Гадалка

1942 год.

                I глава
                I
Антонина вымыла и убрала посуду, вытерла влажной тряпкой стол; бережно собрав крошки хлеба в ладонь, высыпала их  в ведро с ещё теплым пойлом для теленка. Глянула в окно: в палисаднике, у забора, соорудив из принесенного вчера  речного песка город, сыновья Митрофан и Витюшка затеяли бой. Ракушки-танки и ракушки-самолеты бомбили песочные дома и мосты, палочки-солдаты штурмовали крепости. В соседней комнате захныкала, просыпаясь, Валюшка, но Антонина не поспешила к ней. К кроватке подошла Маша – старшая дочка. Ей недавно исполнилось одиннадцать лет, она очень гордилась этим и говорила всем, что ей на второй десяток. В Валюшке она души не чаяла и возилась с ней целыми днями.

                Старенькие ходики на стене злобно зашипели, потом что-то в них щелкнуло, и вверху распахнулось крохотное окошко, кукушка с отломанным крылом хрипло прокуковала девять раз, часы опять зашипели, щелкнули и окошко захлопнулось.

-Ну, пора, - подумала Антонина. Она ещё раз обвела комнату взглядом: кругом всё чисто. Дети сыты, скотина во дворе накормлена и прибрана, корова в стаде. – Пора.

Взобравшись на приступок большой русской печки, занимавшей полкухни, Антонина взяла узелок, приготовленный ещё с вечера.
-Мань, если я к обеду не приду, отнеси телку пойло, оно в сенях в цинковом ведре.  Митрошку с Витюшкой картошкой покормишь, кастрюля на загнетке. Вале цельного молока не давай, вполовину разбавь кипяченой теплой водой, а то у неё живот расстроится. Сходишь к Машке-Сове, она  на дойку пойдет, пусть и нашу корову подоит, - отдала Антонина последние наставления дочери.

Сзади хлопнула дверь, и в комнату, споткнувшись у порога, влетел маленький Митрошка.
-Мамань, бабуфка Агата плифла, сплафыфает, сколо ты?

Митрофану было пять лет, но он только недавно начал говорить и половину букв ещё не выговаривал. Смышленый, шустрый, понятливый, почему он так долго молчал, никто  не знал. Врачи руками разводили, советовали подождать, может, перерастет. По бабкам-знахаркам ходили – всё без толку. А этой зимой Митроша  сильно простыл и заболел. Да так заболел, что, думали, не выживет. Неделю маленькое тельце то сжигал страшный жар, то лихорадил  холодный озноб. Целыми сутками вся семья по очереди дежурила у его постели. Деревенский фельдшер Алексеевич осмотрел  мальчика, озадаченно крякнул и поставил диагноз: менингит. Болезнь страшная, даже, если выживет, может инвалидом на всю жизнь остаться.
Сергей, муж Антонины, почернел от горя. Всех детей он любил и жалел, но Митрофан ближе всех к сердцу припал, очень уж был мальчонка  похож на мать - его первую покойную жену Настю.  Маня же и Витюшка и обличьем, и характером больше походили на него самого.
 Антонина не ревновала мужа к памяти его покойной  жены, хоть и молодая была, но хватило у неё мудрости любить мужа таким, каким он был с его памятью о Насте.  Вечером, сказавшись мужу, что идет к всенощной, завернула в чистую тряпицу золотой крестик с цепочкой, самое дорогое, что у неё было, и пошла в церковь. Всю ночь Антонина со слезами, на коленях вымаливала  у Пресвятой Богородицы здоровье пасынку. Перед  рассветом вернулась домой, оставив тряпицу с подношением у иконы Божьей Матушки, хоть и знала, что не подарки нужны Богородице, а молитвы чистые и просьбы от сердца.
 В тот же день вечером, после ужина, уложив детей спать, Антонина присела у кровати Митроши, уставшая, намаявшаяся с хозяйством за день, почти не спавшая, она и не заметила, как задремала. Чувствует во сне, кто-то трясет её за руку, глаза открыла, а это Митрофан её теребит и повторяет: «Хосю  хеба. Хосю  хеба…» Кинулась она за хлебом, молока топленого в большую отцову кружку налила. Он всё съел и уснул.  Потом, слава Богу и Божьей Матушке, дело и вовсе на поправку пошло.  Но самое-то главное – говорить он начал.

