Фортель. Глава 12

     Сквозь полусонную листву яблони сочился мягкий приглушённый свет. Растворяясь в тёплом полуденном воздухе, он навевал неодолимую дремоту. Чтобы снять послеобеденное оцепенение, Петер, Георг и Николай вышли из-за стола и сейчас, попыхивая «цигарками», стояли за калиткой. Тельман и Заваруев с изрядной долей азарта обсуждали особенности нынешней российской политики, Георг же, прислонясь к низенькому заборчику, молчал, не выказывая заинтересованности в разговоре.
     – Недальнозоркая нынче власть, – убеждал успешного фермера Николай, забыв при этом, или не зная, что Тельмана некогда взяли под своё обширное крылышко влиятельные её представители. Естественно – за определённую мзду.
     – И в чём же вы видите эту недальнозоркость? – с улыбкой полюбопытствовал Петер.
     – Смотрите… – Николай кивнул в сторону просвета между двумя избами на противоположной стороне улицы. Там, примерно в трёхстах метрах от собеседников, стояли живописные развалюхи – немое воплощение укора скорее горячей войне, но только не нынешнему мирному времени, – без кровель, без стен, поросшие снаружи и внутри рослым бурьяном и вездесущими берёзками.
     – Коровник, – пояснил Заваруев, – а дальше телятники.
     – Печально… – согласился Тельман.
     – Печально… – уронил его собеседник, гася папироску о заскорузлую ладонь. Для верности он смачно плюнул на окурок и метнул его в урну. – А ведь село издревле считалось главным продовольственным форпостом в деле укрепления мощи страны, в том числе и военной, – продолжил он начатую мысль, – на привозных-то продуктах далеко не уедешь… А что если иностранные буржуи объявят нам продовольственную блокаду. Значит – погибай народ! И в первую очередь – городской!
     – Но я ведь тоже буржуй. Правда, теперь ваш. И никому блокаду устраивать не собираюсь, – пожал плечами немец. Ему понравилось это смелое мужицкое толкование о бездумной, нерачительной деятельности тех, кого народ наделил полномочиями государственников. В его голосе не было ни хвастовства, ни зазнайства, ни самодовольства.
     – А коли власть сменится, да прижмут тебя, да отберут всё – и сбежишь ты за свою границу к едрене фене... что тогда? – сыронизировал Николай.
     Петер засопел, и без того румяное, лицо его ещё более покраснело. Видно было, что слова оппонента задели его за живое. Тем не менее он мягко произнёс отнюдь не мягкие слова:
     – И останетесь вы в голодной стране. Своего-то ничего нет…
     – Значит, нельзя тебя выгонять? – развёл руками Николай.
     – Значит, нельзя… – подытожил Тельман, чтобы дальнейшими неосторожными высказываниями не обидеть русского мужичка и памятуя о том, что он здесь, несмотря на многолетнее пребывание, всё-таки гость.
     Марину Ивановну сегодня меньше всего интересовали подобные политические перипетии, хотя знала: политика – это всё; и она, эта самая политика, в последние годы как никогда вмешивается во все жизненные сферы, будь то работа, отдых, воспитание детей, медицина, образование. Она, конечно, не против этого вмешательства, был бы прок. Но прока-то, увы, кот наплакал. У неё же, Марины Ивановны, сегодня иная цель: нужно раз и навсегда покончить со всеми недомолвками в отношении Насти – пусть в сердцах родных, близких и знакомых ей людей воцарится хотя бы относительное спокойствие. Пока мужчины дымили, она водила подружек по цветнику, разбитому с лицевой стороны дома, показывая им новые сорта рудбекий, настурций, георгинов, при этом не забывала фотографировать свои детища, чтобы потом разместить фото на интернет-ресурсах, где общаются цветоводы-любители. В цветнике были все, кроме Лидии Кондратьевны. Пользуясь благоприятным обстоятельством, последняя решила навестить в Светозарном близкую родственницу.
      За столом остались только Эльза и Лёвушка. 
     – Не куришь?.. – Эльза рассеянно подняла голову и кивнула в сторону изгороди.
     – Бросил, – вяло отозвался Горемыкин.
     – Ну и правильно…
     Её собеседник положил локти на стол и наклонился вперёд.
     – Может… ещё не всё потеряно?.. А?..
     – Не нужно об этом, Лёва.
     Он закрыл глаза и промолчал.
     – Пусть будет всё как есть, – сказала она.
     – Лизонька!.. – рванулся он к ней. Она словно ждала такого его порыва:  сквозь сомкнутые веки её проступили слёзы. Она утёрла их тыльной стороной ладони.
     – У меня дети… муж… теперь вот внучка… Красавица, не правда ли?
     – Вся в бабушку, – вымученно улыбнулся он. Затем взял её руку и прижался к ней губами.
     – Ну что ты… увидят, – не на шутку встревожилась она.
     – Ну и пусть видят… Почему мы обязаны скрывать от всех нашу любовь?
     – Потому, что в моей жизни всё зашло слишком далеко… И ради семейного благополучия… – Она умолкла и так же, как и он до этого, слабо улыбнулась одними уголками рта.
      – …и ради семейного благополучия… – медленно повторил Горемыкин, со страхом ожидая ответа.
