрел по сторонам, увидел, что она стоит на соседнем балконе: в левой руке у неё была привычная сигарета, а в правой бокал с напитком цвета крепкого чёрного чая. Она почти сразу же заметила меня, но никак не отреагировала: видимо, – приняла за сумасшедшего, подумал в тот момент я. Но в её тусклых глазах угадывалась безмерная усталость. Я открыл окно и высунулся к ней. Хотелось что-то сказать, но в голову ничего толкового не приходило. Она молча протянула бокал, немного равнодушно бросив в мою сторону искру агатово-тяжёлого взгляда. В нём был коньяк. Я отпил немного и вернул. Что-то было не так, и мы молчали. Я, не отводя взгляда, наблюдал за ней: от неё пахло сладкими духами, алкоголем и одинокой усталостью. На ней было золотистого цвета вечернее платье, а весь макияж – размазан, то ли от неудачного умывания, то ли от слёз. Почему я раньше не замечал её в своей жизни, если она, конечно, хоть как-то соприкасалась с ней?
Выкурив половину сигареты, она пристально посмотрела на меня, будто хотела увидеть мои мысли; а может, действительно, она их читала?! В глазах её сквозь сероватую туманную дымку утомлённости проблёскивал пьяный интерес, граничащий с обыкновенным женским любопытством. Я не стал отводить взгляда; мне было интересно, чем это могло закончиться. Она видимо по глазам уловила обрывок моих мыслей и спросила, почему я одновременно и очень хочу и так боюсь встречи с ней. Попытался рассказать ей про свои чувства, вспыхнувшие внутри меня с самой первой встречи: про шок, про панику, про стеснение, про навязчивую мысль, что могу её больше никогда не увидеть, но рассказ получался скомканным и обрывчатым, будто разноцветные листья на одном дереве: начало они имеют общее, а вот форму и воплощения самые разные, в зависимости от воли случая. Как странно было рассказывать всё это именно ей: у меня складывалось ощущение, что я разговариваю сам с собой, что она, будто неведомая часть меня, знала, о чём скажу в следующее мгновение. При этом она улыбалась, изредка её лицо принимало задумчивое выражение. Её вопросы по ходу моего недолгого повествования звучали несколько грубо, мне даже на какое-то время показалось, что и вульгарно: «Какого чёрта я тебе снилась?», «А за каким нужно было ждать меня на балконе?», но мне было всё равно. Я отпускал на волю такое громадное чувство, что даже самого большого города с самой большой толпой не хватило, чтобы его полностью поглотить. Оно давно жило во мне, выедая изнутри. Несколько лет назад оно должно было погибнуть, умереть в страшных муках супружеской жизни, но всё закончилось в несколько месяцев, оставив умирающего зверя внутри меня. Он смог оправиться, окрепнуть и теперь его кнутом игривых взглядов агатовых глаз и огнём моих сумбурных слов, изгоняла, вынимая из всех уголков души, она. Зверь не хотел отступать, но она была сильнее и заполняла собой все пустоты моей души. Этому зверю было имя одиночество, её же имени я по-прежнему не знал. Оно казалось мне совершенно ненужным.
Выслушав мой недлинный рассказ, она закурила очередную сигарету. Бокал её вдруг оказался пуст. Следующий вопрос от неё я понял не с первого раза: «Ты любил?». К чему он? Она повторила. Я озадаченно задумался. Действительно, любил ли когда-то, или просто всё вокруг было фарсом, и принимал нечто совершенно иное за любовь? Я решил ответить ей вопросом, а что она понимала под любовью: чувство обладания человеком, чувство собственности или чувство всеобъемлющего взаимопонимания и поддержки? Тут настало время задуматься ей. Не задумываясь, признался, что жил когда-то с любовью-собственницей к девушке. Пока это было на уровне встреч, прогулок, редких вечеров вместе, всё нас обоих устраивало. Ей нравилось, что я мог в любой момент сказать, что она моя; ей нравилось, что во время секса я мог обладать ею словно своей вещью. Её и меня всё это устраивало. Но стоило нам обратиться к символической стороне отношений и оформить их в золотые кольца на безымянных пальцах правых рук, как всё стало рушиться. Ей стало недостаточно того, что ею только обладают ею, что она была только моей, пусть и не только физически, но и на духовно, но этого оказалось мало и, как выяснилось, унижало. Начались обоюдные истерики: она обвиняла меня в непонимании, а мне для понимания хотелось забраться к ней в душу, но она не пускала туда. Через два с половиной месяца мы развелись, обозлённые и обиженные то ли на друг дружку, то ли на отчаянно незрелую молодость...