-Ну, Мань, пошла я, – Антонина улыбнулась, погладила  сына по вихрастой головёнке, глянула на дочь, - Присматривай тут за всеми, хозяюшка моя.
-С Богом, - по-старушечьи, стараясь подражать взрослым,  ответила та.

У дома, на дубке, служившем лавочкой, сидела мачеха Антонины, на её коленях пристроился Витюшка. Увидев мать с братом, он со всех ног бросился к ним похвастаться бабкиным гостинцем – большущим красным яблоком.

-Тонь, я так подумала, ишь неизвестно, какая она гадалка, а мы ей два каравая несем. Небось, и одного хватит, - говорила, идя навстречу ей, мачеха. – Митрош, на-ка отнеси полкаравая домой, Маньке скажи,  пусть в тряпицу какую завернет, чтоб не заветрил.
И уже опять, обращаясь к Антонине, забеспокоилась:
-А ты, девка, никак опять всю ночь ревела. На тебе ж лица нет, себя не жалеешь, детей бы пожалела. Сковырнешься, кому они нужны, мелкота, - и уже не так строго спросила: - Ты какую вещь-то взяла?
-Рубашку Сережину в клеточку, что перед самой войной купили.
-А я крестик Володин. Когда провожала, свой ему отдала с образком Божьей Матушки, а его, простенький, себе взяла, - вздохнула мачеха. И уже ни к кому не обращаясь, вслух подумала:
-Рубашка-то это хорошо, а вот по кресту вдруг гадать не будет.


 Серёжу, мужа Антонины, и Володю,  сводного по отцу брата, на войну забирали в один день – пятого  марта  сорок второго. Поначалу Тоня чуть не каждый день письма получала. Потом Сережу отправили на фронт на Украину, рыть окопы. К строевой он был негоден, мешала полученная в детстве небольшая хромота. Письма стали приходить реже,  последнее письмо пришло в начале июня, и вот уже третий месяц ни словечка. Володю оставили в тылу, он перегонял из колхозов скот.  Письмами мать тоже не баловал. И всё-таки мачехе было легче:  сын в тылу – не на фронте.
В соседнее село, к Юре Черенку с Урала приехала теща. Эта новость в один день облетела все окрестные деревни. Ещё бы! В прошлый приезд эта суровая, неприятная на вид баба много раз удивляла округу своим искусством гадания и ворожбы.

 Вконец изведенная неизвестностью о судьбе мужа, Антонина схватилась за эту новость, как утопающий за соломинку. Ей казалось, что гадалка, о мастерстве которой ходили невероятные слухи,  раскинув на Сережу карты, обязательно скажет, где он, что с ним, живой ли.
Попросила мачеху приглядеть за детьми: путь в соседнее село неблизкий, за час не обернешься, а оставлять одних таких крохотулек на полдня Тоне было страшно.
 «И-и-и-, девка, будет тебе изводиться. Маньке уже двенадцатый годок – за Валькой присмотрит, а ребятишки уж тоже немалые, - отмахнулась та  от просьбы Антонины.- Ты вот что, Тонь, ты бы и на Володьку заодно погадала, - на секунду задумалась, - а, може, мне с тобой пойтить? – и тут же, как о деле уже решенном с командными нотками в голосе наставительно изрекла, - плату гадалка, говорят, берет недорогую, возьмем по караваю хлеба».
Тоне с её природной, унаследованной от матери  стеснительностью оставалось только согласиться.