      – Надеюсь, ты понял…
     Он застонал и крепко стиснул её ладошку. Она вскрикнула и попыталась освободиться. Но тщетно. Он лишь ослабил хватку, продолжая удерживать её ладонь в своих красивых сильных руках.
     Скрипнула калитка. Лёвушка выпрямился, взял яблоко и начал катать его по столу. Вернулся Георг, сел на прежнее место. С удивлением посмотрел на мать:
     – С тобой всё в порядке?
     – Спасибо. Всё хорошо.
Через пару минут подтянулись остальные.
      – Настенька обожала их… эти звёздочки… – кивнув на яблоко, произнесла Марина Ивановна.
      – Вкусное… – Лёвушка впился зубами в кисловато-сладкую мякоть.
      Георг, услышав имя любимой, вздрогнул, щёки его побледнели, на лбу выступила испарина. Он поднялся со скамьи и поплёлся в сторону. Марина Ивановна, узрев такое его состояние, подошла к нему. Он вымученно вскинул на неё глаза. В светло-карем омуте их, обрамлённом пушистыми ресницами, плескалась ни с чем не сравнимая боль. У неё захолонуло сердце. И, отведя взгляд от его измождённого лица, она милосердно, сама не зная почему, резанула по живому:
     – А ведь Настенька-то… перед декретом и вернулась.   
     – У неё был... кто-то? – еле внятно произнёс он.
     – Никого! – удивилась она такому его вопросу.
     Георг судорожно вздохнул.
     – Вечером…  навестим… – с трудом прохрипел он.
     – Навестим, обязательно навестим. И цветочков нарвём… – суетливо, но ласково произнесла хозяйка дома, проникаясь всё более и более симпатией к этому молодому человеку, которого так жестоко, так несправедливо обманула – поначалу тороватая на обещания – судьба.
     – Может… всё-таки расскажете… как не стало… её… – в несколько приёмов выдохнул он.
     – Ну если только с глазу на глаз…
     – Давайте и маму позовём... Мне так легче будет…
     – Позовём… И Надежду Викторовну тоже… Её подругу… Лиза, Надежда Викторовна, можно вас!
     – Можно, – откликнулась Заваруева.
     – Да-да, конечно, – не сразу ответила Эльза. В её глазах, как и у сына – светло-карих, бархатных, глубоких, мелькнули огоньки тревоги и недоумения. Но тут же и погасли. Она внутренним чутьём своим предугадала: речь пойдёт не о Вадиме. Не будет Марина Ивановна сейчас кому бы то ни было выдавать её тайну. Да и выдаст ли когда-нибудь?
     Они направились в самый потаённый уголок огромного сада. Туда, где в зарослях малинника ютилась уже хорошо знакомая нам скамейка. Когда сели, хозяйка, чуть помедлив, нерешительно приступила к разговору, обращаясь в первую очередь к Эльзе:
     – Значит так, Лизонька… Георгу важно знать, как… – она замолчала, пытаясь подобрать нужное слово, но все её слова спрессовались в такой плотный ком, что на поверхности его высветилось одно-единственное: «погибла». –  Георг хочет узнать, как… погибла Настя… – повторила она.
     – Погибла?! – вскричал младший Тельман. Эльза промолчала, только щёки её покрылись розоватыми пятнами.    
     – Погибла… – печально отозвалась Марина Ивановна, – и тут же пояснила: – Сама-то я вряд ли так хорошо изложу, поэтому и пригласила помощницу.
     Во всём облике Надежды Викторовны обозначилась тень явного смущения, но Заваруева в силу своих профессиональных способностей быстро овладела собою. С лица её сошла краска, и оно приняло вид спокойный и невозмутимый. Правда, при внимательном рассмотрении в глазах её можно было прочесть толику беспокойства и растерянности: она не знала, с чего начать разговор на столь деликатную тему.
    И на фоне еле слышного шума листьев большого сада да редких вскриков разморённых теплом птиц наступила минута неловкого затишья.
     Первой не выдержала Марина Ивановна.   
     – А ведь это её мысли беду-то навлекли… – сказала она вполголоса. – После вашей разлуки, – она взглянула на Георга, – ударилась Настенька в стихотворчество. Да так ударилась, что все, кто читал её стихи, диву давались. Говорили, талант неимоверный… Согласна: неимоверный, но только вот странный какой-то.
     – Талант – это девяносто девять процентов труда… – пролепетал Тельман, судорожно цепляясь за край скамейки.
     – Не знаю, сколько там было труда, – вступила в разговор Надежда Викторовна, – несомненно, много. Но только одно неоспоримо: стихи свои она щедро наделяла ясностью изложения, богатством содержания и глубиной мысли. А это не так просто даётся. Для этого самому автору нужно пройти сквозь огонь, воду и медные трубы. И ещё нужно очень сильно полюбить…    
     – … нужно очень сильно полюбить, – с грустью прошептала Эльза, но её, к счастью, или к несчастью, никто не услышал.
     – И стихи шли у неё сразу от сердца, – продолжила Надежда Викторовна. – И такая тоска в них чувствовалась, будто автор одновременно и тяготился своим пребыванием на земле, и боялся расстаться с непонятной, незнамо для каких целей придуманной жизнью. Судите сами:

Я тихо упокоюсь на заре,*
Под этой яркой огненною птицей,
Увидев на её цветном пере
В последний миг знакомые мне лица.

Писать об этом – Господа гневить.
Пророчествовать можно ли сегодня?
Но слабнет моя жизненная нить,
Для долгой службы больше непригодна.

И всё-таки живу, дышу, смотрю,
Спешу, боясь нечаянно споткнуться.
Я знаю, что когда-нибудь сгорю,
Усну – и не смогу уже проснуться.

Едва собой согрею я кровать,
Как сразу же становится мне страшно
От мысли, что ложась однажды спать,
Навеки я останусь в дне вчерашнем.

 Или вот: «Другое измерение…» называется:
   
Один лишь шаг через порог –
И слепнут разум мой и зрение,
Ночной небесный потолок
Зовёт в другое измерение;

В покой неведомых миров,
В раздолье призрачной безвестности,
Под фейерверк ночных пиров
По серебристой лунной лестнице

В нагую сумрачную гать;
На ту межу, едва приметную,
Где манит Божья благодать
В обитель таинства заветного.

Один лишь шаг – и улетит
Душа в объятья бесконечности
По стрелке Млечного пути
От горя, зла и бессердечности.

     Георг вздрогнул словно от холода. Марина Ивановна, не на шутку встревоженная, тронула его за рукав. Он, как и в прошлый раз, посмотрел на неё затуманенным взором и, ни слова не говоря, встал и побрёл к одиноко стоящему деревцу. Сел на траву. Эльза, бледная, трепещущая, метнулась за ним.
     – Не надо, пусть выплачется…– удержала её Вишнякова.
     Эльза вернулась на прежнее место, однако продолжила наблюдать за сыном. Вскоре её сознание умудрилось перенести её мысли в далёкое прошлое. Перед глазами замелькали наполненные ужасом дни, когда Лёвушка перестал отвечать на звонки, когда он не объявился дома ни на вторые, ни на третьи сутки… наконец, когда, потеряв всякую надежду видеть и слышать любимого, она решила свести счёты с жизнью. С жизнью, теперь уже обезличенной и такой никчемной. Поэтому-то и оказалась в тот, одновременно и неурочный и судьбоносный, день в метро.
     Подошёл Георг. Бессильно опустился на лавку, усугубляя тем самым и без того затянувшееся молчание.
     Вишнякова опять не выдержала:
     – Сколько раз ей говорила, мысли-то, дорогая моя, материальные…
     – Верно, – с грустью в голосе констатировала Надежда Викторовна, – чего ждёшь, то и получишь…
     – Так и вышло, – печально отозвалась Марина Ивановна. Скрестив на груди руки, она продолжила: – Смотрю, наша девочка-то тает день ото дня: глаза ввалились, а вокруг них чёрные круги обозначились, и лицо как-то нехорошо заострилось, а кожа стала такая тонкая, что, кажется, ткни пальцем, и оттуда польётся, нет – не кровь, крови-то в этом безжизненном личике мало осталось, а сукровица. Отправила я её в поликлинику…
     Она, опустив ладони на колени, ссутулилась, не в силах больше вымолвить ни слова. Эстафету подхватила Надежда Викторовна.
     – Спросите, – обратилась она к Эльзе и Георгу, – отчего Марина Ивановна интересовалась делами Насти. Так ведь с первым-то мужем своим, Вадимом, Настя жила некоторое время у Вишняковых. Вот свекровь-то и стала для неё дороже родной матери.   
    Нечаянное упоминание о Вадиме нестерпимой болью отозвалось в Эльзином сердце. Оно на мгновение замерло, чтобы потом забиться с неистовой силой. Женщина задохнулась, разжала зубы и мысленно возопила в безучастное к её страданиям пространство: «Господи, что я натворила!..» Однако ценою неимоверных усилий она всё-таки заставила отодвинуть от себя наплывающее обморочное состояние и приготовилась слушать дальше.
     Все метаморфозы, происходящие с Эльзой, не ускользнули от наблюдательного взора Марины Ивановны, вот почему она поспешила возобновить свой рассказ, в котором не было столь невольного места первому Настиному мужу и её, Марины Ивановны, приёмному, но ставшему роднее родного сыну.
    – В поликлинике, – сказала Марина Ивановна, – назначили ей обследование и предложили сдать анализы. Настенька, чувствуя неладное, спросила врача: «Скажите, ну разве я похожа на онкологическую больную?» – «Не очень», – отозвался тот. Как бы там ни было, сделали мы всё, что нужно, – и, увы, предположение врача подтвердилось. Последняя стадия. Положили в стационар. Пролечили. По окончании лечения отправили домой как безнадёжную больную. И вот тогда-то я ей и сказала: «Хочешь жить – давай искать действенные средства». Зашли в Интернет, наткнулись на массу полезностей, отобрали нужное – и с Боженькой в путь… Перво-наперво настроили на оптимальную волну нервную систему: каждое день заставляла её подходить к зеркалу с