Любовь и Гулаг-6

Год 41.

«Колыма, 15 января 41 года.
...Хотел было начать своё письмо в 41 году с поздравлений. Но...это желание вызвало целый ряд горьких размышлений. Многие мысли хлынули в голову, вытесняя друг друга с такой скоростью, что продолжать письмо я не смог, и первая страничка с двумя заглавными строчками была отложена до 19-го.

Сегодня, т.е.19-го января, время и душевное состояние позволяют мне спокойно написать письмо.

Действительно, с чем поздравлять? С Новым Годом? С новым счастьем?

Четыре новых года нам никакого счастья не приносили, несмотря на самые искренние пожелания. Кто его знает, может и 5-ый год будет не удачней последних четырёх...Поздравляю тебя с годовщиной твоего дня рождения.

Поздравить тебя с тем, что ещё один год ушел из жизни; год, полный трудов и лишений, без заслуженных  (за эти труды ) наслаждений и удовольствий.

...Нет, Ниночка, не в состоянии я спокойно писать письмо, потому что ещё немного и я порву письмо на мелкие части... Здоров. Работаю попрежнему нормировщиком Леспромхоза...»

«20 апреля 41 года

Первое письмо в этом году я написал в январе, а второе, как видишь, пишу в апреле.

Трёхмесячный перерыв был вызван во-первых, прекращением навигации, а во-вторых,-ожиданием, трепетным ожиданием перемен в своей судьбе.

Я думал, что писать не стоит, так как письма будут лежать до начала навигации, а в мае месяце, когда пойдут первые пароходы, вместо писем я сам отправлюсь по маршруту Колыма-Москва. За долгие месяцы заключения я ещё никогда не был настолько охвачен мечтами об освобождении как в этот период.,,

Ведь «прокурор обещал»!...Вместо извещений об освобождении мне вручили за январь-март 41г. извещение о том, что Верх.суд направил моё заявление в Прокуратуру СССР; затем извещение о том, что Прокуратура СССР отправила моё заявление в прокуратуру Смоленской области ( это то самое заявление, которое я сдал в марте 40 года)...»

Мама показывает сохранившийся в папиных документах черновик этого заявления:

-Вот, послушай, что папа пишет:

«Мои родные знают, что мост, в строительстве которого я принимал участие, стоит. По нему давно открыто тяжёлое, скоростное, автомобтльное движение.

 Это сооружение, возведённое из железа и бетона-века простоит, а молодой специалист, буквально ученик, днём и ночью пропадавший на строительстве, отдававшийся полностью созданию этого вечного сооружения, должен томиться в неволе, как вредитель. ЗА ЧТО???.


-Представляешь, каково было получать отписки на этот отчаянный вопль. Мы тогда не понимали, что никто не был застрахован от папиной участи, и что вопрос надо было ставить иной. Не «за что?», а « по чьей воле?»

-Впрочем, теперь хорошо рассуждать, теперь всем известно, что годы перед войной были годами сталинских репрессий, а мы тогда ничего толком не знали, ведь никакой информации, кроме официальной, не было. Совсем другое время.  Ну, ладно, как говорила твоя бабушка:» От судьбы не уйдёшь». Читай дальше:

 «Эх, Ниночка, дорогая моя женулька! Как надоел мне весь этот обман и всё это очковтирательство. А вместе с тем не хочется сдаваться...

Нужно добиваться освобождения во что-бы это ни стало. Нет и не может быть никаких аргументов у Прокуратуры и НКВД, оправдывающих такое длительное заключение. Есть люди, так же репрессированные как и я ( то есть осуждённые не судом, а Тройкой или ОСО), имевшие «счастье» попасть в тюрьму на несколько месяцев раньше. Они уже освобождаются. Видишь ли, размер их наказания был только до пяти лет.

 А вот я получил 10 лет потому, что Тройка в то время другой цифры не знала... Какая-то б...ь ( извини за выражение, но больше я не могу себя сдерживать) сказала, что я был завербован, и этого достаточно было, чтобы меня зачислили в разряды врагов и выбросили из жизни на 10 лет. ..

И если мне сейчас сказали бы-напиши заявление о помиловании, в котором укажи, мол, что заблуждался, примкнул по-молодости и пр., и тебя отпустят на свободу, учитывая что ты пол-срока уже отбыл,- я ни за что  не написал бы. Лучше до конца своей жизни буду томиться в заключении, но лживого обвинения не признаю.