Дорога в село, где жила гадалка проходила через небольшой сосновый лесок, посаженный  ещё до революции здешним помещиком. Стройные сосенки, словно девочки-подростки окружили женщин. Зной жаркого летнего утра сменился освежающей прохладой леса, кое-где ещё блестевшего утренней росой. Впереди вспорхнула и встревоженно застрекотала сорока и, словно отвечая ей, из глубины леска рассыпалась барабанная дробь дятла. Лесное эхо, многократно увеличив звуки, разнесло их по округе. Антонина сняла с головы белый, предохраняющий от солнца платок, густые пепельно-золотистые волосы, заплетенные в тугие толстые косы, ровными рядками  были уложены в простую деревенскую прическу, не скрепленную ни единой шпилькой. Мачеха, торопливо семенившая рядом, мельком бросила взгляд на падчерицу…

Природа наделила Агату твердым, решительным характером, крупным, здоровым телом (которое к старости, правда, сильно поизносилось), но обошла её женской красотой. И Антонине, унаследовавшей от матери мягкий приветливый характер, хрупкий стройный стан, а, главное, правильные красивые черты лица,  Агата завидовала всю жизнь. Старость не успокоила этой зависти. Особенно донимали её роскошные волосы Антонины.

Много с тех пор утекло воды, но и сейчас при воспоминании о той ночи у Агаты зажгло в груди. Тогда Илья после бурных любовных ласк, уставший и насытившийся, тихонько гладил её по голове. А она, утомленная и обессиленная, прижавшись к теплому родному плечу  мужа, думала о счастье, что ниспослала ей судьба: о счастье быть женой этого сильного, умного, крепко стоящего на ногах  мужика – хозяина, о счастье каждую ночь принадлежать ему. И это счастье ей, Агате, которой из-за неуживчивого, строптивого характера и грубого, точно топором рубленого широкоскулого лица все деревенские бабы прочили всю жизнь оставаться в девках.
 Вдруг Илья задумчиво, будто разговаривая сам с собою, произнес:
-Антонина подросла, выровнялась. Прямо красавица. А как на Наталью похожа. И волосы такие же, как у Наташи…  Шелк… Сказка, а не волосы, - и, словно очнувшись,  ощутив под рукой жиденькие волосёнки Агаты с плохо скрытым раздражением, даже с  некоторой брезгливостью закончил. - Моешь ты их, Агата, что ль не тем, чем надо. Разве ж это волосы – три волосинки на перкосинке.


Будто ушат ледяной воды из проруби выплеснули на разгоряченное тело Агаты. Тугой комок рыданий подкатил к горлу, перехватив дыхание. Выскользнув из-под одеяла, выбежала в сени, уткнулась в грязное тряпьё, подготовленное для стирки, и только тут, чтоб никто не услышал, выдохнула из себя этот комок.

Выдох-рыданье было и криком, и стоном, и воем глубоко обиженной, за больное задетой женщины. Пронзительная, жгучая обида, как раскаленная лава, жгла изнутри, вырываясь наружу надрывными, сдавленными рыданиями.  Агата, преданно, страстно, горячо любившая мужа, жившая им, дышавшая им, растворилась в любви к нему, забыв о себе. А он, оказывается, все эти годы помнил и любил, она теперь точно знала, любил свою первую жену. А Тонька, её лицо, её волосы никогда не дадут Илье забыть Наташку.

Долго, в голос, до головной боли плакала  в  холодных сенях Агата. И в обиженной душе её  за одну эту ночь выросло громадное чувство – чувство лютой ненависти к падчерице. Только под утро, когда загорланили первые петухи, вернулась она к мужу. Он спокойно спал и не знал, что рядом лежала уже другая женщина. Это была та же Агата, но другая. Совсем другая…

Тупая боль в душе и жгучая ненависть  весь день мучили Агату. Вечером, когда Антонина пришла с улицы и, перехватив на ужин кусок хлеба, стала взбираться на печку, Агата, до этого спокойно разговаривавшая с соседкой, вдруг сорвалась с места и, ухватив падчерицу за длинные тугие косы, с силой рванула их на себя. Антонина упала, больно ударившись головой об пол, и потеряла сознание. Перепуганная соседка,  забыв зачем пришла, бросилась вон из хаты. А Агата, упав на коленки перед падчерицей, рыдая, продолжала рвать ненавистные волосы Антонины…
               
                II глава
               
Женщины миновали лес и вышли к крайним домам Березовки, а ещё минут через десять они подходили к дому Черенка. Мачеха отворила скрипучую калитку, пропустила вперед Антонину. Женщины прошли к маленькому крылечку с кривыми, вросшими в землю деревянными порожками. На крыльце, заняв единственную скамейку сидели две молоденькие бабы с Кочатовки. Антонина, уже начавшая волноваться: как-то там дети, успокоилась, потому что народу мало , а значит  ждать придется недолго.