Мне в голову пришёл ответ на её вопрос: я сказал, что собственнической любовью любил, как и любят большинство людей на этой планете хозяев и вещей, а вот о любви взаимопонимающей только читал или когда-то слышал в отдалённых полуправдивых слухах. Мою нарочитую лукавость она тут же раскусила и не побоялась на месте упрекнуть меня во лжи. Сопротивляться было бессмысленно, ей удалось уложить меня на лопатки. Единственной возможностью сохранить лицо оставалось пригласить её на променад, но и тут она забрала у меня последний шанс показаться перед ней в лучшем свете. Но дело было сделано, и я согласился. Она намекнула, что ей тоже хочется откровений, но сейчас уже непонятно, то ли слишком рано, то ли слишком поздно для них. На этом беседа была оборвана ею: пожелала мне спокойного дня, сама посмеялась с этой шутки, захлопнула окно на балконе и ушла спать. Приятно было видеть, что она уходила с улыбкой на лице после разговора со мной, хотя кто мог знать, что творилось у неё на душе в это время. Кто кроме меня мог это знать?!
Между тем уже было светло, – никак не меньше семи утра. Улицу внизу наполнили машины и люди, спешащие куда-то, несмотря на то, что было раннее воскресное утро. Мне не хотелось спать, хоть всё ещё чувствовалась усталость. В голову лезли мысли о том, что могло произойти вечером, а судя по тому, как всё спонтанно происходит, случиться могло что угодно, и это был бесспорный факт.
Внезапно мне захотелось есть; тут же вспомнил, что не ел больше суток. Поджарил себе яичницу, и этот небольшой завтрак разморил меня, и я лёг спать, провалявшись в кровати до самого вечера, то видя сны с ней, то просто впадая в какое-то туманное забытьё.
Проснулся около пяти вечера. Нужно было собираться. В квартире царил хаос, но мне удалось найти нужные вещи: белые брюки и туфли, которые, наверное, надевал последний раз на выпускной, и белоснежную лёгкую рубашку с короткими рукавами. Погладив вещи, я выпил чашку отвратительного растворимого кофе. Всегда его пил раньше, и мне нравился этот вкус, но сейчас он показался мне просто невыносимым.
В котором часу идти к ней я не знал: мы лишь договорились о встрече, но не о точном времени, когда нужно было зайти за ней, чтобы она была полностью одета и готова к свиданию. И почему она?! Я ведь и правда даже не знал её имени! Но, самое главное, меня оно нисколько не интересовало. Был ли вообще какой-то смысл в именах? Главное же, человек, а имя – это только символ этого человека, только то, что его обозначает, и не более того. Пустой знак, наделённый потаённым символическим смыслом. А может человек и сам символ, не скрывающий за своим существованием никакого смысла, кроме самого существования? И тогда получается, что бессмысленный символ означает такое же бессмысленное существование? Какой-то бред, но в этом наборе отрывочных мыслей что-то было такое, что заставило меня засомневаться: есть ли вообще смысл во всей этой истории и, тем более, во встрече с ней, если мы сами, по сути, не имеем никакого смысла, кроме обыкновенного, не наполненного ничем, кроме каждодневного существования? Но как разорвать этот круг? Как найти выход, чтобы была возможность отступить или уйти? Но куда мне было отступать, если даже первый шаг навстречу сделала она? Она же, думаю, сделает и последний, когда увидит в этом необходимость. А сейчас? Что делать сейчас? Ничего. Ничего не оставалось, кроме как просто идти вместе с ней и проводить рядом вечер, раз уж у обоих возникла такая острая потребность в совместном одиночестве. А что будет дальше – совершенно неважно, оно будет потом.