такими словами: «Я выздоравливаю, я здорова, я никогда не буду болеть». Потом надоумила бегать по утрам... Наладили режим питания: как можно больше овощей и фруктов, минимум сладкого и мучного. По совету одного знакомого доктора начали выполнять дыхательную гимнастику – для этих целей даже прикупили специальный аппарат. Много ещё чего мы делали… Вопреки всем предостережениям, вздумала она париться. После парилки обливалась холодной водой из колодца. Ну, думаю, не выдержит она такого сумасшедшего старта, а пуще – такого «издевательства» над собой. Нет, упрямой оказалась – все лишения, предлагаемые ею несчастному своему организму, сносила стоически. Вот организм-то и окреп. И что же вы думаете, однажды утром прибегает ко мне, весёлая такая, и говорит: «Посмотрите». – «Что?» – спрашиваю. – «Вот», – говорит и показывает на свои щёки. А щёчки-то у неё розовые, и угловатость на скулах пропала. И взгляд какой-то другой стал. Лучистый, что ли.    
     Через полгода обследование ничего не выявило.
     – Нда-а-а… – задумчиво откликнулась Эльза. Что она хотела этим сказать, для всех так и осталось тайной.
     – Слава богу! – встрепенулся Георг, сознание его прояснилось, но спустя некоторое время он опять сник и погрузился в прежнее своё состояние.
     – Хотите – верьте, хотите – нет, – ответствовала Марина Ивановна, – всё истинная правда… Только… честно вам говорю, это не панацея. Любому организму нужно своё, индивидуальное…
     – И вера,  вера самого человека в то, что у него всё получится, –  заключила Надежда Викторовна.
    –  И жить бы теперь нашей девочке да радоваться вновь обретённой жизни. Ан нет… – в голосе Вишняковой опять зазвенели нотки печали. – По прошествии некоторого времени стало её личико омрачаться какой-то нехорошей думой. Я уж и так, и этак: что, мол, с тобой? Ни звука. Лишь однажды, в минуту глубокого откровения, вся зарёванная, выдала мне: «Тень Алексея, второго мужа, меня преследует. Чувствую: что-то ужасное должно произойти». Всплеснула я руками, стала отговаривать её от этих мыслей. Всё впустую. А потом…
     Она умолкла.    
     – Видно, роль случая в нашей жизни очень уж велика, – нарушила молчание Заваруева. – И что удивительно: одних он с лихвой одаривает всевозможными благами, а других, словно закоренелый маньяк, подкарауливает на узких тропинках судьбы.
     – Велика, ещё как велика… – поддакнула едва пришедшая в себя Эльза.
     Надежда Викторовна скосила на неё глаза, но ничего не ответила.
     – А ведь бывает и так,  – продолжила она, – человек в самые критические моменты, – очевидно, по внутреннему побуждению своему, причины которого известны только самому автору, – намечает себе сознательный выбор. Иногда фатальный. И вот этот выбор потом назовут случаем…
     – …и выбрала наша девочка великую беду… – определила суть первой и второй преамбулы Марина Ивановна. Георг втянул голову в плечи. Понял: предстоит выслушать нечто ужасное.    
     – В общем… погибла Настенька на пожаре… – сказала Заваруева.
     – Господи! – вырвалось у Эльзы. Младший Тельман, плотно стиснув зубы, едва удержался от стона.
     – Да-да, на пожаре… – повторила Надежда Викторовна. Превозмогая дрожь, невольно охватившую и её, она пояснила: –  У нас, когда развалили всё что можно было развалить, почти все в одночасье стали безработными. Вот и приобщились некоторые женщины от великой безысходности своей к великой беде. Иначе говоря  – к пьянству… Такая же история произошла и с матерью Анисы… Верно, той самой Анисы… – кивнула она головой, поймав на себе удивлённый взгляд Эльзы. –  Дело было в начале марта, но холода стояли лютые, особенно по ночам. Затопила Анисина родительница печку, чтобы в доме хоть чуть-чуть прогрелось, и достала из буфета шкалик. Поддала изрядно, благо ребёнок спит и ничего не видит, и тоже уснула. А уголёк-то возьми да и выскочи из топки... Анастасия Александровна как раз мимо проходила. У неё в этот день был открытый урок, и она, как и всякий старательный учитель, намеревалась прийти в школу пораньше, чтобы ещё раз всё обдумать и собраться с мыслями. Видит: дым с огнём валит сквозь оконные щели. Вызвала пожарных и тут же… метнулась в пекло. Ребёнка-то вынесла, а вот мамашу… И сама… В общем, не дождались её в этот день ни учителя, ни ученики…
    Из груди Георга вырвался протяжный стон.
     – Так она же святая! – воскликнула потрясённая Эльза. – А девочка эта… Аниса?
     – Анису усыновили наши, местные, – сказала Марина Ивановна.
    