-Девки, кто из вас крайний-то к гадалке,- обратилась мачеха  к бабам.
Та, что постарше, видимо, знавшая Агату, указывая взглядом на  палисад ответила:
-Крайние, тетка Агата, в палисаднике под черемухой от жары прячутся.
Антонина  обернулась по направлению взгляда и невольно охнула: в тени под высокой развесистой черемухой на траве сидело человек пятнадцать. Мачеха, заметив её беспокойство, попыталась успокоить:
-И-и-и, девка, не боись. Я гляжу, там все тавровские. Договоримся, - и решительно направилась в палисад.
Антонина поплелась за мачехой, мало веря в успешность переговоров.

-Тонька, сто лет тебя не видела, - бросилась навстречу давняя Антонинина товарка – Зинка Вовитухина. – Вот бабья жизнь…  Спали, ели вместе, на гулянки бегали – не разлей вода были, а замуж повыходили, поразъехались и знаться забыли.
Зинка до войны вышла за городского парня. Домой, в родное село, наведывалась редко, да и наведываться ей было особо не к кому:  родители умерли, а с сестрами она не больно ладила.

-Зинка, подружка моя разлюбезная, - обрадовалась Антонина,  - ты-то, как здесь оказалась. Поговаривали, ты с мужем в Донбасс уехала?
-Как уехала, так и приехала, - сразу посуровела Зинаида. – Одна я теперь, Тонь, как перст одна, и не умея удержать своего горя, уже со слезами в голосе добавила, - похоронку на Василия в марте получила.
-Вот что, бабоньки, - заговорила Агата, чувствуя, что сейчас будет море  бабьих слез, стоит только одной начать, - не за себя прошу. У Тони дома детишки остались мал-мала меньше, вы уж посочувствуйте, пропустите бабу без очереди.
На крыльце громыхнула входная дверь, и зычный голос громко позвал следующего.

-Иди, Тонь, - за всех ответила бабка Пахариха, - нам не к спеху. Небось,  успеем ишо.
-Вы уж простите меня, бабы, на Манюшку оставила всех троих. Пока сюда дошла, вся душа вы
болела, как-то она там с ними управится.
Уходя, Антонина услышала, как кто-то из женщин сочувственно обронил ей вслед:
-Не родись красивой…

Мачеха поднялась на крыльцо вместе с Антониной и уж было хотела отдать ей завернутый в тряпицу хлеб, как дверь вновь отворилась, на пороге появилась крупная высокая женщина с зачесанными, будто прилизанными черными как смоль волосами. Глаза у неё были холодные, жесткие, недобрые. Антонина вдруг оробела,  как-то сжалась вся и, не выдержав пристального взгляда гадалки, опустила глаза.

-Ишь ты, скрытная какая, - гадалка указательным пальцем приподняла  Антонинин подбородок.
Но та, совсем растерявшаяся, так и не смогла побороть возникшего в ней страха, не смогла взглянуть в глаза гадалке.
-Мужик-то твой дома, - с ехидцей в грубом голосе произнесла ворожея. – А ты сюда пришла людям в глаза пыль пускать. А меня не обманешь. Не-е-ет, - тягуче протянула она, и уже обращаясь к Агате, - Ну, давай свой узелок-то.

