Саша Соколов. Интервью

               
             Вступление
С каким интересом в своё время мы читали вернувшиеся на родину произведения русских (российских, бывших советских) писателей! Помню, как в журнале «Октябрь» появился роман Саши Соколова «Школа для дураков». Прямо какой-то трепет испытывал от чтения знаменитого произведения. Потом пришёл черёд других его трудов…
Интервью взято мною из книги Джона Глэда «Беседы в изгнании. Русское литературное зарубежье». Москва, издательство «Книжная палата», 1991

            Отступление
 К чему это я вспомнил? Да вот недавно начал читать роман Михаила Шишкина «Венерин волос». Да-да, каюсь, только в этом году купил его книгу и приступил к знакомству с ней. Хотя создал автор её в 2005 году, через год получил за неё премию «Национальный бестселлер», затем -  премию «Большая книга».  Ну, вот как-то руки не доходили до неё у меня. Параллельно с чтением книги заглянул в Википедию. Знаменитый писатель и я принадлежим к одному поколению, любопытно сравнить его и моё восприятие прошлого. Читаю там следующее:

«Любовь Шишкина, бабушка по отцу, окончившая три класса церковно-приходской школы,  тайно крестила ребёнка». Ух ты! Какой риск, какая смелость!
А меня тоже бабушка крестила под иконкой в комнате. Мои родители в это время находились на кухне, делали вид, что не знают о крещении. Хотя были атеистами: отец работал учителем, мама – библиотекарем. Забавно, что я гордился, что крещёный, хотя атеизм въелся во все мои поры. Гордился и тем, что мой прадед-старовер имел в доме целый иконостас, был глубоко верующим человеком. И никто его за это не преследовал.


 «Уже в школьном возрасте Михаил составил отрицательное мнение о Советской власти, сам занимался фотокопированием книг, напечатанных за границей («тамиздат»)». Ну, мне Советская власть ничего плохого не делала, а тамиздат мне был недоступен, увы! Впрочем, дед Михаила Шишкина был репрессирован в 1930 году, это кое-что объясняет.

«Во времена Юрия Андропова мать была уволена из школы за то, что разрешила провести вечер памяти Владимира Высоцкого». Какие строгости, это же надо – уволить из-за Высоцкого в то время, когда в стране звучали песни знаменитого барда из каждого(!) магнитофона.

Так вот, роман «Венерин волос»… Сильно написано. Трагичная история следователя, который решил добиваться справедливости. Трогательная любовь. Жизнь его и семьи рушится, когда он отказывается пойти против совести. Гротеск, присутствующий в романе, оглушает. А где-то кажется неуместным. Какой-то страшный зверь откусил человеку голову. Кровавые следы ведут во властный орган области.

 Это уж автор маху дал… Живёт герой не в сталинские времена, но автор создаёт грандиозное обобщение: власть в стране – это зверь из бездны. Бывший следователь попадает в адские условия. А, может быть, и вся страна представляет собой ад?
Такие страшилки не по мне. Я родился в Советском союзе, и у меня, как и у большинства представителей моего поколения, было счастливое детство. И юность, и молодость.

А начинается роман с того, что на границе с Швейцарией скапливается множество мигрантов, стремящихся попасть в эту благополучную страну. Идёт беседа с ними: вопрос – ответ, вопрос – ответ…
Зачем такое большое отступление? Перехожу к главному: в Википедии отмечается, что в творчестве Михаила Шишкина прослеживаются традиции Чехова, Бунина, Набокова, но больше всего – западной литературы, в частности, Джойса. И, что существенно: «Во многих критических статьях отмечалось стилистическое сходство с Сашей Соколовым, особенно в романе «Венерин волос». 

               
 Саша Соколов. Стиль писателя

«Считал своим любимым писателем Михаила Лермонтова, а наставниками «западных писателей — и классиков, и тех, чьи имена сейчас уже не помню. Скандинавские авторы были блестящие. Джойс, конечно, — из того, что можно было читать». Из современных писателей с уважением отзывался о Денисе Осокине, Михаиле Шишкине и Владимире Сорокине». Так говорится в Википедии.
               