Я постучал в её дверь около шести часов вечера. Она открыла не сразу. В коридоре было довольно темно, поэтому я не мог рассмотреть, в чём она была одета. Она попросила подождать её пару минут, пока будет обуваться, и, не пригласив меня войти, оставила одного на лестничной клетке. Не сразу узнал её, увидев снова: ровный неброский макияж прекрасно гармонировал с великолепной укладкой, а чёрное платье, струившееся по гибкой волне фигуры, и туфли на высоком каблуке подчёркивали её природную кошачью стройность и грациозность. Она была похожа на пантеру, которая вышла на охоту, но не затем, чтобы накормить себя и своих детей, а ради забавы, – пощекотать нервы и себе, и своей жертве. Она загадочно улыбалась, а когда мы спустились и шли к воротам, заметила, что мы как ангел и демон – один в белом, другая в чёрном, но поменялись местами. Мне не хотелось ей возражать, хотелось лишь взять её за руку.
Мы достаточно быстро выбрали небольшое кафе, расположенное в укромном переулке недалеко от старой церкви. Заказали вина и лёгкую закуску. Мне ужасно хотелось есть, но уже первый глоток молодого домашнего розового вина заглушил мучительное чувство голода и открыл желание очень долго разговаривать с ней.
Первые полчаса мы молчали, привыкая друг к другу. Она о чём-то задумалась и смотрела на крыши окружавших нас домов. В её глазах читалась какая-то тоска, видимо это место ей напоминало о чём-то давнем, болевшие в глубинах сердца. Мне не хотелось прерывать её раздумий: в эти минуты она была безумно красивой, сводящей с ума; но конец молчанию положила она, спросив, не солгал ли я, размышляя о любви и её природе, а, самое главное, о том, что был когда-то женат. Я поинтересовался, почему она не верит мне, от чего такая убеждённость в том, что могу лгать, на что услышал вполне ожидаемый ответ: я кажусь слишком стеснительным и робким, чтобы позволить себе какие-либо сильные эмоции и чувства. Подобный вывод заставили задуматься. Ведь действительно, она видела меня как на снимке рентгена – изнутри, и не стеснялась, словно маститый доктор, говорить обо всех проблемах вслух, напрямую. Я ответил ей правду, что всегда так думал и думаю так по-прежнему. На что получил ответ, что весь день думала над моими словами и, в отличие от меня, она любила любовью всеобъемлющего понимания, но только с одной стороны, только с её. Я сказал, что так не бывает: либо у обоих, либо ни у кого, только собственническая любовь может быть с одной из сторон и приносить счастье паре. Она спросила, уверен ли я в этом на все сто процентов, на что я утвердительно кивнул головой и тут же поинтересовался, а точно ли всё было именно так, как ей видится. «А по-другому и не могло быть, ведь только я могу передать свои чувства так, как это есть на самом деле», – её трудно было понять, но, кажется, мне это удалось. Она пристально посмотрела на меня, будто пыталась увидеть что-то скрытое от неё. Её агатовые глаза светом невыносимо далёких звёзд разрывали полотно вечерней городской реальности силой неиссякаемой любви к жизни, которую она губила букетом своих вредных привычек, но в которой теперь было укромное место и для меня. Снова внимательно посмотрела в мою сторону; я уже подумал, что сболтнул лишнего, и она встанет и уйдёт, но вместо этого принялась рассказывать мне свою историю любви «всеобъемлющего понимания», унося нас в бесконечные просторы создаваемой её воображением Вселенной образов и мыслей.