Антонина не помнила, как сбежала с крыльца, как бежала по улице, потом по лесу. Слова гадалки, как занозы впились ей в душу. Обиды на неё за грубость не было, она лишь помогла Антонине увериться в том, о чем смутно догадывалась раньше. Воспоминания, как кадры кино, мельками,  только не перед глазами, а в сознании, внутри неё.
Вот последняя ночь перед отправкой на фронт. Сережа, прижавшись к самому уху, горячо шепчет:
-Ты жди меня, Тоня, жди. Я погибать не собираюсь. Если уж дюже подожмет, прострелю себе здоровую ногу. Кому я тогда нужен буду, одна нога  хромая, другая раненая. Ты только жди и детей береги. Я обязательно вернусь. Как я тебя  тут оставлю сама-пята! Ни за что. На преступление пойду, а к тебе и детям вернусь…

Дня три назад, прибирая у скотины, Антонина что-то замешкалась  и провозилась до темноты. Когда она с бидоном парного молока и охапкой сена для коз, оставленных на ночь во дворе, выходила из сарая, чья-то тень мелькнула у окна хаты. Антонина тогда испугалась, крикнула  Маняшу. Вместе они обошли вокруг дома. Но никого не было.

В последнее время ей всё казалось, что она слышит чьи-то осторожные, крадущие шаги  возле дома. Иногда, занимаясь по хозяйству, она вдруг чувствовала на себе чей-то пристальный взгляд… Антонина крестилась, обходила темные углы в надежде  найти причину своих страхов, но всё безрезультатно.

Антонина запыхалась. От быстрого бега кололо в боку, бешено колотилось сердце, ноги стали тяжелыми, будто их налили свинцом. «Господи, Боже  мой! Спаси, сохрани и помилуй мя! Куда же я бегу-то? Если он дома, всё равно найду его, часом раньше, часом позже, но найду!» Она остановилась, чтобы перевести дыхание и унять  готовое вот-вот выскочить сердце. Березовка, лес остались позади, впереди виднелись крайние домики Яковлевки, где ждали её дети.
До обеда было ещё далеко, передохнув минут пять на обочине, Антонина повернула к Пятилетке, небольшому хуторку, где жила свекровь  бабка Таня.
Но та, всегда радушная и приветливая, повела себя странно: в дом не пригласила, а, когда Антонина заговорила о своих сомнениях и рассказала о словах гадалки, резко оборвала: «Если ты пришла узнать, не у меня ли он прячется, так вот – не у меня! – и громко, чтобы слышали соседи, - Мой сын на войне! Воюет!»


Поведение свекрови не рассеяло, а напротив усилило её подозрения: «Сережа здесь, и свекровь это знает,» - думала Антонина, возвращаясь домой в Яковлевку.
А дома её ждала новость. Только она перешагнула через порог, как навстречу из-за стола выбежал Витюшка, будто колобок, скатившись со стула.
- Мама, мама, дядя Володя с войны пришел!
-Кто? – не веря в услышанное переспросила Антонина у дочери.
- Дядя Володя с войны пришел. С полчаса назад прибегал Ленька Гридин за бабушкой. А дядя Володя дома в Таврове. Ленька сказал, что его на неделю отпустили, - объяснила Маняша.
И хотя, военные пути мужа и брата разошлись ещё по весне Антонина, обрадовавшись возвращению брата, засуетилась:
-Витюша, Митроша, ну-ка мойте мордашки. Мань, собери Валюшку. А я мигом гляну скотину во дворе да к Машке-Сове добегу: пусть корову мою подоит, а вечером встретит из стада и в хлев загонит.  Мы сейчас в Тавров пойдем к дяде Володе. Радость-то какая! Может, про папу нам что-нибудь расскажет.

Она обежала сараи:  козам бросила сена, собрала яички в курятнике ( мачеха кур не держала, а Володя любил яичницу с луком), телка напоила. Управившись со скотиной, забежала через надворнюю дверь за детьми.  Но их в комнате уже не было. Наскоро плеснув в лицо воды, умылась, быстро поправила у зеркала волосы, положила в сумку кофтенки для детей (возвращаться скоро не рассчитывала, а вечером  свежо будет)  и уж было  совсем  собралась выходить, как услышала голос мачехи. Выглянув в раскрытое окно, увидела на улице у дома Машку-Сову и мачеху, которая громко пересказывала предсказания гадалки:
- Чуешь, Маш, так и сказала, что придет мой Володька, може, уже дома. Я скорей домой, бегу, ног под собой ног  чую, а навстречу Ленька соседский, дай Бог ему здоровья постреленышу, Пашки Гридина сын.  «Бабка Агата, - говорит, - там дядь Володя с войны пришел. Вас дожидается». Дык, я чуть в обнорок не упала.
-Обморок, - поправила  Агату Машка.
- Обнорок, обнорок, - согласно закивала мачеха.

