Маленькие истории. Глава седьмая

    ПРО  НОРМАЛЬНОГО  ПОГРАНИЧНОГО  КОНЯ

Я уже давно живу. За этот долгий срок всё вокруг, как и положено, изменяется, сам я изменяюсь. Но время от времени какая-нибудь мелочь толкнёт в сердце и забьётся оно чаще, вспомнятся давно прошедшие времена. Однажды такое случилось впервые. Это было тоже давно, тогда, когда ещё во многих городах можно было увидеть обычно очень неприметный, но очень любимый многими кинотеатр повторного фильма.  Там показывали старые-старые ленты, давно уже забытые многими, там можно было ненадолго вернуться в прошлое, вспомнить даже не фильм, а скорее самого себя, того, каким ты был  когда-то.
 
И вот шёл я неторопливо по парку, потому что день был жарким, спешить мне в тот момент было некуда, а глаз зацепился за афишу возле длинного одноэтажного... когда-то сарая или склада, потом стрелкового тира, не аттракциона с фигурками и пневматикой, а настоящего тира, где и сам в школьные годы частенько стрелял из малокалиберных ТОЗ-ов… А вот теперь – кинотеатр повторного фильма, афиша. Фильм, как и положено здесь, очень старый. Назывался он «Георгий Саакадзе».

…И сразу, через десятки лет, услышал голос Потапова, увидел всё, что было тогда вокруг.   Вспомнил, что не поверил тогда, в детстве, рассказам Потапова,  но сейчас они от толчка резко всплыли   на поверхность памяти, и неудержимо захотелось к этому детству прикоснуться.

На экране разворачивалось историческое полотно о древнем грузинском полководце, о временах, когда Грузию рвали на части добрые соседи – Персия и Турция… Я смотрел фильм, как смотрят картинки в школьном учебнике истории, – равнодушно пролистывал кадры, лишь иногда позволяя любопытству ненадолго взять верх. Я ждал. Просто ждал, когда же, наконец, будет то, из-за чего я пришёл в этот узкий душный зал с десятком зрителей.

Потапов неторопливо слюнил краешек самокрутки, отвинчивал колпачок зажигалки, сделанной из винтовочной гильзы, чиркал колёсиком, прикуривал, выпуская облако жгучего синего дыма. Мама нашей дружбе не препятствовала, хотя всегда сразу узнавала, что мы снова сидели возле конюшни на брёвнышке и разговаривали. Она морщилась и сердилась только от этого табачного запаха, которым я весь был пропитан, вернувшись домой. Первые затяжки делались всегда молча, можно было Потапова ни о чём не спрашивать: он этот миг отдыха проживал, и проникался им. Всё  это происходило обстоятельно, без суеты.  Он вообще был такой: немногословный, тяжеловатый в разговоре. Щедрая россыпь конопин не делала, как обычно это бывает, его лицо более добродушным и улыбчивым. Бойцы комендатуры называли Потапова не иначе, как мужиком: солидный мужик, крепкий мужик. О небольшой хромоте своей, из-за которой не брали его на фронт, сколько заявлений он ни писал, он говорил пренебрежительно:

– Ну, шкандыбаю малость… Лобогрейка покурочила. Это до войны ещё, ты, Лёша, ещё и не родился тогда. Так после того годов пять-шесть меня на селе «рупь-пять» дразнили…

– Почему?

– А как жа! Рупь – шаг большой, это здоровой ногой, а пятачок – шаг короткий. Дразнили… Из-за этого и не женился до войны, ребятишков нету… Ничего, война уже к концу идёт, раненых да покалеченных нынче много. Небось, теперь-то женюсь! И на  фронт вот не брали. Э-эх, Лёша, мал ты ещё, тебе не понять. Да рази ж дело в ноге?  Здесь вот с твоим отцом мы тоже чуть не каждый день в бой вступаем. А в таком разе – никто против меня не моги! На стрельбах все пули в десятке – мои! Промашку не дам. Вполне снайперить мог бы, им, снайперам, бегать не надо… А они – нога и нога… Пока военкоматскую глубокую оборону пробил, замучился. Потом спросили: а ещё что можешь делать? За конями ходить-обихаживать, говорю, все их повадки мне ведомы, весь норов их. Ну и послали сюда. Вот, брат, Лёша, дела-то какие…

После разговоров, если время позволяло, мы с Потаповым шли к роднику, из которого всё село брало воду. Родник был обложен тёсаным камнем, из трубы била мощная струя. Мы садились поблизости на камушек, сидели молча. Потапов провожал глазами пугливых девушек, которые перебрасывались непонятными словами, посмеивались, прикрывая рот концом платка. Они набирали воду в огромные кувшины и шли, изгибаясь под тяжестью.

Потапов вздыхал, потом, не выдержав, вставал, говорил:

– Ну, чего ты?.. Давай… пособлю!