     – Вот они где! – раздалось за кустами малинника.
     – Ой… мужчины сюда! Да не одни… – встрепенулась Вишнякова, поднимаясь навстречу Петеру, Николаю и Лёвушке.
     – Где внучка?.. – спросил у Эльзы подошедший Тельман.    
     – У А… – осеклась та, узрев на руках благоверного крохотную смуглянку. Одной ручонкой малютка держалась за шею Петера, а другой прижимала к себе куколку в пышном платье и с пышными бантами. Тонкие ножки девочки были обуты в громоздкие ботинки. Раскосые глазки её пытливо уставились на незнакомку.
     – Тётенька, а она не приходила ко мне…
     – И где же она? – повторил Петер свой вопрос, назойливо глядя на супругу.
     – Я знаю, – сказала Марина Ивановна.
     – И я знаю, – кивнула головкой Аниса. – Идёмте, дяденька… туда, – она указала пальчиком по направлению к орешнику.
    Вишнякова повела гостей к заветному домику. Однако хозяйки ни внутри, ни снаружи не оказалось.
     – На диванчике, – подсказала Аниса. – Точно, на диванчике…    
     Гурьбой двинулись к диванчику. Эльза, как самая шустрая из всех, устремилась вперёд и вскоре была на месте.
      – Что это? – вскричала она и подняла над головой зелёную от тины  куклу.
     – Это Настенька!.. А Юлечка где? – Вишнякова, несмотря на свои довольно зрелые лета, метнулась к Эльзе.
     – Спит лапонька наша, – с нежностью в голосе констатировала родная бабушка. Она улыбнулась Марине Ивановне и трепетно поцеловала внучку. Марина Ивановна, облегчённо вздохнув, поправила егозе прядь разметавшихся волос.
     Подошли остальные.
     – Боже, какая она мокрая! – Надежда Викторовна взяла из рук Эльзы игрушку, стряхнула с неё водоросли, аккуратно выжала и стала внимательно рассматривать. – «Из тряпочек», – вспомнились ей слова девочки. – Так вот ты какая, Настенька!
     – Уронила, видно, с мостков… – Марина Ивановна показала на огромную шишку рогоза у изголовья девочки.
     – Господи, так и утонуть можно… – встрепенулся Георг. Он наклонился к дочери и погладил её по шелковистой макушке.
     – Там воды по колено, – успокоила его Марина Ивановна.
     – И в ложке, бывает, тонут, – возразил молодой отец.
     – Да она плавает так, что любой пловчихе не угнаться, – улыбнулся Николай. – Моя школа!
     – Ой, а что вы тут делаете? Привет, Аниса! – распахнула чуть припухшие веки Юлечка и сразу же их захлопнула, так как переместившееся ближе к горизонту солнышко теперь уже не пряталось над дедушкиной кровлей, а весело, по-хулигански светило в глаза ярко-жёлтым фонариком.
     – Да вот, на тебя любуемся, – строго сказала Марина Ивановна. – Ты почему не сообщила, куда идёшь?
     – Бабуль, не ругайся, потом объясню. Не при народе же говорить…
     Все засмеялись, кроме бабушки.
     – Пить хочу, – сладко потягиваясь, заявила младшая Вишнякова.
     – И я тоже, – облизнула губы её подружка
     – Там компот на столе… – засуетился Петер. – Идёмте. – Он передал Анису Лёвушке.
     – А где Настенька? – обеспокоилась девочка, шустро встав на резвые ножки.
     – У меня, – откликнулась Надежда Викторовна, показав куколку.
     Малышка согласно кивнула и подала дедушке свою пухленькую ручку.
   