Я честный человек и таким останусь. ...На этом прекращаю «глас вопиющего в пустыне»...

Поздравляю, дорогая Ниночка, с блестящим окончанием Института. ...Счастья тебе желаю, Ниночка. Поэтому отвечу на вопрос, который ты часто задавала мне в письмах 39 и 40 годов, а именно, можно ли приехать поближе ко мне и устроиться на работу, после того как закончишь Институт.

Отвечу, что не нужно это делать. Облегчение, которое ты, возможно, мне принесёшь, не компенсируется теми огорчениями, которые выпадут и на твою и на мою долю.

Может даже получиться что твой приезд только ухудшит моё положение. Учти три момента: среди людей немало подлецов, на Колыме мало женщин и, третье, я бесправен.

Кроме того, лишения, тяжёлые климатические условия, ограниченность культурных элементов в жизни на Колыме по сравнению с тем, что может дать Москва.

Нет, Ниночка, если хочешь оказать мне более существенную помощь после окончания Института, чем помощь, которую ты оказывала будучи перегружена работой и учёбой, оставайся в Москве и добивайся моего освовождения.

Целуй за меня нашу дочурку. Кстати, могу сообщить, что любовь к Лорочке, которую я почти не видел, заставляет меня ласкать каждого ребёнка, который мне встречается, и очень часто дети наших вольнонаёмных сотрудников гурьбой идут к «своему дядьке» в контору похвастаться чем-нибудь новым. Иногда отбою от них нет...»

Передо мной последнее письмо, написанное в 41-ом году:

«Колыма, 28 мая 41года.

Здравствуй, дорогая Ниночка!

К большому огорчению нужно признаться, что «они» своей утончённой, последовательно-проводимой политикой добились уже многого.

«Они»- это те люди, которые чинят всякие препятствия нашей связи с родными. «Они» сперва запретили посылать родным телеграммы, затем объявили, что письма к родным можно писать не чаще одного за 3 месяца, одновременно не принимали никаких мер против тех, кто задерживал или вовсе не отдавал письма и телеграммы, адресованные нам родными.

В результате рушатся устои того ветхого мостика, который связывает каждого из нас с родными через глубокую пропасть, созданную негодяями в 37 году. Этот мостик подбодрял нас, он говорил, что ещё не всё потеряно, что можно, пользуясь им, веруться обратно, и вот его-то и выбивают из-под ног...

Ежемесячно в Усольлаге я получал 10-12 писем и столько же отправлял. Я дорожил этой перепиской. Моё душевное равновесие поддерживалось письмами. Стоило мне потерять душевное равновесие, захандрить, впасть в апатию, и сейчас же на выручку приходило письмо от вас, и апатия на время проходила...

Но меня перевезли ещё на несколько тысяч км. дальше от родных мест на восток. Связь стала более затруднительной, но она была. Я знал, что через 5-6 дней после того, как отправлю телеграмму, вы её получите, и что вашу телеграмму я смогу прочесть не позднее чем через 10 дней после отправки из Москвы или из Киева.

Более подробные сведения я мог узнать из писем, которые прибывали через полтора-два месяца со дня отправки.

Но это жестокое, ничем не оправдываемое постановление о сокращении переписки нарушило связь. В прошлом году переписка шла из рук вон плохо.А в этом году... за 5 месяцев ни одного письма и только несколько телеграмм.

 Что творится дома-не знаю, как живут мои родные-не знаю. Какова судьба моих многочисленных заявлений, посланных в прошлом году-не ведаю.

Долго ли будут ещё водить вас за нос, обещая «на  днях разобрать моё дело»-сообразить уже не могу. Возможно вам уже ответили, чтобы вы оставили напрасные хлопоты, ибо пересматривать никто ничего не будет..

И в результате писание писем из лёгкого приятного занятия  для меня превратилось в пытку. Хочется написать что-нибудь хорошее, приятное, а на бумаге получается только в разрезе проклятых вопросов: за что? и когда это кончится?