                Александр Всеволодович Соколов.

Именно так по паспорту зовут знаменитого писателя. История его жизни оригинальна. Она сама по себе – материал для увлекательного романа. Из его увлекательной истории жизни мне не нравится только то, что он косил от армии. Даже симулировал психическое отклонение, чтобы не попасть туда. Для людей моего поколения естественным было служить в армии. Может быть, будущему писателю претило состояние «дедовщины», не хотел, чтобы его унижали в начале службы? Не знаю… «Дедовщина» - это, конечно, гадкое явление. Нужно быть готовым дать отпор, сохранить своё достоинство. Приходилось мне сталкиваться с неуставными отношениями. Правда, я служил не в полку, на «точке», где всё-таки до идиотизма не доходило, но пришлось постоять за себя. 
Ну, а для будущего писателя-постмодерниста нахождение в психбольнице, видимо, было более интересным, чем армейская служба.

Привожу краткие сведения о писателе из книги Джона Глэда «Беседы в изгнании. Русское литературное зарубежье»:

«Романист (р. 1943). Соколов, родившийся в Канаде, имеющий канадское гражданство, в Советском союзе был журналистом и одновременно лесником. Эмигрировал в 1975. Первый его роман «Школа для дураков» написан в России, но не публиковался до тех пор, пока Соколов не уехал из страны. В последние годы он неоднократно приезжал в Москву и жил здесь. Основные произведения сейчас изданы в СССР.
Среди книг Соколова: Школа для дураков (Энн Арбор, 1976), Между собакой и волком (Энн Арбор, 1980), Палисандрия (Энн Арбор, 1985)».

       Интервью Джона Глэда с Сашей Соколовым. Комментарии

В этой беседе американскому слависту принадлежат 22 реплики, не все из которых являются вопросами. Вроде бы идёт обсуждение особенностей литературного творчества, однако без обращения к политике не обходится. Вначале Джон Глэд напомнил писателю, что тот когда-то прочитал доклад: «Почему я уехал из России?»
С. Соколов вспомнил организацию молодых поэтов СМОГ, куда входил. По примеру футуристов они в своём манифесте собирались «скинуть с парохода современности» прославленных поэтов, конкретно Евтушенко и Вознесенского. Он удивляется, что по прошествии многого времени этих поэтов приглашают в американские университеты: «Это люди талантливые. Но вызывает недоумение и какое-то удивление тот факт, что университеты в их лице имеют дело с представителями, грубо говоря, «кровавого режима».

Интервью взято в 1986 году. О каком кровавом режиме может идти речь?! Тут М. Шишкин и С. Соколов в своём отношении к нашему государству совпадают, находятся, так сказать, на одной волне. А может быть, у Соколова здесь присутствует тонкая ирония в грубой форме?

Джон Глэд далее обсуждает особенности стилистики Саши Соколова. Речь идёт о «потоке сознания», о разностильности. Спрашивает, кем себя считает автор: русским писателем или писателем-космополитом? А в финале читаем:
- Последний, очень короткий вопрос: «Кого вы предпочитаете – русских читателей, или американских, или западноевропейских?»

О стилистике Саша Соколов говорит, называя поток сознания «прорывом плотины». Льва Толстого называет «одним из первых русских модернистов»:
«Как раз благодаря этому он и достигает так называемого четвёртого измерения прозы».