Она рассказала, как осталась совсем одна после того, как её отец и мать развелись чуть меньше года назад, и, не захотев жить ни с ним, ни с ней, съехала на отдельную съёмную квартиру на другом конце города, чтобы больше не пересекаться с ними где бы то ни было. Слишком тяжело простить предательство двум взрослым людям. Порвав с родителями и родственниками все связи, ей пришлось насильно влюбиться и влюбить в себя одного практически случайного парня, чтобы не остаться одной. «Всё равно, что родить “для себя” ребёнка, как рассуждают многие мамины сверстницы». Она отказалась от семьи, но попыталась создать свою, видя в ней основу всего, основу для своего будущего. Затем последовало признание: идея была глупая до крайности, выраженная в пресловутом юношеском максимализме; она не смогла бы полюбить никого никогда никакой любовью, если бы не измена. Ей было неприятно об этом говорить: вкус отвратительных слов ей едва удавалось заглушить вином и табачным дымом, но при этом продолжала отдавать свою душу на растерзание колючим предложениям, слетавшим с языка с лёгкостью звенящей гитарной струны. Ей на ум приходили сцены ревности, которые она пыталась закатывать, когда он возвращался домой с очередной вечеринки, где была его очередная спутница на пару часов. Ей пришлось даже один раз его ударить, но получила такую пощёчину в ответ, что упала на пол: он чувствовал своё превосходство и априори не мог быть виноватым, особенно, когда был пьян. «Да и какая может быть вина перед вещью, которую считаешь своей собственностью?!» Её глаза плакали, растекаясь тонкими струйками алмазных каменьев по щекам, но она вытерла слёзы, взяв чувства в узду, сказав, такая слабость самый большой грех. Потом рассказала, как устроилась на работу, уходя из дома, чтобы содержать себя, но в добавок ко всему, её уволили, и ей пришлось остаться совершенно без средств к существованию. Он неплохо зарабатывал, когда они только начинали встречаться, но потом уволился, обосновав это тем, что будет искать что-то более подходящее ему, но предпринимать что-либо для этого, естественно, не собирался. Дальше терпеть эту бессмыслицу находясь рядом с ним было нельзя! Посещали мысли разорвать этот порочный круг, уничтожить всё то, что было, провалившись в пропасть между длинными лабиринтами железобетонных домов, но ей не хватило одного шага – вниз. Она испугалась бездны; оставляя всё как есть, её будущее было вполне определено: его измены, её истерики, поиск работы и смирение перед ещё тысячей причин умереть, но она боялась грани, это и удержало, оставив надежду, что может быть иначе, что всё можно исправить, главное – оставаться живой, но как это – быть живой?! И та девушка, чьи слова о том, что умереть куда проще, чем бороться, случайным или неслучайным образом оказавшаяся на той же крыше, помогла остановиться, но не дала ответа на мучавший вопрос.
Мы заказали вторую бутылку. Она не останавливалась, но голос её делался всё надрывнее, а великолепные агатовые глаза потухали под тяжестью сказанных слов. Мучительно, прежде всего, для себя, долго рассказывала, как пыталась найти новую работу, влезая в долги, еле-еле сводя концы с концами, и как всё больше проблем было в университете.
Однажды, проснувшись среди ночи, она как обычно не обнаружила его рядом. Его половина кровати была холодной, и в тот же миг этот холод ледяной молнией пронзил ей сердце, расколов на множество мелких хрусталиков, разбросав по пустоте умершего чувства. «Любовь прошла за какие-то доли секунды», – с разочарованной хмельной улыбкой было подытожено ею. В этот момент она поняла, что дальше продолжать что-либо не имеет никакого смысла: собрала свои вещи и ушла в ночной город, бросив ключи от квартиры и старую sim-карту на коврик под дверью. Всю ночь бродила по городу. Несколько раз её останавливала полиция, но ей удавалось от них отвязаться. К шести утра добралась до центра города, замёрзшая и не знающая, куда ей дальше идти. Хотелось есть, выпить кофе, кончились сигареты, в кармане было совсем немного денег, а душу терзали осколки чувств, царапая живой болью лёгкие, и всё тот же вопрос: «Как это – быть живой?». Она сидела в старом парке. Тупик: впереди – бесконечные улицы и дни, а позади – пустота, дороги назад – не существовало. Ей стало невыносимо от собственной слабости, от того, что она не могла ничего поделать, что сама себя загнала в этот угол. Загадала, если в течение дня найдёт хоть какую-то работу, то будет жить дальше, а, если нет – смысла в существовании не было. Собрав оставшиеся силы и волю в кулак (голос её сделался твёрдым), она заставила себя купить в ближайшем киоске газету с объявлениями и пошла устраиваться на первую попавшуюся подходящую работу. Её взяли ночным продавцом в один из небольших магазинчиков. До этого она не появлялась в университете почти месяц, теперь же была возможность решить и эту проблему. Ей удалось снять квартиру в нашем доме. Он располагался в центре, но строение было старым, поэтому жильё в нём стоило очень дешево. Наверное, с той поры я и стал её случайно замечать, но не понимал и не видел, кто она.