Но девушки качали головами и поднимались в гору к своим домам, к церкви, увенчанной острым шатром, похожим на заточенный карандаш. Потапов, наверно, всё надеялся, что какая-нибудь однажды не откажется от помощи, и он пойдёт с ней на виду у всего села и будет говорить о том, какие у них дома луга, и ни одной горы нету, ничто край земной не застит, вольготно…

Как я теперь понимаю, по штатному расписанию Потапов числился в пограничной комендатуре коноводом-стрелком. Обычно он возле дома, где отцу выделили комнату, не появлялся. Но по ночам часто бывали тревоги: на  сопредельной  стороне «нейтральная» Турция «не замечала» вооружённые банды, которые раз за разом делали попытки прорваться через границу. Очень редко, но иногда им это удавалось. Тогда бой подолгу шёл на нашей стороне. Бойцы, многих из которых не брали в действующую армию, совершали порой невероятные подвиги, которые очень редко награждались орденами:     кто-то где-то считал, что «тыловикам» достаточно и медали… Иногда «тыловики» погибали. Их хоронили на сельском кладбище.

…Так вот, когда бывала очередная тревога, Потапов верхом влетал на двор с карабином за спиной, ведя в поводу Рифа для отца. Риф фыркал, перебирал ногами и косил глазом на дворового пса Жулика, нещадно облаивавшего поздних пришельцев. Жулик побаивался Рифа с тех пор, как тот исхитрился лягнуть его в бок, поэтому близко подойти не осмеливался.

Очень редко отец с Потаповым наезжали во двор днём. Потапов вежливо отказывался от приглашения к нехитрому столу, оставлял коней у окна, а сам  шёл в свой обычный поход к роднику. Вот это уже был мой час! Я с подоконника вскарабкивался в седло и горланил: «Конная Будённого, дивизия – вперёд!». Риф поворачивал голову, как бы желая удостовериться в наличии седока, смотрел внимательно, а когда я уж очень расходился, осторожно покусывал меня за голую ногу.

Риф был… очень, ну, очень красив. Я не знаю, как рассказать его красу, – с тех пор прошёл будто миллион лет… Но я до сих пор чувствую  ласковое прикосновение его бархатных губ к ладони, на которой лежала сбережённая для Рифа величайшая драгоценность – огрызок солоноватой галеты «Поход». До сих пор иногда по ночам мне снятся его огромные печальные глаза, его вздрагивающие от прикосновения бока – серые в яблоках.

Он весь был, как из сказки, – тонконогий, крутошеий, умный. Но не из той сказки, где богатыри выходили на Идолище поганое, там, у них, кони были тяжёлые, могучие, подстать седокам. Нет, Риф был из сказки, где красные кони летели над красной землёй, и трубач в такой же будёновке, какую отец хранил и иногда давал мне поносить, своей сверкающей трубой выводил чёткий, требовательный сигнал атаки…

Я разговаривал с Рифом, вышёптывал ему в ухо все свои маленькие радости и печали, а он покачивал головой, сочувствуя и соглашаясь.

– Хорош конёк, – говорил Потапов, – цены ему нет. Кабы не война, на племя бы его оставили. Это уж точно я тебе говорю.

Потапов Рифа очень любил, но вся нежность у него умещалась в нескольких словах, которые ронял он, убирая коня:

– Ай, скребницей пройдёмся… Ладно, милый? Ты не бойся, я тебя в обиду никому не дам.

Когда же Риф капризничал, Потапов хмурился и бурчал недовольно:

– И чего вертишься? Спокою тебе нету, что ли? Киноартист!

Первый раз  услышав это, я спросил:

– А почему Риф – киноартист?

– Почему, зачему… Судьба у него, значица, такая. Говорят, год назад это было, его в грузинском кино фотографировали. Я, честно, сам тогда здесь не был, не видал, но с отряда ребята фильм смотрели, – он самый, говорят. Как вылитый. Полководца какого-то грузинского в кино он возил. Георгий…  Сакадзев, что ли? Там, в кино-то, он геройским конём был, а после съёмок – его сюда, к нам… А здесь-то чего? Обычный верховой конь. Конечно, дисциплину он знает, на любую заставу с завязанными глазами доскачет, хозяина не бросит. А так, – что ты, Риф? Нормальный пограничный конь…

… Когда на одной из застав начался бой, а связь никак не удавалось восстановить, Потапова со срочным донесением отец послал в комендатуру для скорости на Рифе. Дорога шла вдоль границы. На этот раз бандиты  схитрили: напали на заставу, отвлекая внимание, а основная часть банды перешла границу как раз там, где в тот момент оказался Потапов. Догадавшись, что скачет он за помощью, турки хотели взять его в плен. Место было открытое, укрытия никакого не было. Пограничный конь Риф, как его когда-то научили, лёг и прикрывал Потапова, пока тот не расстрелял оба подсумка. Три пули вспороли атласную шкуру Рифа. Он лежал, истекая кровью, но ждал команды. Он услышал её, когда у Потапова остался один патрон и уже где-то близко был слышен бешеный карьер оперативной группы из комендатуры. Риф ещё сумел встать и унести  Потапова от опасного места. С начала боя прошло всего десять минут. Оставшиеся в живых нарушители отступили.

Потапов стоял возле лежавшего Рифа. Надежды не было никакой. Оба они всё знали. Подошёл начальник  комендатуры с   пистолетом, посмотрел, сделал было движение, но Потапов остановил его:

– Сам я…

С окаменевшим лицом он вставил горячий ещё ствол карабина в ухо и выпустил последнюю пулю.


…Я дождался Рифа через много-много лет. Это был он, конечно, он! Вырос на экране – тонконогий, чуткий, – и  стоял, раздувая ноздри…

Я ушёл из зала. Я не мог смотреть. Они мне до сих пор снятся – Потапов и этот нормальный пограничный конь…