                III глава

Из Таврова Антонина вернулась одна. Витюшка с Митрошей остались слушать дядь Володины рассказы о войне, а Маню с Валюшкой, видя сметённое состояние Антонины, мачеха оставила у себя.
 
От усталости и душевных переживаний Антонина едва добралась до табуретки. Прислонившись спиной к комоду, подперла щёку рукой. Опустошенная и раздавленная всем случившимся за день и горем  и радостью  тихо заплакала. Сначала плакала беззвучно. Молча жалея себя, свою загубленную войной молодость и никому не нужную теперь красоту. Всё больше и больше растравляя душу жалостью к себе и обидой на одинокую безмужнюю жизнь, она вдруг неожиданно для себя заголосила громко, жалобно, по-бабьи протяжно.
С силой захлопнулись оставленные открытыми с утра створки окна. Антонина вздрогнула и повернулась к окну, ожидая увидеть на улице непогоду и ветер. Но там был тихий летний вечер, ветки вишневок, словно черные тени застыли в неподвижности, отдыхая от дневного зноя.
- Серёжа, - позвала она чуть слышно.
Тишина.
-Серёжа, ведь это ты, я знаю.
Тишина.
Антонина встала, стараясь ступать неслышно, подошла к окну и остановилась, прижавшись всем телом к простенку, чтобы с улицы её не заметили. Прислушалась. Где-то в кустах застрекотал сверчок, по дороге прогромыхала и остановилась у дома соседей телега, кто-то матерно выругался. Неудачно соскочив с лошади.  Вновь всё стихло.
- Сережа! – уже с ожесточением в голосе позвала Антонина в  темноту.
Тишина.
Высунувшись почти до пояса в окно, она внимательно вглядывалась, изучая каждую непонятную тень.
- Сережа, если ты думаешь, что я плохо отношусь к детям, выбрось эти думки из головы, Я обещала тебе любить их. Никогда ни словом, ни даже взглядом я не обидела их! Я люблю их! Все трое, как и Валюшка,  они мне родные. Серёжа, не мучай меня. Я знаю, ты здесь. Выйди ко мне. Если б ты знал, как я стосковалась по тебе, по рукам твоим сильным, родным… Сережа… Сереженька…
Тишина.
- Я сегодня утром у гадалки была. Она сказала, что ты вернулся,  назвала меня обманщицей и прогнала. Но больше чем ей, я верю своему сердцу, а оно говорит мне. Что ты здесь, рядом, что сейчас ты слышишь меня. Сережа, любимый, иди ко мне.
 В полуметре от окна. За темной зеленью старой липы под неосторожной ногой хрустнула сломанная ветка, кто-то невнятно буркнул, и Антонина услышала шорох быстро удаляющихся острожных шагов. Она проворно выскочила из окна и, стараясь определить на слух, куда направился  только что стоящий у окна человек, напряженно всматривалась в ночь. В курятнике испуганно закудахтали куры. На улице спрятаться было некуда. Антонина сразу бы заметила человеческую фигуру. «В сараях прячется», - догадалась она. Не раздумывая, побежала во двор. Распахнула дверь курятника, в лицо пахнуло душным спертым воздухом, ещё громче закудахтали встревоженные куры, сбитый с толку петух закукарекал.
-Сережечка, - срывающим о  волнения голосом  опять позвала Антонина.
В ответ только куриное кудахтанье.

Антонина захлопнула дверь, подперла её снаружи  березовым колышком и быстро, куда усталость  только девалась, метнулась в хату за керосиновой лампой.