Отрывок из «Школы для дураков»:
«(…) Ну, назови его околостанционным, разве в этом дело? Хорошо, тогда я так и начну: там, на околостанционном пруду. Минутку, а станция, сама станция, пожалуйста, если не трудно, опиши станцию, какая была станция, какая платформа: деревянная или бетонированная, какие дома стояли рядом, вероятно ты запомнил их цвет, или, возможно, ты знаешь людей, которые жили в тех домах на той станции? Да, я знаю, вернее, знал некоторых людей, которые жили на станции, и могу кое что рассказать о них, но не теперь, потом, когда нибудь, а сейчас я опишу станцию. Она обыкновенная: будка стрелочника, кусты, будка для кассы, платформа, кстати, деревянная, скрипучая, дощатая, часто вылезали гвозди и босиком там не следовало ходить. Росли вокруг станции деревья: осины, сосны, то есть – разные деревья, разные. Обычная станция – сама станция, но вот то, что за станцией – то представлялось очень хорошим, необыкновенным: пруд, высокая трава, танцплощадка, роща, дом отдыха и другое. На околостанционном пруду купались обычно вечером, после работы, приезжали на электричках и купались. Нет, но сначала расходились, шли по дачам. Устало, отдуваясь, вытирая лица платками, таща портфели, авоськи, екая селезенкой. Ты не помнишь, что лежало в авоськах? Чай, сахар, масло, колбаса; свежая, бьющая хвостом рыба; макароны, крупа, лук, полуфабрикаты; реже – соль. Шли по дачам, пили чай на верандах, надевали пижамы, гуляли – руки за спину – по садам, заглядывали в пожарные бочки с зацветающей водой, удивлялись множеству лягушек – они прыгали всюду в траве, – играли с детьми и собаками, играли в бадминтон, пили квас из холодильников, смотрели телевизор, говорили с соседями. И если еще не успевало стемнеть, направлялись компаниями на пруд – купаться. А почему они не ходили к реке? Они боялись водоворотов и стреженей, ветра и волн, омутов и глубинных трав. А может быть реки просто не было? Может быть. Но как же она называлась? Река называлась.
К пруду вели, по сути дела, все тропинки и дорожки, все в нашей местности. От самых дальних дач, расположенных у края леса, вели тонкие, слабые, почти ненастоящие тропинки. Они едва светились вечером, мерцая, в то время как тропинки более значительные, протоптанные издавна и навсегда, дорожки настолько убитые, что не могло быть и речи, чтобы на них проросла хоть какая нибудь трава, – такие дорожки и тропинки светились ясно, бело и ровно. Это на закате, да, естественно, на закате, только сразу после заката, в сумерках. И вот, вливаясь одна в другую, все тропинки вели в сторону пруда. В конце концов за несколько сот метров до берега они соединялись в одну прекрасную дорогу. И эта дорога шла немного покосами, а потом вступала в березовую рощу. Оглянись и признайся: плохо или хорошо было вечером, в сером свете, въезжать в рощу на велосипеде? Хорошо.
……………………………….
Горит стосвечевая лампочка, пахнет сургучем, веревкой, бумагой. За окном – ржавые рельсы, мелкие цветы, дождь и звуки узловой станции. Действующие лица. Начальник Такой то – человек с видами на повышение. Семен Николаев – человек с умным видом. Федор Муромцев – человек обычного вида. Эти, а также Остальные Железнодорожники сидят за общим столом и пьют чай с баранками. Те Кто Пришли стоят в дверях. Говорит Начальник Такой то: Николаев, пришли Те Кто Пришли, они желали бы послушать стихи или прозу японских классиков. С. Николаев, открывая книгу: у меня с собой совершенно случайно Ясунари Кавабата, он пишет: «Неужели здесь такие холода? Очень уж вы все закутаны. Да, господин. Мы все уже в зимнем. Особенно морозно по вечерам, когда после снегопада наступит ясная погода. Сейчас, должно быть, ниже нуля. Уже ниже нуля? Н да, холодно. До чего ни дотронешься, все холодное. В прошлом году тоже стояли большие холода. До двадцати с чем то градусов ниже нуля доходило. А снегу много? В среднем снежный покров – семь восемь сяку, а при сильных снегопадах более одного дзе. Теперь, наверное, начнет сыпать. Да, сейчас самое время снегопадов, ждем. Вообще то снег выпал недавно, покрыл землю, а потом подтаял, опустился чуть ли не на сяку. Разве сейчас тает? Да, но теперь только и жди снегопадов». Ф. Муромцев: вот так история, Семён Данилович, вот так рассказец. С. Николаев: это не рассказец, Фёдор, это отрывок из романа».
 Все приметы "потока сознания": фиксация впечатлений, их накручивание в соединении с мыслями, воспоминаниями, внезапные ассоциации, их причудливое переплетение... Как будто сон рассказывается.