За 5 месяцев это 3-е письмо на твоё имя. Когда это было, чтобы я, имея возможность писать, не писал писем своей Ниночке по два месяца кряду. А теперь я откладываю письмо со дня на день в течение целого месяца.
Первого мая начал писать, порвал письмо.  Вспомнил 1-ое мая 1935 года, все мельчайшие подробности и детали того замечательного дня в нашей совместной жизни и порвал письмо.

Второго мая попытки написать письмо не увенчались успехом... Вот что со мной сделали «они».

 Живу я относительно хорошо. Питаюсь лучше, чем бывало питался в многие месяцы учёбы в Институте. Но я не задумываясь отдал бы эти «хорошие условия» тем, кто так подло, не разбирая заявлений и не давая законного хода делу, губит молодую жизнь.

Не задумываясь, согласился бы вернуться в тесную, прокуренную каморку, меблированную деревянными топчанами и фанерными тумбочками у изголовий, на которых по утрам можно найти среди массы окурков и пепла головки селёдок, кожуру с чайной колбасы и корки хлеба-следы незатейливого ужина обитателей.

Сколько радостных воспоминаний связано с этой обстановкой. Помню, бывало, выдвинешь из-под койки чемодан, далеко не фибровый, откроешь его и вытаскиваешь воротничёк. Этот воротничёк уже два раза надевали, но это не важно, ведь у воротничка есть ещё вторая сторона.

Быстро пристёгиваешь его, наощупь завязываешь галстук, прощаешься с приятелями, которые во время процедуры «прихорашивания» не перестают изощряться в остроумии, чтобы как-либо задеть меня  и «ту», для которой это делается, и бежишь к трамвайной остановке.

В 8 часов вечера –свидание на углу Каретного ряда и Садово-Каретной, а на моих часах уже 7часов 35 минут. Если через 3 минуты к остановке не подойдёт трамвай-пойду пешком. За 22 минуты я успею дойти до места свидания. Опаздывать я не люблю.

Или, бывало, сидишь на койке, вся остальная площадь которой завалена разными книгами. Ногами обнимаешь тумбочку, которая для исполнения обязанностей письменного стола переезжает из своего угла в середину комнаты, то есть, в узкий проход между моей койкой и койкой приятеля, и пишешь.

Хорошо! Все зти формулы, правила, положения и законы, которые ещё недавно были для тебя тем же, что для зулуса китайская грамота, теперь ясны, понятны,  и даже по-родному близки...Или... к чёрту! Мне не 60 лет, чтобы заниматься смакованием воспоминаний «давно минувших дней»...

Целую мою дорогую дочурку, не видевшую своего отца, хотя ей идёт уже 6-ой год. Целую свою маленькую женульку, у которой так безрадостно уходят лучшие годы её жизни. Привет всем родным...»

-Это письмо, -мама аккуратно складывает ветхие странички, -пришло уже после 22 июня.

-А следующее я получу через три года. Началась Великая Отечественная война. Вся жизнь перевернулась и совсем прекратилась переписка. Мы не звакуировались, связь с папой держали с помощью телеграфа. Спасибо тем вольнонаёмным, кто передавал ему наши телеграммы и пересылал нам его сообщения.

-Из них мы узнали, что папа стремится попасть на фронт. Потом он, уже после реабилитации, рассказывал как писал заявление за заявлением с просьбой отправить его на фронт, но получал отказ за отказом:

 «Даже из бандитов и убийц формировали штрафные отряды, а нам -«политическим»- тем, кто по воле сумасбродного тирана был объявлен «врагом народа», было отказано в праве защищать свой дом, свою семью. Что может быть горше?» 

Послесловие.

Итак, могу ли я считать папу счастливчиком, прочитав его письма «оттуда»
и зная его дальнейшую судьбу?

Всё познаётся в сравнении: папин старший брат попал в плен в бою под Киевом и был расстрелен; средний брат- партизан- был жестоко искалечен (потерял зрение, почти оглох); самый младший- в бою под Ржевом был ранен и потерял правую руку. Дядя Шура, мамин брат, пропал без вести под Харьковом.

Папа не попал на фронт, остался жив и здоров. Он был жестоко ранен в душу, но благодаря маминой любви смог преодолеть все выпавшие на его долю испытания.  Взаимная любовь победила.

На моих глазах уже 11-летней девочки произойдёт их встреча после папиного возвращения из лагеря. Больше они не разлучатся.
Да, пожалуй, папа «в рубашке родился»