Эти неслучайные подробности излагались ею небрежно, медленно, будто каждое мгновение переживалось заново, поэтому мы и не заметили, как стало совсем темно, и уже третья бутылка вина опустела. На город надвигалась гроза, а нам на столик поставили большую круглую свечу, которую пытался задуть неукротимый, словно необъезженный жеребец-ветер. Она закрыла маленький огонёк своей ладонью, но её тонкой нежной кисти не хватало, чтобы полностью прикрыть пламя свечи от надвигающейся стихии. Я подставил свою руки, и она машинально дотронулась до неё. Меня обожгло то ли пламя свечи, то ли её волшебное прикосновение. Тепло разошлось по всему телу, ударив порцией мыслей и загадочного счастья по сердцу. Таких ощущений я не испытывал уже несколько лет. Почему она решила признаться именно мне, а не какому-нибудь другому, такому же первому встречному? Я был одновременно и счастлив до глубины души, и озадачен тем, что происходило между нами в кафе.
Она ласково улыбалась мне, была игрива, словно кошка. От чего мы были пьяны – не разобрать: или от самого вина, или от её неукротимых слов. Мы начали говорить на совершенно тривиальные темы: она спросила, какой факультет я заканчиваю, а мой ответ привёл нас в наше далёкое детство, которое было очень похожим с «Королём львом» и большой дворовой компанией, наверное, в девяностые у всех жизнь текла примерно по одному руслу. Что же потом пошло не так?! Мы вспоминали всё подряд, что приходило на ум. И каждое новое воспоминание делало её ближе ко мне на один шаг в бесконечных просторах галактик нашего разума, стремившиеся столкнуться и озарить Вселенную невиданным доселе взрывом. Я находил её постепенно в своей голове, на секунды мне казалось, что я нашёл себя в женском теле. Она была будто воплощением меня, только живущим немного отдельной жизнью. В своих рассказах она была груба, не избегала грубости, но за этим панцирем твёрдости, граничащей с вульгарностью, скрывались неподдельные эмоции молодой двадцатилетней девушки. Я искренне улыбался, видя её попытки подкрасить губы, – милейшая дозволенная только ей бестактность. Она смеялась вместе со мной, накрывая нас волнами неподдельной радости и почти детского счастья. За ней было интересно наблюдать: она то смеялась, то становилась серьёзной; внезапно могла расхохотаться в полный голос, вызывая недоумевающие взгляды других посетителей кафе, или неожиданно начать рассказывать о смерти близкого человека. Это были сумбурные пьяные мысли, не имеющие логических связей, но в них было больше жизни и смысла, чем в самых витиеватых раздумьях уже взрослого, наученного горьким опытом лет, человека. Хотя куда его было больше?! Во всяком случае, мне так казалось в тот момент, ведь я был пьян не меньше её.
Расплатившись по счёту, мы, держась за руки, побрели домой. Пьяные, мы шли ровно, не выдавая себя. Город гудел воскресным вечером: все пытались догулять оставшиеся часы и допить до капли драгоценные минуты выходного дня. Мне тоже нужно было завтра идти на работу, как и ей, но нам было плевать на эти условности: мы шли рядом, мы дышали молодостью, в нас играли эмоции, фатальная безнадёжность, вино и жизнь, а ещё мы просто светились неподдельным, самым обыкновенным человеческим счастьем, недоступным для большинства окружающих нас людей. Мы шли домой, но нам казалось, что мы по миллиметру приближаемся к нашему общему аду в нас других. Так думал я, но точно уверен, что такие же мысли роились и в её голове.
Подойдя к тяжёлой двери, ведущей во двор и с усилием открыв её, мы погрузились в его абсолютную тишину. Город почему-то не мог проникнуть сюда извне и скромно остался ждать нас, постепенно засыпая, перешагнув вместе со временем и пространством за полночь, лишь о нашем дворе время будто забыло и оставило его нетронутым. Даже надвигающаяся буря здесь не имела никакой силы и просто прекратилась или, может, просто решила отдохнуть, присев на один из железных стульев.