 Теперь при свете она ещё раз внимательно осмотрела курятник. Никого!
Стараясь не шуметь, подошла к сараю. Открыла дверь. Корова лежала у стенки и мерно жевала жвачку. Коза подняла голову, равнодушно посмотрела на хозяйку и отвернулась. В закуте захрюкал подсвинок.
Сердце бешено колотилось, беспрестанно оглядываясь, Антонина прошла в конец сарая. И опять никого! Мысль, что он здесь, рядом не давала покоя, жгла виски.
-Сережа. Я люблю их. Не надо подглядывать и следить за мною. Я стараюсь, я очень стараюсь заботиться о них.  Только  выйди ко мне. Слышишь! Прошу тебя! Умоляю! Выйди!

Приладив лампу на подоконник, залезла в чуланчик, где хранились  Серёжины инструменты. Потом открыв калитку, осмотрела закуток подсвинка.
-Сережа, любимый, родной, единственный окажись, не мучай меня, - словно в лихорадке повторяла она одни и те ж е слова.

То плача, то озлобляясь, просила мужа выйти. Неожиданно с сеновала на голову ей упал клок сена. «Дуреха. Как же я раньше не догадалась!» Подставила лестницу, взобралась на сеновал и в кромешной темноте, ничего не видя, как крот, начала шарить вокруг себя. Пять минут или полчаса находилась наверху, она не  знала: время перестало быть. Антонина всё ползала, раскапывая руками колкое сено. Ползала, искала,  плакала,  молила. Вдруг рука нащупала что-то мягкое.
-Сереженька! – закричала она что было мочи и, раскинув руки,  будто птица, теряя сознание, но уверенная, что её подхватят сильные руки мужа упала вперед…

…Но никто её не подхватил.
Она не знала,  сколько времени так пролежала. Когда очнулась, почувствовала боль: что-то твердое уперлось в живот. Дрожащей, словно лист, рукой вытянула из-под себя… сапог, набитый, чтоб не ссохся, тряпьём. Отчаянная досада охватило всё её существо. Ослабленная, обессиленная, с  трудом спускалась Антонина с сеновала.
Лампа, керосин в которую она только вчера залила, была кем-то потушена.  Если этого не было бы сделано, скорее всего, и сарай, и она сама – всё бы сгорело.  Но лампа была потушена, её фитилек кто-то опустил! И умершая надежда вспыхнула в ней с новой силой. Всё ещё шатаясь от пережитого волнения, она вышла из сарая. Подошла к уличной калитке. Далеко в конце улицы удалялась высокая мужская фигура. Наверное, сознание обострило зрение, но Антонина ясно видела : человек шёл неровно. Он прихрамывал! Вот он прошел крайний дом и свернул в сторону Пятилетки.
-К бабке Тане пошел!

Антонина, спотыкаясь в потемках, нашарила в хате замок, закрыла дом и бегом через огороды  бросилась за Сережей.. Подбегая к дому свекрови,  увидела, как бабка Таня открыла дверь и мужчина зашел в хату..

Словно вор, подкралась она к окну, занавешенному юбкой; припала к нему, расплющив нос о стекло, стараясь увидеть комнату.   Юбка была прикреплена неровно, и внизу остался крохотный  свободный кусочек незанавешенного окна. Через него Тоня видела только часть стоящего рядом с окном стола, косяк двери и часть порога. Вошедший мужчина начал разуваться. Антонина видела лишь грязные кирзовые сапоги. Но вот и они исчезли. Неясные темные тени двигались за окном. И вдруг, то ли от неловкого движения кого-то из людей в комнате, то ли ещё почему  юбка соскочила, и почти перед самым лицом Антонины, прижатым к стеклу, оказалось… щетинистое лицо дядьки Макара, деревенского пастуха.