 О разностильности:

«Более того, мне было бы не только неинтересно, но и невозможно писать тем же стилем новую книгу, писать в том же духе, не изменив этого интерьера, что ли в себе. Всякий раз я хочу написать совершенно новую книгу, используя совершенно новые ключи».

Джон Глэд:

- Американский славист Д. Бартон Джонсон пишет, что Ваши романы не являются повествованиями, а изощрёнными словесными структурами. Как Вы на это смотрите?

Соколов:

- Да, повествовательный элемент меня не интересует, и я нахожу этому объяснение где-то в себе, в своей философии. Я считаю, что жизнь сама-то бессюжетна. Литература, она не об этом. (…)

Саша Соколов считает, что история – это типичная кантовская «вещь в себе», что проявляется в романе «Палисандрия». Он приводит своё кредо: «Я лично решил для себя полагать и могу поклясться, что история есть процесс непрестанной, хоть плавной, ломки».
Тут, пожалуй, многие в нашей стране согласятся с этим утверждением.

               
  Космополит

В конечном счёте Александр Всеволодович называет себя космополитом:
«Да, я думаю, я прежде всего писатель русского языка, то есть писатель, пишущий по-русски в своего рода культурном вакууме». (…)
«Я просто писатель русского языка, не литературы. Меня это мало интересует. (…)»

Вообще любопытно читать модернистов и постмодернистов. И приёмы, которые они придумывали или заново открывали, или усиливали нечто известное – всё это полезно для развития художественной литературы. Однако вот бессодержательность, безыдейность многих постмодернистских творений зачастую отталкивает.

Саша Соколов в своём интервью презрительно отзывается о писателях-«деревенщиках», характеризует их создания «заскорузлой прозой». А чем он лучше их? Можаев, Абрамов, Астафьев, Распутин, Белов в своих произведениях радели о судьбе сёл, деревень, поднимали острые вопросы, читатель испытывает катарсис от углубления в их произведения. Мораль, Совесть, Правда, Справедливость, Человечность для этих творцов были не пустыми понятиями. Любовь к Отчизне и родному краю ярко выражены в их творчестве.

Для Саши Соколова, похоже, всё это имеет мало значения, для него главное – самовыражение. Он приводит высказывание Бродского: «Он говорит, что русская литература стояла на перекрёстке, не решаясь пойти по пути Достоевского или по пути Толстого. И русская литература избрала путь Толстого».

Так и хочется привести критические выражения Достоевского о европейских странах и европейцах. Или высказывания некоторых  персонажей его произведений, типа Смердякова,  об их отношении к России. Но не буду этого делать.

Лучше замечу, что Саша Соколов противоречит сам себе в этом интервью, когда говорит о Толстом. Ранее я приводил его слова, где он называет Льва Николаевича Толстого «одним из первых русских модернистов».

Соколов в конце беседы отмечает, что ориентируется на американского, западного вообще читателя. Поэтому его интересуют переводы своих произведений. После названных романов он не создал ничего крупного, писал крайне редко эссе и рассказы. Не потому ли, что оторван от родной почвы, лишён полноценного общения на родном языке?

      Источники:
1. Джон Глэд. «Беседы в изгнании. Русское литературное зарубежье». Москва, издательство «Книжная палата», 1991. Эстеты. Саша Соколов.
2. Саша Соколов. Школа для дураков.
3. Михаил Шишкин. Венерин волос. Роман. Издательство АСТ. Москва, 2017
4. Википедия