Она тут же обратила на них внимание и предложила посидеть ещё пару часиков. Я был очень пьян, совсем не ощущал времени, поэтому без раздумий согласился, предложив лишь переодеться. Мы поднялись к себе в квартиры. Я быстро скинул с себя всё ненужное, надел свои поношенные джинсы и футболку, переобулся в сандали. На секунду задумался, что сидеть на железе будет очень холодно, поэтому достал из шкафа два шерстяных пледа, а из холодильника бутылку вина, припасённую для какого-то из предстоящих торжеств. Видимо, это торжество состоится сегодня ночью в её компании. Выйдя на лестничную площадку, я увидел её в коротеньких джинсовых шортах и маленькой зелёной маечке с точно такой же бутылкой вина в одной руке и двумя кружками в другой. Она громко засмеялась; я начал хохотать ей в ответ: мы прочитали мысли друг друга, но нам пришлось тут же остановиться, не хотелось вызывать гнев у соседей и выдавать себя. Да и они бы только испортили нам остаток ночи – люди в нашей с ней реальности были явно лишними, а кем были на самом деле мы – и сами не знали...
Говорить нам точно было уже не о чем, поэтому и оставалось только сидеть, наблюдать за жестами друг друга, наслаждаться ими и желать, чтобы эта ночь продолжалась бесконечно, растворилась в витиеватом омуте наших мыслей.
Она начала всё сильнее укутываться в свой плед, но это не помогало спрятаться от себя, чего ей, уверен, хотелось. Было достаточно тепло, но скоро должно было наступить утро, а, значит, медленно приближались самые холодные минуты ночи. Над липами поднялась луна. Я чувствовал, как она завидует нашему уединению, пытаясь пристыдить своим холодным безжизненным светом, но нам было всё равно.
Я больше не мог пить вино, как, впрочем, и она, но жаловалась, что не может окончательно опьянеть и потерять голову. На этом её слова обрывались, и она просила подсесть ближе, так, чтобы я мог накрыть её ещё и частью своего пледа. На самом деле, ей нужно было быть ближе, ощущать тепло каждого прикосновения, а я мог чувствовать сладкий запах её волос, который пронизывал ноздри устойчивым букетом приятных ароматов. Она была так близко, что достаточно лёгкого жеста, и её тело уже в моих объятиях, но я трусил, боялся нарушить тонкую грань настоящей реальности, которая могла рухнуть от любого неловкого движения. Одновременно мне невыносимо хотелось поцеловать её, ощутить вкус губ и утонуть в бездне нежности и ласки. Я ненавидел себя, ненавидел свой разум, который в сложившихся обстоятельствах был лишним: нужно терять голову, сходить с ума и покидать пределы этой планеты, уноситься в нереальный Космос фантазий иной, настоящей жизни.
У неё закончились сигареты. Ей хотелось курить, и она ещё сильнее заволновалась. Чувствовалось её напряжение, движения сделались отрывистыми и даже беспорядочными. Её ногти по моей ладони стали двигаться резче, заводя ещё сильнее и усиливая желание. «Чего ты ждёшь?», – раздалось внезапно, будто из пустоты ночной нереальности. Голос показался сипловатым, она подняла голову и посмотрела на меня безумно уставшими агатовыми глазами. Я легонько дотронулся до её мягкой щеки и медленно поцеловал. Её губы двигались медленно, мучительно вынимая из меня всю нежность, накопившуюся за несколько лет, пока мной безраздельно владело одиночество, которая готова была перелиться через край, подогреваемая последними часами, проведёнными с ней. Она полностью подчинялась мне, полностью подпадая под власть каждого моего движения. Ласково покусывала мои губы, оставляя вкус лёгкой вполне терпимой боли, пропитывая пространство вокруг искренними стонами наслаждения. Она была необыкновенно, непередаваемо нежной. Сквозь сумрак чувств, всем телом ощущал её частые возбуждённые вздохи. Я целовал её горячие щёки, полыхающую шею, откровенные плечи, она буквально изнемогала от каждого следующего прикосновения губ, периодически повторяя: «Только без следов... только без следов...», при этом всё сильнее прижимая к себе, сильнее обвивая мои плечи и руки. Я гладил её живот и ощущал, как он возбуждённо пульсирует от каждого прикосновения. Всё длилось жалкие несколько минут и внезапно оборвалось нашим обоюдным молчаливым решением. Дальше заходить нам не хотелось: за каждым следующим прикосновением лежала непреодолимая пропасть непредсказуемости, а шагнуть с ума окончательно нам было очень страшно. Мы были не готовы стать, наконец, самими собой, своей обоюдной всеобъемлющей любовью.