     Когда Юлечка и Аниса утолили жажду, Петер достал из кармана брюк носовой платок в намерении вытереть девочкам липкие от компота ладошки. На скамейку вместе с гвоздиками и болтами шлёпнулась металлическая пластинка.
    – Ой, и птичка тут! – взяв потеряшку, воскликнула Юлечка.
    – Половинка птички… И такая клювастая! – уточнила сидевшая рядом Аниса.
    – Батюшки! – всплеснула руками Марина Ивановна, – а ведь и у Павла Леонидовича такая есть! Его отец был конвойным во время Парада пленных, ну и «подружился» там с одним немцем. А в знак «дружбы-то» германец и подарил ему частичку такого вот добра.
      – Папа нашёл этот жетон, когда рыл окоп на Березине, – сказала Эльза. – Эта латунная штука украшала кивер наполеоновского солдата. Может быть, даже и немецкого. Ведь тогда на Россию ополчилась значительная доля пруссаков, австрийцев, баварцев. По некоторым данным, треть от всей Великой армии.
     – Много, – резюмировала Марина Ивановна.
     – И что удивительно, славяне шли на славян.
     – Это как понять? – глянула на неё Вишнякова.
     – А так, Марина Ивановна: генетика-то у немцев, оказывается, славянская… И погнал русский медведь своего немецкого собрата в его берлогу – Берлин… Это я уже про сорок пятый…
    Марину Ивановну словно ветром сдуло. Вернувшись, она попросила у внучки пластину и приложила к своей. Обе половинки, столько времени находящиеся в разных уголках великой страны, сошлись воедино. Соединились, как напоминание о том, что силою оружия у русских ещё никто никогда не смог отнять их Родины. И пусть пока не ясно, куда идёт Россия и какие испытания ей, как некогда и Великой Тартарии, предстоит выдержать, но, что бы ни случилось с нею, она обязательно воспрянет духом, выдержит, выдюжит и снова станет великой и могучей. А став таковой, подружит народы многих государств, прежде всего родственных себе. Подружит, не претендуя на чужой суверенитет. Кроме любовного, конечно. Ведь известно, у любви нет ни ближних, ни дальних, ни запретных границ. У неё есть крылья, которые способны перенести её через любые преграды. Даже через… Нет, не стоит упоминать здесь это слово, ибо ушедшие от нас всегда пребывают с нами в наших любящих сердцах.
 
_________________________
* «Я тихо упокоюсь на заре…» – здесь и далее приведены стихи новгородской поэтессы Надежды Кольцовой (1962-2017)
               
                Продолжение (эпилог) следует.