Антонина отшатнулась в сторону. Это был не Сережа! Надежды рухнули, не просто рухнули – разбились вдребезги! Судьба просто посмеялась над ней. Принять этот удар, примириться с ним у неё уже не осталось сил. Отчаявшаяся, она долго лежала траве под окном, не чувствуя холода августовской ночи. Мыслей не было, не было слёз. Только пустота. Потом встала и побрела домой. Занимался рассвет. Не заходя в дом, Антонина прошла к скотине, в сарай. Тупое отчаяние сменилось пронзительной болью, когда взгляд упал  на сброшенный этой ночью с сеновала злосчастный сапог. Силы оставили её, ноги подкосились…

Три дня прометалась Антонина в горячем бреду, но молодой здоровый организм взял своё, и уже неделю спустя она опять взвалила на свои не по-деревенски красивые плечи заботу  о детях и хозяйстве.   Через полгода,  в январе 1943, получила извещение о том, что муж её, Толубаев Сергей Егорович, пропал без вести.


      1995 год. Германия. Страсбург.

Со дня похорон отца прошла неделя. Грета решила разобрать его бумаги, письма, счета. Открыв первый ящик письменного стола, она увидела небольшую лаковую шкатулку, бережно раскрыла её и замерла от удивления. Поверх небольшой стопки писем, почему-то свернутых треугольником и перевязанных золоченой тесемкой, лежала старая пожелтевшая фотография. Молодой отец с лихо зачесанным назад чубом  полуобнял сидящую рядом красивую женщину с грудным ребенком на руках. Ещё трое детей: два мальчика, испуганно смотрящие в объектив, и девочка лет десяти, чинно восседали на невысокой скамеечке  прямо у ног взрослых. Внизу витиеватыми цифрами было выведено «1942 год», на обратной стороне сохранилась полустертая надпись русскими буквами  «Семья  Толубаевых».  На дне шкатулки  Грета нашла письмо, написанное рукой отца.
  «Тонюшка,  ластонька моя, пишет тебе «пропавший»  муж твой. Прости меня за то, что полвека молчал. Всего не объяснишь. Скажу одно: время было такое. Но перед смертью, а жить мне, знаю, осталось недолго, хочу покаяться перед тобой, поклониться в ноги и попросить прощения.  Прости меня, Христа ради, за то, что струсил и не вернулся к тебе и детям, хотя душой был всю жизнь с вами. А жизнь без вас была мне карой. Прости меня за трусость и малодушие в ту ночь, когда ты искала меня на сеновале. Но Богу было неугодно, чтобы ты нашла меня, а ведь я лежал за коровой, прижатый её теплым боком к стенке. Сколько раз проходила ты рядышком, сколько раз! Видно, Богу было неугодно, потому что Господь так хранил тебя и детей. Время было страшное! Представить трудно, что случилось бы с вами, если бы ты нашла меня. Поверь,  тогда я думал только о вашей безопасности.
Поклонюсь тебе, Тоня, в ноги ещё раз за детей моих,  коим, знаю, ты была любящей, заботливой матерью, какой и родная мать,  царство ей небесное, не смогла бы, наверное, быть. Низкий поклон тебе за то, что не бросила их в трудное военное лихолетье, за то, что вырастила и поставила на ноги.
Прости меня за то, что не вернулся к тебе после войны. В Союзе меня бы расстреляли. Я ведь летом сорок второго прострелил себе ногу, да «неудачно», мой самострел выявили. Я совершил побег, проще говоря, дезертировал, скрывался. Вот тогда я и приходил домой. Увидел тебя, детей.  Увидел, как ты любишь их и как ждешь меня. Такой сволочью и трусом себя почувствовал. Стыдно стало перед тобой и детьми.  Я пришел в военкомат и сдался. Был трибунал, потом штрафбат. Сотни раз я смотрел смерти в лицо, но  я воевал за вас, и мне не страшно было умереть. Судьба распорядилась иначе: я не погиб, а попал в плен, где и встретил великую победу.
Вернуться с такой военной биографией  в Союз значило бы подписать себе смертный приговор. Появилась возможность, и я остался в Германии. Тогда я не знал, что смертным приговором мне будет жизнь без тебя.
Прости и прощай. Стыдно писать старику такое, но знай – я всегда любил и до сих пор люблю только тебя.         
                Той муж   Сергей Толубаев.
                1995г.»