Мы впились в объятия друг друга. Она пересела ко мне на колени, полностью укутала нас в пледы и непрерывно гладила меня по спине. На нас смотрела полная жёлтая луна: мы украли у неё ночь и все её космические сны, которые ей привычно было видеть каждую минуту своего внеземного существования. Потихоньку начинало рассветать, а мы медленно погружались в пелену тёплого сна, в его вселенскую бесконечность, продолжая долго и ласково гладить друг друга. Мы забыли обо всём, даже как нас зовут, и это нас не трогало. Одно единственное было в нас и это волновало: мы сидели во дворе, укутанные в пледы, приятно обнимая друг друга и кроме нас в этом мире больше никого и ничего не существовало. Только мы, только это место, только это совсем раннее утро, которое ещё не успело отряхнуться от дурмана и усталости лёгкой, но сильной, летней воскресной ночи. Перед нами ничего не было, но и позади тоже ничего не осталось. У нас не было выбора, был только один путь – в бесконечное время, где мы, скорее всего, можем потеряться, но зачем думать о будущем, когда прошлое наше растворилось в вине времени, и было выпито нами этой ночью до дна, а настоящего априори не существовало?! Были только мы. Существовали только мы. Жили только мы. Мы были и последними, и первыми людьми на этой планете, позабывшими историю и испепелившими пламенем своих молодых душ все священные тексты, чтобы не осталось ни единого сомнения в нашей первородности и первопричинности.
Уже стало совсем светло. В очередной раз я возненавидел солнечный свет: он мне показался ещё более безжизненным, чем лунный, разрушающим весь наш только что сотворённый мир. Утро невыносимо наступало. От мысли, что нужно расходиться всё внутри сжималось и воплощалось в надрывную боль поглощённого любовью сердца. Шанс, что ночь никогда не закончится, исчез навсегда, а то, что нас могут увидеть, что кто-нибудь нарушит наше тихое ночное существование, было только вопросом времени. Через пару часов мне нужно было уходить на работу. Мы с трудом разомкнули объятия и, понурив головы, отправились к себе наверх, прихватив пледы, кружки и пустые бутылки.
Перед дверью в квартиру очень страстно поцеловал её и крепко-крепко обнял, не хотел отпускать. Она поддалась моим объятьям и тепло прильнула к плечу, аккуратно поглаживая спину. Потом подняла голову, поцеловала в щёку и тихонько прошептала: «Иди уже, завтра наступило, мы снова трезвы...». Она была права: мы снова были трезвы, мы снова были в невыносимом мире, называемом планетой Земля: слишком грустный и безнадёжно ограниченный мир. Он был не для нас, а мы словно и не существовали для него, бесследно проживая свою жизнь среди других, точно таких же людей, носящих лишь разные имена. Она дотронулась до моей руки и, с трудом её отпустив, вошла к себе в квартиру. Не было смысла дальше стоять и чего-то ждать. На этом всё должно было закончиться, во всяком случае, эта ночь уж точно. Я пошёл к себе.
Лёг на диван лицом к окну. В голове всё гудело от недосыпа, голода и тысячи мыслей. Хотелось пойти к ней, обнять и никогда не отпускать. Но у всего должны быть свои точка, конец абзаца, всё должно иметь логическое завершение, и для нас оно было именно таким. Ночь прошла, желать чего-то большего было бы полным вздором, пока нужно всё оставить как есть, иначе даже та малая часть нашей общей фантазии, которую мы успели построить за последние двенадцать с лишним часов, разрушится, похоронив под собой надежды, наш мир и нас самих. С другой стороны, через два часа я должен находиться на работе, и если не приду, меня уволят, и тогда мне не на что будет вести своё существование. Я разрывался, но уже заранее знал, что сегодня утром точно не вернусь к ней.
Моё существование до встречи с ней было наполнено одному мне понятным смыслом: учился, работал, иногда ходил в клубы, а после них спал с девушками, успел жениться и развестись, занимался любимыми делами, читал, пил по субботам с друзьями, – в общем, это было всё то, что имело какой-то перманентный смысл, обладая всеми признаками реальности, как мне казалось. Но как быть теперь?! Она как ураган, разорвавший прочную цепь, к которой был прикован якорем корабль моей жизни, и теперь он носился по волнам океана, имени которого я так и не узнал. Только глаза цвета агата, короткие каштановые волосы, ласковые алые губы и нежные ухоженные руки с длинными сильными пальцами. Он не мог выбрать, куда плыть: к берегу, но впереди был усиливавшийся шторм, или в открытое море, где было спокойнее, но запасов на корабле могло не хватить до конца бури. Куда? Выбора не оставалось, но доплывёт ли корабль до берега, или утонет в океане, или, хуже того, собьется с курса. Может и выплывет в какую-нибудь тихую гавань, но будет ли она подходящей. Не затащит ли она его в пучину обыденности и однообразного счастья?! Вопросов было слишком много, ответов искать было негде, кроме как в моей голове.
Утро заглядывало ко мне в окно. Оно играло всё новыми красками, заполняя окружающее пространство собой и своей прохладной прелестью. Мир оживал, а я всё никак не мог выбрать свой путь. Она показала мне другой мир, он был таким новым и неизведанным, таким заманчивым и волшебным, что казался ещё более нереальным, чем мир окружающий. Человеческий мир, я понимал, всегда будет оставаться условным, а наш был настоящим. Одиноким во всей безграничной Вселенной среди выдуманных созвездий и безымянных планет, но он был в нас, значит, жил такой же реальной жизнью, а может быть, также, как и мы, просто существовал, только без пространства и времени, потому что они ему были не нужны. Но это мог быть и мираж, который заведёт нас в выжженную холодную пустыню, где обитал зверь Одиночество, и там навсегда развести по разным концам его глубокой, похожей на тысячи лабиринтов, норы. Можно было выбрать, а можно и не делать выбора: забыть всё, как страшный сон, но это были лишь мысли, без воплощения их в реальности.
Я начинал дремать, но спать мне было нельзя – скоро идти на работу. Или может не идти, а всё-таки направиться к ней, рассказать, что никогда в жизни не видел более нежного, более многогранного и более понимающего человека, чем она. Что за эту короткую ночь она стала мне ближе, чем все родные и друзья вместе взятые. Что меня разрывало на молекулы чувств от одной мысли о ней. Мне нужно было рассказать ей всё, что не успел этой ночью: что уже не смогу без неё, но и безумно боюсь причинить ей какую-либо боль, даже самые слабые страдания, потому эта ночная встреча была трогательно невинной. Да, соблазн овладеть ею был велик, но будто падший ангел, сам добровольно сбросившийся с неба, она появилась в моей жизни, вытащив из замкнутого круга моего однообразного далеко не самого счастливого, как я уже понял, существования. А спать с ангелами нельзя, только смотреть, только прикасаться, только ласкать и быть рядом, но ни в коем случае не спать, иначе тонкая нить связи будет обрублена навечно.
Я задумался: а вдруг её чувства только моя выдумка, плод моего воспалённого воображения? Может и её саму я придумал? Нет, она реальна, а вот её внутренний мир... Могу ли ошибаться? Да, могу. Скорее всего, с другой стороны ничего и не было, но если...
Нужно что-то менять. Нужно узнать обо всём и не останавливаться! Как? Рушить, крушить, ломать, а затем строить новый мир, новую фантазию, новых себя и её. С чего начать? С работы! С ненавистной работы. Потом университет, затем эта старая квартира в этом дряхлом доме. Уехать из города... нужно, нет, необходимо уехать из города и взять её с собой, оставив всё. Просто уехать, ничего не объясняя, не собирая вещей. Она не откажет, я уверен в этом. Просто нужно не оглядываться, потерять, забыть, словно ненужную вещицу при переезде, себя старого и вместе с этим ненавистным существованием потерять всё остальное, оказавшееся вне нашей новой жизни.
Ещё никогда я не был так решителен. Сегодня же решил уволиться и уже вечером взять её за руку и повести на ту лестницу пить портвейн и признаваться ей во всём, и, прежде всего, в себе. И пусть нам никто не будет завидовать, нам плевать на весь человеческий мир! Мы построим свой! Я приду к ней с розами!
Я поднялся с дивана. Переоделся, выпил кофе, пошёл на работу и к концу дня уволился. Потом зашёл в магазин за бутылкой портвейна и цветами, и по дороге домой меня сбила машина. Бутылка портвейна разбилась, оставив тысячи острых осколков и огромное красное пятно на асфальте. Я умер. Я даже не успел испугаться смерти.